О Польше из Польши

Уважаемый bin_laudan в теме о современной польской фантастике (http://www.fantlab.ru/forum/forum14page1/topic6467p... ) дал пару-тройку ссылок на взгляд на тамошние пределы, так сказать, изнутри. Взгляд тем более небезынтересный, поскольку — взгляд Я.Дукая (ага, того самого, чью художественную прозу так хочется увидеть на русском — про украинский не говорю, поскольку оно фантастика вдвойне ). Поскольку же Дукай говорит весьма интересные вещи (даже в смысле сопоставления со сходными процессами на постсоветском пространстве), то я взял на себя смелость предложить попытку перевода Дукая-публициста на русский (ага, для разнообразия — на русский ).

Исходник статьи — вот здесь: http://www.polonica.ru/node/314 Ну и — ошибки, конечно, могут встречаться.

И — еще раз спасибо пану Павлу за наводку :)

                                                              Дукай Я.

                                          Польская фантастика после Лема

                                  (Dekada Literacka nr 183/184 (1-2 2002))

Обычному читателю при словах «польская фантастика» вспоминается Станислав Лем, а кроме – Анджей Сапковский и, возможно, Януш А. Зайдель. Читатель более ориентирующийся вспомнит, наверняка, фамилии Рафала Земкевича или Марека Орамуса; но это и все. Тогда возникает вопрос: а как, собственно, эта польская фантастика выглядит? И здесь начинаются проблемы, поскольку мы имеем дело с образованием настолько аморфным и неоднородным, что все обобщения будут неверными, и ни одна фамилия не репрезентативной.

Аналогично, любой ответ на вопрос об истории и особенностях польской мэйнстримной литературы окажется настолько же обширным и сложным: поскольку это сообщество индивидуальностей, которых соединяет лишь то, что пишут они на польском языке и погружены в польскую культуру. Тот же факт, что некоторое их число пишет о несуществующих мирах, не придает ему гомогенность автоматически, а ни одно мнение, жестко фиксированное (что польская фантастика суть такая и такая) не может оказаться правдивым. Как и в основном течении, здесь возможно отыскивать лишь определенные тренды, авторов, задающих стандарт, искать общие элементы.

* * *

В последние годы часто слышно критиков, выражающих удивление тому, что именно фантастика проявляет менее всего комплексов при попытках описать польскую действительность. Дело же в том, что польской фантастике для этого не пришлось разрабатывать никаких новых методов, инструментов или конвенций: в описаниях и диагностике действительности с использованием фантазии, она обладала тридцатилетней практикой и всего лишь продолжает традицию, начатую в 70-х и 80-х годах т.н. «социологической фантастикой».

Кое-кто в большей степени говорит о феномене польской социологической фантастики, имея в виду ее популярность, живучесть и уровень наилучших достижений – сравнительно с НФ Запада или с большинством восточноевропейских стран, это, несомненно, феномен.

Социологическая фантастика не занималась построением антиутопий или дистопий, не была всего лишь продолжением метода Оруэлла или Замятина; возможная дистопичность того, что изображалось, было всего лишь побочным эффектом. Основной задачей, которую ставили перед собой авторы, была попытка описания/анализа реальных условий жизни в ПНР. Исходя из обстоятельств как цензурных, так и конвенциональных, описание это всегда обязано было быть аллегорическим – и при этом просто удивительно, на какую аллегорию соглашались цензоры: порой хватало всего лишь заменить Польшу на страну/планету будущего, придумать странные имена и названия, вставить пару-другую фантастических штучек – и едва ли не любая критика строя могла быть проглочена.

Эта «аллегоричность поневоле» давала авторам свободу гиперболизации, экстраполяции и проекции, которые оказывались невозможными в реалистической прозе. Возможными (к примеру!) были фантастические образы «ПРН-в-квадрате», «ПНР-через-сто-лет», «ПНР-побеждающей», «ПНР-окончательного-упадка» и т.д. Человек более всего поход на самого себя не на фотографии, но на умелой карикатуре.

Неформальным лидером этого тренда был Януш А. Зайдель. Его творчество настолько велико – количественно, имея в виду многообразие тематики, но и приняв во внимание качество лучших из достижений – что можно было бы сказать, что он установил здесь если и не образец, то наверняка ориентир для всех более поздних реализаций данной конвенции. Зайдель (умерший в 1985 году инженер-радиолог) почти во всех своих повестях – в том числе и в, пожалуй, лучших: «Парадизии» и «Limes inferior» — оставался верным доминирующей фабулярной схеме: схеме обличения.

Путь героя (героев) в ней проходил от спокойной, до полного растительного существования, жизни в обществе более или менее тоталитарном – через подозрение, бунт к состоянию полного знания о механизмах власти и правде, которая ими скрыта. Иногда фасад скрывал правду о положении общества – буквально, как в «Парадизии» (в смысле – продолжают ли они лететь к отдаленной звезде или уже высадились на планете), и тогда дорогой к ней была физика, законы природы, которые не удалось бы ни спрятать, ни фальсифицировать; порой же, как в «Limes inferior», раскрывалось истинное лицо настоящих владык: космических оккупантов, для которых земные властители представляли собой лишь декорацию и ширму. Степень репрезентативности относительно реальности представленного общества тоже была неодинакова, в более поздних произведениях параллель с социализмом не была уже настолько дословной – и теперь некоторые прочитывают Арголанд в «Лимес» как (непреднамеренную?) карикатуру на капиталистическое общество.

Схему разоблачения системы/мира в результате горького опыта героя использовали также, кроме прочих, Мацей Паровский в «Лицом к земле» и Мирослав П. Яблонский (в «Укрытии», «Трех днях тигра» и других произведениях), Рышард Гловацкий в «Алгоритме пустоты», Рафал Земкевич в своих ранних рассказах, а частично и Марек Орамус в «Сонных победителях»; схему, наконец, использовали и авторы НФ, работающие в других конвенциях, как, например, Земяньский в «Воображаемых войнах» – границу влияния социологической фантастики вообще довольно трудно провести.

Произведения более поздние принимали состояние затруднения за очевидное. Герой взыскивал уже не знания об окружающей реальности, но, скорее, собственного места в ней и возможных способов изменения этой реальности; вопросы поднимались, скорее, экзистенциальные, а не эпистемологические. Весьма усилился дух фатализма, декаданса. Таковы, например, повести «День дороги к Меории» Марека Орамуса и «Избранники богов» Земкевича, изданные уже вскоре после краха системы.

Эдмунд Внук-Липиньский, второй специалист по социологической фантастике, в своей трилогии об Апостезионе («Вихрь памяти», «Полураспад» и «Смерть жертвенная») занят не столько разоблачением самой системы, сколько описанием разнообразных социальных механизмов, характерных для тоталитарного общества, и в каждой следующей части трилогии всё более отчетливо. Это оказалось изображение панорамное, охватывающее, пожалуй, все общественные слои и несколько этапов развития державы (собственно, до падения режима). Одновременно это был сюжет лишь с тончайшим покроем НФ: автор, что правда, инкрустировал рассказ множеством фантастических элементов, но эти операции были для структуры мира едва ли не нейтральными, а Апостезион сохранял множество черт, характерных для поздних народных диктатур. Впрочем, самому мне более всего из произведений Внука-Липиньского нравится короткое, юмористическое изложение теории революции – рассказ «Диалог через реку».

Социологическая перспектива и интерес к механизмам власти и правилам общественных подвижек в пиковый период (конца 70-х – начала 80-х) была в польской НФ настолько всеобщей, что трудно назвать хоть какого-то из значимых авторов, кто вообще не подпадал бы под данный тренд. Кроме перечисленных выше, подобные акценты появлялись также в произведениях Виктора Жвикевича, Богдана Петецкого (имея в виду его «взрослое» творчество, поскольку он прежде всего известен как автор «молодежной» НФ), Анджея Зимняка, Марцина Вольского, Збигнева Простака...

В 80-х этот тренд постепенно утрачивал силу, никогда, впрочем, не исчезая окончательно – полагаю, в последние десятилетия он перешел в жанр политического триллера. Когда оковы тоталитаризма пали, были приведены в действие природные демократические механизмы, и Польша, таким образом, уподобилась западному миру – центр тяжести переместился к политике и экономике. Кроме того, теперь уже можно было писать совершенно открытым текстом. Наиболее представительным примером, почти знаковым в смысле смены эпох в польской НФ, остается повесть Земкевича «Проклятая судьба шарманщика», настолько же резкая и бескомпромиссная, как и ее название, рассказывающая о Польше близкого будущего и описывающая (с горечью идеалиста, из последних сил противостоящего поднимающемуся цинизму) тайный раздел Польши, что происходит в сценариях хай-тех и виртуальной реальности, и случающийся из-за тех самых, фатальных, всегдашних изъянов поляков (польской политической элиты), что и при разделах 18-го века. После «Судьбы» была еще более взвешенная и небезынтересная «Битва столетия»; свое видение ситуации Земкевич представлял также и в рассказах. Жанр «политического триллера», в более-менее чистом виде (временами же – просто как «политически ангажированная НФ») возделывали также: Томаш Колодзейчак (дилогия «Солнечный Доминион» и рассказы), Конрад Т. Левандовский, Марцин Вольский, а в отдельных рассказах – множество других авторов.

* * *

Описать следующий тренд несколько сложно – приходится быть осторожным даже с названием. Определение «развлекательная фантастика», что используется с противоположными оттенками как единомышленниками, так и противниками этого течения, прошло эволюцию, подобную эволюции термина «political correctness» («политкорректность»): рожденное из насмешки, принятое всерьез, а теперь функционирующее в широком контексте. Настолько же разнообразные предположения можно слышать и относительно причин зарождения тренда: что была это классическая ответная реакция на серьезную и ангажированную социологическую НФ; что таков был ответ на тоску за старой «НФ вымысла и приключений»; что таким образом пытались уподобиться коммерческой западной фантастике; что было это проявление аллергии на доминирующий в польском мэйнстриме пустой формализм; наконец, что корень этого в личном споре с редактором польского отдела единственного посвященного в то время фантастике журнала «Фантастика» Мацеем Паровским. Возможно, все это и повлияло – понемногу каждое; ведь и реки возникают от слияния множества малых ручейков.

Течение это имело свою программу и институциональную репрезентацию в лице Клуба Тфуркуф (Klubu Tfurcuf). Среди прочих, с ним были связаны: Рафал Земкевич, Томаш Колодзейчак, Конрад Т. Левандовский, Феликс В. Крес, Яцек Пекара. Среди них разве что только Земкевич имел бы действительно серьезные проблемы с причислением его к «развлекательной фантастике»: трудно найти у него текст, фабула которого не представляла бы собой лишь претекст для постановки вопросов куда более важных. И, несмотря на ожидания и на манифестации самих авторов, не все, и даже не большинство текстов, что писалось под этим девизом, представляли собой лишь пустые упражнения по литературной привлекательности в рамках конвенции. Хорошим примером здесь является творчество Томаша Колодзейчака, который, никогда не оставляя формулу космической оперы (эпических приключений в космосе в далеком будущем), постепенно насыщал ее более глубоким содержанием.

Независимо от Клуба Тфургуф существовала (вернее – и продолжает существовать; о Клубе также не стоит говорить в прошедшем времени) сильная троица, состоящая из вроцлавских писателей, работающих с такой фантастикой: Эвгениуш Дебски, Анджей Земяньский, Анджей Джевиньский. Особенно первый из них известен немалым числом произведений: уже его цикл о приключениях детектива Овена Йейтса содержит порядка семи томов. Самостоятельным лидером этого тренда некоторые полагают Яцека Савашкевича. Эти авторы уже были ближе к развлекательной фантастике в собственном смысле слова – такие произведения, как «Убийцы сатаны» даже не пробовали претендовать на что-то более серьезное, чем простой комикс в прозе. Хотя в писательском умении (особенно в случае Савашкевича) отказать им невозможно.

Спецификой польского книжного рынка остается и то, что так понимаемая «развлекательность» выбирается как литературная программа. Рынок здесь весьма подвижен, чтобы генерировать в каждой конвенции естественную пирамиду произведений и авторов. Книжки, которые составляют здесь обширный фундамент, импортируются нами с Запада; отечественные писатели ощущают необходимость придерживаться сходного творчества – поскольку оно остается прибыльной.

* * *

Самый слабый, эфемерный тренд появился в начале 90-х. Речь идет о «религиозной фантастике», «клерикальной фантастике» — хотя эта вторая применима уже к более узкому классу произведений в значении и/или уничижительном. Начало тренда – это мощное вхождение Церкви в политику, что индуцировало антицерковные настроения и движения. Фантастика показала эту оппозицию в нескольких громких рассказах. Одна из антологий, составленных несколько лет тому Войтеком Седенькой, «Черная мышь», имела намерение представить эту тенденцию – но фантастика не пошла в том направлении. Интересы авторов оказались направлены к религии вообще, к метафизике, а не к земной путанице институциональных репрезентантов духовного порядка вещей. Из подобных ожиданий берут начало произведения, соединяющие украшения из НФ с манифестацией сверхъестественных сил, что непосредственно представляют собой поле трансценденции. В сумме же здесь можно говорить лишь о нескольких авторах (Земкевиче и его «Явногрешниках», Марке С. Хуберате и его «Каре большей», Орамусе и «Святом смехе», рассказах Мацея Жерджиньского или даже о Яцеке Инглоте и «Quietusie»…); тренд не представлен чем-то большим, чем полтора десятка текстов.

* * *

В этом смысле его наголову разбивает фэнтези. Рядом с повестью Анны Борковской «Гар’ингави, счастливый остров», которая суть класс для самой себя, или сказок типично детских, за первые сигналы фэнтези в польском издании стоит считать произведения, родом от начала 80-х: «Крепость Трех Колодцев» Ярослава Гжедовича, более поздние рассказы Яцека Пекары, Кшиштофа Коханьского и Феликса В. Креса. Тренд, однако, вошел в силу только с выходом на сцену Анджея Сапковского с его «Ведьмаком». Крес, Сапковский, Бжезиньская и Бялолецкая – вот польская фэнтези.

Восприятие фэнтези в Польше вообще несколько искривлено в силу того факта, что самый популярный ее автор создает, скорее, пост-фэнтези, нежели фэнтези per se; поскольку трудно указать на произведение Сапковского, в котором представленный мир не был бы заключен в иронические скобки, а сами составные элементы этого мира – подобраны из сотен других произведений фэнтези и не фэнтези. Здесь от читателя не требуется приостановка неверия, автор с самого начала дает знаки, что и сам он в изображаемую им реальность не верит; текст ожидает не наивности ребенка, но прищуренного глаза взрослого.

Из этих авторов наиболее «классическую» фэнтези создает Эва Бялолецкая: ориентированную, скорее, на молодежь, сосредотачиваясь на чувствах, а не на системах магии или конфликтах политико-материальных, создает цикл, начатый «Ткачем иллюзий». Одновременно это фэнтези наиболее близкое к сказке, с изрядным пространством умолчаний.

Трилогия Анны Бжезиньской – из которой на настоящий момент нам известны два тома: «Разбойный большак» и «Змеева арфа» – выделяется на фоне польской, да и мировой фэнтези, тремя вещами: старательной стилизацией (Сапковский стилизуется уже под саму стилизацию, кроме того, не старается придерживаться языковой однородности); отыграшем реалий квази-средневековья не только на уровне сценографии, но и, прежде всего, на уровне ментальности героев (что в фэнтези воистину редкость); а также – борьбой с пленившими жанр сюжетными схемами: герои здесь не глупее читателей и пробуют «перехитрить конвенцию».

Однако, если бы мне пришлось назвать автора, который суть создатель воистину оригинальной фэнтези, то это стал бы Феликс В. Крес. Это писатель весьма неровный, но – единственный в Польше, о котором возможно говорить, что в своей фантазии он остается независимым от традиций жанра; все остальные страдают в меньшей или большей степени на болезнь, что измучивает фэнтези вот уже десятилетия: от «калькомании». Казалось бы, в «оригинальная фэнтези» суть оксюморон, и можно лишь складывать мозаику из кучи известных элементов. Но Крес, в своем цикле повестей о Шерни, обладает смелостью фантазировать «от основ».

Кроме этой четверки у нас в Польше есть множество прочих авторов, что пробуют силы в фэнтези; после успеха Сапковского это сделалось любимым жанром дебютантов. Рассказы (а теперь и повести) трудно счесть; издательства засыпаны рукописями. Из этой почти монолитной массы выделяется еще пара-тройка творцов: Артур Шрейтер, Яцек Комуда, Конрад Т. Левандовский, Мирослава Седжиковская.

* * *

Но существуют еще писатели (и эти, чаще всего, наиболее интересны), которых трудно приписать к определенному тренду, либо же принадлежат они понемногу ко всем – как Рафал Земкевич, одна из наиболее сильных личностей в польской фантастике, который, ко всему еще, написал принадлежащую к течению «славянской фэнтези» повесть «Сокровища Столинов».

Пожалуй, именно такой личностью был и Адам Вишневский-Снерг, создатель, между прочим, «Робота» с его метафизической теорией Сверхсуществ, «От разбойника» и «Обнаженной цели»; был личностью даже слишком сильной – обрушилась на него наистрашнейшая судьба писателя НФ: поверил в собственные научные выдумки.

Особым путем шел также и Марек Орамус. Пишу в прошлом времени, поскольку он уже забросил беллетристику в угоду литературной критике. Индивидуалистом, до пределов эксцентричности, был Виктор Жвикевич, чрезвычайно влюбленный в язык и образы – сильнее, чем во всякие там абстрактные фантазии. Невозможно также разместить некоторых авторов в устойчивых типологиях – Марека С. Хуберата с его «Гнездом миров» в религиозной фантастике; или в приключенческой – Яцека Савашкевича, автора «Хроник Акаши». Остались в памяти с единственными книгами, кроме прочих: Ержи Грундковский с «Аннополис», Яцек Натансон с «Золотым Брайтоном»; еще – Марек Баранецкий и Кшиштоф Коханьский со своими рассказами. Сам по себе – и Марцин Вольский, что продолжает писать свои юмористические либо исторические произведения, но помнят которого прежде всего за дьяболический гротеск «Агент Низа».

Также должно бы здесь поставить вопрос о влиянии Лема. Влияние это, конечно же, есть: негативное. То есть, видно оно не столько в продолжениях и наследованиях (да и как бы наследовать Лему?), но в почти полном отсутствии классической НФ, что опиралась бы на точные науки и футурологию, т.н. «hard SF». Тень мастера здесь велика и глубока, и ничего нового в ней уже не вырастет.

* * *

Как выглядит польская фантастика сейчас и каково будет ее будущее? Властвует, несомненно, фэнтези, причем, вероятно, даже не из-за изменений преференций среди фантастов, сколько из-за прихода новых читателей, что ранее не идентифицировали себя с фантастикой. Кризис книжного рынка усложняет всяческие эксперименты и отбивает охоту издателей ставить на оригинальных дебютантов. Правда, на страницах фантастических журналов («Nowej Fantastyki», «Fenixa») все же появляется много новых фамилий, но все заканчивается на одном-двух рассказах; трудно даже начинать дискуссию о качестве той прозы, поскольку авторы не имеют оказии (желания?) развивать свою страсть. Счастливые исключения: Майя Лидия Коссаковская, Войцех Шида – по крайней мере, что-то заставляет их писать. Также из той волны вторичной фэнтези не возникла ни одна писательская индивидуальность (разве что считать здесь Бжезиньскую).

Может стоит просто подождать появления очередного оживляющего тренда? Поскольку, если говорить, например, о киберпанке в Польше, то закончился, не успев как следует начаться. Время киберпанка (в мире, а особенно в США, без культуры которых его трудно даже помыслить) – это 80-е; в Польшу он попал в 90-е, когда на Западе эволюционировал уже в нечто, что можно назвать «посткиберпанком», став весьма дифференцированным. В конечном счете, весьма трудно назвать какие-то польские киберпанковые вещи, собственно, приходит в голову лишь «Manipulatrice» Гжегожа Вишневского. Правда, не разобравшиеся до конца, критики одарили тем титулом, между прочим, политический триллер Земкевича, поскольку там используется виртуальная реальность – но по этой логике нужно было бы считать криминальным любое произведение, в котором происходит убийство.

Не хотел бы заканчивать в миноре. Все не настолько уж плохо. Пишут и спорят. Общая рецессия и проблемы на книжном рынке (высокие цены, низкие продажи, бардак у оптовиков) не затрагивают фантастику слишком сильно. Одни журналы исчезают (как «Fenix»), другие возникают (как «Science Fiction»). Со времен ПНР и распределения бумаги на книжки, и гонораров устанавливаемых сверху, в фантастике не изменилось одно: она все еще литература, которая возникает из искреннего желания и потребности сердца.

По причине ограничений объема и природной конечности селекции, я не назвал множество названий, которые, вероятно, заслуживают внимания – и, конечно, я обошел и собственное творчество.

А употребляемый в отношение НФ и фэнтези термин «жанр» употреблен в как синоним «конвенции».

Перевел с польского С.Легеза

Завтра-послезавтра попробую выложить и перевод второй статьи — она, пожалуй, даже поинтересней будет (по крайней мере, там есть и про тиражи-издательства, и про польских фэнов-сетевиков и про многое другое)