Саша, у тебя выходит книга…

Александр Громов: Да. Она называется «Крылья Черепахи». Такое, несколько странное название. Я там тоже очень неласков к человеческой цивилизации. По сюжету выясняется, что существует настоящая Атлантида, и жили там не мы, а существа, значительно более древние и более медленные, которые, наконец, просыпаются после длительной спячки. И понимают: на их планете кто-то страшно хулиганит. Они думают, что просто какие-то пришельцы прилетели, потому что на своей планете так себя не ведут. И они начинают этих пришельцев, то есть нас, аккуратненько с этой планеты гнать. А куда ж мы улетим? Вот те самые крылья, которых у черепахи нету.

А ваше совместное творчество с Володей Васильевым? Вы что-то скажете о нем?

Александр Громов: Роман «Антарктида онлайн». Задумка уже давняя, а работа в самом начале. Написано листа три.

Какова идея этой совместной вещи?

Владимир Васильев: Однажды утром Земля проснулась и обнаружила, что Антарктида находится в центре Тихого Океана. Как это произошло, никто не собирается объяснять.

Александр Громов: Володя предложил мне замечательную идею, которая меня увлекла. Это... Существует альтернативная история. Альтернативной географии ни у кого еще не было. Вот он придумал это сделать. Ну, и я понял, что будет роман о геополитике, об информационной войне, о том, что наши люди в интересах России сделали из Антарктиды отдельное государство. Она уже написана до того, как двое пьяных русских объявят о суверенитете Антарктиды.

Сейчас вся российская фантастика помешана на идее соавторства. Что соавторство дает двум состоявшимся авторам? Ведь Громов и Васильев авторы состоявшиеся.

Александр Громов: Я не имею ни малейшего понятия о том, что это дает. Просто я еще не пробовал. Интересно попробовать один раз. Попробую, а потом посмотрю.

Владимир Васильев: Все очень просто. У меня доля книг в соавторстве по отношению к остальным книгам достаточно низка. Это будет третья книга из девятнадцати. Каждый раз соавторство обусловлено причинами, которые не позволяли это делать самостоятельно. Первый соавторство было с Анной Китаевой. Там режим написания подразумевал, что один человек пишет за мужчину, другой за женщину. Второй раз это был мир Лукьяненко, и делать его без Лукьяненко я не имел права. А сейчас — банальная ситуация: я придумал некую тему, но чувствую, что мне не хватает знаний, чтобы ее реализовать. Эти знания я нашел у Саши.

Тебя называют генератором идей.

Владимир Васильев: Любой пишущий человек — генератор идей. Иначе бы он не писал.

Александр Громов: В данном случае идею для нашей совместной работы сгенерировал мой соавтор. Идею безумную и своим безумием роскошную. Это меня и подвигло к совместной работе. Потому что до сих пор я от таких предложений подумав отказывался. И даже один раз сделал сам такое предложение, подумал, подумал и дал задний ход.

А с кем?

Александр Громов: С кем… Серега Лукьяненко. Он сразу начал генерировать и повел туда, куда я совсем не хотел. И я сказал: все, стоп, не надо. Потому, что: черт побери! Ведь нормальный автор — это собственник. Кулак. Сидит он на своем сюжете, на своем мире и крутит своими героями и своими идеями, как хочет. Какой кулак позволит соседу ковыряться в своем амбаре? Я подумал, что при том соавторстве соавтор меня сильно достанет и мне непременно захочется его убить. Но, во первых, тут есть некоторая подчиненность положения, поскольку идея не моя, а, во-вторых, он симпатичный, жалко его убивать.

У каждого читающего человека есть своя культовая книга. У вас она есть?

Александр Громов: Две вещи у Тынянова: «Подпоручик Киже» и, особенно почему-то, «Восковая персона». Три вещи у Булгакова, здесь я не оригинален: «Мастер и Маргарита», «Собачье сердце» и «Роковые яйца». Из фантастов-американцев это Хайнлайн, Желязны в своих не фэнтезийных вещах. Стругацкие — это уже просто общее место.

Владимир Васильев: Ну, в общем, я человек поуже взглядами, чем мои друзья, коллеги и так далее: я читаю только фантастику. Поэтому перечитываю иногда Стругацких, перечитываю две -теперь уже! — вещи Громова. Это «Мягкая посадка» и «Вычислитель». Ну и люблю еще, если не фантастов, то детективы Дональда Уэстлэйка и Фарли Моуэта. И очень люблю венгерского писателя, совершенно неизвестного большинству, Ене Рейто. У нас из него выходило две вещи: «Золотой автомобиль», ее еще печатали под названием «Белый Ромео», и «Циклон-блондинка».

Володя, правда ли, что ты — «писатель-фэн»?

Владимир Васильев: Собственно, это прозвище я дал себе сам. Я стал фэном раньше, чем начал что-то писать. Фэном быть я не перестал. Во-первых, я не вижу ничего в этом плохого. Наоборот, если люди, которые вышли из фэндома, начинают от него открещиваться, — это что-то сродни предательству.

А что такое фэндом?

Владимир Васильев: Ну, в общем, это то, ради чего фантастика двигается вперед. Это люди, которые ее любят, люди, которые ее двигают, люди, которые ее делают.

Александр Громов: Я попал в фэндом очень поздно. Я на четыре года раньше начал писать, чем узнал о существовании фэндома и поехал на первый конвент. Только еще через четыре года после этого я познакомился с московским фэндомом. Могу сказать, считал, что человек должен быть либо писателем, либо фэном. Правда, сейчас эта вера немножко поколеблена. Вот у Володи это получается. Долгое время он был в этом качестве одинок, а сейчас появляются еще писатели, новые, которые произрастают из фэнов. Обратный переход, он, по-моему, невозможен. А зачем? То есть прекрасные люди могут с ним дружить…

Владимир Васильев: Наверное надо ввести два разных термина: писатель-фэн и фэн-писатель.(Общий смех)

Как вы оцениваете положение в современной фантастике? Вот, помнится, в Харькове на фестивале «Звездный Мост» был даже семинар на тему «Кризис в современной фантастике».

Владимир Васильев: Вся история фантастики состоит из заявлений, что в современной фантастике кризис. Но время идет. Все идет, все движется. Новые книги выходят. В фантастике, тем не менее — кризис. Я думаю, что это — однозначный ответ на вопрос.

Александр Громов: Согласен. Кризисы, правда, плавно перетекают из одного в другой. Когда-то мало писали, когда-то кто-то занимался халтурой, когда-то казалось, что существовало шестьдесят восемь человек, посчитанные Геворкяном, пишущие фантастику, и их количество не будет увеличиваться или уменьшаться. Эта фантастическая полурота будет существовать вечно, пока не испишется. Выяснилось, что это, опять-таки, неправда. Новые люди появляются. Сейчас мне кажется: да, такой небольшой очередной кризис, для разрешения которого ничего не надо делать. Он сам собой разрешится. Просто надо писать.

Можно ли тогда сказать, что кризис в фантастике — это кризис отдельных авторов?

Александр Громов: Скорее, кризис нашей жизни. Всем было понятно, что надо писать, скажем, в перестроечное время. Гвоздить, клеймить и так далее. Всем нам было понятно ельцинское время. Тут другое — не гвоздить-клеймить, а издеваться. Сейчас — непонятно. Но станет снова понятно уже через год.

С другой стороны, есть же проблемы, которые не связаны с сегодняшним днем…

Александр Громов: А вот только это и остается. В противном случае вообще бы ничего не писалось. Или писали бы малоудачные вещи.

Получается так, что кризис современной фантастики — это кризис тех авторов, которые привязываются к дню сегодняшнему?

Александр Громов: Конечно. Именно. Они быстро устаревают. Синякинская вещь «Вокруг света с киллерами за спиной» — прекрасно! Читал, захлебывался от смеха. Но чувство устарелости есть. Видимо, автор не успел ее окончить, как она уже устарела.

Нужны ли такие вещи в фантастике?

Александр Громов: А почему бы и нет? Ведь это только вопрос средств. Ну, обнаженную женскую натуру обязательно писать маслом? Можно и темперой, и пастелью, и чем угодно. То же самое и здесь. Можно и в фантастике, и в детективе написать о том же самом.

Владимир Васильев: Я всегда считал — писать надо о том, что для человека в данный момент наиболее интересно. Именно поэтому у меня нет таких вещей, которые в каждой строчке чего-нибудь клеймили. Я писал какое-то фэнтези о совершенно других мирах и к реалиям отношения не имеющее. Наверное, это зависит от человека. Если Синякину это было интересно, он написал «Вокруг Света». О том, надо ли писать на злобу дня или не надо, я я говорю коротко: надо писать!

Есть такое направление в искусстве — так называемое антипророчество. В литературе это называется «алармистика». Насколько оно задевает вас? Ведь сейчас действительно Земля ходит по краю. И экология, и возможность третьей мировой…

Владимир Васильев: Насколько оно задевает… Жаль, конечно, если погибнем. А в литературе я это читаю и задумываюсь об этом настолько, насколько это щекочет нервы. От книги ничего плохого не будет. Как обстоит дело на самом деле — мы об этом ничего не знаем. И никто не знает.

Александр Громов: Я в книгах не предупреждаю никого о таком-то и таком-то скверном, ведущем к гибели, развитии событий. Зачем мне это надо? Предупреждения эти все равно не действуют. Я просто хочу показать, что если мы сгинем, уйдем с лица этой планеты — то и поделом нам. Вот эта простая мысль, что «и поделом», может быть, и подействует. Я на это надеюсь.

Плакать никто не будет.

Александр Громов: А кому плакать? Есть такое подозрение, что мы во вселенной одни. А если и не одни, то наши соседи настолько будут отличаться от нас, что ситуация, описанная Стругацкими в «Пикнике на обочине», когда мы не поняли, чего они от нас хотели, а они нас просто не заметили, это — еще близкое родство культур. В качестве такой ядовитой хохмы я начал писать (вот только начал) следующий роман, где некая весьма древняя и весьма могущественная цивилизация выращивает нашу просто так. Для интереса и для эстетики, как домашние растения.

Владимир Васильев: И при встречах с читателями раздают их. (смех)

Каждому фантасту приходится делать какие-то прогнозы на будущее, иногда они сбываются. Что вы чувствуете в тот момент, когда сбываются ваши предсказания?

Александр Громов: Страх. Опасение, что побьют. Прошлой весной прихожу я в гости к Харитонову. Там сидит компания, смотрит по телевизору о наводнении в Ленске. Спрашивают меня — о чем ты пишешь свой новый роман? А я говорю — о всемирном потопе.

Владимир Васильев: Дело в том, что, если я и писал о будущем, то настолько отдаленном, что еще не понятно — сбудется оно или нет. Я редко пишу о сегодняшнем дне. Но, если бы сбылось, это было бы… «Вот, угадал! Я же говорил! Вот видите!»

Ты был бы рад?

Владимир Васильев: Да нет… Это сиюминутная радость. Можно шутить обо всем. Я, например, не считаю правильным делать страшную мину, когда кто-то пошутил об упавших этих взорванных небоскребах. Это все уже произошло. Это часть нашей жизни. Скорбеть и заламывать руки все равно уже бессмысленно. Плясать на костях — тоже не выход. По-моему, нормальное отношение ко всем подобным вещам — разумная ироничная самодостаточность. Ну да. Случилось. Очень жаль. В следующий раз надо предупредить.

Каждый писатель основывается на собственном жизненном опыте. Откуда берут корни ваши убеждения — апокалиптические взгляды у Саши, человек-ветер у Володи?

Александр Громов: Я могу под это сколько угодно подводить рациональную базу, но, видимо, правда в другом: я выплесну это все в тексте, и мне легче живется. Я от этого избавился, переложил это на плечи читателей. Боюсь, что это — страх перед неизбежным. Помню, я, классе в пятом, взял тетрадку в клеточку (в линеечку — терпеть не могу и уже не мог тогда) и начал писать какую-то повесть. Этой тетради не сохранилось, но я прекрасно помню, что там было о третьей мировой войне и всем наступала хана. Это было уже тогда.

Откуда взялся этот страх перед неизбежной гибелью человечества?

Александр Громов: А вот это, пожалуй, из логики.

Ты полагаешь, что человечество с его безалаберностью обречено?

Александр Громов: Нет. Нет. Велика вероятность, что, все-таки, человечество как биологический вид, ну может быть, несколько изменившись, выживет. Но, что ему предстоят очень скверные времена, не сомневаюсь. Так жить нельзя. Ресурсы планеты исчерпаемы, даже если жить патриархальной общиной. Получается, что так, как сейчас, скверные времена наступят — ну, совсем скверные, там с голодом, с людоедством, — лет через сто (это выкладки Римского Клуба). Те изменения, которые происходят в мире, они только отодвигают начало этого апокалипсиса, но не останавливают его. Знаете, какой лучший способ разобраться в проблеме? Написать о ней книгу. Допустим, как у меня в «Тысяче и одном дне» наступает такой суровый матриархат. Никакого технического прогресса. Энерго-сбережение. Ничего одноразового. Ремонтопригодность. Даже в этом случае получается, что скверные времена можно только оттянуть. Возврат к патриархальности, во-первых, невозможен, а, во-вторых, позволит только оттянуть апокалипсис.

А выход-то есть?

Александр Громов: Должен быть какой-то выход. Должен быть. Я его пока не вижу. Надеюсь, что он есть.

Владимир Васильев: По-моему, единственная возможность выкарабкаться — это сделать так, чтобы мусор, который человечество в немеряных количествах производит, стал топливом с положительным балансом.

Саша, нельзя ли твое апокалиптическое мышление, твои предупреждения трактовать как фразу: ребята, нельзя жить паразитами. Человечество гибнет, поскольку оно ведет паразитический образ существования.

Александр Громов: Совершенно верно. Причем в биологии бывают умные паразиты и глупые паразиты. Умный паразит дает хозяину жить и со временем становится симбионтом. Глупый паразит губит хозяина и себя вместе с ним. Вот человечество — глупый паразит.

Володя, а твой «человек-ветер» откуда взялся?

Владимир Васильев: Ну, в общем, я в период с девяностого по девяносто седьмой год успел пожить, начиная с Южно-Сахалинска, в двух десятках городов, не меньше. Носило по всякому. Ну и, собственно, это относится к багажу знаний, например. У меня самые поверхностные знания об очень большом количестве вещей и направлений. Вот, почему опять же соавторство в «Антарктиде»? Мне пришлось обращаться к человеку, который в два раза в науке больше смыслит.

Александр Громов (иронично): Ну да, ну да. Я там два раза зимовал. Да… Все правильно.

Владимир Васильев: Ты хоть одну звезду от другой отличить сможешь. Да… Еще, например, мне негде было жить. У родителей жить надоело, своего угла не было. Пошел куда попало. Я относился к жизни максимально просто: сегодня живем, а завтра — посмотрим.

Как вы полагаете, есть ли области глубокого пересечения между наукой и искусством?

Александр Громов: Да черт их знает… Уж, наверное, где-то они пересекаются. По крайней мере, в научной фантастике они пересекаются. Потому, что научная фантастика все-таки паразитирует на науке и стремится к искусству. Уподобим ее комнатному растению: земля для нее наука, а солнечный свет, куда она тянется, — это искусство.

Тем не менее, многие именно научные достижения были предсказаны фантастикой.

Александр Громов: Фантастика столько всего напредсказывала, что по закону больших чисел это должно было исполниться.

Владимир Васильев: Дело не только в этом. Фантастикой раньше занимались очень серьезные ученые. Тот же самый Гарри Стапс, известный нам, как Хол Клемент. В шестидесятые годы был именно расцвет именно научной фантастики Взять Джеймса Блиша, его «Поверхностное натяжение». Там вообще ни одного противоречия с наукой найти невозможно! Соответственно, эти люди слишком хорошо знали науку, чтобы делать ошибки, и они могли предсказать некие очевидные и неочевидные вещи, просто основываясь на собственных знаниях. Сегодня, кстати, с этим ситуация гораздо хуже. Реальных ученых — раз, два и обчелся. Громов да Еськов.

Александр Громов: Я не ученый. Хотя Шмалько обозвал меня последним паладином научной фантастики, я с чрезвычайной легкостью начну излагать что-то противоположное азам науки, если это будет выгодно для сюжета.

Владимир Васильев: Ты, видишь ли, будешь это излагать настолько четко и убедительно, что я тебе совершенно четко поверю и буду совершенно искренне считать, что так все оно и есть.

Александр Громов: В прологе того же «Шага влево, шага вправо», где у меня астроном-любитель смотрит на небо в телескоп, есть четыре ляпа. Из них два я просто к своей досаде проморгал (неосознанные), а два — сознательные. Я просто не стал загружать читателя ненужной ему информацией. Допустил нарочитые ляпы.

Почему фантастика раньше была научной, а сейчас она стала социальной?

Александр Громов: Она уже перестала быть социальной. Пардон. Она социальной родилась. Первый бесспорный фантаст — Ян Самосадский. Второй век новой эры. Это же социальный фантаст. Все его эти там космические полеты и звездные войны, все эти венерианские или какие там жители ему понадобились только для того, чтобы резче высветить современное общество. Отцом современной социальной фантастики бесспорно является Уэллс. Он жил, разумеется, немножко позже Жюля Верна, основателя научно-технической фантастики. Но, все равно, это было достаточно давно. Нельзя сказать, что сейчас социальная фантастика главенствует. Да она никогда не главенствовала. У нас ей занимались Стругацкие. А кто еще? Так вроде сразу и не скажешь.

Так какая она все-таки сейчас — научная или социальная?

Владимир Васильев: Фантастика любая. Просто в одно время большинству интересно одно направление, в другое — иное. Фантастика, она всегда многолика. И каждый раз неповторима.

Александр Громов: Я хотел бы сказать, что она не должна быть скучной.

Владимир Васильев: О! Ну, это, в общем, как и вся литература.

Что для литературы важней: владение языком, формой или владение идеей?

Александр Громов: А… Рррррр… Очень хочется ответить, что и то, и другое важно, но на самом деле владение языком все-таки первично.

Значит, литература — это прежде всего форма? И как тут не вспомнить Пелевина…

Александр Громов: (Несколько суховато, под сдержанное хихикание остальных) Пелевин — хороший стилист. Этого я не отрицаю. Я могу преклоняться перед ним, как перед стилистом, если бы не мешало содержание. Давайте не будем о Пелевине. Я просто начну сейчас гнусно ругаться. Я его ненавижу и считаю гаденышем.

Владимир Васильев: (Подливая масла в огонь, голосом нарочито смиренным) Некоторые вещи Пелевина мне, даже… Нравятся. Я уже говорил, что все мы рабы узкой специализации. Вот, Пелевин — это абсолютно все абсолютно ни о чем. Есть абсолютно противоположное состояние. Истина, как водится, лежит каждый раз на любом из отрезков между этими точками.

В фэндоме бытуют два основных мнения: «премию нужно давать строго за язык» и «премию нужно давать строго за идею». Что правильней, на ваш взгляд?

Александр Громов: Люди читают книги не для того, чтобы проникнуться какой-то идеей, а для того, чтобы получить удовольствие. И, поэтому, книга ни о чем, но сделанная хорошо, вызывает приятные ощущения и имеет право на существование.

Владимир Васильев: Скажу так: в те времена, когда фантастики издавали чудовищно мало, в семидесятые года, ходили любительские переводы. Как правило, язык там был настолько чудовищен, что даже я это замечал. Тем не менее, я прочел массу этих печаток и очень многие — с большим удовольствием. То есть да, я видел, что язык плохой. Но, тем не менее, я с удовольствием их читал. Вопрос…

Александр Громов: А… Это — другое. Подожди…

Владимир Васильев: Вопрос не в том: идея или язык. Некоторые из них вообще не содержали никаких идей. Читать было все равно интересно. Почему? Ну, не знаю. Ну, сюжет какой-то завернутый, ну… Чем-то сумел автор взять.

Александр Громов: Иногда даже формой языка. Вот в качестве аналогии из синематографа можно взять фильм Марлена Хуциева. Фильмы ни о чем. Но как под них думается!

Владимир Васильев: Я вполне с тобой согласен. Я того же Пелевина, бывает, что страшно люблю за форму и, в общем… Я просто сейчас озвучиваю обратную ситуацию, когда формы нет никакой, а чего-то там еще внутри наблюдается. Нет в чистом виде ни формы, ни идеи. Ничего. Есть какой-то крючок рыболовный. Его в тебя забрасывают, он либо цепляет, либо не цепляет. Что именно цепляет, форма или содержание — не важно. Сказать, что первично, а что — вторично, во-первых не возможно, а во-вторых, бессмысленно даже это спрашивать.

Ну, да: что было сначала, курица или яйцо?

Владимир Васильев: Курятник.

Как вы относитесь к критике?

Владимир Васильев: Ненавижу. У нас нет профессиональной критики.

Александр Громов: Благодаря критикам я много раз узнавал, о чем, собственно говоря, моя последняя вещь. Я смеялся: о, какой я! О чем написал! А через две минуты начинал спорить и понимал, что критика увидела только первый слой.

Исходя из твоих собственных слов: единственная редактура, которой ты полностью доволен, — это редактура по «Вычислителю», проведенная Харитоновым.

Александр Громов: Харитонов исправил в «Вычислителе» очень немногое. Все, что он правил, он согласовывал со мной и я согласился, что то, что он исправил, — действительно по делу. Там, например, одно длинное корявое предложение поделил на два. Абзац кое-где разбил на два. И все это было правильно. Это были мои недоработки. Он их заметил и я с ним согласился.

Владимир Васильев: Со стороны-то гораздо легче увидеть. В своих текстах такое пропускаешь… Просто ужас. В чужих видишь.

Александр Громов: По здравой логике, конечно, автор должен видеть недостатки своего текста лучше любого критика, лучше любого редактора. На практике получается, что сторонний глаз видит лучше. Иногда дилетант подходит к доске, где играют гроссмейстеры и видит такое, чего гроссмейстеры никогда не увидят. Поэтому дилетанта гонят взашей.

Владимир Васильев: Классический случай. Первая из вещей, опубликованная не в периодике, Сергея Лукьяненко. Через год после ее выхода в первом абзаце нашли фразу: «Гондола была квадратная». Три на четыре метра.

Александр Громов: Между прочим, Сережа честно признается, и уже за это его уважать надо, что за ним редактор нужен. Есть авторы, которые категорически утверждают, что редактор за ними не нужен. Я добился, что в АСТ редактора за мной нет.

Чем корректура от редактуры отличаются?

Александр Громов: Корректура — это просто соответствие языку. Орфография, пунктуация. Корректуру все равно приходится вычитывать. У меня сейчас в АСТ будет переиздание «Ватерлинии». Там у меня этот плавучий терминал разделен на восемь секторов, эти сектора называются: альфа, бета, гамма, дельта, эпсилон, стигма, эта, тета. Я совершенно убежден, что стигму переменят на сигму. А стигма — это немая буква греческого алфавита, которая использовалась только для счета. Она шла после «эпсилон». Придется отслеживать, чтобы не переправили.

Володя, тебе нужен редактор?

Владимир Васильев: Нужен. Языка-то я не знаю.

Александр Громов: Это — корректор. Редактор может спорить… Это чудный случай: я по телефону спорил. Голос сорвал. На тему существования в русском языке слова отнорок. Есть нора, а вот в сторону идет отнорок. Вспомнил Бианки. О лисе и мышонке: а я от тебя в отнорочек и был таков! Выяснилось, что мой редактор Бианки не любит и Бианки для него не авторитет. Ладно. Полез в Даля и зачел по телефону все значения слова отнорок, включая свищ и гнойные язвы. Только тогда поверили, что это слово в русском языке есть.

Что такое грамматика? Нужна ли она?

Александр Громов: История, которую я услышал от Олега Пули, который занимался фантастикой в издательстве «Аргус». Кстати, хорошие книги они делали, но — мало. Так вот: некий автор приносит роман. Роман нравится. Его запускают в производство. Но у автора там современный язык и на каждой второй странице слово «кайф», а в «Аргусе» сидели пожилые тетеньки, корректорши еще советских времен, зубры, которые прекрасно знали, что слова «кайф» в английском языке нет, а есть англицизм «keif». Такая тетенька правит всюду «кайф» на «кейф». Приходит автор вычитывать, зеленеет, начинает топать ногами, брызгать слюной, стучать кулаком. На скандал приходит главный. Автор кричит, что у него родственники в правительстве Москвы, плохо вам будет, гады. В результате скандала главного с инфарктом увозят в больницу, а выйдя из больницы, он выпускает по издательству приказ о том, что слово «кайф» в русском языке есть! Вот именно так русский язык и развивается.

Владимир Васильев: С другой стороны, в русском языке огромная масса странностей и несуразностей. Вот, например, слово «ногти». На ногах. На руках тогда должны быть «рукти». Или почему говорят «выпить», хотя гораздо логичнее сказать «впить»? И вещь, которая меня совершенно потрясает: «утренник» — детское увеселительное мероприятие праздничного толка; «дневник» — специальная тетрадь для записей и прочих заметок; «вечерник» — студент, который днем работает; «ночник» — вообще лампочка. Вот и пойми — слова из одного ряда, а значения никак не ложатся.

Для чего были созданы правила русского языка?

Владимир Васильев: Я думаю, что это тайна, покрытая мраком, и, в общем-то, ответа не нее нет.

Александр Громов: В общем-то, для того, чтобы русский язык как можно дольше был бы стабильным. Чтобы хотя бы одно столетие можно было бы писать на одном и том же языке.

Владимир Васильев: И одними и теми же буквами.

Александр Громов: Да. Хотя на ударение в русском языке ни малейших правил нет. Есть слова, которые можно ударять так и эдак. И все это — законно. ТвОрог и творОг. Есть, пожалуйста, зОлото, долотО и болОто. Слова различаются одной буквой, а ударения делаются в разных местах.

Владимир Васильев: Тут, наверное, все-таки… Ну, долото, все-таки к глаголу привязано.

Долотить?

Владимир Васильев: Не знаю, может быть, все равно. А, может быть и был такой, мало ли.

Не было. В словаре тринадцатого века…

Владимир Васильев: Слушай, ты жил в тринадцатом веке?

Нет.

Владимир Васильев: Словарь этот был в тринадцатом веке?

Нет, конечно.

Владимир Васильев: Тогда чего ты вопросы задаешь? История — это лженаука. Она говорит о том, что нынешние люди думают о том, как было тогда. В общем, с реальностью это не имело и не будет иметь ничего общего. Если бы нам довелось почитать о двадцатом веке исследования какого-нибудь двадцать седьмого, я уверен, что мы ухохатывались бы вусмерть. Точно так же я уверен, что если исследования о тринадцатом веке подбросить какому-нибудь грамотному монаху, он бы ухохатывался не меньше.

Очень часто про писателя говорят «исписался». Вы боитесь исписаться? Что это такое? Может ли такое явление быть вообще?

Александр Громов: Может. Почему бы и нет. Хотя оно подразумевает несколько совершенно разнородных явлений. Например, приступ отвращения к любому печатному тексту. Со мной случается. К своему тексту, кстати, в особенности. Спасаюсь чтением научно-популярной литературы. Бывает так, что нет хорошей темы. Ну, ничего — проходит время, появляется. Исписался?.. Да нет… Надеюсь, что в ближайшие десять лет со мной такого не произойдет.

Владимир Васильев: Я совершенно согласен с Сашей. Под словом «исписался» подразумеваются совершенно разные вещи. Чаще всего, мне кажется… Маленькое необходимое пояснение: когда чего-то пишешь, в принципе, все это проживаешь. Поэтому нельзя писать очень быстро. За короткий промежуток времени нельзя прожить много событий. Но рынок заставляет писать быстро. Поэтому часто бывает такая ситуация, когда человек не прожил следующий роман, а его уже написал. И начинают говорить: «исписался». Мне кажется, что для каждого пишущего человека комфортная скорость написания разная. Поэтому, если человек идет все время с этой комфортной скоростью, он исписаться просто не может физически.

У нас, к сожалению, ситуация другая. Нам приходится и технарить, и халтурить, и так далее. Все стараются сделать это максимально безболезненно. Многое зависит от «калибра» писателя. Есть писатели, которым к нужному сроку вынь да положь, а есть такие, которые позвонят редактору и скажут: извини, я не успеваю, мне надо там еще какое-то время.

Есть еще одна трактовка слова «исписался». Как ни странно, все-таки существуют писатели одной книги. То есть вот человек выплеснул все, что у него было, и больше ему, собственно, нечего сказать. От него чего-то ждут глобального, а он все уже сказал. Тоже называется «исписался». Хотя, на самом деле, пройдет двадцать лет, и этот человек, изменившись вместе с миром, опять найдет, что ему сказать.

Наверное, «исписался» — это когда у человека появляются тексты вопреки его внутренней потребности. Написанные с более быстрым темпом, в спешке. Это, наверное, самое точное определение.

Что нужно для того, чтобы быть писателем?

Владимир Васильев: Писать.

Александр Громов: Две вещи. Страшное упрямство и умение зачеркивать написанное. Больше ничего. Не нужны даже мысли, которыми человек мог бы поделиться с окружающими, потому что в процессе упрямого создания текста и зачеркивания-выбрасывания мысли появятся.

Владимир Васильев: В принципе, Хайнлайн очень четко все это сформулировал: вы должны писать и заканчивать написанное. Второй принцип, правда, противоречит Сашиному: вы не должны переделывать то, что вы уже написали, потому что вы никогда не закончите. И третий принцип Хайнлайна: писатель должен держать рукопись на рынке, пока ее кто-нибудь не купит. Наверное, умение зачеркивать…

Александр Громов: Нужно упрямство — чтобы не бросить это малоперспективное занятие. А умение зачеркивать — это чтобы не выродится в графомана. Вот так.

Что такое графоман?

Владимир Васильев: Человек, который любит писать.

Александр Громов: Кто-то, чуть ли не Стругацкие дал такое определение: графоман — это пишущий человек, труды которого не находят применения.

Можно сказать, что графоман — это писатель, лишенный честолюбия?

Александр Громов: Чего это вдруг? Я считаю, что у меня честолюбия достаточно мало. Во-первых, я хочу прожить интересную жизнь. Войдя в этот круг, я понял, что мне здесь интересно. Здесь — интересные люди. Это уже половина удовольствия.

Владимир Васильев: Я не знаю. Мне тоже хотелось бы написать что-нибудь такое, чтобы все ахнули. Сорвать кучу премий и так далее.

Александр Громов: По сравнению с Дивовым и Лукьяненко у Васильева честолюбия нет вообще.

Каждый писатель, что бы ни говорили, мечтает о славе. И каждый писатель что-то получает от этого. Начинается «звездная болезнь». Вам знакомо такое явление?

Александр Громов: Мне не грозит. Я в нашей фантастике не первый. Кстати говоря, у меня «боязнь звездной болезни» — первым быть я и не хочу. А если и захочу — домашние разубедят. Они довольно ироничные в этом смысле люди. Ну и слава Богу. Нет во мне страшного самолюбия. Ну, нету. А, самоирония, к счастью пока еще присутствует.

Владимир Васильев: Мне еще проще. Я — фэн. Я из зала все это смотрю. Да смешно об этом разговаривать. Звездная болезнь может быть у звезды, которую носят на руках и которую узнают на улицах.

У Семецкого (Общий смех). А какие-либо забавные происшествия, недоразумения, связанные с вашими поклонниками, в вашей жизни имели место?

Александр Громов: Пожалуй, самое забавное… правда я не уверен, что это были мои поклонники. Так вот, у меня пришел вопрос на мою страничку в интернете (у меня же фамилия Громов. У губернатора московской области тоже фамилия Громов): «Пишет Вам житель города Мытищи. Когда же у нас будет свет на улице по ночам, когда же у нас будет нормально работать телефон?!. Сделайте что-нибудь!!!» Пришлось ему ответить, что я, конечно, фантаст, но не настолько же! Понимаю, что мои прогнозы обычно сбываются, поэтому постараюсь сделать город Мытищи процветающим городом. Ну а если без шуток, пусть у меня будут поклонники, которые не пытаются меня защитить от людей, которые создают себе имя с его переписки. Мне приходится их одергивать. Мне приходится говорить: ребята, зачем? Мне, конечно приятно, что меня защищают, но, ребята, зачем? Если человек, критикуя тексты, переходит на личность автора, то он показал, что роль моськи ему по душе. Не роль критика, роль моськи. Оставим его в покое — пусть лает.

Владимир Васильев: У меня нет поклонников. По крайней мере я о них ничего не знаю.

Вы часто задумываетесь о своем читателе?

Александр Громов: Совсем не думать о читателе нельзя. Постоянно о нем думать — тоже неправильно. Естественно, фантастика — коммерческий жанр, и никуда от этого не денешься. Он пишется для читателей. Читателя надо любить. Нельзя, правда, идти у него на поводу, нельзя подсовывать ему сладенькое: а, вот, съешь, душенька, за маму, за папу, съешь, душенька, ты будешь большой и толстый… Надо пытаться вести его за собой. Причем надо вести так, чтобы он не заметил этого.

Владимир Васильев: Главный лозунг писателя-фэна: напиши такую книжку, которую тебе, как фэну, интересно было бы прочитать.

Вы верите в чудо?

Александр Громов: Чудо — это что-то крайне маловероятное и пришедшееся очень к месту. Такие случаи со мной бывали. В этом я видел закон случайностей и очень благодарен ему за это, что он так сработал. Однажды благодаря чуду я не утонул. Это было, когда я на одном пороге перевернулся на спортивной байдарке. Такой, которая не была рассчитана на меня. Я влезал в нее минут пять, заполняя ее каркас. Перевернулся, простился с жизнью, потому что понимал — чтобы обратно вылезти, у меня этих пяти минут нет. Потом думаю: что ж я сдамся без борьбы?!. Начал дергаться. В байдарочном очке сломалась одна деталь, она не должна была сломаться, усилий человеческих для этого не хватило бы. Но она сломалась. Я выскочил на поверхность и радостно вздохнул.

Владимир Васильев: Ну я не называют такие вещи столь громко. Я их называю просто: удачные случаи. Да у меня удачных случаев было очень много, но, впрочем, и неудачных тоже. Так жизнь — это четки, собранные из мелких радостей и невзгод. И философ, смеясь перебирает их.

Как у вас уживаются семья и писательская деятельность?

Александр Громов: Раз это кормит — ну, что ж, семья мирится с этим.

Владимир Васильев: В девяносто восьмом году я приехал в Николаев. Опять столкнулся со своими родителями, которые всю жизнь считали меня отрезанным ломтем, разгильдяем и бестолковщиной. Я купил квартиру, обставил ее, в общем, сделал все так, как они для меня хотели. За два-три года я сделал все то, на что они положили всю жизнь. И сделал получше, повеселее. После этого я увидел, что они все равно ничего не поняли, но стали, по крайней мере, меня уважать. И теперь я слышу от них только одно: если ты считаешь, что так нужно — делай, мы знаем, что ты прав!

Что для вас значит престиж?

Александр Громов: Для меня — ничего.

Владимир Васильев: Иной раз люблю чем-нибудь блеснуть. Но чем я могу блеснуть? Мобильником в компании людей, которые себе не могут это позволить? Или гитарой среди студентов, у которых нет денег даже на такую паршивую гитару? В принципе, иногда бывает приятно выпендрится, но в глубине души…

Александр Громов: Можно блеснуть тем, что у нас получается: писать тексты и издавать книги. На одно мгновение это бывает приятно, а потом понимаешь, что эти люди, с которыми ты беседуешь, наверняка, в каких-то других вещах значительно тебя превосходят.

Хотя авторы никогда не выводят себя в роли главных героев, но они всегда выводят где-то себя в произведении. Какое место занимаете вы в своих романах?

Александр Громов: В последнем своем романе я вывел себя как писателя-фантаста, вернее, как писателя-детективщика, который решил написать фантастический детектив. Само собой понятно, что это не я. Это только каким-то боком я, и упаси меня Боже ассоциировать себя полностью с ним. Во-первых, это очень трудно, а во-вторых, это мне очень не понравится. Как правило у меня, главный герой — это, конечно, не я, а какая-то моя часть. Вычислитель, например, — весь мой цинизм. Я выделил в себе свой цинизм и наполнил им главного героя.

Владимир Васильев: То же самое. Поскольку единственный человек, которого ты достаточно хорошо знаешь — это ты сам, то и выделять больше неоткуда.

«Сердца и моторы» — твоя доля тебя там?

Владимир Васильев: Тоже какая-то часть. Это, собственно, помесь того, каков я есть, помесь того, каким я хотел бы стать и плюс многое взято от моего друга, с которым мы служили на границе.

Ты часто добавляешь герою тех качеств, которые ты сам бы хотел иметь?

Владимир Васильев: Это неосознанно. Это все время получается. Даже если это отрицательный герой, то его тоже чем-то наделяешь.

Александр Громов: А я своему Вычислителю сколько раз завидовал…

Вы считаете, что ваша жизнь удалась?

Александр Громов: Нет. Хотел бы быть богом, но я только человек.

Владимир Васильев (с ужасом): Богом быть — это ж работать надо!..