Татьяна Богатырёва «Говори»

Татьяна Богатырёва писала дебютную книгу семь лет, но что можно делать семь лет на ста с чем-то страницах? Только ритмизировать, вставлять отсылки и шлифовать, то есть уходить в стилистический блуд, который чаще всего губит дебют. Что с антиутопией «Говори» и произошло.

Она начинается со сцены из детства, когда на глазах братьев забивают курицу. В Евгении это пробуждает тягу к смерти, а в Игоре тягу к брату. Позже к нездоровому дуэту присоединится явно претерпевающая Татьяна. Чередование трёх я-повествований представит мир с разных обид и желаний, но вытеснит на обочину антиутопию. Её законы попытаются вывести из личных соприкосновений, что, к сожалению, на этот раз не сработает.

Мыслительные привычки в романе значат куда больше, чем социологический факт, но выполнены они то квёло, то попросту подозрительно. Вот Игорь, зависимый молчун:

«…я отвечу, что все стало разлаживаться именно с появлением в нашей жизни Тани. То есть музыкальный инструмент был еще вполне рабочим, и до кульминации, когда гитару нужно приложить о край сцены для пущего эффекта, было еще далеко, но она уже была какая-то ненастроенная. Не расстроенная, но не настроенная совсем. И струны начинали врать после каждой игры.»

Сравнение намеренно показывает аутичность Игоря, или это стиль дал петуха? Сказать сложно, так как язык романа весом. Там есть прекрасное, например: «завтра — это еще одна долька апельсина, который заканчивается». С другой стороны, Игорь всегда думает красиво и глубоко, на сдвиг не похоже. А потом вдруг понимаешь в чём дело. Да ведь всё «Говори» — это одна большая цитация, воткнутая в антиутопический хаб травма, эссе, автофик. В романе банальная психология, банальное репрессивное государство и очень банальное положение героев, но все клише так поэтизированы и совмещены, что это и вправду создаёт ситуацию, в которой можно начинать говорить. По методу это перевёрнутый «Саша, привет!», где Данилов так всё выхолостил, что оставил читателя наедине с очень страшными вопросами. Всё же антиутопия — это и есть шаблон, негативный шаблон будущего. Просто у Данилова всё получилось из-за того, что он не пытался ответить, а у Богатырёвой не вышло, потому что она дала ответ.

«Говорить — это все, что остается перед тем, как перестать существовать. Смерть — это когда ты проснулся, а тебя уже нет.»

И хотя смысл романа содержится всего в двух предложениях, Богатырёва не сумела удержать его.

Текст становится заметно слабее со второй части, когда начинается история побочных героев, и совсем гаснет в последней трети, когда второстепенное пытаются наспех увязать с главным. Выглядит это вымученным и ненужным, так как свести требовалось антиутопию, а не ещё один женский роман. Тем более к финалу голоса героев заметно сдают, особенно Танин, который переходит в обычный премиальный привой. Ещё один словесный поток с рифмой и без синтаксических берегов.

Так размывает вселенную романа. Если прежде антиутопия сцеживалась по капле, в финале она хлобыщет тоталитарным шампанским.

В самом начале Евгений с Татьяной до утра смотрят кино у себя дома:

«Я смотрела сквозь сон. Уже скоро должна была прозвучать сирена, начало рабочего дня.»

Неожиданна эта сирена. От неё даже вздрагиваешь. Плохое общество. В нём Медного всадника заменяет «памятник памятнику» и есть комендантский час, который обходят знаменитости. Всё намёком и косвенно, лучше любой экспозиции. Затем баланс нарушается такими вот блоками:

«Программа, которая позволяет просматривать сайты, закрытые для нашего интернета. Поисковики, мессенджеры, социальные сети — все это недоступно гражданам. Все это недоступно гражданам. Программу можно купить, платить ежемесячно. Мы хотим купить ее для нашего арт-центра. У нас есть инвесторы.»

Словно под конец Богатырёвой надоело вымерять и она обрушила всё, в том числе достоверность. Государство перекрыло все входы-выходы и казнит даже за попытку самоубийства, но при этом в стране существует относительно свободная журналистика, инвесторы, оппозиционный акционизм. Антиутопический шаблон может быть прост, но не противоречив. Кроме того, антиутопия — это прежде всего отказ от утопического мышления, чего в романе не наблюдается. Про заторможенного Игоря вообще говорится, что он пребывает в «утопичном бытии». Полумёртвый Евгений тоже мыслит идеальными категориями. Финал разрушает не их, а частное, тонкое, человеческое. Вместо абстрактной дуэли — психологический разворот, хотя главы романа предваряла теория:

«При капитализме производство носит общественный характер, но присвоение результатов этого производства, как и контроль над средствами производства, существует в частной форме.

Капитализм как интеллектуальный проект способен преобразовать целое общество, наравне с такими интеллектуальными преобразовательными проектами, как социализм и фашизм.»

Первый абзац целиком взят, второй придуман, и там, где придумывают или обрабатывают, всё получается хуже. Эту цитатность можно было бы трактовать как ещё один грабительский штрих всей авторитарной конструкции, но это, вероятно, не так. Теория чужая, неоригинальная, собранная по сусекам, но, главное, бесцельная — её не получается прикрепить к фактической стороне повествования, так как той почти нет, а герои настолько погружены в себя и друг друга, что поразительным образом проживают вне окружающей антиутопии. Их ад внутренний, и он бы оставался таким, даже если бы герои жили при демократическом строе. В нём Евгений мог бы работать на бойне или в тайной полиции с тем же прискученным взглядом. Главная неудача Богатырёвой в том, что личное и антиутопическое в её романе разъединено, личное сильнее и многокровнее, из-за чего не оно иллюстрирует общество, а общество подчёркивает его. Соответственно всё, что Богатырёва может предложить в качестве противоядия — это идея разговора, а в нём очевидным образом растворяются пол, возраст, происхождение, вообще любая атрибуция, и остаётся одно только слово, что подрывает настойчивые попытки романа свести разных персонажей с разными предысториями в конкретную затвистованную историю.

Вот и получается, что от романа остаётся лишь красивый язык и много приятных вставок, в основном поэзии:

«Зло — это Правда Правды, самый ее предел — Данте с кругами ада, Гойя с уродством тел.»

Хорошо заходить к Витухновской раз в пару лет: всё так же фатально красится и фотографии всё светлей. Но посмотреть ведь хотелось на Богатырёву, на её способности и идеи. Их в романе не представлено. У писательницы ушло семь лет, чтобы застилизовать банальности. Из них тоже можно было сказать что-то важное, но этого не произошло.

Тоталитарный романс

«Одно из последствий антиутопии для личности — отказ от независимости в угоду слияния с кем-то (или чем-то) внешним, чтобы обрести таким образом недостающую силу и значимость; разрушительность — где разрушение окружающего мира дает возможность избавиться от чувства собственного бессилия.»

Действие книги Татьяны Богатыревой разворачивается в дистопическом обществе, удержусь от соблазна сказать «недалекого будущего», скорее альтернативная реальность, где события развивались иначе, чем в нашей. Меньше глобального насилия, декларируемый гуманизм, но при этом разрешена смертная казнь. В высшей степени гуманная, эвтаназия. Раз есть казнь, должен быть и тот, кто ее осуществляет, приводит в исполнение. В этом варианте общественного устройства — не доверенное рандомному выбору техники, как в даниловском «Саша, привет»

Ее зовут Татьяна, не Ларина, его Евгений, не Онегин, но отношения, по крайней мере поначалу, развивались в том же ключе: восхищение девушки молодым человеком, непохожим ни на кого из прежних знакомых. Сочетание в нем силы с искушенностью, которое манит и притягивает, как огонь мотылька. Оглянуться не успеешь, а крылышки уже опалены, не улететь. Да и кто сказал, что хочется? Младший брат любимого, Игорь, мог бы объяснить, как такое происходит, хотя в его случае зависимость развивалась скорее по сценарию стокгольмского синдрома, когда начинаешь боготворить того, кого сильно боишься. Игоря Женя запугивал с детства, ломал его игрушки, заставлял смотреть, как убивает мелких зверушек. Кто-то возненавидит мучителя, кто-то проникнется обожанием, Игорек оказался из вторых.

«Говори» уникальная по структуре вещь, соединившая художественное произведение, горькое и трогательное, с анализом антиутопии как жанра, скорее социологическим, чем литературоведческим. Одновременно это проза, пронизанная поэзией, так тонко и точно встроенной в текст, что перехватывает дыхание и мурашки бегут по коже. Немыслимая глубина в малом объеме.