За этот роман я взялся по трем причинам. Во-первых, много слышал, причем разного. Во-вторых, это издатство «Снежный Ком». В-третьих, почему-то я решил, что это подступ к «цветной волне», хотя в каких отношениях Данихнов с «цветной волной» — бог весть.
Good news: лет пять назад я бы, наверное, прыгал от радости, если бы прочел «Девочку и мертвецов», потому что книга реально хорошо написана. Я имею в виду — язык и стиль. Это не язык на бесптичье и не стиль на бесстилье, и вряд ли даже по тексту сильно прошелся редактор. Правда, с годами (эк) я стал несколько пугаться стиля с большой буквы «с», потому что никогда не знаешь, то ли автор умеет по-всякому и так тоже, то ли он только так и умеет, и впереди не горы, а прерия-прерия, цок-цок-цок. Но в случае с одной книгой это не так важно.
Лет пять назад я бы прыгал, но как-то с годами (эк) мне стало ясно, что стиль — это еще не все или даже совсем не все. Вообще, я бы сказал, что стиль — это последнее прибежище писателя. Yes, I mean it. В «Девочке и мертвецах» сознательный закос под Платонова (и не только) detected, но не надо думать, что это что-то плохое. Главное, что это не пустопорожний постмодернизм.
Еще good news: как это сделано. Сделано достаточно хорошо. Сначала ни черта не понятно, где происходит действие и что вообще происходит. Потом, постепенно, становится чуть яснее, что это не ад и не мир без координат, конца и начала, а просто другая планета, колонизированная а-ля «Улитка на склоне», и есть своя логика в том, что у грибов — мохнатые лапки, а у птиц — длинные липкие языки, что березки тут краснобоки, что поселения называются так, как называются, по именам русских классиков, что люди тут только русские, что имена у них вот такие странные иногда, что обращаются они друг к другу так-то и так далее. То есть — по «логике мира» пять и по «языку мира» пять тоже. Это уже прекрасно, потому что и на Западе такое умеет редко кто (Олдисса хвалили в свое время за «язык мира»; может, мне чудится, но влияние «Non Stop» на «Девочку» возможно), а у нас, по наблюдениям, как-то и понимать не хотят, что такие вещи отличают нормальный текст от подделки под оный.
И еще good news: все это не само по себе, а — дополнительно — на уровне метафоры (требовать четырех уровней по Пико делла Мирандоле мы не будем, конечно, ибо мы не звери). В описанном мире люди, потомки колонистов, сосуществуют с мертвецами, они же серые, они же — впоследствии — некромасса, то есть — те же люди, но мертвые. И мертвецов, вы понимаете, едят. Допустим, мертвецы идут на город, а город их вторично убивает и потом пирует много дней, жаря мертвецов на шашлыки. Мы понимаем, что это метафора. И что это метафора убойной силы, красивая, хотя и тошнотная, но отчего бы ей не быть тошнотной? В реале люди творят куда более страшные вещи, в конце концов.
И вот по этому продуманному полуметафорическому миру движутся в уголовном квесте трое: взрослые мужики Ионыч и Федя и девочка Катя, которую Ионыч некогда взял из детдома. Ионыч, как становится ясно на первых же страницах, — воплощение зла, но не мистического, а бытового. Злой, хитрый, лицемерный садист, полная сволочь, активно сеющая гадкое, лживое, кровавое и при этом наслаждающаяся собой. Федя при нем — на позиции «доброго следователя», то есть в устойчивом симбиозе. Ну а заглавная девочка всю дорогу верит в то, что дяди хорошие, потому что много пережили, оправдывает любые их поступки, предает ради них кого угодно. И это уже не совсем фантастика. Это, к сожалению, бывает чаще, чем кажется людям, которые, по счастью, такого не испытывали никогда.
Тут книга вроде как выруливает на уровень действительно русской классики. Толстой. Достоевский. Чехов. Платонов, да. Местами — Зощенко. Сюжет при этом, если отвлечься от краснобоких березок, — скорее криминальный, «бег зайца через поля», пусть и с элементами то хоррора, то киберпанка: условные бандиты прут вперед, оставляя за собой «мокрый» след, их пытаются поймать, но человеческая глупость и странные предложенные обстоятельства до времени дают Ионычу и Феде одолеть любые ловушки, чтобы прийти к закономерному финалу (который в некотором роде закос под «Сирен Титана», как мне показалось, особенно с этой тарелкой, которая всю дорогу макгаффин макгаффином, а в конце хлобысть!.. — но я не настаиваю).
То есть — я понимаю, о чем книга. О страданиях и о (не)тщете их преодоления. О добре и зле.
Bad news: с дисклеймером «личное восприятие» я скажу, что «Девочка и мертвецы» написаны пессимистом. Это диагноз, но не лекарство. Не знаю, насколько я могу сие вербализовать, но: «Улитка на склоне» — лекарство, и «Гадкие лебеди» — лекарство, и «Сирены Титана» — лекарство. А «Девочка и мертвецы» — диагноз, невзирая даже на девочку Катю и пассажи про искру, потому что логика повествования вся против Кати и против искры. Может быть, дальше, за гранью текста, что-то будет еще, кто-то полетит на Землю, кто-то сделает так, чтобы другие увидели, когда людям больно, но внутри текста все так, как есть, и ничего не меняется, и измениться не может, судя по всему. А пессимизм как неверие в способность человеческой природы к изменению — это довольно страшно, если задуматься. Как бы там ни обстояло дело с этой природой, «если к правде святой мир дороги найти не сумеет, честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой» — и Беранже знал, о чем писал. Мы либо пытаемся, либо не пытаемся. То есть: либо мы живы, либо мы мертвы. И, вы понимаете, текст-диагноз — он сам по себе мертв. А текст-лекарство — нет, даже если это плацебо и сон золотой. То есть — мне кажется, что хуже, разобравшись в паскудности мира, описывать эту паскудность как терминальное состояние, чем, даже не разобравшись, полезть все-таки на баррикады и попытаться взять Манхэттен штурмом. Тем более, что люди, которым удается таким макаром, с разбега и с полпинка взять Манхэттен, среди нас очень даже есть.
При этом очень может быть, что попытка создания такого текста сама по себе — жива и важна для автора, но это уже отношения автора с Богом, или в кого и во что он верит. Девочка Катя жива точно. Просто мне со временем стали несколько сомнительны отлично написанные книги, которые мало того что окунают тебя в тотальное несовершенство мира, так еще и не протягивают читателю руку помощи. В финале «Девочки и мертвецов» написано: «Посредством этой фантастической истории автор намеревался разместить рекламу светлого будущего человечества на унылой обложке настоящего. Но, к сожалению, не преуспел». Это честная самооценка (надеюсь, не кокетливая, а откровенная). Не преуспел. Диагноз есть, лекарство — хрен. Не к чему реально стремиться. Идеалы либо где-то около Бога и недостижимы, либо бренны и растоптаны Ионычевыми сапогами.
И не надо говорить о потерянном постперестроечном поколении, которое либо яростно пессимизирует, либо загадочно так парит в «атмосфере важнее сюжета». Мы же все понимаем, что у АБС то, что за текстами, устроено принципиально по-другому, да? И что дело не совсем в СССР, и не в шестидесятниках, и не в крахе будущего как идеи, и не в старом фольклоре, и не в новой волне. А в чем тогда? И что стало с вашими идеалами?
цитировать
свернуть ветку
И «ГО» — лекарство тоже. И тем более — «ОЗ». И я бы сказал, что у Витицкого «Поиск предназначения» — текст отчаяния, но это понятно, обстоятельства же; а «Бессильные...», напротив, прекрасная попытка, уже зная все про отчаяние, причем по всем фронтам, особенно в том, что касается учеников, переть против ветра в будущее. То есть лекарство. Все-таки.
