Владимир Сорокин «Роман»

Отчего так в России березы шумят?

Маленький мальчик нашел пулемет.

Больше в деревне никто не живет.

На фоне очередного витка скандала с запретом «Наследия», недоумеваю. что такого крамольного нашли в этом романе охранители скреп, чего не находили в прежнем Сорокине, где вы были сорок лет, господа, просто не читали? Сегодняшний Владимир Георгиевич куда спокойней и сдержанней себя молодого, красноречивое тому подтверждение «Роман». Всякий новый Сорокин давно в числе моего must read, но за раннего не взялась бы без внешних мотиваторов, хотя бы потому, что имею представление об уровне его экстремальности, а «жидкая мать»,, сорокин-стайл антитеза «пеплу Клааса», до сих пор плещется в районе диафрагмы. И никакие стилистические красоты, не компенсируют мне вывертов его Музы. На сей раз мотиватором стал вопрос о романе от любимого чтеца Игоря Князева,; дополнительным фактором — аудиокнига в исполнении Михаила Горевого, тоже любимого; и где-то смутно, чувство, что уже наталкивалась недавно на упоминание сорокинского «Романа». Решено, беру — это вступление к тому, что писалась книга в 85-89 годах.

Конец позапрошлого века, тридцатилетний Роман сходит с поезда где-то в Средней полосе России, здесь рядом имение его дяди и тетушки. Они заменили рано осиротевшему Роме родителей, но в последние три года, занятый адвокатской карьерой в столице, в Крутой Яр он не приезжал. Сейчас, оставив юриспруденцию и намеренный сделаться вольным художником, приехал сюда. Отчасти ощутить тепло родного очага, частью «на натуру», а также в чаянии возобновить роман трехлетней давности с соседкой Зоей. Связь оборвалась с его отъездом. Родственники встречают его радушно, имение снаружи выглядит лучше, чем оказывается внутри, Зоя нашла ему замену, жених обещает увезти ее за границу. Но Роман патриот России, с мучительной нежностью размышляющий о своей любви к ней, об особенной стати и особом пути, о крестьянах, которые вот вроде свои люди, а по-настоящему своим он им никогда не станет, и о прочей интеллигентской лабуде в духе Клима Самгина. Хотя стилистически роман скорее не горьковский, а гончаровско-тургеневский. Такое, с пейзажами, с яркими описаниями помещичьего быта и крестьянского труда a-lа «в самом разгаре страда деревенская» Некрасова.

Сорокин блистательный стилист, и у него все эти пасхальные бдения, неспешные трапезы, рыбалка, застольные беседы с тяжеловесным остроумием, сенокос, записки охотника — замечательно вкусны, пока не становятся приторными до тошноты. На Пасху в церкви герой впервые встречает приемную дочь лесничего Таню, еще не зная, что полюбит ее, но пораженный необычайным благочестием девушки. А отправившись по грибы, натыкается на волка, задравшего лосенка, омерзительность волчьей трапезы оскорбляет его эстетическое чувство, он вступает со зверем в единоборство, убивает его. но и сам изрядно покусан. Находит его и приносит к себе домой именно лесничий, Таня ухаживает, они влюбляются друг в друга, он говорит о своих чувствах отцу девушки, тот сначала отказывает, но пораженный героизмом Романа на деревенском пожаре, дает согласие, сразу за помолвкой следует пышная свадьба, и ты уже думаешь: ну когда же начнется привычный сорокинский трешак? Он начинается на последних семнадцати процентах текста (букмейтовский проигрыватель позволяет отслеживать соотношение прослушанного и оставшегося).

Возможностей интерпретации много, от постмодернистского тезиса о смерти романа и деконструкции русской классики, к которой и я склоняюсь: зато у нас есть наша Духовность. Ну как, что такое? Маяться несовершенствами этого мира, доходить до глубин отчаяния, а потом взять топор, да и отправиться убивать.. До гипотезы о бешенстве от волчьих укусов, не вступающей у автора предположения в противоречие с им же скрупулезно подсчитанными «предметами», какими тот осквернил алтарь: 40 от крестьянских дворов и 9 от помещичьих — сакральные числа. А может быть Сорокин просто хотел доказать всем, что умеет «в Тургенева». но желает делать свое.

Думаю, истина где-то посередине, но Владимир Сорокин дьявольски талантлив, и «дьявольски» здесь не только определение.

Я, к стыду своему, не такой ценитель старомодной пасторали, чтобы пятьсот страниц наслаждаться тонкостью и нюансами стилизации под Тургенева. Насладился на первых двадцати, а потом по глупой привычке стал ждать, что начнётся собственно сюжет. Сейчас начнётся, уже скоро, вот-вот. Просто экспозиция немного затянулась. Когда книга перевалила за две трети, начали терзать смутные сомнения. Но надежды всё-таки оставались, пока внезапно не начался этот лютый макабрический трэш. Монотонный, вязкий, бесконечный: подошёл, ударил, убил, вытер топор, открыл другую дверь, подошёл, ударил, убил, вытер топор. Это практически дословно. И так ещё пятьдесят страниц: подошёл, ударил, вытер топор... Испытал ли я культурный шок? Нет. Единственным чувством было недоумение: что это? Прочитанные предыдущие пятьсот страниц летели к чёрту, теряя вообще всякий смысл. Зачем всё это, о чём, что за тягостный бред? Воспринимать всерьез происходящее невозможно, а если шутка, то несколько громоздкая, вам не кажется?

Ах, так это иносказание, это про гибель русского классического романа... Тогда совсем другое дело. Только так и можно было выразить свою тревогу за Тургенева и Гончарова. Или, наоборот, радость? Хотя в любом случае предупреждать нужно. И что это вдруг Сорокин озаботился именно девятнадцатым веком? Можно было копнуть глубже, к истокам, ведь совсем захирела древнерусская литература. Возможностей для стилизации – море. Напевный рассказ, как князь Игорь сбирал шлемоблещущие дружины да как сватался к красной девице половецкой. А в конце он мог бы ходить по полю брани и при помощи нехитрых инструментов извлекать у половцев кишки. Или у своих дружинников – это уж как повернёт авторская фантазия. (К слову, с Игоря сталось бы. На самом деле был ещё тот сукин сын). И всё это звучало бы как реквием по «Слову...» и «Задонщине»...

Странный писатель – Сорокин. Лёгкое перо, нестандартный взгляд, отточенный язык, но вот употребляет он свои таланты... Хотя дело вкуса, конечно. Кому-то вон и сюрстрёмминг нравится. Меня всё не оставляет мысль: сколько же труда нужно было вложить в первые пятьсот страниц, чтобы они послужили только приманкой, только фоном для этих диких финальных пятидесяти? Бессмысленного труда. Пустого. Гора в результате родила мышь, да к тому же какую-то полуразложившуюся. Печально.

Понять «Роман» может только тот, кто хорошо знает русскую литературу XIX века. Но вот беда: те, кто хорошо знают русскую литературу XIX века, любят её и неспособны с юмором отнестись к расправе Владимира Сорокина с бесчисленными клише, красивостями и штампами этой литературы. Одобрительно к подобному художественному анализу (анализ всегда подразумевает расчленение) может отнестись только тот, кто русскую классическую литературу не любит. Но тот, кто не любит, тот не читает, не знает её и потому оценить виртуозность и научную точность Сорокина не в состоянии.

«Роман умер» — констатирует Сорокин, повторяя общее место литературоведения ХХ века. Смерть романа, как жанра, была обозначена учёными ещё в 20-е годы. Но в то время даже учёные в качестве иилюстрации к этому тезису обращались к «западной» литературе, осторожно обходя священную корову русского классического романа Тургенева, Гончарова, Толстого. То, что русский роман умер даже раньше европейского, подразумевалось по умолчанию, однако вслух говорить об этом было стрёмно даже в академических кругах.

Все, и учёные-филологи, и писатели-практики, и лихие литературоведы из толстых журналов, притворялись, что русский роман жив, и потоком давали на-гора сотни романов-зомби, мертвых, но двигающихся, как живые.

Сорокин взялся за суровую задачу, показать классический русский роман именно как мертвый набор безжизненных приёмов. Чтобы прекрасно читалось, чтобы картины, рисуемые писателем, воспринимались с умилительным восторгом и очаровывали, чтобы психология персонажей была тонка, глубока и соответствовала уровню претензий русской классики — только при выполнении этих условий финальный анализ мог быть достаточно убедителен.

Задача сложнейшая! Но Сорокин справился. И ярость читателей «Романа» лучшее тому подтверждение.

Все произведения Сорокина (кроме, разве что, романов «Ледяной трилогии», которые мне даже понравились) написаны одним стандартным способом. Сначала Владимир Георгиевич демонстрирует нам, что что мегаофигенный стилист. Что он может писать под Тургенева (как в «Романе»), или под гибрид Лимонова с Набоковым («Тридцатая любовь Марины»), или вообще под кого угодно («Голубое сало»). И пишет — вроде как и слова красивые, и сюжет какой-то разворачивается, и читать вполне себе интересно, что же дальше с героями произойдёт-то.

И вдруг с Владимиром Георгиевичем приключается апоплексический приступ. Изо рта у него начинает бурно течь пена, руки его кое-как клацают по клавишам, глаза слезятся, в мозгу происходит коллапс. Но Сорокин не сдаётся. Он борется и вместо того, чтобы вызывать скорую, продолжает писать. И пишет, и пишет, и пишет. И пишет. И пишет, и пишет. И берёт топор топор берёт и начинает рубить. Встал и ударил топором по голове. Ударил топором по голове. Топором по голове. Достал кишки. Испражнился. Достал кишки. Размазал...

Ой, простите, меня в сорокинщину занесло, не хотел. В общем, в состоянии абсолютного безумия Владимир Георгиевич всё-таки заканчивает роман, который потом 15 лет никто печатать не хочет. А потом вдруг этот роман объявляют одним из великих произведений современной русской литературы. Но с моей субъективной точки зрения это к литературе имеет посредственное отношение. Это демонстрация способностей Сорокина, прерванная неожиданным приступом. Впрочем, как всегда.

Идея этого романа, по-моему, в том, что человека, совершающего преступление против природы и божественных установлений, Бог наказывает быстро и жестоко. Наказывает не только его самого, но и всех окружающих, возможно, за любовь или просто за хорошее к нему отношение. Пути Господни неисповедимы, может быть, просто под раздачу народ попал. ГГ заболевает бешенством, о чём в романе прямо не говорится, но такое объяснение событий представляется мне наиболее естественным. Инкубационный период в этом конкретном случае (описанном в романе) минимален (около недели, хотя обычно он гораздо больше), и даже симптомы болезни не успевают проявиться в полной мере. Автором отмечен только безотчётный страх (несколько эпизодов) и действие звукового раздражителя, в роли которого выступает деревянный колокольчик, подаренный, что символично, местным сумасшедшим. Вирус настолько быстро добрался до головного мозга, что ГГ сошёл с ума прежде, чем прошёл некоторые стандартные стадии заболевания, в частности не успел проявиться эффект водобоязни. Но, надо понимать, Сорокин писал не историю болезни, а художественное произведение, а о том, что может произойти с человеком жестоко искусанным волком, знали в то время все, как знают и сейчас. Я хочу сказать, что когда Сорокин писал эту книгу, он не мог не понимать, что бешенство — это первое, что придёт в голову читателю. В особенности тому, кто располагает хотя бы самыми основными сведениями из истории медицины. А то, что болезнь является в данном случае божьим наказанием, подтверждается однозначно сценой на пожаре, когда Богородица с иконы указывает Роману путь к спасению из огня. Её Сыном предопределена этому человеку другая судьба. Как говорится, кому суждено быть повешенным, тот не утонет.

В финале романа поражение коры больших полушарий приводит к тому, что ГГ начинает действовать под руководством звериного инстинкта убийства, превратившись в сущности в бешеного волка, вооружённого топором.

Отдельный интересный вопрос — точное время действия романа, и другой вопрос, непосредственно с первым связанный — почему местный фельдшер не лечит ГГ от бешенства. Почему он молчит, не предупреждает Романа, что ему грозит, понять можно — не хочет огорчать пациента, надеясь, что пронесёт. При этом он всё же пытается что-то сделать и даёт пострадавшему какие-то порошки. С очень высокой степенью вероятности можно утверждать, что это сулема. Более сильного антисептика тогда не знали. Тогда — это когда? Случай произошедший в романе требует немедленного начала курса прививок. Как я уже отмечал выше, Сорокин этого не знать не может категорически, как вообще любой взрослый человек. Значит действие в романе происходит до введения в России в медицинскую практику прививок от бешенства. А произошло это летом 1886 года по инициативе доктора Н.Ф.Гамалея (был открыт первый прививочный пункт в Одессе). Но уже летом 1885 года прививка от бешенства делалась в Париже, и туда приезжали укушенные из России. Так что в 1885 году фельдшер мог срочно отправить ГГ в Париж к Пастеру. Нижняя временная граница происходящих в романе событий, может быть отнесена к лету 1878 года, когда закончилась война с турками. Это следует из упоминания в тексте о героях Шипки. Итак, время действия — промежуток между 1878-м и 1884-м годами.* Поэтому, стало быть, и не лечит, не знает, что делать.

Но в романе есть ещё одно указание на время действия. Это вопрос Антона Петровича «кто за Прянишникова Ленского поёт?», обращённый к Роману. Ипполит Петрович Прянишников ушёл из Мариинского театра в 1886 году, и это даёт точную дату событий романа. Сорокин тут напутал, т.к. этот артист обладал баритоном и Ленского петь не мог, а в вопросе должна была прозвучать фамилия другого персонажа оперы. Но, если в романе действие происходит летом 1886 года, то виновником смерти ГГ следует считать фельдшера, незнакомого с последними достижениями медицины. Прошёл год, а он всё ещё не в курсе. Это либо вполне реальная характеристика российской глубинки, либо очередное неаккуратное обращение Автора с историческими фактами.

В связи с этим интересно, что из девяти человек, отметившихся в классификаторе до меня, семеро (!) считают, что действие романа происходит в 20-м веке (чтобы так ошибиться, надо, например, получить представление о книге из рассказа ней другого человека, т.е. я сомневаюсь, что эти семь человек сами читали роман), а двое из них написали отзывы. Можно ли доверять таким отзывистам?

Художественные достоинства романа неоспоримы. В нём масса замечательных пейзажных и жанровых зарисовок. Сенокос, сбор грибов, конные и пешие лесные прогулки, сцены из сельской жизни. ГГ художник и глаз у него профессиональный. Поэтому и читать книгу неплохо бы, заглядывая в альбомы репродукций, в интернет, а лучше всего в музеи. Приведу здесь только один пример, поскольку о пожаре упоминал выше. Это картина Николая Дмитриева-Оренбургского «Пожар в деревне», находится она в Русском Музее в Петербурге.*

А ещё в романе можно найти блестяще написанную оду (или даже гимн) Русскому Самовару. Ничего подобного вспомнить в литературе не смог, возможно, мало читал. Красочное описание свадебного застолья вообще заслуживает издания в виде самостоятельной новеллы. Закатывал ли кто-нибудь ещё в русской литературе подобный лукуллов пир? Тоже не имею точного ответа, но думаю, что вряд ли. Тут Сорокин в своей кулинарной стихии развернулся во всю мощь.

В общем, книгу стоит прочитать, имея в виду, что финальная часть романа представляет собой словесное выражение происходящего в поражённом мозге процесса затухания сознания, сопровождающегося деградацией второй сигнальной системы, и выхода на первый план подсознательных проявлений. К сожалению, Автор не удержался в кошмарном финале своего романа от прямого издевательства над церковными обрядами, которые соблюдаются в России практически всеми, даже неверующими. Я имею в виду поминание умершего на девятый и сороковой дни. Количество трупов, части которых Роман перетаскивает в церковь, равно именно сорока из деревни и девяти из барского дома. При этом Сорокин умудрился ошибиться в имени и отчестве одного из убитых им крестьян. Подчёркиваю — именно Сорокин, а не его обезумевший Герой, который, разумеется, не может помнить всех зарубленных им людей, с большинством которых он вообще не был знаком. Издеваясь, надо быть особенно внимательным, тщательнЕе надо работать, чтобы не дать повода для ответных насмешек.

И, думаю, не для того написал Сорокин эту книгу, чтобы, как полагают некоторые читатели, показать смерть русского романа 19 века. Ну, назвал он своего героя Романом и сверхнатурально изобразил его сверхбезобразную смерть. Так это просто ещё одно, очередное издевательство над святыней, на этот раз над русской классикой. Хлебом не корми человека, только дай над чем-нибудь поизмываться. Всем своим творчеством Сорокин доказал своё непревзойдённое мастерство в этом деле, вот и это его произведение по гамбургскому счёту является гениальной издёвкой.

А литература просто меняется, как любое искусство. И на смену ушедшему, но навсегда оставшемуся с нами, бессмертному роману позапрошлого века пришёл роман 20 века, не менее замечательное явление русской культуры. Нельзя же всерьёз утверждать, что умерла живопись 19 века, музыка 19 века, архитектура 19 века. Это же бред собачий! Настоящее искусство никогда не умирает, уж простите за банальность. Не умрёт живопись, невзирая на всякие там «квадраты», не умрёт музыка, сколько бы ни звучали различные препарированные рояли, не умрёт и архитектура, сколько бы ни строилось стамесок, хрущёвок и «кораблей».

*) В Эрмитаже в зале Малых Голландцев висит тоже «Пожар в деревне», небольшая картина Эгберта ван дер Пула, но она мало того, что нуждается в реставрации, так ещё слишком высоко расположена и плохо освещена.

Сорокин, безусловно, блестящий стилист и подражатель, но если судить чисто по уровню техничности, роман «Роман» — это абсолютная вершина его творчества. Такой композиционной сложности мы у Сорокина ещё не видели, да и вряд ли кто-либо из современных русских авторов на такое способен: начать с пасторальной классики про юного Романа, на обломовский манер приехавшего жить в деревню, затем плавно перейти к развлекаловке, обосноваться в сумеречной зоне романтизма между приключениями и мистикой, время от времени отвлекаясь на философские беседы о боге, смысле жизни и судьбах России, затем играючи перекинуться в кондовый соцреализм «про село», а под конец с сатанинским хохотом провалиться в классическую сорокинщину.

При этом стиль письма всё время неуловимо меняется, виртуозно подстраиваясь под требования эпохи и жанра, и вместе с сюжетом проходит от помпезной русской классики начала 19 века, через тончайшие кружева пушкинской прозы, и до нынешней косноязычной чернухи, возведённой даже не в квадрат, а в какую-то запредельную степень (последние 50 страниц писались явно для того, чтобы их физически невозможно было прочесть). Идеальное единство формы и содержания. Филигранная, мастерская работа.

«Роман» начинается со слов «Нет на свете ничего прекрасней заросшего русского кладбища на краю небольшой деревни. Тихое, неприметное издали, лежит оно под густыми купами берез, теряется в зарослях боярышника, бузины и сивой, годами не кошенной травы, что стоит высокой, до пояса, стеной на месте бывшей здесь некогда ограды» и заканчивается «Роман вздрогнул. Роман дернулся. Роман пошевелил. Роман дернулся. Роман умер.»

Собственно говоря, это не столько русский роман, сколько краткая история русского романа. Металитература в фальшивой обёртке беллетристики. Триумф постмодерна над самой идеей художественной книги. Роман умер. Сорокин отжёг.

Суть анекдота (в современном понимании) — неожиданность концовки, которая обманывает ожидания, вроде бы следующие из описательной части. Этот прием Сорокин блистательно использовал в своих коротких рассказах, созданных в советское время без надежды на публикацию и исполняемых автором на подпольных сходках в узком кругу. См. https://fantlab.ru/edition18678.

В «Романе» использован тот же прием анекдота. Нелепо было бы интересоваться ранними книгами Сорокина, надеясь на сюжет или мораль. С научных позиций вклад писателя в литературу определяется новизной формы его произведений. Это конёк Сорокина. Но в «Романе» утрачены преимущества его «анекдотичных» рассказов: там было ново, забавно и, главное для анекдота, — коротко.

«Роман» — это затянувшийся анекдот. А значит, анекдот не удался. У филологов здесь, конечно, много материала для изучения — может эта книга для сорокинистов?

Я не понимаю, как можно читать такое! Это же бред сумасшедшего автора! « Норма» господина Сорокина ( произведение дерьмовое и о дерьме) выглядит чуть ли не шедевром на фоне этой бредятины. Люди, не теряйте времени даром, не читайте эту мазню: в мире существует столько великолепных книг, которых нужно прочесть.

Оценка: единица

Как нужно любить читать,чтобы читать такое!Эта фраза про последние страницы романа...Так испоганить весь роман,надо постараться!НЕ ДАВАЙТЕ ЧИТАТЬ ДЕТЯМ!!!И сами тоже лучше не читайте!!!Если только Вы не любите«говно,мужское семя,блювотину перемешанную и съеденную»...Самая ужасная книга прочитанная мною за последние 30 лет!

Роман — человек, но постепенно из текста выясняется, что нет, что он — просто сумма штампов русского романа 19 века. И тогда, чтобы вочеловечиться, он вырубает эти штампы топором. Но при этом теряет человеческий облик, потому что он — этот русский роман и есть (даже девушка у него — Татьяна). От него остается только набор фраз, напоминающих букварь... и смерть в конце. Идея хороша, но исполнение затянуто безбожно.