История про тьму, что становится магией, и магию, что изгоняет тьму.

Из разбитой и растоптанной жизни может родиться волшебство — конечно, далеко не светлая. Поэтому все студенты в «Чёрном инее» такие — полные тьмы. Кого-то она приведёт к мести, кто-то изменится и не то чтобы исцелиться, но примет, что можно жить и таким, а кто-то — исчезнет. На каком-то уровне всё это метафора того, как мы справляемся с горем и тьмой, но на другом (и в первую очередь) — небанальное городское фэнтези, где всегда интересно, а что же будет дальше.

Местами напомнило о «Волшебниках» (где магия тоже странная и не то чтобы добрая), но это не сравнение в чью-либо пользу, просто есть общая тема магической академии и взрослых людей со взрослыми проблемами и взрослой ответственностью за поступки.

Очень понравилось, как все странности и необъяснимые на первый взгляд «лишние» вещи замыкаются в изящный сюжет, где всё неслучайно.

7. Я не знаю, чьё было решение, разбить так повествование, какие и насколько веские для него были причины, знаю только, что мне, как читательнице, с этим решением некомфортно.

2. Мне нравятся разные вещи, которые можно найти в «Осени призраков» (как можно было найти их в «Призраках осени»), странные и жуткие детали, куски историй, которые во мне отзываются; просочившиеся сюда па потусторонней фантасмагоричной сарабанды. Это отдельные вещи, но их много.

3. И всё же я должна сказать.

6. Я понимаю, что предпочла бы прочесть всё разом. Потому что на текущей момент у меня всё ещё нет представления о глобальном сюжете, куда он идёт, а главное, зачем это всё. Кроме как сжечь к херам проклятый старый дом вместе с ктулхуличинкой в нём, разумеется. Но это базовая потребность человечества, противостоящего Жнец… пардон, жестоким древним богоподобным пришельцам из тёмного космоса.

1. Мне нравится, как Юра пишет [текст]. Я искренне считаю, что это круто: а) я люблю вещи, которые похожи только на самих себя; б) мне нравится сложность, нравится образность, фразы-ожерелья (здесь это очень страшные ожерелья, из зубов-крючков и желчных камней, позвонков и радиоактивных стёкол).

5. Вот сейчас, дочитав второй том, я чётко знаю что-то только о четырёх, кажется, персонажах. Остальных я банально не различаю. В товарищах, действующих в «наше время», я особенно плаваю. Я тупо не могу сказать, чего они, вообще говоря, хотят. Как герои. Кроме как выжить, разумеется. Но это общее желание большинства людей и нелюдей.

8. Потому что, чтобы понять, мне нужно увидеть картинку целиком.

4. Но.

9. Я буду читать дальше, разумеется. Хотя сейчас при мысли об этом у меня слегка шевелятся волосы на голове.

История о том, что из лжи прорастают чудовища.

В мире когда-то полном сетевой «магии», а ныне сжавшемся до острова, Нилани и Тарис проходят обряд посвящения во взрослую жизнь, узнают правду и выбирают свои пути. Перемены, как всегда, требуют жертв, и, как всегда, пожертвовал слишком многим, можно лишиться того, что делает тебя человеком.

Мне по-настоящему понравилось, как многие вещи здесь оказывались не тем, чем кажутся: начиная с самого романа, который сперва притворяется таким типично подростковым, но постепенно показывает зубы — никакой жалости, каждому достаётся по поступкам его / её. Новые метки и обещания оказываются продолжением старого, скажем, социального договора: перед тем, как предыдущий мир погиб, люди, кажется, искали способы стать лучше и кое-что нащупали. Легенды обязательно вывернутся наизнанку, таково свойство всех легенд. И испытания покажут, кто есть кто, — и даже здесь может случиться то, чего читатель не особо ждал.

Сгинувший мир тоже не во всём такой, каким его рисуешь себе по «привычке к постапу»: не совсем наше настоящее или будущее. Вслед за узнаванием следует удивление: детали прошлого и знакомы, и нет.

Начавшись как квест, история сворачивает к вопросам о последствиях принятых решений, о том, что, да, ложь не приводит ни к чему хорошему, а то, чего желаешь больше всего, слишком легко может затмить тебе глаза.

(И из личного: истории про сеть, связность и то, как вещи меняются во времени, — одна из моих слабостей. Когда я вижу хотя бы отголоски чего-то такого — радуюсь, как ребёнок. Так что в этом мы с романом попали друг в друга.)

История о доме на холме и зле, что живёт внутри дома, вокруг него и в тех, кто связан с ним кровью.

Книга собрана из осколков, и наверное скажу сразу, что полностью я включалась на тех, что шли курсивом. Я точно знаю, почему именно так: они были потолще, в них помещалось больше сюжета; в отличие от линии, идущей в условно «наше время», нарезанной на кусочки как гусеничка на сегменты. Я люблю истории-мозаики, я сама пишу в основном так; и находить связи и заполнять лакуны, смотреть, как одно превращается в другое, а потом кто-то становится чем-то третьим, — это отдельное удовольствие для меня-читательницы. Но тут я узнала, что и для меня существует некий предел дробления, после которого исчезает… что-то. Ускользающее ощущение целого полотна.

Итак, есть два плана в… нынешней половине (?) романа, назову их «курсивный» и «осколочный». Я в самом деле полюбила «курсивный». Именно он и есть то, что мне нравится в метатекстах, — соединение, схождение к единому корню разросшихся ветвей.

В конце концов, этот корень — причины, которые есть у всех, у поступков, событий и людей. И эти страшные, заспиртованные в банках истории призраков — корень и ствол мрачного, лавкрафтианского толка повествования. Я люблю мрачные, лавкрафтианского толка повествования.

С «осколочным» сложнее. Помимо того, о чём я уже написала, есть: дёргающаяся камера; десяток персонажей, которые в большинстве раскрылись похуже призраков, хотя бы потому, что просто не успели; и одновременно меньший накал — здесь, вместо неумолимо чёткого свидетельствования происходящего ужаса, уже чаще встречаются метафорические описания, которые, кмк, порой крадут внимание в самый неподходящий момент.

И вот ещё несколько вещей о романе, вместо второй части отзыва и выводов:

— как и другие тексты Юры, этот роман похож только на самого себя, что я всегда считаю плюсом;

— он мрачен, холоден и полон чудовищ, включая одно настоящее Чудовище (и не факт, что то самое, которое со щупальцами);

— по мере того, как мозаика начинает собираться, она затягивает в себя читателя всё больше;

(— был момент, и я вспомнила «Carnival», хех, люблю его;)

— это история о Доме с призраками; и — не скажу, хорошо это или плохо, — как все такие истории, она предполагает некую изначальную расстановку ролей; сколь ни был бы запутан / сложен / зрелищен или оригинален сюжет (здесь он в достаточной степени и то, и то), эта расстановка всё равно будет: призрачное и/или материальное зло, тайна, источник, борьба за свет;

— роман обрыва

Я прочитала «Сияние» Кэтрин Валенте, но мне сложно что-то написать об этом.

Всё равно что пересказывать «своими словами» фотографии Анселя Адамса или музыку Боуи. Нет, попробовать-то можно, но как передать…

Как передать эту парадоксальность: книга — что очевидно и неоспоримо — написана словами, но она предельно визуальна, её прелесть описанию этими самими словами не поддаётся. Это образ, отпечаток, скольжение теней и светов на коже — ровно то самое, что было обещано в Прологе.

В конце концов, у отзыва, как у жанра, одна цель (ну кроме как потешить самолюбие и поделиться своим Очень Важным Мнением): дать какие-то ориентиры тем, кто решает, читать или не читать.

Можно обратиться к аннотации — аннотация (русского издания) вменяемо передаёт основную канву происходящих в книге событий (хотя врёт в деталях, я даже не знаю, откуда это взялось).

Можно попробовать рассказать про ощущения скользящих кадров чёрно-белой киноплёнки, нездешности и абсолютной нереалистичности фантастики тех времён, когда Бак Роджерс летал на твёрдый Сатурн (клянусь, твёрдый Сатурн с пейзажами тех самых холмов, где позже капитан Кёрк сражался с рептилоидами), на Венере росли джунгли, а на Марсе текли реки. Что бы ни произошло и как бы дальше не сложилось, это не то, что нас ждёт.

Или упомянуть, что книга — это море блестящих стилизаций от радиопьесы до нуара, от сказки до производственного романа. Что она полна ароматов, дуновений, отзвуков и отголосков, но ни в какой момент не выглядит ни вторичной, ни лишённой собственного лица. Что мир, созданный в ней, детален, продуман и удивителен.

(Я даже могла бы сказать о своём личном ощущении «узнаю брата Колю!» после прочтения коротенького послесловия автора, вот этих вот слов: «…задумка по ходу дела отрастила щупальца и росла (росла и росла) на протяжении семи лет». То, что растёт и развивается внутри писательской души достаточно долго, рождается многомерным и несводимым к двум-трём абзацам отзыва или аннотации.)

Но в общем-то я могу сказать вот что: я прочитала «Сияние» Кэтрин Валенте четыре дня назад, и я уже скучаю по нему и пока не хочу и не могу читать что-то ещё.

Назвать «Центральную станцию» романом в рассказах (как делает это Николай в своём послесловии переводчика) — акт милосердия. Это не роман, и его условные главы — не рассказы, это странное (в странном смысле) ломкое повествование, собранное из зарисовок мира будущего, жизни общества, что облепила циклопическую Центральную станцию подобно мху, нарастающему на дереве. Цикл очерков о людях, и понятиях, и быте, и каких-то вещах, которые наблюдает путешественник, чтобы потом пересказать своим сидящим ровно на попе соотечественникам. Собственно сюжет здесь отсутствует, ни одна из озвученных в тексте загадок до конца не будет объяснена, ни одна история ни начата, ни закончена по-настоящему, да даже толком не рассказана, нить повествования — скорее обрывки и узелки, отношения не развиваются, а просто перескакивают в следующем абзаце на другой этап и т.д., и т.п. Язык такой же ломкий и обрывочный, с постоянно трясущимся грамматическим временем: прошлое, настоящее, прошлое, настоящее (будущего нет), неуравновешенными предложениями и редко употребимыми формами.

Так что этот «роман» (пусть и в «рассказах» (нет)) — как будто лохмотья того самого неумолчного и необъятного сетевого Разговора, который постоянно слышат жители эпохи Центральной станции.

И всё это сводится к одному: единственный феномен, единственные отношения, что автору вообще интересны в романе, — это отношения между Человеком и Иным (Человечеством и Иными — цифровым разумом), и вот поэтому и мне было интересно читать «Центральную станцию».

Я просто люблю машины и их тему, постоянно меняющую своё звучание. Это человеческое самодовольство, не иначе, желание посмотреть, а можем ли мы создать что-то подобное и нет самим себе. И вот Тидхар ведёт свою линию: от зарождения Иных по воле человека к неизбежному и предначертанному синтезу органиков и синтетиков (только, ради всех цифровых богов, без микросхем в древесных листочках).

Если вы не по этой теме, я не знаю, что в ином (простите) случае вы сможете извлечь из этого почти лишённого сюжета текста, собранного из отзвуков, отблесков, ароматов, жара солнца, прощального писка кораблей исхода и, ну будем честны, стандартного «набора будущего» (аугментация, киборгизация, генные клиники, цифровое бессмертие, заводы Пояса, виртуальный космос, болтливые лифты и будки самоубийств).

А если всё же да, то: __токток блонг нараван__.

Психоделический Данс Макабр. По тёмным ландшафтам дистопии, полной восставших из ада чудищ, лавкрафтианского толка культов и нищих сердцем людей, передвигаются толпы потерянных, загубленных, обречённых душ. И трое героев: однорукий, мальчишка и девушка; там, где сойдутся их пути, читатель узнает правду о происходящем.

Или нет.

(Я припасла для себя трактовку «что-же-тут-такое-происходит», но я даже не буду проверять, угадала или нет. В любом случае, несмотря на раскиданные тут и там намёки, совпадения, соответствия и яркие заплаты реальности, авторы оставляют на откуп читателя итоговое суждение: кто был виноват, кто заплатил за свой выбор, а кто смог выбраться.)

Формально это жутчайший постапокалипсис.

Или мистическая притча.

Или хоррор-вестерн.

Или история о прогулке по долине смертной тени. Очень смертной. И очень сумрачной: это и вправду путь через ад.

Я понимаю, что отзыв выходит бессвязным. Но описать, что именно вы прочтёте, довольно сложно.

Вы увидите мутантов, сектантов, мормонов, индейцев, ополченцев, коров, никто из них не будет таким, каким вы привыкли его видеть (даже коровы).

Вы увидите озеро соли. Атомную бомбу. Лекарства для регенерации конечностей. Великую Бойню (и в прямом, и в переносном смыслах). Потери и сожаления. Живых мертвецов. Мрачные чудеса.

Вы последуете за одноруким стрелком, который сам не знает, что им движет, почему он, презрев свой обычный эгоизм, бросается в погоню за чудовищем, пытается стать героем, каким никогда не был.

Вы узнаете это (двудушное) чудовище, когда оно таким ещё не было. И задумаетесь, было ли оно таким когда-то вообще.

И вы услышите, как чистый девичий голосок рассказывает вам притчу «о зле и его всесилии» и «о добре и его бессилии».

Всё вместе это очень мрачная история. Если однажды в темноте повествования мелькает проблеск, то уже через минуту, час, день он тонет навсегда. Авторский же стиль выделывает головокружительные языковые кульбиты, подчёркивая, насколько нереально всё это; нереально не потому, что не происходит, а потому что невозможно поверить, что люди могут поступать так друг с другом. Невозможно, даже когда оно происходит прямо сейчас и с тобой. И разум ищет обходные пути, описывая происходящее, но не называя.

=============

В современной российской фантастике выходит не так много (очень мало) книг, которые не похожи ни на что, кроме себя самих. Ну, вот эта — одна из таких, непохожих.

=============

=============

Upd.: часть отзыва ниже я писала лично Юре Некрасову, но он настаивает, что «это должно выйти наружу». Мне кажется, в этом куске текста больше моего писательского, нежели читательского впечатления (чисто читательское — оно выше). А ещё там есть спойлеры и много.

Как сам Робертс пишет в послесловии: это дань, одновременно, и классической научной фантастике (ближе всего, наверное, к Бестеру, но определённо что-то из той эпохи), и классическому детективу. Первого больше, второго меньше. И может показаться, что детектив получился хуже, чем фантастика, но тут есть нюансы.

Конечно, в любом случае «Стеклянный Джек» — больше фантастика на самые что ни на есть классические темы о противостоянии человека и системы, о том, что допустимо в этой борьбе, а что нет, о будущем, которое может нас ждать (или не ждать вовсе). С хорошо и детально проработанным миром, с «лором» в виде глоссария и тюремных баллад, интригами и ярким героем.

У Джеффа Вандермеера в голове сидит человечек, повторяющий всё время: «Последствия. Взаимосвязи. Реакции. Трансформация.»

Это отличные слова. О них Вандермеер и пишет. Например, истоки «Борна» можно найти в «Ассимиляции», в морском чудовище, в оторванности, в другой зоне и смешанных экосистемах, в рукотворной среде. «Борн» развивает и усложняет эти образы.

«Борн» — фантасмагория, мир, подошедший к катастрофе и перешагнувший через неё в новую реальность. Всё началось заново: от экосистем до первобытных культов чудовищ. Остатки людей и нелюдей борются за выживание на развалинах Компании, ставшей Демиургом, которого обещали гностики, и породившей мир жестокий, страшный и как никогда далёкий от милосердия и любви. Картина знакомая и не раз повторённая на все лады, но Вандермееру всё уже удаётся добавить в неё своего личного безумия.

Мир книги на пару вселенных удалён от нашего: будто лавкрафтовские Древние оставили его значительно позже, и с тех пор он поражён их влиянием. Обитатели развалин используют незнакомые инструменты, устроены иначе, и как будто даже представления о биологии в их головах тоже здорово отличаются от наших. Выстраивая фон событий, Вандермеер использует те же приёмы, что и, например, Мьевиль, переплавляя элементы известного так, чтобы ничего знакомого в них, по возможности, не осталось.

Бог этой реальности — кайдзю, гигантский летающий медвед Морд, карающий свою паству. И если оригинальные кайдзю — олицетворение недоброй природы Японских остров (то цунами, то землетрясение, то потоки лавы, то атомные бомбы), то Морд — столь же наглядная метафора чудовищной сути постмира «Борна».

Посягнувшие на божественную власть Морда и его последышей, отряда полуразумных злобных медведов, обречены. Попавшие между молотом и наковальней — между Мордом и его врагами, обречены. Возжелавшие нейтралитета обречены тоже. Катастрофа не «случилась», она всё ещё длится, подводя всех к неизбежной гибели.

И в покосившемся мире всё становится совсем странно, когда героиня находит нечто, о чём даже нельзя сказать наверняка, существо это или вещь и в чём его предназначение.

Главный интерес Вандермеера — пограничные экосистемы. Что происходит, когда одно диффундирует в другое, как меняет систему привнесение чуждого элемента, как протекает их взаимная адаптация, какова роль случайностей в эволюции (ответ: огромна). И если поначалу кажется, что Борн, найдёныш, нечто совершенно удивительное, непонятное и чуждое — и есть тот самый случайный элемент, расшатывающий систему, то со временем проступает настоящий рисунок истории. Чуждый элемент, изменяющий ход событий, прячется у всех на виду. Вандермееру удаётся обмануть читателя не в одном, так в другом, а имя тому, что окажется спасением, что развернёт ход событий, мы знаем уже давно.

Потому что «Борн» — это также история о родительстве. О том, что порождено нами и как мы будем с этим уживаться. Однажды мы создадим кого-то ещё, будут ли это разумные машины, или новый разумный биологический вид, или разумные искусственные существа, ничуть на нас не похожие; какими бы не были наши дети, в конце мы останемся с ними один на один. И исход будет зависеть от того, чему мы смогли их научить. Мы передаём детям способность любить, и только в этом наше общее спасение.

Роман усеян примерами обратного — примерами детей, выросших без любви. От Морда, хтонического чудовища, рождённого из гнева и страха, до настоящих детей, превращённых его противником в чудовищ не меньших (разве что за исключением роста).

Реальность «Борна» — как зона отчуждения, свалка, куда мы приносим свои ошибки. Мы огораживаем её жёлтыми лентами и колючей проволокой (для верности — проволока под напряжением, на колючках яд кураре). Но что-то всё равно прорастёт. Что-то всё равно эволюционирует.

В итоге побеждает фиолетовый хаос, отец случайностей. Он заставляет семена жизни разлетаться со скоростью северных ветров, он топит льды, но он же учит бобров строить плотины, он перекручивает рычажки в мозгах животных, чтобы зародить в них разум, и безжалостно уничтожает тех, кто мешает жизни расти.

Он бросает одно чудовище против другого. Он растит волкодава, если волк теряет совесть.

Он никого и никогда не прощает, прощать приходится другим. Тем, кто умеет это делать, кто может зародить чувство в безжалостности, тому, кто может полюбить и научить любви даже машину для убийства.

Ребёнок, любимый родителями, росток ушедшего мира, где любовь — ещё не фикция, приносит её и в этот мир. Героиня не заражена гнилью Великих Древних, она не разделяет людей и порождения Компании, она даже не подозревает, каким светом сияет на этом пожарище. Но, главное, её свет облучает и других, он запускает реакцию, и на пепле вырастают цветы. И в итоге, когда чудовищный мир спасает чудовище, которое кто-то любил, «Борн» обращается в притчу о тех, кто придёт после нас, и о том, как они будут пролагать свою дорогу.

Когда мы были маленькими мальчиками и девочками, мы рассказывали друг другу бесконечные истории, в которых чего только не было. Это потом мы узнали слова типа «композиции», «фабулы» и «нарратора», стреножившие наше воображение.

Ник Харкуэй плюнул на выдуманные завистливыми литературоведами ограничения и пустился во все тяжкие.

Харкуэй, при этом, к своему читателю совсем не добр. Мало той вычурной стилизации под рассказ десятилетнего пацана, который так старается звучать поинтереснее и позабористее. Так к тому же после первой главы, где почти ничего не понятно, но всё очень занятно, вдруг наступает невероятно длинный флешбэк. Читаешь его (а он всё не кончается) и недоумеваешь, зачем это здесь? Всё это можно было изложить проще и короче, и затянувшаяся подготовка к основному действию, кажется, служит автору только поводом поупражняться в словесной эквилибристике (переводчик, кстати говоря, поработал на славу). И выдумать пару-другую невероятных мальчишеских историй об обучении у старого мастер кунфу или участии в крайне секретном правительственном проекте, куда героя буквально берут с улицы. Наполнить текст множеством деталей и персонажей, таких ярких, что они, должно быть, светятся в темноте.

Зачем всё это было нужно, понимаешь только потом — если, всё-таки, сумел пробраться через долгую дорогу в цветастых оборотах. Возможно, смогли не все.

Но вот — ура! — наступает конец света. Мы ждём его с теми же надеждой и нетерпением, с каким в Средние века люди ждали второго пришествия и прекращения страданий в земной юдоли. И он нас не разочаровывает. Области тьмы, смешались в кучу кони-люди, существа из страны воображения, чудовищных размером машина с людьми на борту ползёт по изменённой земле, обдавая её парами стабильной реальности.

И, конечно, будут ещё удивительные приключения, сражения, трагедии и радости, поражения и победы, и настоящая любовь, как без неё. И прекрасный «вот это поворот», о котором всё-таки можно догадаться, если читать внимательно и иметь опытное воображение. И конечно же предсказуемые, но неизбежные для боевика тайна, выявляющая всю гнилость антагонистов, и финальное масштабное чукалово. И всё это, с одной стороны, так ожидаемо, а с другой — так правильно, ведь хороший, рождённый подростковым воображением рассказ о приключениях, дружбе и курощении плохишей именно так и должен выглядеть.

К чести Харкуэя: всё, что он упоминает где-либо в тексте, пусть оно поначалу кажется лишним, всё это в итоге имеет отношение к сюжету. Автор ничего не делает просто так, напротив, он всегда точно знает, что и за чем делает. А благодаря вычурности изложения у Харкуэя появляется узнаваемый голос. И потом, это человек, у которого в тексте есть шутка про «уходит, преследуемый медведем». А это чего-то да стоит.

За всем этим цирком с мимами, который, стоит к нему только попривыкнуть, читать интересно, иногда грустно, иногда смешно, Харкуэй заводит разговор о сложных вещах.

Тема разделения, распада личности — вот первое, что бросается в глаза, что проходит по полотну текста красной нитью. Как люди могут совершать поступки отвратительные, как ни посмотри на них, но при этом оставаться в других обстоятельствах приятными, хорошими людьми? Как им удаётся отделять в себе человека и функцию, которую на него возложила необоримая система? Жать на красную кнопку без зазрения совести и так же легко, как вонзать нож в индейку на семейном обеде?

Эти вопросы в тексты проговорены прямо и бесхитростно, но тема поддерживается не только ими, она сквозит во всём. В конце концов, одно из самых пугающих проявлений новой реальности — это расщепление. От него не застрахованы и центральные персонажи. Этими вопросами им придётся задаться: кто я? Где начинаюсь я, а где другой? Кто несёт ответственность то, что выходит из моей головы, за мои идеи, ступающие по миру, за информационные конструкты, существование которых я поддерживаю? Дети вырастают, и им приходится решать, кем они хотят быть.

Идеальные люди Харкуэя — цельные. Даже когда они «новые» — осколки личности других людей, отблески их воображения, они всё равно цельные. Последовательные в своих целях, принципах, поступках и чувствах. Они не предают ни товарищей, ни дело, которое считают правым. Они не сдаются перед тем, что кажется непобедимым.

Выигрывают ли они эту битву? И да, и нет. По крайней мере, они в итоге дают шанс чему-то новому. Отжившее никогда не подыхает просто так, оно тянет из прошлого щупальца, оно —гальванизированный мертвец, ступающий по инерции и всюду оставляющий следы своего гниения. Чем меньше в этом старом порядке живого тепла, тем крепче он цепляется за людей, тем сильнее сжимает зубы на их горле. Наверное, мы сейчас должны хорошо это понимать.

Мир всегда ждут перемены, если и существует в истории какая-то константа, то это как раз их неизбежность. И роман Харкуэя — это и удивительная земля фантазий, и архетипичная мальчуковая проза, где из детских историй про ниндзя рождается клыкастый, фонтанирующий первобытным ужасом, неуютный и опасный, но новый мир. И когда автор спрашивает себя, где же начинаются перемены к лучшему, что служит их источником, он, конечно же, находит этот простой ответ: все перемены берут начало в человеческом воображении в тот день, когда где-то, кто-то представляет, как может быть иначе.

«Артемиду» многие называют примером «синдрома второго романа», но всё ещё удивительнее: она выглядит местами, как первая юношеская повесть.

От сюжета типа «Афера: что могло пойти не так?» до диалогов, в которых речь сорокалетнего не отличается от слов двадцатилетней.

Порой Вейер кажется одержимым мыслью, что читатель потеряет нить сложного (на самом деле, нет) повествования: он по два-три-четыре раза повторяет одно и то же, как будто перевернув страницу, читатель забывает, указан ли адрес доставки груза, почему опасен открытый огонь в куполах Артемиды или что для горения нужен кислород.

Счёт некоторым повторениям идёт на десятки, например, когда речь заходит о лунной гравитации. Поначалу героиня так и вовсе бесконечно повторяет, что на Луне тяготение в шесть раз меньше земного. Рано или поздно у читателя проскользнёт злая мысль, что Вейер напоминает об этом самому себе, чтобы не ошибиться в описании происходящего.

Это не единственное странное ощущение, которое читателю уготовано. Есть и другое: будто имеешь дело с ученической работой.

Очень старательно Вейер выстраивает и проговаривает сюжет — в плохом смысле «старательно»: так, что это заметно. Он упоминает об опасности открытого огня, чтобы подготовить читателя к пожару через пять страниц. Старательно выдаёт героине давящее обстоятельство (чувство вины перед отцом). Вставляет тщательно отрепетированные и не нужные для сюжета сцены, чтобы показать характер второстепенных персонажей, особенно этим грешит начало книги. Выдаёт героине квестовые предметы, чтобы с их помощью немного погодя спасти мир. В итоге даже многоразовый презерватив выглядит намёком на будущие отношения персонажей.

Героиня всё время что-то объясняет: себе, людям, которые не хуже неё разбираются в происходящем, неведомому, подразумеваемому слушателю. Вейеру очень хочется поделиться мыслями о том, как будут устроены лунные города. И это действительно интересные мысли, но ему далеко не всегда удаётся органично вписать их в повествование.

Но хуже всего то, что здесь всё не совсем по-настоящему. История, рассказанная в «Артемиде», — как змея со сцеженным ядом; суровый и требовательный космос, не прощающий ошибок, — таков он и есть на самом деле, подыгрывает героине и её окружению.

Удивительный инфантилизм сквозит не только в том, что большинство людей здесь никак не несут ответственность за свои действия (наказание неизбежно только для тех, кто играет против героини и её товарищей), но и в том, какова суть и побудительные причины этих действий.

Когда герои, допустим, «Розы и червя» совершали идиотские поступки, у них хотя бы было оправдание (пусть оно и состояло в том, что они действительно немного идиоты с нашей точки зрения). У Джаз, которая за что не возьмётся, во всём хороша, и, видимо, вообще очень умна, такого оправдания нет. Она соглашается на крупную и по описанию очень опасную аферу за пять минут, даже не дав себя толком поуговаривать. Пускается во все тяжкие, не продумав возможные варианты развития событий. Не всегда последовательна и часто отвлекается на чьи-нибудь широкие плечи. В общем, проявляет все те качества, которыми мужчины так любят наделять женских персонажей.

«Артемида» — это довольно слабая писательская работа при очень хорошей проработке обстоятельств, сопутствующих сюжету. Всё, что Вейер пишет о возможном устройстве лунного города, интересно и логично. Но стоит ему завести речь о каких-то вещах, лежащих в стороне от сферы его компетенции, — от экономики до психологии, как текст тут же начинает напоминать робкие шаги котёнка по страшному миру соседней комнаты.

Разумеется, сюжет в итоге увлекает, как увлекают все сюжеты такого типа, он простой и во второй половине повести достаточно динамичный. И, наверное, есть два способа читать «Артемиду»: первый, и не лучший при её недостатках, — как серьёзную научную фантастику.

Мысль о втором приходит позже, когда вдруг догадываешься, что Вейер, сознательно или нет, брал за образец.

Если «Марсианин» был оммажем «Робинзону Крузо» и «Таинственному острову», то «Артемида» — смесь «Пятисот миллионов бегумы», приключений в духе Луи Буссенара и историй про Арсена Люпена.

Это тот самый наивный авантюрный роман для старшего школьного возраста, где герой сражается с опасностями и толстосумами, а в конце целует девушку. Только герой в духе времени — смуглая героиня (слегка «Мэри Сью»), а её любовный интерес — «ботаник» и изобретатель многоразового презерватива.

Если читать «Артемиду» с таким фокусом, то былое раздражение сменится умилением. И уже странно будет ругать повесть за наивность, инфантильность и беззубость.

«Артемида» — лёгкий юношеский роман о приключениях на Луне, ценный хорошо проработанным антуражем и достойно сработанной аферой. А каким будет третий роман Вейера, ещё посмотрим.

Для меня это самый страшный рассказ в сборнике, и при том он (рассказ) не использует все те типичные приёмы ужаса, всю ту палитру, цвета которой в «ССК. Лучшее» представлены с избытком. Необычный, вызывающий мурашки и печаль, рассказ по-настоящему талантливого человека.

Сумрачный и меланхоличный сборник историй о призраках (и историй об историях о призраках). Если вы любитель таких историй, вам должно понравиться. В общем, что название обещает, то внутри и есть.

На мой вкус, лучшие рассказы в сборнике — «Пятнадцать табличек…» Валенте (которую тут богохульно назвали «Валенти»), «Чаки пришёл в Ливерпуль» Кэмпбелла и «Лисы» Лили Хоанг. Первый — грустная история удивительной любви (если вы читали «Сказки сироты», примерно представляете, что может написать Валенте); второй по-настоящему пугает; а третий… о том, что жестокость, в конце концов, создаёт зло, которое уже не остановить, ну и о лисах, конечно.

Худший рассказ, я полагаю, «Между небом и Халлом», но тут о «рассказе» говорить вообще странно — из-за отсутствия сюжета как такового.

Сборник выше среднего, что ясно уже по некоторым именам. Откровенно плохих рассказов практические нет, за небольшим исключением (допустим, Пэт Кардиган).

Любопытно, что в некотором роде тема оказалась тестом на воображение. Половина авторов начали историю с письма, доставленного героям по ошибке. Некоторые пошли по пути банальности ещё дальше, положив в эти таинственные конверты бумажки с квестовыми заданиями.

Но были и те, кто не поддались соблазну банальности и упрямо дудели в свою дуду (тандем Мьевиль + Хедли, например, или Клэр Дин, или Рэмси Кэмпбелл).

Отдельно нужно сказать за перевод. Это жесть, ребята. Нельзя так, просто нельзя.

(Дальше примеры фраз из текстов, поэтому на всякий случай поставлю «спойлер». Но о сюжетах ниже ничего нет.)

Старомодный нуар в фантастическом антураже.

Довольно странный гибрид. Это вроде бы и [научная] фантастика, но свою функцию — исследовать, как меняются люди под влиянием чего-то нового, — она не выполняет. Из заявленной проблемы: практически бессмертие, возможность очень долгой жизни, смена оболочек-тел и т.д., можно было вытянуть очень интересные вещи. И Морган проговаривает их (неизбежные изменения личности «Мафусаилов», проблема соотнесения религиозных убеждений и переноса личности и т.д.), но мельком, фоном, и хорошо чувствуется, что автору это всё не очень интересно. Ему интересно писать нуарный детектив.

Ну ОК, почему бы и нет. Действие прёт вперёд, интрига раскручивается, кровь, сперма и алкоголь текут рекой, и… и когда дочитываешь до разгадки, задаёшься вопросом: и вот это вот и всё? И всё, что там было? Вся эта катавасия, всё напряжение, чтение наперегонки со стрелками часов — ради вот этого вот?

Ещё одна забавная и грустная вещь: если удалить весь фантастический антураж (включая развалины протеанской… пардон, марсианской цивилизации), то, с минимальными переделками, сюжет не изменится. Все останутся теми, кто они и так есть: социопаты-богачи, ветеран войны в роли детектива, не слишком честные полицейские и т.д. Роли распределены и давно известны, всё те же персонажи старого нуара. И в чём тогда соль? Это не стилизация с постмодернизмом, это не попытка исследовать старые темы на новом уровне, это просто старомодно в нехорошем смысле слова.

Роман интересно читать, но он странно неопределённый: как будто в итоге не дотягивает по каждому из намеченных направлений. И ничего не добавляет ни к одному из жанров, на пересечении которых лежит.

По слухам, когда человек пересекает границу между реальностью и волшебством, он забывает о своей прошлой жизни. Он принимает правила другого мира и однажды сам превращается в кого-то иного. Поэтому так трудно оттуда вернуться: чтобы стать человеком вновь, Тем Лину нужна Дженет.

Но что если память остаётся? Или если нет никакой Дженет с её бескорыстной и жертвенной любовью, а есть только люди, что пытаются убедить вернувшегося с той стороны: всё это только в твоей голове и ты не тот, кем себе кажешься?

Тара Мартин ушла и вернулась. В том странном мире, среди чудного волшебства, прекрасных мужчин и женщин с диковинными нравами, рядом с человеком (нечеловеком?), возжелавшим её всем своим древним сердцем, она не потеряла образ дома. Вернулась к родителям, старшему брату и оставленному любимому.

Вот только в нашем мире прошло двадцать лет, а май сменился декабрём. И тот, кто завлёк Тару в страну фей, вернулся вместе с ней и вовсе не собирается её отпускать, а значит её близкие в опасности.

Так думает сама Тара.

Остальные всеми силами пытаются убедить её в обратном. Они хотят услышать настоящую историю — о секте, бродяжничестве и насилии. Не понимая, что через это сами становятся психологическими насильниками.

Конечно, времена изменились, теперь в сказки о подкидышах, украденных детях, людях, заблудивших в Эльфляндии, никто не верит. Если ты рассказываешь такие истории, тебя больше не отправляют на шоковую терапию, но и только-то. Жестокость прикидывается доброжелательным участием, но по факту не изменилась. Это всё то же желание навязать одну-единственную картину мира, желание унифицировать всё и вся, вылечить во что бы то ни стало. Это всё та же жёсткая безальтернативность субъективной реальности, и она по-прежнему выдавливать на край тех, кто рискует стоять на своём.

Близких, к которым спустя два десятка лет вернулась блудная дочь, можно понять. Они рады, конечно, они рады, но как поверить в эту фейскую историю? Конечно, ну конечно, всё было иначе, и пусть есть вещи, которые не объяснить ложными воспоминаниями и ПТСР, но эти нестыковки отбрасываются в сторону. Потому что никто из нас не готов кардинально пересмотреть свою логичную и нормальную картину мира без веской на то причины. Родные заставляют Тару признать, что она врёт или ошибается, потому что им это нужно, чтобы защитить себя, не её.

И пока окружающие пытаются добиться от Тары правды, она рассказывает нам и им волшебную сказу.

Для Грэма Джойса, как будто, никогда не составляло труда передать холодную чуждость другого мира — чуждость и притягательность. Не наделить его приторной красотой и порхающими феечками с розовыми крылышками, не превратить его в нечто противоположное — привлекательное и отталкивающее одновременно, как гигеровский чужой или дельторовский Пан, а показать иной способ бытия. Ни доброе, ни злое, просто иное. И это иное ощущается не менее настоящим, чем наш мир — точные детали, яркие персонажи, живая речь; вообще, книги Джойса — это книги, порождающие ощущения.

В них отдаться иным правилам кажется герою (героям) таким простым, а в какой-то момент — и вовсе самым логичным выходом. Те, кто сопротивляются, желая сохранить что-то, что называют «это я», попадают в ситуацию пата: им всё равно нет пути назад, родная реальность их больше не принимает.

Кто хоть раз увидел мир иначе, распознаётся теперь как чужой. Кто посмеет встать на сторону изгоя, с тем мир расправится быстро и со знанием дела. Именно это и будет грозить человеку, сумевшему всё-таки принять Тару — без вопросов, недоверия и с истинной любовью.

Или нет?

Это была ещё одна прекрасная черта Грэма Джойса как автора: в своих историях он давал читателю право не выбирать, где правда, а где иллюзия. Обе версии событий существуют одновременно и обе истинны. В «Как бы волшебной сказке» этот посыл особенно чёток: что здесь происходит? Мы действительно видим два мира? Или ложь, самообман? Или, быть может, метафору?

А какое это имеет значение?

Право на выбор, право на собственную субъективную реальность и право быть услышанным — для меня «Как бы волшебная сказка» неожиданно оказалась именно об этом. Когда люди отвергают наш опыт, мы становится невидимыми и нам остаётся только сбежать в Эльфляндию.

Кто бежит к фейри? Тот, кто не вписывается. Тот, кто «слишком прекрасен для этого мира». Те особенные девочки, меняющие реальность своим присутствием, как Тара, или её племянница, или Сьюзи («Королевство полной луны»), Лиз Данн («Элинор Ригби»), Лора Чейз («Слепой убийца»)... Они редко когда бывают счастливы и по большей части — по вине окружающих.

Если и есть на эти вопросы ответ, в нём для нас нет ничего лестного. И, конечно, мы не изменимся, ничто не сдвинет нас с места, а наш страх перед иным навсегда останется нашей истинной сутью.

Такими мы выглядим в глазах существ с той стороны границы. И именно поэтому финал у волшебных сказок должен быть один.

Рано или поздно, несмотря на любовь «израненной, милой, стареющей» Дженет, Тем Лин исчезает во тьме.

Там, где от взгляда искоса листья падуба обращаются в зелёный лик, и поросший мхом камень — в тролля, а коряга — в лешего, там Грэм Джойс пролагал пути для своих историй.

Звучит вычурно, но всё так и есть; и история Осоки Каллен — именно такая. Повествование с демаркационной линии, с границы между Англией и Эльфляндией.

Хотя никаких эльфов тут нет. Есть то, что никогда нас не оставляло, сколько бы мы не строили из себя образованных, взрослых, верящих только в науку людей. Всё равно нас влекут вперёд и дальше зелёные болотные огоньки. И у каждого на этой тропе свой собственный проводник.

Грэма Джойса у нас переводят и издают в разнобой. И вот после «Как бы волшебной сказки», предпоследней его книги, вышла написанная на десять лет раньше «Там, где кончается волшебство», более земная и человеческая и, может быть, самая добрая из всех. История о сосуществовании, желаниях и воплощении, о том, как остаться с людьми, а не покинуть их навсегда. Книга, порождающая ощущения, уносящая по волнам холмов в давнюю тьму, которую не нужно бояться.

Сами события романа как будто легко укладываются в пару фраз: героине, воспитаннице Мамочки Каллен — акушерки, травницы и немного ведьмы, приходится несладко, когда сама Мамочка оказывается в больнице. Неприятности выскакивают одна за другой, но ничего сверхъестественного: работа, учёба, долги за аренду и проблемы в отношениях — всё те же вещи, с которыми всем нам приходится сталкиваться. Да что там, даже аннотация к роману отлично справляется с описанием происходящего.

Правда, о сюжете это не говорит ничего.

Вот история Осоки: в ней есть искусственные спутники и абортивные сборы, животные-помощники и аппарат УЗИ, и ещё пирог с порошком из ногтей и волос старой ведьмы, и древнее противостояние между сильными и слабыми, между теми, кто думает, что им можно всё, и теми, кто всё равно находит способ ответить.

Это женская тропа, она всегда пролегает в тени, на границе дня и ночи. Там стоит луноликая Госпожа, одной рукой дарящая жизнь, а другой — смерть. Оттуда проще всего наблюдать и запоминать, там проще всего спрятаться, и именно оттуда легко нанести удар.

Именно там, на этой границе с Осокой случается неизбежное: взросление. Два мира, между которыми она лавирует, заставляют выбирать: гудящее электрическое настоящее, мутирующее на глазах, или нечто древнее, не имеющее временных отметок. И кружится вокруг неё хоровод — посвящённые, соседи, новые друзья, «дети цветов» и враги, что пытаются загнать её, как зайца на охоте.

Но Осока находит свою тропу, и оказывается, что выбирать необязательно. Происходящее в ней алхимическое переплавление нового и старого рассказано бесхитростно, искренне и откровенно, оно подано через множество простых, внешне незначимых, но таких вкусных подробностей и примет того времени, через яркие характеры людей, живших в английской провинции на исходе шестидесятых годов прошлого века.

И из этого же прорастает ещё одна тема: тема мужчин, использующих женщин. То, на что часто принято закрывать глаза. Заговор молчания, поддерживаемый обществом веками, воспитание, основанное на страхе слабого перед сильным. Но тот, кто слабее, кто не может ответить физически, в итоге отвечает иначе.

Джойс часто писал о таких вещах, а может только о таких и писал: об изгоях, о тех, кто не хочет или не может «вписаться», о непонимании, о темноте внутри нас, о том, как люди закрывают глаза и уши на несправедливость или на то, что выходит за границы их узкого круга зрения. За волшебством или ужасом в его книгах скрываются вопросы взаимоотношений, принятия, терпимости и расплаты.

Иногда скрываются настолько ловко, что этот высокий огонь суфлёр пропускает мимо глаз.

Утверждением права на выбор, права на свободу, права быть услышанным полны книги Джойса. Порой кажущиеся жестокими, они всё равно призывают к доброте и принятию. В историю, как в свадебный торт, нужно вкладывать любовь.

Пикси, собираясь по ночам в прохладном саду, выползая из-под шепчущих листьев, танцуют, едва задевая тонкими ножками траву, и раскручивают мир, чтобы ночь сменилась днём. Или Земля вращается потому, что унаследовала импульс от протопланетарного облака из газа и пыли, и, может быть, там было что-то ещё, о чём мы пока не знаем. Или мы не обязаны выбирать между этими объяснениями, потому что оба они существуют одновременно.

Джойс всегда не просто давал читателю свободу выбора между двумя интерпретациями сюжета — волшебной и человеческой, он давал свободу не выбирать.

Часто его истории прорастают из того, что в английском называют «a lore», из народных песен и сказок, из традиций и примет, из того, откуда черпали вдохновение многие — от Толкина до Пратчетта (в цикле о Тиффани Болит и не только). Когда англичане садятся на этого конька, их не остановить; голоса зелёных холмов и тех, кто живут под холмами, звучит в их словах.

Книги Джойса — это «заячий пирог» с настоящим зайцем и тайным ингредиентом. Они напоминают о том, что всегда ждёт поблизости, в тени, на границе яви и грёз. «Там, где кончается волшебство» — история о мире, где прошлое всё ещё дышит, где под каждым камнем сидит гном, и крапивник в ветвях остролиста хранит старый год, где «нет заячьего пирога — нет викария», где истинный, живой, волшебный мир не сдаётся. Пока небо голубого цвета, а трава зелёного, пока мы рождаемся от женщин и пьём воду, это останется так.

Жизнь волшебна по своей сути. И там, где к своим пределам подходит одно волшебство, тут же начинается другое.

От не столь частого гостя в наших краях — финской литературы, ждёшь, наверное, другого: разлапистые ели укрыты белым покрывалом, похрустывает морозный воздух, ломается наст под широким копытом, лось задевает рогами ветку, и сыпется, падает белой пылью снег на бурую шерсть.

Но вместо этого здесь тянется бесконечное влажное лето постапокалиптического завтра, полное гула оводов, и сухие ветки мёртвых деревьев отстукивают на ветру печальный ритм, и шнуры высохших русел пересекают плоскость тундры, и только северное сияние по-прежнему полощется в небесах.

Не ожидаешь увидеть гибких восточных драконов, пляшущих на празднике начала лунного года, и палаток с дурманящим лотосом, и чайной церемонии, якоря неизменности в мире, сменившем свой лик, и рассуждений о воде.

Весь этот мир — это печаль о воде, песнь о воде и отражение воды. Её неуловимости, её спокойствия и её неизбежности.

Не с чем и не за чем бороться, потому что финал заранее известен: всё преходяще.

Финал действительно заранее известен: с первых страниц он угадывается, как нечто совершенно неизбежное. Нет предчувствий и намёков, всё сразу расставлено по местам: вот антагонист — человек «мира извне», выражающий всё то, что противно природе меланхоличной, наивной и иногда заторможенной героини. Вот близкие, которые, конечно же, должны исчезнуть, потому что такой сюжет всегда требует, чтобы в конце герой оставался один. И вот окружающие люди — как все люди, способные на слишком человеческие поступки.

Можно просчитать всё по ходам, предвидеть иногда до мелочей, но почему-то не хочется бросать этот очевидный сюжет. Так почему?

Для истории о беспомощности перед сильным, наглым и неведающим сочувствия — не настолько страшно. Есть вещи много страшнее, как «В ожидании варваров» Кутзее, где так же в недвижимый мир отдалённого поселения приходят военные. В таких историях хороший финал — это финал, в котором хоть кто-то выживает.

Для истории о «мире, который может случится», возможно, не хватает яркости и выпуклости, как например в трилогии Этвуд о будущем Безводного потопа. По оговоркам рассказчика в «Дневнике чайного мастера» можно угадать общую канву этого нового мира, но по большому счёту антураж ограничен тем, что знает героиня. А знает она мало: ко всему прочему это будущее, лишённое информационной связности.

«Дневник чайного мастера» даже сложно назвать стилизацией; неомир пользуется ошмётками архемира — всем, что соберёт на свалке и настоящей, материальной, и метафорической. Культуры, которую так старается сохранить отец героини, а потом и она сама, давно нет. Это заплатки на треснувшем сосуде. И вода сочится из него по капле, исчезая навсегда. Яркие отблески короткой жизни, кусочки бесхитростных воспоминаний, что Нориа собирает и помещает на страницах своего дневника, стоят больше, чем все древние традиции.

Что написать о повести, читая которую, думаешь: это просто хорошая книга. Сравнить её с морем других, корявых, дырявых и ненужных никому, и сказать, что она лучше? Но по правде говоря, «Дневник чайного мастера» просто выглядит именно так, как книга и должна выглядеть.

Книга, после которой долго тянется послевкусие. Возможно, дочитав, я думаю о её сюжете дольше, чем о других, потому что сразу принимаю решение написать о ней. И я могу позволить себе неспеша считать пузырьки на дне котелка, размышляя, каков вкус воды из горного источника.

А может это действительно так: остаётся тянущая нёбо горечь зелёного чая, и влажный жаркий воздух оседает каплями на лице, и медленно колышется москитная сетка на окне, и блестит синий круг.

Ради чего на самом деле стоит читать «Дневник чайного мастера» (кроме того, что это и вправду просто хорошая книга)? Ради двух последних страниц.

Чего не отнять у лучших историй о «мире, который может случится» и о жестокости, против которой невозможно бороться, так это непреходящего пессимизма. Это истории, в которых любовь никого не спасает. Истории, финал которых неизбежен.

И вот тут и случается единственная вещь, в которой «Дневник чайного мастера» переигрывает их по очкам. Повесть, где абсолютно каждый герой отдаёт себе отчёт в том, что однажды всё это закончится, что падёт власть военных, и смерть, как вода, заберёт своё, и вся наша боль станет лишь строчкой в исторической хронике; эту повесть стоит читать ради двух страниц. Именно там есть то, чего не ожидаешь.

Последняя вера в людей.

Зимы становятся холоднее.

Как и смерть, жизнь забирает своё.

В современном магическом фентези дилогия Кэтрин Валенте светится, как Джек О’Латерн на перекрёстке в ночи: возможно, вам указывают путь в места, где вы никогда раньше не были. Пусть что-то покажется знакомым, а что-то — очень знакомым, в итоге вы окажетесь в пространстве столь же туманном и свежем, как и сон прохладным майским утром.

В огромном саду девочка рассказывает истории, а мальчик слушает их, затаив дыхание. И где-то когда-то все эти истории должны сойтись к одному вопросу и одному ответу.

Узорчатым восточным ковром предстаёт перед читателем пролог, сразу же и неизбежно напоминая о «Тысячи и одной ночи» и обещая тысячу и одну историю. Но уже очень скоро золотые и пурпурные нити, выбившиеся из полотна, уводят слушателя прочь от банального — и очередного — факсимиле восточных сказок; уводят тропами тенистыми и извилистыми, как дорожки султанского сада.

Тропы тянутся, пересекая единое пространство всех сказок мира, достигая стран холодных, как сердце тирана, и тёплых, как парное молоко, и горячих, как запечённые каштаны. Перемещаясь сразу во всех направлениях, напоминая о том и об этом, об историях, услышанных в детстве, понятых в отрочестве и пересказанных в те года, когда деревья перестали быть большими, а лето сжалось в трепещущий комок нескольких тёплых недель.

И всё же среди путаницы дорог мерцает пунктирная жемчужная строчка, стежки, проложенные той, кто задумал всё это.

Так что вы начинаете с самого начала и проходите там, где мир родился: где из чёрного брюха кобылы проросли звёзды; там, где, как всегда, творцу приходится приносить жертву, а его созданиям — мучиться поисками смысла своего существования. Вы узнаёте о гусях и жар-птицах, о падающих звёздных мальчиках и девочках, животных и понятиях, о вечном сюжете, где добро побеждает, только наполняясь скорбью.

О волшебных странствиях мореходов, кипящих морях и стерегущих золото грифонах, об одноглазых, одноногих, пёсеголовых и бессердечных людях, о поисках истинной веры и о тех, кто крадёт смерть.

И всё это время вы потихоньку наполняетесь недоумением. Где-то среди запутанных следов пролегают ответы. Один или два из них вам уже известны: всё это не просто так и в конечном счёте история закончится в дворцовом саду, обнимающим весь мир, в золотой клетке, где девочка рассказывает, а мальчик слушает. Но вот вы уже потерялись в аромате пряностей, наглотались сладкого дыма курящихся благовоний и сонно разглядываете полоску тёмного неба на горизонте, лениво размышляя: чем же ещё угостит нас автор?

А потом самумом на вас обрушивается «Штормовая книга».

И тогда на свет, как тяжёлая туша морского чудища, поднимается правда: это история не о начале, а о конце.

Шторма и обожжённые пустоши — вот что пришло на смену великим городам, каждый из которых пел свою древнюю песнь. Замолкли мелодии, и поднялись ветра.

Нас ждёт мир умирающий, прощающийся с детством. Пятая эпоха закончилась, дымка подёрнула зелёные луга благой страны вечной жизни. Старый мир рассыпается на глазах, дети голода и пламени берут всё в свои руки. Свет звёзд был истрачен, и всё, что осталось — печаль и утешение. В этом мире, подходящем к концу, так и не был найден ответ: для чего?

Для чего истории забирают у своих героев всё, чтобы в итоге тихо истечь серебряной кровью сожалений?

Ответа на это нет и быть не может. Присыпанное намеренно сказочными сравнениями, как брусничный пирог сахарной пудрой, повествование так же сладко и горько на вкус: за поэзией жемчужных слов скрывается суровая нить. Внешне повинуясь нарративной логике восточных сказок, где истории-матрёшки выскакивают одна за другой, внутри текст больше похож на хаос вовсе не сказочной реальности. Та самая нить умудряется петлять, завязываться в узлы и завиваться в причудливые узоры, сплетённые из струн колокольной паутины, мягких, как волосы двухлетнего ребёнка, крепких, как корабельные снасти, и ранящих, как дамасская сталь.

Спутанность сюжетных линий; скачущее от одного нарратора к другому горизонтальное повествование, где поступок едва упомянутого персонажа через сотню страниц может оказаться точкой невозврата в другой истории; мнимое отсутствие времени в мире, что сперва кажется неизменным; вкрапление множества мифологических и сказочных сюжетов (новым прочтением никого не удивить, так что теперь старое прочтение удивительно) — вот, что такое «Сказки сироты». История, которую неправильно пытаться понять, но скорее нужно почувствовать, позволить ей просочиться, как воде сквозь серый песок озера мёртвых, — просочиться глубже, в те слои нашей памяти, где обитает коллективное бессознательное.

Оглядываясь на увиденное, я задаю себе вопросы. Например: кто был счастлив здесь? Перебирая жемчужины сюжета, влажные и тёплые, хранящие дыхание рассказчика, я не знаю ответа. Кто был счастлив здесь?

Но есть и другой: о ком эти сказки? С этим вопросом я закрываю рассказанную историю, чтобы узнать, что настоящая ещё впереди, и её главный герой вот-вот сделает свой первый шаг прочь из сада, где не бывает историй, потому что не бывает странствий.

Прекрасный сборник современных волшебных сказок. В моих глазах большинству авторов удалось добиться нужного ощущения — соприкосновения с миром, существующим параллельно, но по-настоящему живым. Миром солнечных лучей, проходящих через листья; пахнущих влажной землёй лесных троп; древних существ, помнящих самые первые песни; пульсирующих внутри стволов соков и времени, хранящемся в древесных кольцах, как в человеческих летописях.

В этом смысле удачны почти все рассказы. В «общем литературном», как обычно, — не все. Например, основной конфликт героя в «Чарли, идём с нами!» Мидори Снайдер разжёван, как червяк, которого мамка пропихивает в горло птенцу. «Мир, нарисованный птицами» Кэтрин Вас одновременно и слишком схематичен, и слишком подробен (удивительно, как такое оказалось возможным), а главное — сюжетно не особо интересен.

Мои личные фавориты — «Древо пустыни» Эммы Булл и «Среди листвы такой зелёной» Танет Ли. Первый прекрасен как история настоящего спасения, а кроме того населён действительно живыми героями. Второй — как истинно «фейская» история, где нет и не может быть места человеческой логике, зато есть нечто неуловимое, но безусловно притягательное.

В целом уровень сборника достаточно высок, и, если вам нравится именно такие истории — о лесе, странных существах и событиях, вам он должен понравится.

P.S. Отдельный привет хочу передать тому человеку, который решил в названии сборника «Green Man» передать как «Зелёный рыцарь», уничтожив тем самым весь смысл. Разумных причин для этого не было и быть не могло. Не знаю, чего здесь больше: собственного невежества или уверенности, что невежественны потенциальные читатели.

Хороший сборник (и лучше многих, с которыми, увы, довелось познакомиться). Соглашусь, что это больше не про хоррор, а про странные вещи, другой мир, существующий рядом, с которым нам на счастье или на беду удаётся пересечься не часто.

Авторы хоть и играют на одном поле, делают это по-разному, так что почти у каждого читателя есть шанс найти здесь что-то для себя. Меня, например, больше всего напугал рассказ самого Страуба, где классического ужаса, казалось бы, не так-то много. Но был в нём момент, когда тонкие волоски на моей шее встали дыбом. :)

Откровенно не понравилась всего одна вещь; на всякий случай, не буду говорить какая, чтобы не породить ненароком предубеждения.

После двух огромных отзывов внизу писать о структуре произведения смысла нет. (Добавлю лишь, что пресловутой проблемы «все герои говорят одинаково», тут нет, и речь героев, и стилистика каждой главы проработаны. Многоголосье — всегда большой вызов для автора, и здесь с ответом на этот вызов всё отлично.)

Мне нравятся сложные по форме вещи, те, что заставляют высматривать хлебные крошки, находить соответствия, складывать из кусочков мозаику. Прикасаться к цветным пятнам на воде и смотреть как меняется узор.

В повести действительно очень многое остаётся за кадром — в обоих мирах, но ещё неизвестно, существует ли это «за кадром» вообще, или там просто тени на стене, и есть десяток душ, вырванных из небытия волей того, кто любит играть в игры. В любом случае, _ощущение_ атмосферы мира, погрязшего в отрицании собственного умирания, ощущение того, что называют «декадансом», есть. Мне этого было достаточно.

[Для меня] прелесть подобных произведений как раз в том, что после них остаются вопросы, к которым можно придумать самые разные ответы.

Риггз оказался родственной мне душой: взять набор чего-либо (изображений, цитат, предметов) и написать из них историю — это наш метод. Правда, не только бо́льшая часть очарования трилогии, но и бо́льшая часть её недостатков проистекает как раз из этого метода. Я действительно чувствую, как он иногда, добыв очередную клёвую странную фотографию, старался втиснуть её в текст, вместо того, чтобы безжалостно вырезать ненужную сцену, эпизод, персонажа. Я так его понимаю.

Кроме того, у меня возникало ощущение, что действие во второй и третьей книгах иногда движется по принципу «шаг вперёд, два назад» и главным образом для того, чтобы нагнать объёма текста.

В итоге: у него были отличная концепция и отличная история, которая вдруг начала сворачивать куда-то не туда. Он исследовал борьбу бобра с ослом, как обычно; потом наметил конфликт между обыденной жизнью, не принимающей странный мир, и этим странным миром; но упустил самую тяжёлую, но и самую интересную тему.

Или же, как и у большинства писателей в наше время, у него созрел план дли-и-инного цикла про этот мир, и он решил попридержать главный конфликт для «следующего сезона».

С чего вдруг «Макар Славов», как он значится в самом номере, превратился здесь в «Марка Славова»?