«Ложная слепота»: польский взгляд

Есть у меня впечатление, что в Польше дело с критическими осмыслениями фантастики (как и с внятными читательскими суждениями, кстати) дело обстоит куда как лучше, чем в наших палестинах. Сами поляки, конечно, могут сколь угодно скептически обрисовывать перспективы (да хоть бы в той же статье Дукая, что мелькала в моей колонке), однако ж все познается в сравнении.

(Вот, скажем, буквально на днях, пойдя по следу ссылки о готовящемся осенью выходе в Польше «Питера» Шимуна Врочека, забрел я на польский сайт, посвященный «Метро 2033» — отрывки, форум, все дела. Привычные фигуры фанов, «что мне понравилось в романе» — ну, блин, думаю, и у них, получается, та же бодяга с сериальностью, однако ж интереса ради пролистал. Ан там вполне развернутые рассуждения о человеческой экзистенции, о добре и зле – в общем, контраст, все же, чувствуется. Ну да ладно, я ведь даже не о том).

Об одном ресурсе, где появляется более чем достаточное число более чем внятных публикаций о фантастике читатели ФантЛаба уже знают: та самая «Эссенция» (http://www.esensja.pl/ksiazka/), на которой уважаемый пан Павел Лауданьский размещает свой «Ветер с Востока». И вот там, на «Эссенции», есть и еще один интересный проект: «S.O.D.», этакие беседы-по-поводу, которые ведут три писателя: Яцек Дукай, Лукаш Орбитовский и Вил Шостак – каждый со своими интересами и предубеждениями, но тем полезней читать. Тематика разговоров там – самая разнообразная: от обсуждения «Ады» В.Набокова до разговоров о польской «альтернативке».

И вот одну беседу, касающуюся «Ложной слепоты», я попытался перевести – разговор там получился весьма небезынтересным.

Ну и, прежде чем, — несколько слов о собеседниках.

Яцек Дукай, полагаю, в дополнительных рекомендациях не нуждается :)

Лукаш Орбитовский: 1977 г.р., выпускник философского факультета Ягеллонского университета, писатель, работающий в жанре «литературы ужасов»; автор десяти опубликованных книжек (как романов, так и сборников), номиновался на премию Я.Зайделя.

Вит Шостак: p.h.d., выпускник Папской Теологической Академии, писатель и знаток народной музыки; автор четырех книг; номинант и лауреат премии Я.Зайделя.

Ну и, собственно, текст:

S.O.D.: Ложная слепота

(http://www.esensja.pl/ksiazka/publicystyk...)

1. Первый контакт[/i]

Яцек Дукай: Ну, наконец-то поспорим о чем-то приличном – очень надеюсь. «Хард НФ» высшей степени «твердости»: «Ложная слепота» Питера Уоттса. Я проглотил в один присест. Высококалорийное чтение – так бы это назвал. С большой концентрацией интересных идей, причем используются свежайшие в НФ идеи, которые, к тому же, ставят перед собой задачу изменить взгляд на мир у самого читателя.

Постараюсь дать по пунктам, чем «Ложная слепота» представляется мне вообще на фоне нынешней НФ.

Образ мира, в котором действие начинается, сконструирован из доминирующих теперь в НФ трендов: full immersion VR, имплантаты (в оригинале inlays), постчеловечество (переход к жизни без тела, хотя еще без дигитализации мышления), дрекслеровская экономика (а потому, благодаря нанореволюции, большинство человечества живет в комфорте, не работая), тень Технологического Разума, генетическая и невральная инженерия и т.п. Это уже «новый стандарт будущего». Разница между использующими его авторами – исключительно в расстановке акцентов (например, Ч.Стросс, оперируя весьма сходными образами, сосредотачивается, скорее, на трендах культурных или экономических) и на точечных отличиях, добавляющих нечто оригинальное к общему пулу НФ.

К образу будущего Уоттс добавил, как мне кажется, две серьезные детали. Во-первых: профессию переводчика непонятных гениальностей (происходящих от ИИ или постчеловеческих гениев), который пользуется бессознательным искусством «чтения топологии». Сходная функция появлялась у Винджа и у Доктороу, но только Уоттс изобразил практический инструмент истолкования того, чего толкователь по определению не может понять (поскольку более глуп, чем остальные и т.д.). Во-вторых, двигатель на квантовой телепортации антиматерии (или информации в состоянии совмещенном с квантовыми ее частицами).

Кроме того, мы здесь имеем разнообразные свежие идеи, использованные в конструкции космической сценографии или в изображении самих Чужих. Например, способ их внегенетического программирования (онтогенез в пределах сильных магнитных полей) весьма оригинален, насколько я себе представляю. И таких вот более-менее значимых вкусностей – целый мешок.

Лукаш Орбитовский: Ну ладно, кому-то же все равно придется сказать, что король – голый. Но сперва – два важных момента.

Прежде всего, признаюсь в недостаточной компетентности – о большей части тем, поднимаемых Уоттсом, я слышал, однако необходимых знаний, чтобы верифицировать соображения автора, у меня недостаточно. Что имеет какие-то шансы на реализацию, а что, с точки зрения, например, физики, сущая ересь. Не знаю, что там современная психология говорит о сознании и даже о том, какая там нынче дефиниция считается общепринятой. Что вообще оно такое – «сознание» — и как определяется на этой неделе. Потому что построения Уоттса – лишь в рамках существующих определений – либо обладают смыслом, либо же – не обладают им. Сходным образом выглядит и дело с технологией: я не смог бы утверждать, является ли движитель «Тезея» чистой фантазией или же и вправду такое могло бы летать.

«Хард НФ» я читал умеренно – знаю книжки Игана, пару других, а также те, которые написаны Яцеком, потому мне трудно разместить «Ложную слепоту» в пространстве жанра. Оригинален? Без понятия. Общее впечатление от чтения у меня весьма позитивное, а то, что «король – голый» я пишу специально. Это весьма хорошая книга с ошибкой в самом фундаменте; сказал бы «королевская», но – ошибка. О чем речь? «Ложная слепота» рассказывает о первом контакте. Не только, да. Но также и об этом, болтуны и «Роршарх» движут сюжет. Если ошибаюсь – поправьте меня.

История первого контакта может быть интересна в рамках двух сюжетов. Первый – говоря кратко – то, что представлено в фильме «Близкие контакты третьего рода». Этот способ назовем, давайте, контактом-по-спилберговски. Ну, где-то так вот: у меня на заднем дворе садится «тарелочка», из «тарелочки» выходит космит и устанавливает контакт. Характер этого контакта может оказаться каким угодно, даже фатальным для меня, но это-то и будет представлять интерес – наши взаимоотношения. Землян и их. Второй небезынтересный способ – суть изменение точки зрения: смотрим на землян из космической перспективы, почти так, как делал Сатана в «Письмах с Земли» Твена.

Обе версии – Спилберга и Твена – опираются на одно и то же событие. Речь здесь, конечно, о контакте цивилизаций (как та цивилизация выглядит, и как на нее будет реагировать наша). Уоттс хотел пойти дальше, сделать нечто новое, предложить новую ситуацию: браво ему, но это не могло завершиться удачей.

Дукай: Стану-ка я вмешиваться и говорить свое «вето». Обе твои версии контакта кажутся мне малоинтересными и обе действительно были уже неоднократно подняты в НФ – особенно та вон вторая. Ведь и ситуация переговоров, торговли, системного обзора и, главное, разговоров с Чужими («контакта свершившегося»), и ситуация взгляда с точки зрения Чужого – обе они должны, в силу базовых условий, начинаться в наррации крайне антропоморфной. Описываешь человеческим языком, для человека-читателя, в человеческой литературной традиции мир, видимый Чужим – и уже тем самым убиваешь всяческую особенность. То была эпоха пресловутых резиновых осьминогов. В фильмах появлялись гуманоидные Чужие с какими-нибудь костяными гребными на головах или со странно звучащим английским – и в том была вся их чуждость.

Как реакция на такое пришла мощная антитеза, представителем которой у нас был Лем: контакт с Чужими невозможен, точка. Если они Чужие – у нас нет с ними точек соприкосновения; если есть – они не Чужие (понятно, я несколько упрощаю). Отсюда семантические загибы «Эдема», отсюда молчание океана и куклы бессознательного в «Солярисе», бессилие науки в «Гласе Господа», слепые гекатомбы «Фиаско».

Уоттс приходит где-то через четверть века, игра уже идет уровнем (а то и двумя) выше: мы знаем, что не можем влезть в шкуру Чужого, что не опишем на нашем языке его реальность – и все призвание литературы состоит именно в том, чтобы обойти или перепрыгнуть этот парадокс. Сумеет ли автор сделать это убедительно, сумеет ли сделать это оригинально, сделает ли это понятно для читателя. Порой это упражнения, скорее, более математические, абстрактные (как в «Городе изменений» или «Диаспоре» Игана), порой – более литературные (как в «Глубина в небе» Винджа, где автор открыто говорит, что фальсифицирует рассказ, накладывая на восприятие инопланетных пауков викторианскую стилистику).

То есть, то, что ты воспринимаешь за оригинальность у Уоттса, пришло в НФ в 70-х и 80-х, когда даже в спейс-операх войны империй Чужих были замещены войнами различных человеческих колоний, подвидов и мутаций Хомо сапиенс. Не «Чужие как люди», но «люди других культур». А НФ позволяет сильно сдвигать потенциометр этой чуждости. Крестной матерью такого «антропологического решения» парадокса чуждости была, как полагаю, Ле Гуин со своей Ойкуменой, а отцом – быть может, Азимов с «Основанием».

И когда воспитанный на НФ автор – на той НФ, которая уже все это переработала – берется сейчас за придумывание вероятных Чужих – и делает это не на потребу приключенческой стрельбе, а для серьезного анализа в рамках «хард НФ» — то просто обязан исходить из принципов Уоттса. Здесь речь не о спилберговских космитах или о рассказе о нас глазами чужих. Есть базовое столкновение со стеной «нечеловечности» — то, после которого крепко болит голова.

Орбитовский: Как я и говорил, не могу оценить уровень оригинальности Уоттса, я человек, который оценивает, в этом случае, книжку без осознания всей литературной традиции, из которой та вырастает. Что, кстати, может оказаться и ценным: точно так же, как, например, ты, Яцек, начинал, скажем, с Лема, так и современный читатель может начать свое познание жанра с Уоттса.

Но мне, тем временем, вспоминается Лавкрафт и его попытка описать чуждую человеку геометрию, неевклидову геометрию, всех тех тварей, которых призывал. Показал то чувство, которое вызывает контакт с такой реальностью – но не смог ничего кроме. Уоттс поступает также или идет дальше? Я не могу сделать какой-то вывод.

Некоторым образом мы получаем как бы новый способ прочтения этой книги. Уоттс поднимает тему познания непредставимого, и сам падает с возведенного им же строения, поскольку, понятное дело, этого не удастся сделать. Точно так же – относительно книги – как мы не можем представить себе самих себя без сознания или тогда, когда нас не будет. Возникает книга-ловушка – и для автора, и для читателя. Она срабатывает на том уровне, о котором ты говоришь, и приводит лишь к попыткам высвободиться из ловушки.

Другими словами, определенные вещи искусство – в том числе и литература – не сумеет отобразить: конечно, до времени, когда придет тот, кто докажет, что я ошибаюсь. Но это отнюдь не Уоттс.

Из тех же установок следует, что в контакте с «Ложной слепотой» я не найду ничего интересного.

Скажем так: мы имеем дело с романом о будущем, о корабле с постчеловеческими созданиями, которые натыкаются на нечто необычное. Просто супер. Существа на «Тезее» имеют имплантаты, измененные тела, четыре личности в одной, там даже есть вампир, словом: обладают лишь тенью человечности, но с людьми, с теми, кто сейчас окружает нас, они не имеют ничего общего. «Роршарх» и болтуны – еще более странные, но что с того? У нас рассказ о контакте двух чуждых нам цивилизаций, одна из которых – как бы наша. И это должно бы нас заинтересовать? Если хочешь знать мое мнение, то – нет, не интересует: с тем же успехом это могла бы оказаться книжка об индейце, что пытается договориться с японцем в Х веке – сам замысел, возможно, и стоящий, познавательно и артистически, но в целом... Никак не могу сообразить, как бы в это вцепиться – бомбардируемый чуждостью, и, как видно, так и не соображу. Двое совершеннейших Чужака сталкиваются, пробуют понять друг друга, какие-то там у них конфликты – да пустите мне фильм на китайском, и я буду иметь примерно сходное впечатление. И я не говорю здесь о простейшем «мне не нравится» — я ощущаю себя потерянным познавательно, интеллектуально, эмоционально.

Дукай: Понимаю, о чем ты. Тут вылезает на поверхность разница наших литературных истоков, того, что нас радует, что движет нашим мотором воображения. Поскольку именно то, что ты воспринимаешь совершенно неинтересным, для меня – весьма притягательно.

Смотришь фильм на китайском – и это для тебя крайняя степень отравления чуждостью и странностью. Но для таких несчастных, как я, которые годами (десятилетиями) травились систематически куда большими чуждостями – именно удар силой Уоттса и достигает цели. Мы прошли все промежуточные этапы, нам они неинтересны. А это – сражение на самой границе, причем, границы подвижной.

Посади филармонического меломана на концерт трэш-металл – услышит лишь однообразный грохот. А фан же часами станет рассуждать о бас-гитаре и перкуссии.

Так вот это мне видится.

Орбитовский: Не вижу этого сражения. Вернее, еще вижу его у Уоттса, но ведь с легкостью можно пойти еще дальше. Идеальной книжкой о чуждости и о контакте с чужими будет попросту непонятная в каждом предложении, частично – даже в грамматике. Такие себе строки слов-неслов, сложенных в как-бы-абзацы, или мешанина сцен, которых и понять-то будет невозможно. Мало того, если читатель все же сумеет создать какую-то логическую конструкцию интерпретации, не пропустив ни одного ключевого элемента, автор терпит поражение – поскольку высказался на языке, что стал нам понятен.

Дукай: Да, это именно этот парадокс. И все дело во все более рафинированных попытках обойти эту невозможность.

Знаешь, по сути-то любую более-менее амбициозную литературу можно представить как попытку сделать нечто невозможное: заключить жизнь в слова, войти в голову другого человека, заморозить эмоции в статическом описании и так далее. И чего б тут что-то пытаться сделать?

Но ведь весь смак – именно в попытке.

Орбитовский: Что-то мне кажется, ты несколько преувеличиваешь. Одно дело попытка описать нечто, что нам известно – или того, что из известного вытекает – а чем-то совсем другим такая же попытка в отношении описания неописуемого. Здесь парадокс содержится уже в словах. А следствием становится Уоттс или какой сверх-Уоттс – и будет тем лучше, чем меньше мы знаем, а наилучшей станет тотальная чуждость и непонимание. К твоему музыкальному примеру: попадем в конце концов на концерт, где люди просто-напросто верещат, бьют во что-то, а если слушатель распознает в этом бедламе известные ему тональности – то обязан требовать вернуть деньги за билет. Вместе с тем, обе темы весьма интересны: будущее человечества (конечно, фантазийное, не реальное, о чем свидетельствует мотив с вампирами) и Чужие, которые чужды воистину; проблема как раз в том, что само действие не удается. Уоттс создает образ – и проигрывает, подсоединяет проводки, но вместо взрыва бомбы мы получаем всего лишь глухой треск. Два замечательных компонента сложились – и дали осечку.

Вторая часть, где действие происходит на Земле, должна бы освободиться от этой ошибки, поскольку я не сомневаюсь в таланте Уоттса и в возможностях его воображения. Понятное дело, я здесь кое-что преувеличил. Но может именно поэтому больше всего мне понравились приложения.

И ты прав, Яцек, там много вкусного. Я объелся, теперь у меня болят зубы и живот.

Вит Шостак: Для начала – общее соображение, которое позволит мне приспать бдительность Яцека. Книжка на уровне концепций произвела на меня большое впечатление, хотя все время казалось, что романная форма скорее мешает автору, чем помогает. Куда лучше удалось бы это в другой литературной форме, например, в «фантастической эссеистике» или в чем-то наподобие. Каталог идей, которые Уоттс словно с усилием вбивает в фабулу. Для меня результатом стала довольно непростая попытка удерживать в сознании все те фигуры и связки. Но об этом – позже, поскольку здесь нужно многое сказать.

Дукай: Ну, чтобы и у меня не получилось лишь некритической хвалы, добавлю ложку дегтя.

Как по мне, так здесь не до конца оправдан стиль рассказа, наррации. И это не упрек ни автору, ни переводчику, а лишь констатация культурного расхождения. Большая часть нынешней «жесткой НФ» имеет в своих генах стилистику киберпанка – более того, язык киберпанка вошел вообще в культуру программистов, электронных медиа, всего культуротеха, да и молодые англоязычные ученые пишут примерно так в своих блогах; именно отсюда, обратным влиянием, это отображается в НФ. То есть, на английском такие фразы звучат весьма естественно и достоверно. Тем временем в польской научной культуре литературный жаргон, пронизанный вульгаризмами, сокращениями, взятыми из поп-культуры и субкультур подростков присутствует куда как редко, и здесь необходим немалый вкус и дополнительная языковая креативность.

А может это лишь проблема интенсивности (Иган, Доктороу, Стросс – они ведь все так пишут).

Другое дело, что переводчик временами теряется во всех тех вульгаризмах, не улавливает всех оттенков значения, особенно в быстрых диалогах.

Орбитовский: Я уже вспоминал об этом, и вульгаризмы играют здесь немалую роль. В таком вот «твою мать» есть некоторая непосредственность, нечто, проявляющееся из эмоций человека. И, собственно, в этих ругательствах, этих проявлениях чувств, я ощущаю эхо человечности... как и симпатичную отсылку к образу моряка, что плывет к новым землям.

Шостак: Раз деготь уже вылили, пришла пора и для меда, которого с дегтем лучше не мешать.

Во-первых, гениальна сама идея (как и ее развитие) жаргонавта. Сперва выглядит она совершенно невинно, поскольку профессия Сирии кажется привычной, обслуживающей специальностью. Но то, как Уоттс развивает этот концепт, пробуждает во мне сильное уважение. Эти разговоры с Бандой, примечания о том, что из всего экипажа лишь Сьюзен старается не разговаривать на собственном языке и применяться к собеседнику, наконец, роль Сирии как соединителя всех этих индивидуальностей с Тезеем – можно сказать лишь «браво». Насколько глубоко Уоттс вошел в тему, видно хотя бы по эпизоду, когда Сирии рапортует, что в своем изложении истории «Тезея» он тоже исполняет роль синтетика, переводя жаргон членов экипажа на общепонятный язык. Уоттс здесь удачно достигает уровня, на котором можно работать с основами металитературного дискурса, не убегая, одновременно, к столь любимым авангардом формальным экспериментам.

Роль жаргонавта, к тому же, описана сложным образом, поскольку в конце синтетик показан как шпик, рапортующий на Землю – обязательный, хотя и обременительный элемент любой миссии.

Наконец, прекрасна комплементарность, что проявляется между концепцией жаргонавта как китайской комнаты и идеей оспаривания самосознания.

Дукай: Жаргонавт здесь – один из элементов решения того парадокса НФ-повествования о Контакте, о котором я говорил Лукашу: описывая чуждость – теряешь чуждость. И Лукаш совершенно прав: все они на «Тезее» Чужие по отношению друг к другу. Мы же получаем интерпретацию, истолкование, версию, сформированную в голове жаргонавта, который при том не до конца понимает, что именно он формирует из тех подслушанных бесед.

Я вижу этот роман этаким уровнем между литературой – условно говоря – «солярисной», в которой мы разводим руками перед Неизвестным, и где нам остается лишь удивляться его разнообразным манифестациям и играми роршарховыми, фрейдистскими, относительно которых мы твердо уверены, что это – НАШИ игры; к тому же – не без традиции литературы экзистенциалистов : всякий человек как Чужой, твоя жена – Чужая, твои дети – Чужие, смотришь утром в зеркало – и собственное отражение тебе подозрительно.

И подобное предчувствие издавна разыгрывается в реалистической литературе. НФ же, в свою очередь, имеет в своем арсенале инструмент, чтобы избежать избитых метафор и искусственных фабульных конструкций.

2. Осознаем ли мы свое самосознание?[/i]

Дукай: Ось романа – теория самосознания как лишнего багажа. В когнитивистском направлении НФ сюжеты, ставящие под вопрос важность разума и/или самосознания – не редкость. Здесь проявляется несколько разновидностей аргументов – наиболее ранним, пожалуй, был тот, что опирался на классический эволюционизм. В одном из первых номеров «Fantastika» был, помню, рассказ Брюса Стерлинга «Рой», где разум и самосознание показаны как остаточные и необязательные дополнения, «функции тревоги», время от времени появляющиеся у инскетоидных Чужих с генетически предзаданными функциями в Рое – а на повседневное существование в межвидовой конкуренции от них лучше бы избавиться.

Аргументы же Уоттса касаются физиологии мозга (энергетический баланс процессов сознания), генетического древа приматов (самосознание у шимпанзе «отступает» относительно самосознания орангутангов), а также когнитивных феноменов аутичных гениев. И наоборот: можно обучиться интеракции с сознающими себя субъектами («эмулировать чужое сознание»), не обладая собственным.

Открытие зеркальных нейронов и преодоление шкалы Аспергера как естественного измерителя «человечности» ввело эти вопросы в мейнстрим, и если не в поп-культуру, то в субкультуру компьютерных игроков и читателей фантастики. Успех «Декстера» и подобных ему фильмов и сериалов кажется мне происходящим именно отсюда – там ведь показывается мир как бы изнутри социопатической личности, избавленной эмпатии. Более того: учат аспергеровцев, как следует изображать «нормальных» людей; это инструкция для Чужих, инкогнито заброшенных меж Хомо сапиенс. Последние лет десять-пятнадцать мифология культуртеха накрепко связала техническую, информационную одаренность, высокий интеллект с аутическими дисфункциями.

И что же теперь сделал Уоттс? Перескочил через стену, перед которой эта мифология было задержалась (например, у Грега Игана в «Состоянии исчерпанности»). Уже не аутизм – асимптоматой нердизма теперь стала «китайская комната», то есть еще более высокие интеллектуальные способности, еще большая «плотность» познания мира, которая достигается благодаря абсолютному отказу от давления сознания: мы не разыгрываем в головах симуляцию сознания Чужих, но не разыгрываем и собственной. Нерд третьего уровня.

Шостак: Хотелось бы, чтобы наш разговор слегка покружил вокруг проблем излишнести самосознания, поскольку эта тема весьма мощная и чрезвычайно достойная обсуждения.

Признаюсь, меня мало интересует, является ли самосознание лишним элементом разумности или же нет. Однако притягательным мне кажется сам разговор о такой возможности.

Здесь, с одной стороны я не могу себе вообразить подобного избавления от самосознания – здесь «когито эрго сум» не преодолеть. Оттого предложение рассказчика в «Ложной слепоте» «представь себе, что ты «болтун» — весьма самопротиворечиво. И несомненно, что Уоттс об этом знает. С другой стороны, никогда не буду иметь доводов (сравнительных по силе с картезианскими относительно моего «Я») относительно присутствия самосознания у других людей. Теоретически вполне возможно состояние, в котором я единственное создание на Земле, одаренное собственным «Я», а все остальные – в том числе и вы, господа – лишь симулируете собственное «Я» (через высказывания, реакции, слушание и пр.).

Ситуация раскрывает свою сложность и парадоксальность, когда мы приходим к тому, что концепция «лишнести самосознания» может появиться исключительно в чьем-то самосознании. Другими словами: для того, чтобы лишиться самосознания, мы сперва этим самосознанием должны обладать.

Дукай: Не осознающий себя эмулятор сознания мог бы разрешить проблему «лишнего самосознания», если уж это будет ему задано – только и того, что должен был бы прийти к этому концепту как-то «всухую». А возможно ли такое вообще?

Сперва я отвечал себе так же, как Вит, но потом подумал, что здесь открывается возможность прекрасной игра а-ля «Теории Сверхсуществ» Снерга. Помните, иерархия Снерга опиралась на распознании признака, что повышается с уровня N на уровень N+1. Цепочка здесь – минералы, растения, звери и самосознание человека; но важен и принцип – ни одно существо не сумеет опознать сверхсущество. Растения «осознают» существование зверей, но не в силах распознать их «звериность». Звери осознают существование человека, но не опознает их человечности – или же самосознания. И дальше – индукция Снерга: сверхсущества, которых мы можем понимать на уровне их сознания, но не поступков «сверхсознательных».

И тут появляются «болтуны» и жаргонавты, и оказывается, что возможно сломать эту иерархию. И теперь можем продолжить индукцию на уровень выше: уже не «китайская комната», симулирующая самосознание, но «китайский тессаракт»: люди, эмулирующие Сверхсуществ – и устанавливающие со Сверхсуществами контакт. По крайней мере настолько, насколько «болтуны» могут «понимать» людей.

Орбитовский: Да, это интересно. Но здесь вопрос: для чего все это? Ведь у любого развлечения такого вот рода есть некоторая цель. Я не знаю, будет ли использование слова «познавательный» здесь уместно. Тут некто Х2 с помощи эмулятора понимает Х3 и получает из этого понимания некоторый опыт. Разве Х2 в результате приспособится к условиям разговора, откроет перед собой перспективы элиминирования сознания, или хотя бы отодвигания его на окраины своего осознания, или, может, напротив: Х3 нашел бы в себе потерянные способности и принялся бы их развивать? Шаг вперед, шаг назад или просто перемена мест?

А может из всего этого, как и предполагает твой пример, ничего не следует? Я, например, общаюсь со своим котом, он учится реагировать на мое поведение, но не повторяет его, но и я не приобретаю его привычек, хотя, при соответствующей «от-культурной» тренировке, мог бы вернуться к голым инстинктам. Продолжая этот пример, если Х3 пробуждает в себе сознание, мы тем самым окажемся в пространстве взаимопонимания, и здесь возникает вопрос: мог бы он нам осмысленно рассказать о своем досознательном бытии и вообще сумел бы открыть там хоть какое-то «бытие» — или вся та ситуация явила бы ему самый принцип нашего немотствования в этом отношении?

Шостак: Интересна здесь перспектива, Уоттсом не развитая, сообщества «безсамосознающих». Если примем, что в нашем обществе существуют идеальные бессознательные эмуляции нас, самосознающих себя, то даже после нашей гибели то постсамсосознающее общество будет продолжать существовать на тех же принципах, как и наше. Поскольку, если безсамосознающие умело нас симулируют, то в восприятии остальных несамосознающих оказываются самосознающими. А потому проблема неразличения Чужого – не только наша проблема, но и их тоже. Мы погибнем, а они, приспосабливаясь к миру, наполненному несамосознающими, которые лишь изображают самосознание, тоже станут вести себя как самосознающие.

В результате, наши обычаи, возникающие из самосознания (например, из той же, Уоттсом поставленной под вопрос, эмпатии), будут не меняться – но лишь поддерживаться как принцип адаптации к окружению; и это будет посмертный триумф якобы лишнего самосознания! Несамосознающие, которые никогда не узнают, что они не должны изображать самосознающих. Заметьте, что из этой концепции нельзя вывернуться слишком легким способом: что, дескать, они сами когда-нибудь поймут это.

Дукай: Зато возможно, пожалуй, зафиксировать некоторые эмпирические показатели, этакие указатели, которые если не гарантируют, то увеличивают правдоподобие, что данная личность не всего лишь умелый симулянт. Тесты, которые ни в коем случае нельзя было бы алгоритмизировать; нечто, слегка напоминающее восточные тесты иллюминации. Таким показателем, например, могла бы стать поэзия или – шире – способность к убедительной рефлексии «вовне» своих внутренних переживаний, ощущения «бытия», повернутого на себя самого. Удастся ли такое подделать, натренировать? Читаешь и вдруг: да! знаю, о чем он пишет! Не смогу назвать, выразить, кодифицировать – но сумею распознать описанное.

Шостак: Прекрасно! А теперь повернем это: быть может, состояние современного искусства, поэзии и музыки – довод, что окружают нас исключительно несамосознающие. Авангард как довод смерти «Я».

Дукай: Можно, правда, исследовать и под углом зрения этой реакции – поскольку несамосознающий симулянт не сумеет изображать глубокую эмпатию.

Вообще же, вся эта ситуация была иронично изображена в «Путешествии одиннадцатом» Йона Тихого...

Шостак: Здесь также напрашиваются аналогии с разнообразными меньшинствами, что сражаются за свои права. Но всякое меньшинство – расовое, этническое, сексуальное, религиозное – возникает как самосознающее себя. Через самосознание лидеров пробуждается самосознание членов этого сообщества. Понимают, что они – меньшинство и начинают сражаться за свои права. Но эту аналогию невозможно перенести на несамосознающих, поскольку они именно что лишены самосознания. Не осознают себя потому, что – несамосознающи.

Орбитовский: Конечно, проблема самосознания и парадоксов, с ним связанных, выходит на первый план. Мне здесь трудно придумать контрпримеры к примерам Вита – мне кажется, что и Уоттс, как и Вит, пускается прежде всего в некоторую интеллектуальную игру, а не предлагает какие-то реальные способы решения задачи.

Шостак: Вмешаюсь: противопоставление «реальных решений» и «интеллектуальной игры» мне кажется искусственным и слегка идеологическим. Поскольку, когда говорим о самосознании, то не имеем здесь сухих фактов о нем самом, которые были бы свободны от самосознательного отнесения их «Я» по отношению к себе самому.

Орбитовский: Аналогично, психические аппараты проходят становление через тренировку, или, говоря по-другому, комплекс поведения, которое симулирует сознание, должен принести плоды в лице возникающего сознание. Простейший пример: именно так происходит с маленькими детьми, у которых ощущение «Я» проявляется постепенно, в большей мере остается делом родительского влияния – мы, как сознающие себя личности, неосознанно обучаем детей сознанию. В этом смысле цивилизация неосознающих была бы чем-то непродолжительным.

Дукай: Но у Уоттса – она не такова: поскольку именно на этом основании растет у него вся концепция цивилизации «болтунов». Теория эмергенции сознания на социальном фоне – настолько же действенна (или же – недейственна), как и остальные, когда в качестве основания решения мы имеем лишь один пример самосознания – у людей. Мы можем оказаться как правилом, так и исключением.

3. Вампир постчеловеческий[/i]

Дукай: Другим подходом к теме эволюции человека с более эффективным интеллектом в «Ложной слепоте» остается фигура вампира. В свое время я сам использовал вампира как пилота космического корабля на дальнюю дистанцию, потому появление кровопийцы в НФ меня не удивляет; однако Уоттс предназначил для вампиров куда более значимую роль (сиквел «Ложной слепоты» будет происходить на Земле во время «революции вампиров»). Если бы не придуманная Уоттсом мутация, которая вызывает у вампиров эпилепсию при виде прямого угла, они должны были бы развиться в доминирующий вид.

Тут мы получаем ряд альтернатив, в которых тем, что «убирает» классическое человечество, всегда оказывается некая призрачная, холодная, осмотрительная раса – и она в такой альтернативе побеждает: избавленный самосознания разум Чужих; сверхинтеллект вампира; постчеловеческий гений, которого люди не понимают и должны нанимать переводчиков вроде главного героя, который также не понимает, что переводит; цифровой ИИ.

Впрочем, я даже подозреваю – хотя это будет уже сверхинтерпретация – что за нынешним ренессансом вампиров в поп-культуре скрывается нечто большее, что на наших глазах рождается определенный дополнительный тренд. Вампира можно воспринимать как реконфигурацию идею постчеловечества. Взгляните, как соотносится вампир с позицией трансгуманистов: он так же бессмертный, так же воспринимается «высшим существом», на смертных смотрит как на быдло, он так же трансендентен по отношению к плоти (вампиры поп-культуры не размножаются во плоти, а их сексуальная эстетика совершенно оторвана от биологии), они столь же взрастают на бунте против «природному закону творения», наконец, они так же обладают «сверхчеловеческой» силой разума.

Шостак: Но одновременно вампир – суть «сверхчеловечен звериным образом». Печально то, что ему приходится пить кровь. Знаю, что нынче синтетическая кровь есть в любом баре, но заметьте, что эта кровавость вампира не дает забыть о его биологии – которая становится у трансгуманистов одним из аспектов преодоления. Уоттс идет в интересном направлении, когда указывает на такую вот жестокую черту: вампир призван прямиком из саванны, где охотился на своего родственника, Хомо сапиенса.

Полагаю, что фигура вампира охватывает нас сразу с двух сторон: с одной он – постчеловек, а с другой – кошмар из древнего, звериного прошлого. Во времена, когда поедание мяса – пусть даже хорошо прожаренного – бывает, воспринимается как признак чудовищности, вампир во время еды кажется еще более отвратительным, чем Дженифер Лопес в мехах.

Орбитовский: Где-то здесь мы утратили эссенцию вампира, проклятие, обрекающее его на тотальное одиночество. И здесь – я готов хвалить Уоттса за попытку зафиксировать это проклятие в смысле биологическом, ситуационном (высококачественное одиночество, обособленное согласно сценографии «Тезея»), за сохранение ощущения хищника. Почитывая какую-нибудь Майерс мы можем заметить, что элементом эволюции от Дракулы к юному любовнику остается изъятие хищничества. Мы хотим выше прыгать, быстрее бегать, не стареть, но черты хищника нам уже не нравятся, отсюда эта синтетическая кровь.

Уоттс разыграл это лучше, хотя мне вампир кажется порой чем-то искусственно добавочным по отношению к его универсуму – он там лишний, вызывает чувство протеста.

Но одновременно – мое «браво» за чувство юмора, которого в книге не много – а читая о биологии вампира, я усмехался весьма охотно.

Дукай: Лукаш верно указывает на мотив очуждения – верно, это тоже черта, общая с постчеловеком, воображаемом аспергеровцами.

Но есть ведь и еще одно течение внутри традиции, которое сражается за внетелесность вампира. Анна Райс начала с классических Кровопийцев, а около 1990 года – оставаясь все в том же универсуме, только «открывая» в нем все более глубокую истину – дошла до вампира как связанной телом формы бестелесного демона. У нее явления, что дают о себе знать лишь как некоторая сила (ветер, телекинез) оказались в доисторические времена связаны с человеческой кровью и тем самым переходили от носителя к носителю. В конце они даже подвергаются научному анализу под микроскопом – уже не вспомню: что-то там в ДНК или в форме нанотехнологий (есть это в трилогии о ведьмах Мэйфер).

Орбитовский: Мне порой кажется, что вампиры у Уоттса это такая ложь ради лжи, то, без чего книжка прекрасно бы существовала. Автор «Ложной слепоты», хватаясь за эту тему, полемизирует именно с этими спиритуалистическими образами вампира, одновременно оспаривая осмысленность одомашнения этой твари. И оказалось это высказыванием, как понимаю, совершенно проигнорированном специалистами и знатоками темы, чего мне слегка жаль – продолжение романа может оказаться событием, и мне интересно, смягчит ли Уоттс свой хай-тех, чтобы привлечь читателей Анны Райс, Брайана Ламли, Стефании Майер.

4. Искусство для посвященных, или спор об НФ[/i]

Шостак: Мне трудно было избавиться от впечатления, что не только фабула, но и все, что происходит из мира литературы, в «Ложной слепоте» — лишь претекст для проявления некоей теории либо ее следствия. Именно потому роман кажется непривычно плотным, здесь нет пустых событий, бесплодных сцен между очередными приключениями. До сих пор я полагал, что это плюс, но «Ложная слепота» вылечила меня от подобного предрассудка. Почти каждая сцена здесь появляется, чтобы принайтовить к фабуле очередной концепт. Это не оставляет тексту никакой передышки, более – читатель, навроде меня, в определенный момент убеждается в искусственности всей описываемой истории.

Что имею в виду? Например, Челси появляется лишь для того, чтобы показать, с одной стороны, проблемы Сири Китона с самим собой, с другой – чтобы представить отсутствующую в главном рассказе ось постчеловеческой эволюции: моделирование людей через нейроэстетику. Фигура Матери – чтобы представить образ Небес и одновременно – ее отношение к ребенку, нейрологически измененному. По сути, каждый из героев имеет такую вот роль для отыгрыша – Сарасти, Банда Четырех – каждый суть представитель какой-то проблемы.

С одной стороны, можно лишь удивляться такой вот экономике распоряжения персонажами (но также и нитями сюжета, и конкретными сценами), однако при втором прочтении все время меня преследовало впечатление, что смотрю на лишенный мяса скелет. В этом нет жизни.

Дукай: Снова же: понимаю, о чем ты. Это ведь вообще одна из характерных черт НФ: абсолютное подчинение фабулы и особенностей презентации концепции, миру, интеллектуальному твисту. Конечно, реализация могла бы быть лучше или хуже, но даже в наилучшей «хард НФ» весьма редко попадается нам «плоть литературная»: чтобы книжка сделалась не только скелетом абстрактных размышлений и инженерных деталей.

Частично это проблема привычек авторов и читателей (да и вообще, «другая хард-НФ» вообще возможна ли? восприняли бы читатели ее как хард-НФ?), а частично проблема самых оснований жанра, его требований. Просто автор, что принимается за эти проблемы, должен обладать выучкой, или, по крайней мере, умственной четкостью – а с этим весьма слабо кореллируют способности и умения традиционного писательства.

Но коль скоро ты почувствовал недостаток, то не мог бы набросать нам, хотя бы вчерне, форму возможных изменений? Как выглядела бы «Ложная слепота», развившись из «фантастического эссе» в полнокровный, по-твоему, роман? Говорим ли мы здесь попросту о «разуплотнении» идей, теорий, технических подробностей в литературном растворе, чтобы более умело «обмануть» читателя – или об отказе сосредотачиваться именно на этих подробностях? Или и вовсе о чем-то третьем?

Шостак: Представлять дело в оптике взгляда «что автор мог бы сделать, чтобы лучше обмануть читателя?» не слишком, полагаю, правильно. Поскольку это размещает все дело на оси обмана, а значит, некоего компромисса, удаления от образца, разуплотнения того, о чем в действительности идет речь, о неких жертвах, на которые идет автор. А это, понятное дело, тянет за собой определенные, стоящие того, процедуры.

Тем временем, этот вот «обман» — это просто убеждающее сотворение представляемого мира. Не только на уровне конструкции скелета, но и на уровне рассказа на этом креационном горизонте правдивой истории. Правдивой – а то есть, опирающейся на людей, их судьбы, опыт. И в этом значении мы, с «Ложной слепотой», имеем дело с протороманом.

Спрашиваешь, что тут можно сделать... Это трудное дело, поскольку ставит меня в положение кого-то, кто поучает Уоттса, как писать, а я в этой роли не чувствую себя хорошо – как можешь и сам понять. Но главное, чего мне не хватало в романе – это жизни. Нужно позволить героям жить, позволить им делать вещи необязательные с точки зрения фабульной перспективы. Тогда они из некоторых фигур на плоскости – которые появляются на сцене лишь для того, чтобы провозгласить о некоей проблеме или неким воспоминанием проиллюстрировать презентуемую автором концепцию – превратятся в настоящих героев.

Конечно, подобные постулаты легко провозглашать, но появляется вопрос, о том, как же их реализовать. Весь мир Уоттса несет в себе чистую экономику своего сотворения, потому стоило бы его несколько модифицировать. Быть может, пробудить героев чуть ранее. Позволить им бродить по кораблю, натыкаясь друг на друга, скучать, возвращаться в мыслях к своей жизни, дать охватить себя определенным эмоциям, на которые у них, погруженных в работу 24 часа в сутки, просто не хватает времени. Тогда бы естественным образом все было бы представлено куда как привычней.

У Уоттса же ситуация совершенно обратная: чтобы, значит, не тратить времени, энергии героев и т.д., приводит их в себя за пять минут перед угрозой. Как раз настолько, чтобы успели размять мышцы. И сразу же брошены в водоворот интенсивной работы: контакт с «Роршархом», лингвистические анализы, всякие там прочие исследования, совещания или, наконец, сама «жаргонавтная» работа Китона. И в таком вот контексте, когда у меня перед глазами эти предельно занятые, подгоняемые Сарасти фигуры, одиссея-воспоминание нарратора отдает для меня фальшью. Там за километр видать, что разговоры о матери, о Челси – лишь затем, чтобы не пускаясь в непростые обоснования, автор мог очень коротко рассказать о мире.

Мои постулаты – или уж, скорее, оглашение определенных ощущений – не означают разуплотнение текста. Потому что это опять может выглядеть, будто заставляю автора вставлять между «важными» сценами такие, что позволять набить роман ватой, придавая иллюзию эпичности. Но ведь это можно делать и по-другому: при концентрировании на тех же самых идеях, показать, каковы герои на самом деле. Вместо теории «жаргонавтики» позволить, чтобы читатель сам увидел эти дилеммы, глядя на Сири, что мечется между членами экипажа; вместо того, чтобы говорить, насколько он неэмпатичен, показать без всяких пояснений, как не может справиться с определенными отношениями.

Сейчас я слегонца попался в собственную сеть, поскольку всегда можно сказать, что «Ложная слепота» выглядит так, как выглядит, поскольку рассказывает ее этот, а не другой нарратор. Этот выбор нитей и сюжетов, это отсутствие лишних элементов – все это может оказаться лучшей попыткой показать, как функционирует сознание кого-то вроде Сирии Китона.

Орбитовский: Ох, боюсь показаться глупцом, но полагаю именно так: если кто-то перерабатывает каталог футурологических концепций в роман, то может ему, все же, лучше писать каталоги? Как читателю, ничего в романе не дало мне такой радости, как приложения в конце книги, и поверьте мне, если бы получил такое вот чудо, читал бы, пока глаза не вылезут, а потом еще и друзьям бы пересказывал. Другими словами, книжка не равна роману. Помните? Мы так спорили разве что вокруг Твардоха.

Аргумент, что, де, «хард НФ» вся такая я принять попросту не могу – в том смысле, что пусть она себе такой и будет, но читать ее я не стану. Изложение идей – классная штука, но я бы хотел и чего-то более привычного: как выглядит повседневность того космического корабля, что постчеловеки делают, когда скучают, скучают ли вообще, как их эмоции дают о себе знать в определенных ситуациях. Пусть кто-то там влюбится или хотя бы думает, что влюбился – и это могло бы оказаться полезным, поскольку переступал бы через себя. Ну, например. Говорю сейчас едва ли не первое, приходящее в голову. Тем временем впечатление о синтетическом отличие нам пытаются показать через метания тел как суррогат эмоций – и я, как читатель, в это не верю, хотя – по другим причинам – могу и оценить построения.

Мне нравится деконструкция мифов морского путешествия, которые, как бы там ни было, лежат в основе романтических описаний покорения космоса. Ну вот полетели – и что? Банда живых трупов сталкивается со стеной непонимания. Это путешествие уже не наше, мечты вчерашних покорителей перешли в руки полумашин, в чем слышится мне издевательский смех «будущей истории».

Дукай: Вы, кажется, оба говорите, что лучшее в «Ложной слепоте» мало общего имеет с литературой. Все возвращается образ «каталога идей». Мог бы подвести итог разницы в наших определениях литературы – ваше более узкое (сколько литературных тем и подходов не было «литературными» век тому?). О Борхесе тоже говорили, что изображает литературу, составляя каталоги идей. Остается проблема качества исполнения (я согласен, наверняка можно было бы дополнить «Ложную слепоту» бытом, не утратив ничего в остальном) и происхождения тех идей: будь они взяты из истории, философии – оказываются более «литературными»; взятые из наук естественных – сразу для вас выходят за рамки материи романа, словно отторгаемые трансплантаты.

А сама встреча с чуждостью – это ведь едва ли не наиболее часто встречающийся мотив в истории НФ. Решает ли Уоттс эту проблему оригинально и вносит ли что-то новое? Мне кажется, что – несомненно. Чужие здесь воистину чужие, а все наполнение – технологическое, теоретическое, реквизиторное – состоит из десятков мелких инноваций и поворотов привычных представлений, что в сумме делает его – нет, не революционным, но, по крайней мере, не вторичным. Понятное дело, что во время чтения в голову постоянно приходят сопоставления с классикой, хотя бы с «Фиаско» или «Солярисом», точно то же происходит и на уровне сценографии действия и визуальных эффектов: «Роршарх» и «Тезей», что кружат над Большим Беном – могут напоминать ситуацию над Солярисом.

С другой стороны, Уоттс прекрасно знает мировую классику НФ, и разыгрывает это – именно как для НФ – с весьма большим литературным умением. Этот момент, полагаю, стоило бы огласить несколько ранее: Уоттс оживляет в реалистическом будущем классические, любимые ходы и ситуации классической космической НФ. Это совершенно как возвращение в покинутый годы назад родной дом, который мы обнаруживаем не в виде запущенной старинной руины, где – хотя бы из-за глупых сантиментов – можно было бы радоваться дурацкой мебели, древним телевизорам и т.д. – но в виде современного, красиво обустроенного, функционального дома, но который все так же напоминает тот, старый, хранящийся глубоко в памяти.

Ну, по сути: путешествие сквозь холодные темные бездны космоса, одинокий корабль, группа исследователей, странная звезда/планета, таинственные артефакты, непонятные Чужие – все как раньше, но вместе с тем – все новое, посвежевшее и осовремененное. И это вторая ценность «Ложной слепоты».

Но я отдаю себе отчет, что от читателя, который слабо знаком с традицией НФ, ожидать подобных сантиментов довольно тяжело.

Орбитовский: Это точно. Только мне бы хотелось, чтобы высококачественная книжка захватывала бы и без глубокого знания с тем жанром. Я не говорю здесь о нулевом знание предмета, но ведь неправильно получать удовольствие от текста, только находясь в кресле эксперта.

Книжка Уоттса, и твои, Яцек, слова, приводят меня к беспокоящему выводу: а «хард НФ» вообще не превратится из-за таких книжек в «вещь в себе»? Ну, по сходному принципу с современной живописью. У нас есть художники, которые заколачивают гвозди в доски, и кусок дерева становится логичным и прекрасным продолжением хрен знает скольких тысяч лет развития пластического искусства. Простой человек этого не поймет, как я не понимаю Уоттса, но человек знающий, критик либо коллега художника поймет и сумеет об этом сказать. Потом другой художник, в той самой галерее, выставит желтую куклу, и наш художник-с-гвоздями будет выступать как знаток. Критик скажет свое слово – и так по кругу, художники рисуют для своих коллег и экспертов, потом меняются ролями и даже не замечают, что совершенно, абсолютно оторвались от мира и роли, которую играло искусство, некогда просто милуя глаз. Мало того, простой обыватель станет вешать эти инсталляции на стену, признавая, что ничего в них не понимает, но зная, что это выгодно для него и его дома.

Дукай: Нужно ли быть фанатом НФ, чтобы понимать новейшую НФ? Несомненно, здесь можно говорить о разных уровнях: как, собственно, и в любом другом жанре литературы – более лучшее прочтение дает шанс на большее удовольствия во время чтения следующих произведений. «Хард НФ» питается наукой, потому чем больше человек понимает и в этой последней, тем легче будет понимаем такой вот Уоттс.

Но на самом ли деле это проблема только знания? Скорее, – «опривычивания» определенных средств. Поскольку очевидно, что читатель, который уже до чтения «Ложной слепоты» знает обо всех тех концепциях и терминах, которыми пользуется автор, – если и встречается, то как исключение. Потому, Лукаш, вовсе нет необходимости быть настолько подкованным в деле новейшей западной НФ (при этом, я не скрываю, у меня есть своя сравнительная шкала для НФ, точно так же, как Вит не скрывает свои ориентиры в феноменологии, а ты – познания о фильмах ужасов и литературных «ужастиков»; но это вовсе не игра мышцами – просто отсутствие комплексов).

Вместе с тем, такая вот «дистанцированность от общества», которое ты описываешь, неминуемо наступает в любом жанре искусства, который уже перерос исключительно рамки развлекательные. Все те «герметические явления» высокого искусства встречаются уже и в кино, и на ТВ, и даже в комиксах, еще поколение – и появится даже в компьютерных играх. В отношение же весьма старых традиций (живописи, скульптуры, музыки) это продвинулось столь далеко, что и вправду появляется там шанс закиснуть до смерти в окружении небольшого числа творцов и критиков. И тем не менее, таким вот образом иногда появляются вещи весьма достойные – и при том такие, что иначе и не появились бы.

Находится ли НФ уже на этой стадии? Мне кажется, что нет – и весьма долго еще ей ничего такого не будет угрожать. НФ в действительности (даже в рамках базовых тем) не обучилась в полной мере собственному высококачественному мышлению. Да сравним хотя бы осознание рамок жанра обычным детективщиком и осознание рамок жанра обычным автором НФ. Детектив уже теперь почти невозможно написать, не подходя ко всякому из его элементов (труп, следователь, допросы и т.д.) с осознанием степени его конвенциональности – да и настоящие полицейские обладают таким же самосознанием своего дела.

Тем временем НФ, в своей маске, обладает странными свойствами, которые столь отталкивают Вита. Герои НФ даже не обладают знанием об НФ, написанной в их мирах. Принцип научной парадигмы остается «невидимым» для НФ: саму себя она не рассматривает как предмет НФ (и Лем здесь был совершеннейшим исключением). НФ «не видит» себя самой.

Орбитовский: Не понимаю. Мы непрестанно говорим здесь о том, как Уоттс ломает стереотипы жанра, как комбинирует, чтобы достигнуть оригинальности. Чем же иным остается «Ложная слепота», как не попыткой сломать образцы классической НФ? Ведь он – роман, который полемизирует с жанром, показывает, как его можно развивать по-другому.

Дукай: Я говорил, что не вижу у Уоттса революции – вижу поворот к старым добрым конвенциям НФ в умной и осовремененной версии.

Но да – как для НФ, Уоттс обладает намного большим осознанием жанра. Но на чем, при том, играет? Не на конвенции, не на литературных формах (а эта революция, кстати сказать, уже происходила в НФ с Новой Волной или киберпанком), но оригинальными решениями в рамках старой конвенции, старой сюжетной схемы – и вот это он делает прекрасно.

Когда я читаю новых писателей «жесткой НФ», первое, что бросается в глаза – это максимально разбухшая «гаджетология». И это, пожалуй, наиболее сильное средство от герметизации НФ. Сообщество потенциальных потребителей на уровне этой вот проклинаемой сценографии, популярных эстетических кодов, новейшего культуротеха, «гаджетства» и компьютерного нердизма (не говоря уже о самих жанровых фабулах) весьма широко и весьма сильно. И тот факт, что ты, Лукаш, к нему не принадлежишь, не свидетельствует ни о чем. Для меня, например, вся эта современная клубная музыка – суть такое не пойми что, что руками разводишь – но ведь она, несомненно, весьма массовая.

Орбитовский: Да, но ведь массовый читатель принимает, скорее, тот образ Контакта, который известен из «Секретных материалов», а не из Уоттса. И «хард-НФ» становится чем-то элитарным, жанром, в который читателю лучше не входить без пары энциклопедий (на столе или в голове). И это только усилится, особенно если станем передвигать границу в описании неописуемого.

Я не говорю, что это плохо. Но говорю, что еще чуть-чуть – и не останется общих точек между книжкой и читателем, его миром эмоций и потребностей. Точно так же, как в квадрате Малевича имеется смысл, на который невозможно наткнуться в природе.

Шостак: Ты прав, Яцек, относительно того, что сентименты по определенному сюжету или реквизиту не всеобщи. Я глядел на это вот с определенной ухмылкой, как гляжу на взрослых людей, увлеченно расставляющих на диване армию пластмассовых солдатиков. Но это моя вина, я не рос, как читатель, в традиции НФ, и вся эта мифология межзвездных путешествий, космических кораблей и прочего – совершенно для меня чужда.

Орбитовский: Эй, Вит, ты, все же, не преувеличивай. К тому же ты – слишком сосредотачиваешься. Вся эта мифология – просто мифология путешественников, первооткрывателей, всяких там Кортесов, что ведут войны со звездными индейцами.

Шостак: Но я не пишу это, чтобы насмехаться над чьими-то там сантиментами. Во время чтения я постоянно задумывался, как бы эта повесть выглядела, если бы отцедить из нее все те украшательства и написать ее заново. Это конечно своего рода остроумие на лестнице, но мне кажется, что литературно она серьезно смогла бы выиграть.

Сюжетно роман расписан как роман о Контакте. С одной стороны цивилизация постчеловеков, представленная «авангардом постчеловечества» — экипажем «Тезея». С другой стороны – таинственный «Роршарх» и Чужие. Попытки контакта, предположения, гипотезы, ощущение угрозы и пр. – все это, если не брать во внимание сильно сублимированные авторские концепции, погружено в соус более чем часто обыгрываемый (с этой точки зрения, «Солярис» куда как сильнее ломает конвенцию).

И все это заслоняет нечто, что, как мне кажется, куда как более интересно: отношения на «Тезее», самосознание людей, которое открывается именно в попытках понять Другого, или «Роршарх». Я не хочу впутывать сюда гегелевские проблемы, но интуиция настаивает: сознание должно диалектически перерасти в что-то другое, чем оно само, чтобы открыть истину о самом себе. И это, особенно на примере Сири Китона, весьма хорошо показано.

Что интересно: не будь это рассказ о миссии «Тезея», но об отпуске, который рассказчик проводит в обществе Банды Сарасти и т.д., этот эффект тоже был бы достигнут.

Я веду к тому, что охотно прочитал бы обычную повесть в мире «Ложной слепоты».

Дукай: Вот здесь ты меня поразил! «Все те излишества»! Когда записные рецензенты в газетах пишут такие вот вещи – «какая прекрасная была бы книжка, когда бы удалить из нее всю фантастику» — здесь я уже просто пожимаю плечами. Но чтобы ты такое сказал – такого я и ожидать не мог.

Ну и как, собственно, должна была бы выглядеть «Ложная слепота», если вырезать из нее всю НФ? А ведь из новейших НФ-романов она защищается от Бритвы Лема едва ли не лучше всего. И это не говоря уже, что любое создание человека как неосознающей себя разумной эмуляции сознания будет – просто в силу обстоятельств – фантастикой. Рассказ о самих взаимоотношениях между членами экипажа «Тезея» без Чужих не был бы тем самым рассказом. К тому же все то, что получаешь здесь непосредственно, как данность – этакую цивилизацию китайской комнаты – можно было бы расписать через всякую болтовню, спекуляции, метафоры. И именно это и было бы «эссе»! НФ же – суть дорога к лапидарности: редуцируем всю огромную конструкцию гипотез и метафор до одного-единственного гаджета, единственной фигуры, некоего фантастического процесса. Поэтому, вот правда, совершенно тебя не понимаю.

Или просто речь о некоем эстетическом отвращении: обо всем том реквизите, событийности (то, к чему не чувствуешь сантиментов), о языке, о действиях? Трудно дистанцироваться от ассоциации с сотнями кичевых фильмов и глупых романчиков – это верно.

Шостак: Ты поражен, хотя я и не поражал. Я говорю именно об этих гаджетах, именно об этой последовательности событий. Именно это – то, что меня несколько смешит.

Но твое возмущение показывает нечто существенное, поскольку фиксирует некоторую проблему. Насколько возможна уважаемая НФ, лишенная определенных схем представлений и изображений? Я не говорю здесь о том, чтобы «убрать НФ из НФ», но только о том, чтобы увидеть, возможен ли рассказ о том, что для авторов НФ является важным в иных декорациях, без всей этой забавной предзаданности.

Пример, который приходит мне в голову и который примерно иллюстрирует всю проблему, это хотя бы «Сталкер» Тарковского. Но здесь можно было бы пойти в любом направлении.

Дукай: В «Сталкере» Тарковского осталась фантастика, как ее воспринимают вообще, но что там осталось из НФ? Как-то тяжело мне это припомнить.

Шостак: А вот что меня непосредственно раздражает в Уоттсе? Меня раздражают «болтуны» Они – кич; и странно было бы думать, что нельзя изобразить более интересный разум без самосознания.

Реквизит – это одна из проблем, и на этом можно было бы подвести черту «всех этих декораций». Второй вопрос – вопрос об определенной сюжетной структуре, о повторяющихся мотивах.

Дукай: Затертость сюжетных схем – с этим я абсолютно соглашусь.

Но, однако, где заканчивается «кичевый реквизит НФ» и начинается «то, что для авторов НФ важнее всего»?

Если бы мне пришлось указывать этот абсолютный центр, который не удалось бы убрать без того, чтобы не нарушить саму суть НФ – указал бы на установку поиска истины о мире, разные формы распознания законов, управляющих миром и прозрение безумием того, что вселенная такова, какова есть. При этом человек представляет собой часть вселенной, и именно человек познает, разбирается и удивляется.

Но это не роль литературы, романа – это роль науки. И не является ли проблемой именно то, что НФ – та, что не желает быть просто сюжетным развлечением с расстановкой фигур и поэтикой, к которым привыкли читатели, – такая НФ ДОЛЖНА говорить именно языком современной науки и о предметах, методах науки, что, в свою очередь, требует этого вот несчастного «реквизита».

Чужие, например, не являются вымыслом окончательно: КАКОЙ-ТО чужой разум мы можем некогда встретить. И что же, тогда он окажется менее кичеватым? Также и ИИ – можно ли писать о человеческом будущем, не учитывая проблему искусственного интеллекта? А что существует более смешного и деградированного поп-культурой, нежели именно безумные суперкомпьютеры, бунты роботов, кровожадных киборгов и т.д?

Шостак: Конечно, если полностью отказаться от этого Чужого – это получилась бы совершенно другая книжка. Но весь тот зверинец на «Тезее» — он слишком чужой, чтобы интересно рассказать определенные сюжетные линии: Сарасти, Банда Четырех... да к ним с легкостью можно было бы добавить и какого-то чужого без самосознания.

Не хочу быть понятым превратно: суть не в том, чтобы переписать «Ложную слепоту» наново, и не в том, чтобы советовать Уоттсу, что ему должно изменить. Меня всего лишь удивляет – что вполне может проистекать от незнания мною традиции жанра НФ – отчего им путешествовать за Чужими в космос, если в экипаже уже есть такой себе Юкки? Который уж если посмотрит – так аж дрожь по спине.

Я вполне могу оценить метафору путешествия, но в некотором смысле в НФ межзвездное путешествие есть настолько обыгранный и затертый ход, как, например, в фэнтези схема, согласно которой группа смельчаков – боец, маг и т.д. – пускаются в путь, чтобы найти что-то или кого-то. Понимаешь, это слегка будто «приезжает муж из командировки...» — слышишь начало – и даже если рассказчик исхитрится вывернуться совершенно гениально, все равно впечатление уже испорчено.

Орбитовский: Да, Яцек, мне кажется, что рассказ об отношениях на «Тезее», без Чужих или только с тенью их, был бы намного более интересен, и ты совершенно прав – мы растем из несколько других литературных традиций, и вероятно меня более бы покорили романы НФ из 70-х.

Ты, Вит, снова начинаешь спорить, но, пожалуй, не до конца прав. Да, сюжет межзвездных путешествий вполне себе избит, Уоттс совершает деконструкцию этой сказки, что мне, собственно, очень нравится. В литературе порой приятно узнать нечто знакомое – такое, как полет в космос, герой или еще что в таком роде; мы ведь не требуем от книжек радикальной новизны, поскольку в противном случае быстро закончатся темы для наших бесед.

Словом, мир, господа.

Шостак: Ну, можно нас и не успокаивать настолько ревностно – мы вовсе не собираемся драться. К тому же, добрались мы, будучи слегка на маргинесах книжки Уоттса, до весьма интересной проблемы.

Можно ли указать границу между «всем тем реквизитом» и «тем, что для НФ суть самое важное»? Весомым и значимым остается то, что остается потребность искать ее границу, а это указывает и на то, что восприятие двух этих точек как совпадающих, воспринимается самими авторами НФ как оскорбительное. С границей дело обстоит совершенно как с лысиной. И тут совершенно бессмысленен поиск исключающих определений.

Но тем самым здесь рисуются две небезынтересные модели НФ. Понятное дело, здесь я снова занимаю безопасную позицию неуча, изобретающего велосипеды.

Первая модель: раз уж этот поиск истины, о котором говорит здесь Яцек, как нам думается, происходит в определенных условиях – лабораториях, во всем том «реквизите» — высокие технологии, новейшее оборудование – то НФ должна оказаться такой себе литературной реляцией об этих поисках. В этом смысле НФ суть литература об ученых, которые совершают открытия. Не принимая во внимание сущность этих открытий, с определенной точки зрения НФ не отличалась бы от романа о «проекте Манхеттен», или о путешествии зоологов по джунглям, где живет какой-нибудь подвид гориллы. И в этой модели реквизит совершенно неустраним, конечно же.

Вторая модель прячет эти проблемы поиска и занимается столкновением героев (которыми и вообще могут не быть те символические ученые!) с эффектами «открытий» авторов НФ. Чтобы не уходить далеко от Уоттса: автор – читая, воображая, обсчитывая, используя компьютеры и консультируясь с настоящими учеными – придумывает концепцию Чужих без самосознания. Это его работа, он не обязан отсылать – в рамках этого подхода, повторюсь, – экипаж своих героев в космос, чтобы оформить свое интеллектуальное приключение. Такого Чужого можно было бы вставить и в любой текст о некоем господине Штефане, что внезапно понимает, что его жена разумна, но без самосознания.

Я страшно упрощаю, и, конечно же, понимаю, что на этом этапе повесть о господине Штефане проигрывает «Ложной слепоте». Говорю лишь о том – возвращаясь к приведенному чуть выше примеру – чтобы рассказывать о тех гориллах, а не увлеченности зоолога гориллами. В такой модели фантастическое изменение мира оказалось бы настолько глубоко погружено в онтологию мира, что «весь тот реквизит» окажется совершенно лишним.

Орбитовский: Ну, тот Штефан бы нас не спас. Во-первых, он не открыл бы, что жена не обладает самосознанием, но сказал бы: «с Гелей что-то не то». И попробовал бы понять, что именно «не то», пользуясь знанием и разумом. А поскольку у нас здесь – научная проблема, то и обратится к науке (точно так же, как если бы у Гели что-то болело, то искал бы проблему с помощью медицины), и реквизит входит к нам через черный вход.

Альтернативным методом было бы избавление Штефана от такого рода знания, но при условии, что им обладает читатель. Возвращаясь к медицинскому примеру: Штефан живет в старые времена и ничего не знает об опухолях, Геля умирает от рака желудка, мы знаем, что у нее, он нет – но только где же здесь будет элемент познания, этот поиск истины?

Шостак: Эк ты запросто расправился с этим несчастным Штефаном. Но ведь можно себе представить, что опыт Штефана – без использования автором научного антуража – раскрывает перед читателем совершенно отличный от нашего мир, например мир, где рядом с людьми с самосознанием живут несамосознающие себя симулянты. И автор пробует, например, отследить возможность отличения их от людей, их взаимоотношения и т.д. Без использования и слова из нейронаук. Пусть читатель обнаруживает эти отличия и отслеживает их смыслы.

Потому пример с раком не совсем точным – наше знание о сути рака совершенно лишне; важным остается, что госпожа Геля умирает, страдая, и страдает овдовевший господин Штефан. А эмоции господина Штефана совершенно не изменятся от знания о медицинских характеристиках болезни.

Дукай: Лукаш прав, такое изъятие науки за скобки возможно лишь в некоторых темах и сферах. С нейронауками и некоторыми им подобными в ряде случаев такое может и удаться. Но вопрос: не будет ли это потерей для прозрачности понимания? Я имею в виду, например, «Повод к удовлетворению» Игана.

Но попробуй, Вит, вынести науку за скобки НФ, что опирается на космологически-теологические концепции Типлера. Никак не сумеешь рассказать этого, не используя язык физики. А чем больше будешь пробовать упрощать и заменять физическую картину гуманитарными рассуждениями, тем более неуверенно и сбито будешь это делать.

Орбитовский: Еще миг назад ты защищал методы Уоттса при описании контакта с неизвестным как единственно возможные, а теперь потихоньку растолковываешь нам, что в НФ возможно, а что невозможно. А если именно новый метод употребления научного жаргона является новым и наиважнейшим заданием жанра? И что, не удастся это сделать? Но ведь – вот это был бы вызов!

Дукай: Верно, верно! Может я просто сейчас не вижу способа, слишком уж очарованный этой старой «дословной» НФ? Здесь нужны какие-то пост-Дукаи...

Потому что для меня реальна первая модель Вита – единственное, что я не вижу причин, из-за которых я должен был бы обрекать это на алитературность, на сведение всего к рассказу о проекте Манхеттен и т.д. Разве что принять это за описание эстетической границы, которую читатели с такими вот предубеждениями относительно определенных сюжетных ходов, не смогут переступить.

Для людей внешних по отношению к этой терминологии, к этой манере языка и мысли («реквизит»), они часто кажутся странностями, которые добавляются исключительно ради «позы», для искусственного затруднения чтения или из-за исключительно эстетических моментов. Это касается как НФ, так и текстов наук естествоведческого цикла. Но причины того – совсем другие.

Во-первых, функциональность: определенное содержание удается довольно легко перелицевать в привычные термины, но другие требовали бы вставлять вместо одного слова несколько страниц поясняющих дефиниций. (Впрочем, а что здесь эти вот «приличные термины»? Для любого текста мы найдем читателя, который будет жаловаться на сложность понимания и слишком сильное умственное напряжение – и эта бездна совершенно бездонна).

Во-вторых, никто из нас не обретает знание методом «внеязыковым» и «внеисторичным». Обучаясь, например, биологии, мы одновременно учимся и всей истории, традиции биологических наук – тех, что развиваются в рамках человеческой цивилизации. Постулат консеквентного упрощения прямо ведет к идее «альтернативных наук». Логика здесь такова: мы здесь получаем знание уже «загрязненным», согбенным под тяжестью необязательного усложнения – а довольно было бы вынести все то за скобки. Но все не так просто. Очередные уровни сложности появляются лишь потому, что описаний простейших уже недостаточно, мы уже замечаем их несоответствие, неадекватность. Конечно, можно переводить квантовую физику в ньютоновскую модель, но это всегда будет упрощением и утратой.

В-третьих, действительно ли удастся отделить форму от содержания? Человек, который осваивает язык и методологию данной науки получает не просто сухое знание, но и всю совокупность ментального инструментария, что формирует его способ понимания и мировидения. «Физик» — это не просто тот, кто имеет в голове ящички с закрытым в них специальным физическим знанием, но – тот, у кого сознание уже несколько иное, т.е. в определенных ситуациях, относительно определенных явлений, не обязательно даже касающихся физики, его разум работает в способ отличный от разума «нефизика». И это «форматирование» происходит в той же мере и на уровне формы рассказа.

В том числе – и в пространстве таких романов «хард НФ» как «Ложная слепота».

Шостак: Я согласен, что предложенная мною вторая модель не исчерпывает богатства тем НФ, и что в этой модели, вероятно, не удастся представить все необходимые идеи. Речь идет лишь о том, что он возможен как противовес для модели: ученые открывают истину, а НФ – суть роман о таком открытии.

Но тут мы вступаем в пространство, выходящее далеко за рамки нашей дискуссии. И потому ее нужно завершать, в надежде, что к этим проблемам – а, стало быть, к пониманию фантастики – будем возвращаться в очередных беседах.

В завершение – лишь несколько замечаний. Если примем за аксиому, что писание о «научных» делах невозможно за рамками языка тех наук – иначе им грозит тривиализация – то мы возвращаемся к вопросу: так какого хрена перековывать те теории в романы? Ведь можно писать популярные статьи, и творчески подходить в них к подбору примеров для тех теорий. Но если НФ – литература, то есть, рассказ о человеческих судьбах, о людях, что оказываются перед определенными вызовами, то должно бы согласиться, что логика романа несколько отлична от логики научного или популярного текста. Я говорю о том, что, независимо от сложности научных теорий, определенные ситуации, которые описываются в этих теориях, должны вызывать в людях – героях НФ – некоторые реакции, настроения, эмоции. И если кто-то меня убедит, что об этом нет возможности писать «обычно», или же – без всего этого жаргона, гаджетов и т.д., то я посчитаю это капитуляцией НФ и перестану считать ее литературой.

Литература всегда сражается с невысказанностью, здесь НФ не открывает Америк. Разница же в том, что существует целая традиция описания любви, страдания и т.д.