Марсель Пруст «Обретённое время»

«Обретённое время» — заключительный том эпопеи «В поисках утраченного времени». По духу книга близка к первым трём частям, поскольку замысел и ранние черновики седьмой возникли ещё на ранних стадиях создания романа-реки.

В записях Пруста нет границы между «Беглянкой» и «Обретённым временем» из-за чего есть несколько плавающих страниц, кочующих из одного тома в другой. Начинается этот отрывок так: «Я не рассказывал бы, впрочем, о своей жизни возле Комбре, ведь в то время Комбре я вспоминал крайне редко…» и идёт вплоть до предложения: «Целый день в этой несколько захолустной тансонвильской усадьбе, казалось, более всего подходившей для послеполуденного отдыха между прогулками…». А, например, по халатности «Альфа-книги», сей кусочек и вовсе выпал из их двухкирпичного псевдо-«Полного издания».

Недобросовестные читатели хвастают, мол, обхитрили всяких зануд и автора, после первого тома принявшись сразу за седьмой, чем сэкономили недели на чтении аж пяти книг. Затем такие ловкачи, едва проснувшись, сразу засыпают, еду смывают в унитаз, а самый изобретательный хроноэкономист, как поговаривают, догадался по возвращении из детского садика хаять со скамейки наркош да проституток — «ишь, вырядились!». Собственно, всё это — свидетельство того, что не было пресловутого промежуточного звена в эволюции. Оное Пруст выдумал, дабы мы время теряли, а он — нашёл.

В действительности пропускать книги «Поисков» неразумно, ибо мысль в них сквозная, лавинообразная, а окончательные выводы и впечатления без правильного багажа, предоставленного автором, получатся куцыми, как после пересказа. Да и книги эти сами по себе устроены так, чтобы дарить удовольствие от языка и художественной образности. Тут не за чем спешить узнать развязку какой-то интриги. Конечно, неожиданные повороты в эпопее есть, но преимущественно они сводятся к тому, кто с кем начал спать и в чей салон его допустили.

Обойдя стороной (не Свана и не Германтов) промежуточные пять томов, листатель «Поисков» никогда не узнает, стала ли соседская собака оборотнем, полетела ли Француаза в космос и удалось ли барону де Шарлю вызвать зомби апокалипсис по телефону. Вот и кусайте локти теперь, господа скорострелы.

Но вернёмся к «Обретённому времени». Сюжет здесь свободно шагает через годы, не особо стремясь оповестить читателя о смене календаря. Это нужно для достижения эффекта утекающей жизни, когда, казалось бы, мы молоды, по ощущениям, уж точно, а половина друзей — в могиле, в зеркале — старик, в постели — никак, если только вы не похабник де Шарлю, само собой. Рассказчик сообщает о перипетиях судеб Сен-Лу и Жильберты, о шалостях уже почти неузнаваемого барона, о вырождении элитных салонов, заполненных челядью и евреями, коих до сих пор туда в силу антисемитский настроений не впускали.

Кому уделено мало внимания в книге — так это Альбертине, чья история буквально составила два предшествующих тома, «Пленницу» и «Беглянку», написанных позднее. Но там, где главный герой вспоминает о бывшей возлюбленной, возникает важный для «Обретённого времени» мотив предопределения. Хотя само повествование кажется столь же хаотичным, как и любая реальная жизнь, за ней прослеживается уверенная цепочка событий, ведущих к одному результату — правильному, глубокому осмыслению своих чувств, включая романтические. От Набоковской теории «узора судьбы» далеко, но не вспомнить о ней нельзя. Рассказчик «Поисков» задумывается, не получилось бы прийти к тому же результату более прямым жизненным путём. Как бы то ни было, именно текущий событийно-эмоциональный крюк пробуждает нужное для создания литературы сознание художника.

Творчество для Пруста — истинная цель существования человека, признак не даром потраченного времени, высшей из возможных жизненной установки. Но при этом автор оговаривается, что не только сам не вечен, но и его труд, как и прочие книги, однажды ждёт забвение. Потому произведение создаётся не на века, а в расчёте на внимание со стороны читателей из обозримого будущего.

Великий модернистский классик беспощаден к тем своим героям, которые не избрали путь творчества. Осуждающий тон в их сторону явен, и тут впору удивиться столь однобокому суждению автора при оценке жизни человека. Но, если учесть широту взглядов Пруста, разумно допустить, что здесь с нами говорит не сам писатель, а рассказчик — герой, взирающий на других лишь через призму собственной системы ценностей. Конечно, Марсель Адрианович считал для себя единственной задачей создать бессмертный шедевр, но вряд ли он бы с этой колокольни с сочувствием смотрел бы на учёных или работяг, столь симпатично изображённых в «Поисках».

Тут надо уточнить, что в эпопее есть три «Я». Первое — протагонист, с которым происходят события. Второе — он же, но старый, уже проживший все описанные в книге эпизоды и решивший их записать с комментариями, пропущенными через многолетнее осмысление. Рукой именно этого человека (в философии «Поисков» каждый из нас в разное время — немного новое существо, трансформирующееся за годы) создан данный литературный труд. А третье — сам Пруст, иногда возникающий из-под маски персонажа-рассказчика, дабы бросить какой-то важное замечание извне, вроде: «Кстати, только вот те два героя — реальные люди, а прочие выдуманы».

Наиболее слабая и скучная тема книги — война. Понятно, что для Пруста и его современников она представлялась чем-то грандиозным, требующим осмысления и соответствующей ниши в жизни человека. Но сегодня размах всех этих ратных теорий выглядит избыточным, а сами они — выпадающими из тонкой материи вечных тем «Поисков».

Очень колоритно в книге изображена старость — притом, что сам автор скончался в 51 год. Но, как и в случае с очаровательными девушками, сотворёнными дланью гомосексуалиста лучше, чем каким-либо сочинителем традиционной ориентации, Пруст, вероятно, прочувствовал ощущение бремени лет куда глубже, чем любой произвольный пожилой писатель. Удачно пришлись ошибки, унаследованные «Обретённым временем» от незавершённых черновиков. Мёртвые персонажи возникают на последнем приёме, а с некоторыми из героев рассказчик взаимодействует дважды, будто первого раза и не было. Это отличным образом, возможно, незапланированным, подчёркивает замутнённость разума дряхлого человека, путающего факты, людей, времена.

Без чёрного юмора, присущего автору, седьмой том не остался. Вот так, например, завершается встреча с одной кокоткой преклонных лет: «…когда она дошла до дверей, мне даже показалось, что сейчас она поскачет. Но на самом деле она спешила в могилу».

К кое-кому из героев читателю предстоит переосмыслить отношение. Сен-Лу и Жильберта проявят себя с худшей стороны, а вот увядающая Берма с большой вероятностью вызовет сострадание.

Внушительная заключительная часть книги посвящена выводам. Несмотря на то, что произведение Пруста вплоть до ДНК — художественное, лишённое системности, шаблонности, симметрии, всё равно последние страниц сто композиционно и функционально похожи на «заключение» из курсовой: подведены итоги, повторены важные тезисы, обозначена задача данного литературного труда и выражено намерение его воплотить, хотя читатель, включаясь в игру, всё же осознаёт — за рамками придуманной реальности книги замысел уже и так реализован, пусть отдельные тома — и на уровне черновиков.

Фундаментальная идея «Поисков» — человек проживает массу ярких, дорогих лично ему мгновений, кои заслуживают того, чтобы их зафиксировать в искусстве. Нечто подобное Джойс называл эпифаниями. Отличительное свойство этих эмоций — идентичность душевного отклика. Допустим, беря в руки книгу из детства, мы воскрешаем мысли и сердечный трепет, с каким прикасались к ней будучи ребёнком. Прошлое возрождается, щедро осыпая давно забытыми деталями с по-прежнему свежей ассоциативной окраской. Так, внутренние ощущения, метафизические отклики стирают грань между годами, позволяя одновременно быть и там, и здесь, и время перестаёт быть утраченным — оно возвращается. Велика опасность, регулярно обращаясь к подобным артефактам, — залапать и замылить сии предметы, превратив в хранилища уже нынешнего психического багажа. И задача, поставленная перед собой Прустом, — запечатлеть всё, как есть, в произведении искусства, сохранить, сберечь, дабы всякий читатель мог бы соприкоснуться с доверенными автором сокровищами, сверить со своими, совершить собственные открытия, обрести, в конце концов, то, что, казалось бы, ушло навсегда.

Хотя о намерении написать эпопею на основе своей жизни говорит вымышленный персонаж, через него просвечивается Пруст — их голоса сливаются, разжёвывая писательский метод, задумку и особенности текста «Поисков». Автор проецирует себя в книгу, фактически совершает перекодировку человека, точнее, опыта переживаний, в роман. И читатель получает объяснение, почему работа — не биография, а художественное сочинение: смысл не в самих событиях, людях, местах, а в том впечатлении, которое они способны вызвать. Так отчего бы не породить подобные реакции при помощи фантазии, создав воображаемых героев в вымышленных обстоятельствах?

При таком плане очень важно суметь оторваться от личного жизненного опыта. Здесь стержневая философская подноготная, сквозившая ещё в первом томе. Мы одним и тем же механизмом любим разных людей, ибо источник сего чувства не внешний, а внутренний. Стало быть, каждый акт восприятия — это не прямое точное познание объекта, а его субъективная интерпретация. Именно потому совершенно разным может казаться человек спустя пару лет. Сам он тот же, но «ощущение» при встрече новое — кого-то другого.

Пруст явно убеждён, что подобные ощущения присущи каждому из нас. Выявление их — одна из первостепенных задач эпопеи. Читая, мы можем грустить из-за смерти бабушки рассказчика, хотя никогда её не знали. Зато описываемое чувство всем известно — оно и объединяет людей, стирая не только временные, но и субъективные различия, обнажая тонкую, архетипичную структуру сознания во всей полноте и красоте, возможно, вложенных в человека некой запредельной творящей силой, коя сама по себе автора не интересовала, ибо не могла стать предметом исследования. Церковь, статуи богов и скульптуры святых — определённо искусство, но и точка за сим.

Эпопея повествует о времени и о людях в нём, растянутых, по словам писателя, как черви, через годы, где когда-то мы были кончиком хвоста, когда-то — серединой, когда-то — головой, всегда представляя собой что-то особое, новое, эксклюзивное, и собрать всё это воедино позволяют именно такие эпифанические мгновения, когда акт вспоминания помогает найти утраченное прошлое и стереть хронологические преграды, дав сознанию свободно находиться в нескольких жизненных вехах сразу.

Руководимый этими соображениями, рассказчик, а с ним и Пруст, берётся донести своё открытие при помощи литературного труда, на полную реализацию которого ему из-за болезни не хватит времени. Однако концовка предусмотрительно написана раньше середины, так что главная мысль, как и сам автор, спроецированный в сей монументальный труд, дошла до читателя.

Надо ли говорить, что эта книга — великая? Подобные ей можно пересчитать по пальцам: «Улисс», «Лолита», «Радуга тяготения»… И труд Пруста уникален, неповторим. Спародировать стиль — реально. Найти мысли заурядными — тоже. Но именно в том, что соображения автора кажутся очевидными, и кроется его гениальность: рассуждения, изложенные в «Поисках», — это снайперские попадания мастера, способного писать не о проблемах выдуманных героев, а о внутреннем мире каждого из нас.

Завершается роман намерением героя это всё записать. Вот-вот чернила набросают начало первого тома. Звонит колокольчик — уходит гостивший у родителей Сван. Он живой, настоящий, воскрешённый творчеством. Ностальгия! Слышно калитку. Рассказчик, ещё ребёнок, не может уснуть без маминого поцелуя. Произведение замыкается в кольцо, как уроборос, — тот редкий случай, когда такой подход не банален, а оправдан, ибо круг — символ времени, на сей раз найденного, пойманного за хвост.

«Обретённое время» — финальный аккорд одного из самых выдающихся романов в истории человечества. В контексте эпопеи книга приобретает особо сильное звучание, приобретающее ценность для каждого человека, стремящегося через литературу открыть для себя нечто новое и истинное.

Декаданс

Нас победили, но мы довольны. Поскольку сами видим себя не побежденными, но победителями.

Фокстрот. Почему-то авантюру с чтением «Обретенного времени», предпринятым через пять лет после «Свана» и без намерения когда-нибудь вернуться к промежуточным пяти книгам эпопеи, обозначала этим словом. Не в смысле танца, но в значении «лисий скок». Своего рода аналог ходя конем — прыжок от начала к завершению. Зачем? Затем, что начатое когда-то следует должным образом заканчивать, хотя бы даже промежуточная стадия казалась пустой тратой времени.

Еще захотелось испытать себя: а что, если прочитанная за это время тыща книг, многие из которых были довольно сложными — что, если переменила мое отношение к Прусту, сделала более терпимым, научила находить удовольствие в его тягучей аллювиальной мути? С прискорбием констатирую, чуда не случилось. Нет, самое начало позволило надеяться. Там речь о Первой Мировой, много хороших книг читала за прошедшие годы на эту тему, из последнего пронзительная «Смерть героя» Олдингтона и саркастичный «Человек без свойств» Музиля.

Было интересно, как осмыслит стремящийся во всем дойти до сути литературный дар Пруста, феномен энтузиазма начала войны, абсолютно одинакового во всех странах-участницах. По сути, то было первое проявление массового психоза, сгенерированного СМИ на службе государственной машины пропаганды. Уникальный опыт оболванивания масс, промывания мозгов в промышленных масштабах на материале девственного, в смысле критического осмысления происходящего, общественного сознания.

Время, когда индивид, желавший дистанцироваться от участия в ура-патриотических действиях ставился в положение персоны нон-грата, вынуждался давлением социума вступать в ряды, даже не будучи подлежащим обязательному призыву. Разочарование и понимание, в какую подлую игру втравлены властями предержащими, приходило очень скоро. Вместе с осознанием масштабов легализованного обмана. У всех. Не у Пруста. Он как человек в пылающем со всех углов доме, что недовольно морщится, обнаружив пятно на любимом галстухе, которым намеревался завершить туалет, отправляясь с визитами.

Сокрушается о том, что Сен-Лю и многие другие достойные господа ушли на фронты Но, ах, он такой душка, когда приходит в увольнение в этой своей офицерской форме и рассуждает о героизме, проявляемом соотечественниками — ведь в мирное время все эти буржуа и не узнали бы, что способны на такое самопожертвование! Брюзжит по поводу салона госпожи Вердюрен, серией удачных марьяжей и своевременым вдовством хозяйки обретшего статус законодателя мод. Впрочем, и сама она теперь герцогиня Германтская, какой пассаж! Кто бы мог представить подобное двадцать лет назад.

Германты уж не те. Свет уж не тот! Барон Шарлю, публично признавший гомосексуальные наклонности. подвергнут остракизму, пережил инсульт и униженно кланяется даме, от которой в прежние времена отвернулся бы с негодованием. Великая Бирма вынуждена уступить пальму первенства бывшей даме полусвета Ракель, и та выдерживает в приемной ее дочь с зятем, явившихся засвидетельствовать почтение во время стихотворного вечера у Германтов — О времена, о нравы!

Это я еще умалчиваю о навязчивой гомоэротике, к которой великий человек возвращается во всякую удобную (а чаще неудобную) минуту. Париж сильно потускнел, когда столько привлекательных мужчин в войсках. Каким счастьем для красивого офицера было бы спасти в бою красавца ординарца. Хм, публичный дом гомосексуалов с плетьми и прочим БДСМ-антуражем. Но главное все-таки в том, что у разваливающегося на куски мира есть Марсель, один умеющий сохранить и вернуть ему утраченное время.

И зря, совсем зря он сомневался насчет своего литературного дара. Прямо даже был близок к отчаянию, считал себя бесталанным. Нет, наступил на чуть смещенный относительно горизонтальной оси камень во дворе замка Германтов, вспомнил во всей совокупности венецианскую площадь Сан Марко и понял, что его великий талант в возвращении нам, неразумным, утраченного времени. Нет, илистая болотная муть Пруста не та вода, в которую когда-нибудь захочу войти снова.