Начальник – секретарше, протягивая написанное по-русски письмо:
– Перепечатай это на английском.(случай из жизни)
.
Концепция смерти автора поставила перед переводчиками занятную проблему. Раньше было просто: считалось, что у текста есть смысл – выражаясь школьным языком «то, что хотел сказать автор». Теперь нам объяснили, что исходного смысла у текста нет, а есть способность порождать смыслы во взаимодействии с читателями. У меня и цитатка на этот случай есть: «В рамках такого подхода равно невозможны как конституирование финального смысла текста (онтологическая ‘неразрешимость’ последнего, по Р.Барту), так и предвидение той версии означивания, которая будет актуализирована в том или ином случае (гносеологическая ‘неразрешимость’ текста). Непредсказуемость процедур О. связывается постмодернизмом с автохтонными аспектами бытия текста, а не с недостаточностью когнитивных средств субъекта: как отмечает Р.Барт, ‘неразрешимость – это не слабость, а структурное условие повествования: высказывание не может быть детерминировано одним голосом, одним смыслом – в высказывании присутствуют многие коды, многие голоса, и ни одному из них не отдано предпочтение... Рождается некий объем индетерминаций или сверхдетерминаций: этот объем и есть означивание’.
Собственно, мы и без этих умных слов знаем, что два человека, читая одну книгу, читают разные книги. В. И. Баканов в статье «Мы совершенно незаметны» рассказывает такую историю:
цитатаУ меня в домашнем архиве хранятся две рецензии на роман Майкла Коуни «Здравствуй, лето, и прощай». (По-моему, роман переведен и опубликован; я перевода не читал, оценивать его не могу, да и не о том сейчас речь). Подчеркну один факт: действие книги происходит на некой далекой планете, и людей там нет вовсе. Авторы рецензии – две великие переводчицы, замечательные мастера, много сделавшие, в частности, и в жанре фантастики. Верный принципу «никаких имен», назову их Н.Г. и И.Г. и приведу те места из рецензий, где переводчицы рассматривают одну и ту же сцену, обратившую на себя их внимание – и выводы, которые они сделали.И.Г.: «Если не считать сцены, когда Дроув и Кареглазка в первый и последний раз становятся физически близки, которая в переводе потребует значительного смягчения, роман безусловно подходит для перевода. …Роман «Здравствуй, лето, и прощай» очень много потеряет в посредственном, не говоря уже о плохом переводе, поскольку в нем большую роль играют лирическая интонация и определенная старомодность стиля».
Н.Г.: «Подробно, со смаком описано сближение Дроува с его подружкой. А потом они, полураздетые, идут по улицам городка, привлекая все взгляды, – и недавняя скромница, только что сыгравшая весьма активную роль, выставляет напоказ пережитое удовольствие. Мягко говоря, пересол, а вернее – отдает порнографией».
Я эту историю слышала от него с именами и, поскольку обеих великих переводчиц уже нет в живых, думаю, не будет ничего страшного, если я раскрою инициалы: Ирина Гурова и Нора Галь. То есть две женщины одной культуры, одного поколения (собственно, даже однокурсницы). А когда одни и те же слова читают мужчина и женщина, старик и подросток, современник и человек, отделенный от автора двумя-тремя поколениями… Существенно то, что это не связано с «недостаточностью когнитивных средств субъекта»: то есть если мы, глядя на одни и те же буковки, читаем разные тексты, это вовсе не значит, что кто-то из нас образованнее, умнее или в каких-то других отношениях лучше, или что одно прочтение «правильнее» других. Ну или (мы же не готовы согласиться с приведенной цитатой на сто процентов?) не обязательно значит.
Все это хорошо, пока речь о книге на языке оригинала, но вот как с переводом? Если бы перевести книгу, допустим, с английского на русский, значило просто перепечатать ее на русском, все было бы отлично: полученный результат был бы точной копией оригинала, потенциально способной породить во взаимодействии с читателем тот же объем индетерминаций или сверхдетерминаций. Увы, как бы ни стремился переводчик передать автора (а нормальный переводчик стремится именно к этому), он может перевести лишь собственное означивание. Занятно, что именно постмодернистский подход (осознанный или неосознанный) ведет к буквализму в переводе: если у текста вообще нет смысла, а есть только слова, то максимально сохраняя те же слова на тех же самых местах переводчик (согласно этому подходу) приближается к идеалу перепечатывания. Путь, к сожалению, тупиковый, и никого, кроме любителей читать перевод и оригинал параллельно (видимо, стихийных постмодернистов) результат не устроит.
Итак, если безоговорочно принять концепцию смерти автора, перевод оказывается принципиально невозможен. А вот если оставить рациональное зерно и отбросить крайности, получится несколько занятных выводов.
1. Того, кто читал оригинал, перевод будет раздражать всегда, поскольку они с переводчиком читали немного разные книги. Перевод после оригинала стоит читать в единственном случае – если вам хочется еще раз взглянуть на любимого автора немножко в другом ракурсе, глазами вот этого конкретного переводчика.
2. Не стоит заново переводить книги, переведенные более или менее прилично: новый перевод все равно не будет идеальным, просто другим. А жизнь коротка: пятьдесят с лишним русских «Воронов» и нескольких русских «Гамлетов» еще можно прочесть, но читать два десятка русских «Хоббитов», каждый из которых все равно не оригинал, – довольно бессмысленно.
(Есть еще несколько причин, по которым, мне кажется, не стоит перепереводить. Во-первых, хороших переводчиков мало, а книг, вовсе неизвестных русскому читателю, много. Уж лучше мечтать о полном русском Троллопе, чем о третьем (или каком там) варианте русского Диккенса. Во-вторых, издатели, заказывающие переперевод, едва ли думают о том, как сделать лучше. Причина либо корысть (за старый перевод хотят, на взгляд издательства, непомерно много), либо несовершенство российского законодательства (нет закона о выморочных правах – издатель и рад бы заплатить, да некому), так что соучаствовать в этом немного стыдно.)
Ну и в заключение, как я сама пытаюсь бороться со своей читательской необъективностью, чтобы снизить ее влияние на перевод. Я обычно стараюсь узнать, как воспринимают эту книгу другие. В начале работы, когда книга все равно идет со скрипом, глянуть читательские отзывы на амазоне и критические статьи – даже не труд, а законный способ немного посачковать. Точно был один случай, когда труды критиков заставили меня сильно скорректировать подход – вопреки тому, что я видела в книге сама. Речь о «Призраке дома на холме». С большим удивлением я прочла у критиков, что в этой книге есть лесбийская линия – я ее там не увидела (и сейчас не вижу). Тем не менее взгляд, что она там есть, общепринят и отражен в экранизациях. Автора не спросишь — Ширли Джексон умерла не только в бартовском смысле, но и в самом буквальном. Ну и фиг с вами, сказала я себе, дает английский текст простор для толкований – пусть дает и русский. Главное доказательство, по мнению критики – что из текста не ясен пол друга (подруги), с которым (с которой) Теодора снимает комнату; существенна сама фигура умолчания. Я бы по наивности решила, что это подруга (мужчина может в пылу ссоры порвать книгу, но не на мелкие же клочки!), причем просто подруга, не любовница (Теодора, при всех своих красоте и уме, одинока, поэтому так вцепляется в Люка – плохонький, конечно, но какой-никакой мужик), однако раз говорят, что это так важно — сделаем. Должна огорчить сторонников буквального перевода: в русском, где нет бесполого friend, а глагол третьего лица единственного числа в прошедшем времени сразу выдает пол, это потребовало довольно сильно отойти от авторского текста:
цитатаYet—perhaps the stirring, urgent sense again— when Dr. Montague’s confirming letter arrived, Theodora had been tempted and had somehow plunged blindly, wantonly, into a violent quarrel with the friend with whom she shared an apartment. Things were said on both sides which only time could eradicate; Theodora had deliberately and heartlessly smashed the lovely little figurine her friend had carved of her, and her friend had cruelly ripped to shreds the volume of Alfred de Musset which had been a birthday present from Theodora, taking particular pains with the page which bore Theodora’s loving, teasing inscription.Тем не менее – возможно, из-за того же бередящего чувства – получив от доктора Монтегю второе письмо, она потеряла покой и почти сразу закатила беспричинный скандал прелестному существу, с которым вместе снимала комнату. С обеих сторону прозвучали оскорбительные слова, какие может загладить лишь время. Теодора безжалостно разбила очаровательную статуэтку – свой портрет работы прелестного существа, а прелестное существо нещадно изорвало в клочки томик Мюссе, полученный от Теодоры на день рождения, в особенности страницу с нежной, иронической дарственной надписью.
цитатаИ так далее…Theodora’s friend slept; so did the doctor’s wife and Eleanor’s sister.В квартире Теодоры свет давно был погашен, слышалось сонное дыхание. Спали жена доктора и сестра Элинор.
цитировать
свернуть ветку
