Дзюн Исикава «Повесть о пурпурных астрах»

Эту работу следует считать ‘неокайданом’ – замешанной на японском фольклоре притчей о сверхъестественном. Капризы природных условий маленькой островной страны не могли не способствовать мистифицированию текучего климата; отсюда – японские водяные ‘каппа’ и вообще целый пантеон всевозможных мифических существ.

Этот квазимагический рассказ-притча о не слишком вначале метком ссыльном лучнике Мунэёри форматом тяготел бы к дзэнской сказке, если бы не удивительный слог оппонирующего конвенциональным предписаниям модерниста Дзюна Исикавы, обнажающий за текстом высочайшее писательское мастерство, чем-то действительно сходящее за колдовскую хитрость. Тем более что множат это чувство сомнабулические диалоги, странные демарши прислуги ‘невыездного’ прокуратора и варварская его мораль, где поводом к убийству становится чуть ли не колебание воздуха.

Главный персонаж, к вящему неудовольствию семьи, отвернётся от дара стихосложения, став, хуже того, адептом перебесившегося разбойника – собственного дяди по отцу. Упражнения в стрельбе и убийстве вызовут в ‘герое’ куда больше почтения, нежели ‘словоблудческие’ экзерсизы. И всё-таки дядя ссыльного наместника еще не раз издевательски отметит, что пока Мунэёри не откажется совсем от хотя бы даже поэтического видения реальности, достаточного успеха в стрельбе он не достигнет.

В античеловеческих уроках Юмимаро нет ничего, что спрягалось бы с понятием воинского искусства; да, непременно *искусства* — ведь неслучайно именно такую приставку закрепит на своем трактате Сунь Цзы. А в поэтическую форму бойцовскую доблесть облекали и наши современники; Ли и Мисима, и даже весьма далёкий от боевых искусств американец Джармуш. И если на охоте главная угроза Мунэёри – максимум случайно пущенная стрела одного из слуг – то последующая серия ‘замочных’ убийств есть избиение младенцев. В приложении навыка Мунэёри нет и капли доблести, а поэтизм, который он находит в льющейся из остывающих трупов крови – тех ‘пурпурных астрах’, названием которых титулирована повесть – может тронуть сердце разве что подобного же тирана. Самоотверженные ‘банзай’-атаки, дзенский покой в аскезе – не для этого, буквально, ‘принца крови’, кровопийцы. Понятно, что честь и доблесть – сошедшие с военных подмостков установки, если вообще хоть когда-нибудь жившие. Но всё-таки существует разница между тактическими уловками и стрельбой в спину, расстрелами переговорщиков, а уж тем паче верных слуг.

Если написанное выше может сойти за похвалу, следует пропихнуть меж губ Исикавы и ложку густого дёгтя. Фантастическую способность к постановке текста автор разменивает на фантомные полунамёки, которые менее терпеливых могут и отвернуть от повести. Кроме того, у Исикавы был шанс завершить историю куда более поэтично и изысканно:

Исикава рисует мир зла, где безвинных не существует; гипербола, призванная напомнить о древних корнях укрепившихся в культуре, адаптированных для детей сказок, бывших некогда тёмными баснями (европейские аналоги — Страпарола / Перро / Базиль). Только селянин Хэйта предстает образцом если не добра, то хотя бы порядка в воздаянии, чего категорически лишен вакхический мир пьянящего убийства ‘охотничьих угодий’ Мунэёри. Но в конце-концов зарвавшийся мучитель сполна отхлебнёт возмездия – а загубленные им жизни расцветут пурпуром на обломках отвратительного замка, многократно умирая, чтобы в сезон воскреснуть вновь.