Некоторые соображения Кори Доктороу о читательской реакции на его роман "Младший брат". Эссе опубликовано на сайте журнала "Локус".

Маркусу семнадцать лет, и книга предназначена для чтения юношами того же возраста и даже развитыми подростками (равно как и взрослыми). Разумеется, я предвидел, что некоторые из политических идей или технологий, описанных в моём произведении, обеспокоят читателей. Так и оказалось, в некоторых отзывах книга критиковалась по этим поводам. Но не во многих и не так уж жёстко.

Чего я не ожидал, так это потока писем и обращений от учителей, студентов, родителей и библиотекарей, которые были рассержены, встревожены или озабочены тем, что Маркус примерно на второй трети книги теряет девственность (уже во вторую очередь некоторых также оскорбило, что Маркус в одном из эпизодов пьёт пиво, и ещё меньшая часть корреспондентов интересовалась, почему он огрызается на старших, и ему это сходит с рук).

Так вот, сексуальную сцену в книге никак не назовёшь откровенной. Маркус с его подружкой целуются наедине в её комнате после напряжённого эпизода в действии, и она протягивает ему презерватив. На этом сцена кончается. Следующая начинается с того, как Маркус размышляет, что всё оказалось не так, как он ожидал, но всё-таки здорово, и кое в чём даже получше. К этому моменту они с девушкой дружат уже довольно долго, и всё указывает на то, что не расстанутся какое-то время и впредь. Нет никаких упоминаний частей тела, никаких покряхтываний и вскриков, никаких вкусов и запахов. Ничего возбуждающего. Этот момент попал в книгу только потому, что логика сюжета, и логика рассказа, и логика характеров требовали, чтобы это случилось с данными двумя персонажами в данный момент времени.

Я уже потратил на объяснения разным людям, что значит «логика сюжета, логика рассказа и логика характеров» достаточно времени, чтобы составить справочник «Часто Задаваемые Вопросы о нарушении подростковых запретов в литературе для юношества».

На самом-то деле вопрос всего один: «Почему ваши персонажи делают нечто такое, что, по всей вероятности, вызовет неудовольствие их родителей, и почему вы не наказываете их за это?»

А теперь ответ.

Во-первых, потому что несовершеннолетние занимаются сексом и пьют пиво и в большинстве случаев худшее, чем им это грозит — несколько дней стыда или, соответственно, похмелье. Когда я был в этом возрасте, мне случалось выпить. Бывало, и сексом занимался. Иной раз доводилось ослушаться облечённых властью.

Большей частью всё сходило нормально. Иногда паршиво. Временами замечательно. Пару раз — ужасно. И точно так же было у всех, кого я знал. Подростки рискуют, иногда даже по-глупому. Но шанс, что пиво, тайком выпитое в данную конкретную ночь, разрушит вам жизнь, чертовски хилый. Искусство воспроизводит жизнь не точь-в-точь, а научная фантастика и вовсе требует от читателя поверить в невозможное, но описание подобной расплаты будет не слишком достоверным, если только вы не пишете книгу о специальной вселенной, в которой сердитые родители подправили законы физики таким образом, чтобы каждый акт неповиновения моментально приводил к катастрофе. Пафос, который родители хотели бы в ней увидеть, сделается ложным пафосом: слащавым и бальным, неуклюжим и лицемерным.

Во-вторых, потому что это хорошо для искусства. Художники включают секс и сексуальное содержание в свои работы, предназначаемые для широкой аудитории, со времён наскальных изображений. Ватикан и Лувр не без причины переполнены изображениями обнажённой натуры. Секс — часть того, что и составляет суть человека, поэтому искусство включает секс.

Секс в произведениях для юношества обычно возникает сам собой, в качестве естественного завершения истории взросления, в процессе которой несовершеннолетний персонаж претерпевает ряд скачкообразных изменений в своих представлениях и впервые совершает поступки, имеющие последствия (врёт, говорит правду, проявляет благородство, ниспровергает авторитеты и т. д.), никогда при этом не зная — не зная в точности — каков будет исход. Эта множественная метафорическая потеря девственности является одной из главных тем романов для юношества и одной из главных составляющих юности как таковой, так что с художественной точки зрения вполне естественно по ходу книги претворить метафорическое в буквальное. Это распространённый приём в литературе и искусстве, и он очень эффективен.

Признаюсь, что меня до сих пор приводят в недоумение взрослые, возражающие против присутствия секса в этой книге. Не потому что такие возражения — ханжество, но потому, что секс, не описанный напрямую, происходит в середине истории, изображающей общественные беспорядки, живописующей пытки и содержащей подробные инструкции, как безнаказанно отлынивать от работы.

Будучи отцом молодой дочери, я вполне разделяю мнение, что право и ответственность каждого родителя — решать, каким образом его дети будут соприкасаться с сексом и откровенно изображающими секс материалами.

Однако это право ограничено самой действительностью: вероятность, что 14-15-летний школьник доживёт до этого возраста, не столкнувшись с «правдой жизни», крайне мала. Более того, ребёнок, достигший возраста полового созревания, не зная биологических и эмоциональных деталей собственной анатомии и того, зачем она именно такая, будет поставлен в неловкое положение и даже более.

Подростки думают о сексе. Беспрерывно. Многие из них занимаются сексом. Многие экспериментируют с сексом. Не думаю, чтобы изображение в художественной книге двух вымышленных молодых людей, которые влюблены и занимаются сексом сообщило большинству подростков какую-то новую информацию — иными словами, огромное большинство несовершеннолетних обычно уже знакомы с существованием сексуальных отношений до того, как им исполнится 17.

Ну, а раз уж читатель едва ли узнает нечто новое о сексе, читая книгу, то я не вижу, каким образом эта книга способна нарушить родительское право решать, когда и как их детям узнавать о существовании сексуальности.

6 ноября 2009 г.

Оригинал здесь

Как обычно, вскоре после выхода очередного номера "Локуса" фрагменты опубликованных в нём интервью появились на сайте журнала в открытом доступе. Здесь я привожу частичный перевод интервью Майкла Суэнвика — так сказать, "фрагменты фрагментов".

Upd: Дополнил перевод остальной частью интервью, находящейся в открытом доступе. Теперь это "фрагменты полностью".

— Мне повезло: я пишу то, что мне хочется писать, и могу с этого прожить; и я бесконечно благодарен за такую возможность. Лишь некоторым из нас (на удивление немногим) это удаётся. Сколько писателей за всю историю могли позволить себе это удовольствие? Ровно при том же профессиональном мастерстве я мог бы быть занят сочинением рекламы! Всё это появляется на свет из одного и того же отдела мозга. Но если вы пишете рекламу, то уже не можете сочинять научную фантастику — они расходуют одну и ту же разновидность воображения. Так что это на самом деле выбор между деньгами и искусством.

Меня беспокоит будущее книг. Мой сын и его друзья читают намного меньше, чем могли бы до появления Интернета. Особенно много времени расходуется на игры, которые дают примерно то же нутряное удовольствие, что и чтение беллетристики. Но писатели всегда брели от катастрофы к катастрофе. После краха коммерческих библиотек, где книги давались напрокат, прожить стало невозможно. Когда в газетах перестали печатать романы с продолжением, прожить стало невозможно. Никогда было невозможно прожить. Уж и не знаю, как мы всё-таки справились! Волшебство какое-то.

(...)

— Я посвятил жизнь писательскому ремеслу ещё подростком, а первый рассказ завершил, когда мне было двадцать девять. Все эти годы я потратил на то, что писал рассказы и не мог закончить ни одного. Гарднер Дозуа знал, что я писатель, потому что, как и все молодые писатели, я не мог об этом помалкивать. Но я знал его много месяцев и ни разу не попросил о помощи. Это вызвало у него уважение, и он решил, что, может быть, я действительно чего-то стою. Так что он попросил посмотреть рассказ, над которым я в то время работал.

Они с Джеком Данном устроили по этому рассказу семинар в маленькой квартирке Гарднера и показали мне, как можно его закончить. Я вернулся домой в ту ночь, опьянённый дешёвым хересом и литературой. «Так вот как это делается: берёшь рассказ и заканчиваешь!» В три часа утра я, шатаясь, брёл по улицам Филадельфии, с головой, полной звёзд. Как будто Бог протянул руку с небес и повернул выключатель. С тех пор я всегда могу закончить рассказ — просто нужно как следует поработать!

(...)

— Довольно очевидно, что «Драконы Вавилона» вызваны к жизни Одиннадцатым Сентября. Я собрал много всего, имевшего отношение к этой теме, и всё вычистил, потому что мне не хотелось писать «роман-аллегорию о современности», а хотелось добраться до самой сути 9/11 и нашей реакции на него. Если несколько упростить, ситуация, в которой оказывается Уилл, состоит в том, что у него есть основательные причины ненавидеть Вавилон, а затем он получает возможность уничтожить его. Перед ним более сложный выбор, чем может показаться, но (опять-таки упрощая), он должен решить, стать ли ему Осамой бен Ладеном, либо Джорджем Бушем.

Конечно же, я искал третье решение. У польского поэта Адама Загаевского есть отличное стихотворение, которое называется «Постарайся восславить изувеченный мир». Работая над романом, я вспоминал его ежедневно. Оно о том, что можно ценить жизнь и мир, хотя в нём и происходят такие ужасные, отвратительные несправедливые и жестокие вещи. Вавилонская Башня — это, конечно, символ всего того, что в мире неправильно, как некоторые усматривают в Нью-Йорке символ всего, что неправильно с Америкой. Упрёки Вавилону, Нью-Йорку и Америке справедливы, и всё же, несмотря на всё это, я верю, что они заслуживают существования, заслуживают продолжать быть. Уилл этого не осознаёт, но его задача состоит именно в этом: найти способ принимать мир таким, каков он есть.

(...)

— Закончив «Драконы Вавилона», я сказал себе: «Дай-ка начну следующий роман прямо сейчас», чтобы несколько сократить многолетний разрыв между моими книгами. Мои постутопически-артистические персонажи Дарджер и Сэрплас пользуются большой популярностью, насчёт рассказов о них ко мне подъезжают примерно еженедельно. Иногда люди подходят на конах и говорят, что хотели бы ещё Дарджера и Сэрпласа. Так что я подумал: «Может, стоит прислушаться».

В 2007-м я ездил в Китай и в Россию. Это был довольно примечательный опыт. Я отправился в Москву, потому что в романе про Дарджера и Сэрпласа действие будет происходить в основном там. До того я провёл в Москве всего несколько часов между двумя самолётами, а этого явно недостаточно, так что я вернулся на две недели. Теперь я в классической ситуации «иностранец приезжает в Россию», что означает полную уверенность в себе при почти нулевом знакомстве! Все говорят: «Если ты собираешься писать о России, лучше сделай это, пока не узнал её слишком хорошо, а не то поймёшь: всё, что ты о ней знаешь, на самом деле не так». И это справедливо.

(...)

— Моё поколение вошло в литературу разом, дав множество хороших писателей: Конни Уиллис, Стэна Робинсона, Брюса Стерлинга, Уильяма Гибсона, Пэт Кэдиган, Джеймса Патрика Келли (я не назвал ещё с полдюжины, но мы их всех и так знаем). Однако в начале 80-х ни о ком из них, за исключением Уильяма Гибсона, никто ничего не говорил. Статьи сочиняли о других писателях, которые были далеко не столь хороши. Так что я написал своё эссе «Постмодернизм: руководство пользователя» в основном для того, чтобы привлечь внимание к авторам, которых считал важными, которые меня потрясали. В некоторых отношениях вся эта история с Киберпанком оказалась совсем неудачной. Киберпанки были лишь одной половиной поколения, составлявшего на деле единое целое. Думаю, что Стерлинг, Келли и Робинсон принадлежат к одному и тому же лагерю. Все эти различия на самом деле — внутрисемейные различия, и к тому же очень искусственные. Когда я сочинял эссе, я выдумал термин «гуманисты», потому что (думаю, теперь прошло достаточно времени, чтобы можно было рассказать эту историю!) Гарднер Дозуа, рассуждая повсюду о киберпанках, называл «этих парней» (то есть нас) НУСТАРПАМИ — «нудными старпёрами». Джиму Келли это казалось забавным, он изготовил значки с надписью «НУСТАРП» и всем роздал. Я свой сохранил до сих пор — держу его вместе с моими «Хьюго». И я сказал себе: «Господи, нужно срочно придумать другое название, пока это словечко не привилось!». Вот так я и изобрёл Гуманистов.

Оригинал