Далекое будущее, человечество стремительно колонизирует планеты и звездные системы, все увлеченней отдаляясь от федерального центра и все яростней сцепляясь в битвах за ресурсы, превосходство и высшие идеи, которые у каждого свои. Очередные пафосные переговоры о мире, репарациях и взаимных долгах прерывает подплывший к обзорному окну труп, облаченный в ту же форму, что и выступавший бонза. Грандиозный скандал должна погасить, заодно разобравшись, кого, собственно, убили и почему, федеральный офицер Рикэннон Цо, в помощь которой придан культурный антрополог Михаил Замошский.

Ася Михеева не единственная, но пожалуй, лучшая в этико-психологической фантастике. В ее повестях с нереальным упорством проверяются на разрыв, сжатие и излом человеческие, слишком человеческие черты, как личные, так и свойственные семьям, кланам и народам. Получается сильно, подлинно и очень интересно. «Восьмой ангел», помимо прочего, удачно сочетает твердую, пусть и гуманитарную, научно-фантастическую составляющую с классической детективной интригой. Многие авторы пробовали и пробуют, немногим удается обойтись без инопланетных роялей по кустам и выстреливших невпопад бластеров на стенах. Михеева бережно и мастерски сочетает олдскульный подход с актуальными мотивами. Выходит замечательно. Жаль, что мало.

Тара — легендарная планета, богатая замысловатыми русско-ирландскими традициями, развесистым фольклором, навороченной орбитальной группировкой, отчаянными понтами типа платиновых лестниц и мрачными особенностями: например, она выжжена давней войной и почти необитаема. Но тариены, как и положено носителям старательно придуманного ими русско-ирландского духа, упрямы и патриотичны: они всегда возвращаются.

«Тара» — откровенно олдскульный сборник (речь об электронном издании 2016 года). Заглавная повесть составлена из слабо связанных между собой изящных новелл, элегантно сочетающих подходы гуманистической советской фантастики золотого периода 60-х с сюжетным и эмоциональным разнообразием фантастики англоамериканской — уже ее золотого периода, случившегося полутора десятками лет ранее. Самостоятельные рассказы сборника тяготеют к рафинированной чистоте жанра: за триллером про телепатов следует замаскированная под бытовую мистику история любви, совершенно, кстати, реалистическая, а замыкает книжку абсолютно стивенкинговская рокнролльная история, красивая и ладная. Михеева умеет много и по-разному — держась при этом спокойного суховатого стиля и слога.

Высокий стандарт той самой НФ, которую мы когда-то полюбили и ищем до сих пор, короче говоря. Рекомендую.

Парадоксы времени и пространства лишают полет к звездам в стандартном варианте смысла: космонавты вернутся на давно забывшую их планету, да и сами одичают за годы пути. Нестандартный вариант: на Земле проходит пятилетка, на корабле — сотни лет, — удобней, но сработает, лишь если экипаж будет огромным, самовоспроизводящимся, способным делиться, выживать и эволюционировать как в закрытом пространстве, так и на колонизируемых планетах — и если каждый член экипаже будет подчинен жесткой родовой иерархии, заставляющей его быть кровно ответственным за нескольких родственников. Это даст шанс отдельным героям, выхваченным из столетий пути, уцелеть в межпланетных казармах и бараках, гладиаторских боях, анти-Армагеддоне терраформирования, политических интригах и, собственно, грандиозном и беспощадном социальном эксперименте, растянувшемся на галактики и поколения.

Повесть Аси Михеевой сложена из нескольких частей, не совпадающих ни сюжетом, ни героями, ни даже тональностью: за время пути любые Белки и Стрелки неизбежно должны были подрасти, наплодить стаи, сбить их в собачьи острова и империи, вместе с которыми и сгинуть. Только Михеева пишет не про собак, а про людей, поставленных в нелюдские обстоятельства, однако ж умудряющихся мечтать, радоваться и побеждать. Автор весьма убедителен, несмотря на то, что работает точечными ударами: повествование трамбуется и заглавным концептом, и удивительной расточительностью Михеевой, которая укладывает в два десятка страниц фабулу толстенького НФ или YA-романа (все-таки не зря эти коротенькие аббревиатуры в традиционной раскладке клавиатуры совпадают). Читатель «Социального эксперимента» получает четыре богатых полноценных истории (плюс кустик не менее коротких и не менее важных прелюдий), вбитых в один флакон коротенькой повести. Это, к счастью, не схематизм, а лапидарность мастера, рассчитывающего на подготовленную аудиторию и предпочитающего не растягивать повествовательную линию, а показывать ее в поперечном разрезе: умному достаточно.

Я не особо умный, мне не хватило. Пошел другую повесть Михеевой читать.

Непрямой сиквел великолепного романа, принципиально лишенный автором большинства его (первого романа) достоинств. Широкому читателю фантастики он должен понравиться даже больше.

Крепкая жесткая повесть про взросление в удушливой провинции. Блестящая работа на уже отыгранную в «Друге апреле» тему. Тема вечная, кто спорит, и книги очень разные, при этом «Мертвец» просто хорош и местами адски смешон (судя по паре повторяющихся кусков, еще и недоредактирован), а «Друг апрель» ошеломителен.

Цитата: «- Сарапульцева, — сказал он, — вы злая и разнузданная женщина. Вам бы в МЧС работать».

Немногие знают, что Юра Баранкин вырос не в муравья или бабочку, а в дико самоуверенного тролля с комплексом Наполеона. Валерий Медведев лет сорок назад написал про него повесть «Сверхприключения сверхкосмонавта», а Эдуард Веркин сильно позже сделал невольный римейк – хотя, скорее всего, считал, что делает «Повелителя мух» в юмористическом изводе и в более-менее кирбулычевской реальности. Забавно, ловко, необязательно.

Аксен живет на костромском разъезде Ломы, где станция давно сгорела, а почти все население разбежалось. Осталась семья отмороженных вконец упырей – так Аксен давно и вслух зовет спившуюся мать, старшего брата, исчерпывающе описываемого строчкой «припадочный малый, придурок и вор», и приблудившегося ушлого дядьку, склонного к философствованиям и изощренным аферам. Аксен тоже давно сбежал бы, но надо заботиться и ждать. Заботиться о вечно голодном братце, живущем мечтой о приставке «Соньке», а ждать — пока вернется Ульяна. Не то чтобы первая любовь, а просто более-менее вся жизнь Аксена, которая тщательно и обоюдно выстраивалась с детсадика, преимущественно лютыми методами, — а потом вдруг кончилась.

Веркин – единственный известный мне панчер современной русской литературы. Разминается он на коммерчески успешных фантастике, приключениях да ужасах, имеющих широкий круг юных поклонников, а всерьез работает редкими, но убийственными текстами, которые действуют на читателя, как поставленный удар в подбородок: голова ясная, мысли светлые, а руки-ноги висят ленточками — и двинуться невозможно.

Книгу про пацана, который знает наизусть все проходящие поезда и окрестные леса, кормится наловленной рыбой и краденой тушенкой, читает только старые журналы, выброшенные немыми на полустанках, проходит по улице соседнего города, вырубая всех встречных в возрасте от шестнадцати до двадцати, чуть не топится от безуспешных (и дико смешных) попыток придумать подарок девочке, бросает школу в связи с отсутствием ботинок – но каждый день приходит за десять километров к школе, чтобы встретить и проводить Ульяну, — эту книгу можно пересказывать по-разному. Как чернуху про свинцовые мерзости люмпенской жизни (и тема свинца богато представлена в тексте), как грустную историю первой любви (максима про то, что первая любовь не бывает счастливой, естественно, приложена), как приключения невеселого трикстера в стране жуликов и воров (схемы преступлений и наказаний в наличии), как гимн подростковой стойкости, кующей победу из совершенно негодного материала (ковка и ударная техника в богатом ассортименте), как ловкое упражнение в композиционной изощренности (с персональным приветом чеховскому ружью) или как вдохновенный римейк поэмы Эдгара По «Ворон» (неназойливой искоркой пронизавшей всю ткань повествования). Я бы сказал, что «Друг апрель», при всей его истовой злободневности и настоящести, что ли, остается историей на вечную тему любви и бедности, к которой добавили гордость, совершенно невыносимую и необходимую. И оказалось, что вопреки Бернсу, любовь-то с бедностью сосуществовать могут, а вот гордость сшибает эту пару то вместе, то поврозь. И читателю остается надеяться, что кто-то сумеет подняться. И верить, что так бывает.

Я не уверен, что многие бестселлеры и премиальные книги последних лет буду кому-то интересны лет через пять-десять. В Веркине я уверен.

В этом году «Эксмо» запустило персональную серию Веркина и переиздало в ней роман «Друг апрель». Это радует и вселяет надежду.

Просто цитата:

«В четвертом классе она получила четверку по математике. Случайно. Ошиблась. До этого одни пятерки, а тут вдруг вот. Нет, дома ее не ругали, ей самой было неприятно. Четверка. Они шагали домой после уроков, и она плакала. А он никак не мог ее успокоить. Никак-никак. (…) Даже приключения Чугуна не помогали, она все плакала и плакала, глаза стали красными, он даже испугался, что они у нее лопнут. Тогда он попросил дневник.

Она перепугалась, решила, что он хочет четверку переправить, но Иван заверил, что ничего подобного не случится, все будет абсолютно законно. Давай дневник — и иди домой, ждать.

Что ей было делать? Она отдала дневник.

Он отправился к дому математички. По пути заглянул к бабушке. Бабушка спала, его не заметила. И хорошо, иначе бы спрашивать начала.

Дом у математички был хороший, но старый, деревянный. Высокий забор, красивые ворота. Он вежливо постучал, его вежливо впустили, предложили чаю. Он вежливо отказался и предложил разобраться с недоразумением. Математичка не поняла, с каким. Он продемонстрировал дневник, сказал, что надо переправить четверку на пятерку и все, инцидент будет исчерпан. Математичка, разумеется, отказалась. Если Ульяна хочет, она вполне может четверку потом переправить, это вполне допустимо. Екатерина Васильевна, вы не понимаете ситуации, улыбнулся Иван. Вы должны исправить именно эту четверку и именно сейчас. Екатерина Васильевна мягко отказалась, сказала, что она такое видывала, она педагог с опытом.

Он сказал, что ему очень жаль, но другого выхода у него нет. Екатерина Васильевна дала понять, что больше его не задерживает, ей еще сегодня тетради проверять. Он откланялся.

А через минуту с улицы послышался крик. Кричала соседка Екатерины Васильевны. Математичка выбежала на улицу и села, хорошо скамейка подвернулась.

Он прибил левую ладонь к воротам. Гвоздем.

Когда математичка немного отдышалась, он поинтересовался — не пересмотрела ли она свою позицию по вопросам успеваемости. Если не пересмотрела, то он готов простоять тут сколько потребуется, хоть до послезавтрашнего утра.

Четверка в дневнике была немедленно заменена на пятерку.

Он выдрал гвоздь кусачками, замазал рану живицей — бабушка пользовала ею суставы, пожелал Екатерине Васильевне успехов в педагогической деятельности и отправился к ней. Продемонстрировал изменения в дневнике, сказал, что Екатерина Васильевна очень раскаялась в своем поступке и впредь взялась так не поступать.

И весь вечер они сидели, смотрели мультики и ели сладкую кукурузу из банки. Уже ночью, когда они возвращались домой, он почувствовал, что рука заболела.

Впрочем, заражения крови не случилось.»

Стыдноватая заказуха, старательный до вульгарности пересказ газетных вырезок и лекций нескольких наблюдателей. Даже главы, написанные от себя и от души (например, про Крапивина), потрясают плоским профилем и обилием фактических ошибок. По факту книга смотрится как солидный альманах к юбилею одной местной фирмы, типа подарок пацанов родному городу. К литературе и Иванову, которого мы любим, отношения не имеет. Негоже лилиям прясть ©

Книгу я прочитал в детстве, перечитывал раз пять — и буду еще. Она очень классная и очень современная. Не только потому, что главный герой — тролль примерно 90-го уровня, но и потому, что помимо ладного сюжета, убойного слога и шикарных диалогов содержит массу прикладных советов и подсказок, необходимых каждому. Например:

«Мне нравится, когда меня ругают люди, которые мне не нравятся.

Вот когда меня ругает Елизавета Максимовна, наша классная руководительница, мне как будто даже щекотно. Потому что она мне не нравится.

Если Вика Данилова – мне всегда смешно. Я ее терпеть не могу. Она староста.

Только когда ругают папа и мама, выходит как-то непонятно. Я их люблю, но все их слова уже наизусть выучил. Поэтому получается не смешно и не обидно.

А если бы меня выругал какой-нибудь фашист, я бы, наверное, на небо залез от радости.»

В начале 80-х эта книга была мегабестселлером в Татарстане. Еще бы: вдруг через четверть века после официальной смерти жанра «лейтенант госбезопасности против шпионов и вредителей» на всех книжных прилавках появляется детектив с мощным мистическим душком, действие которого к тому же происходит в Казани и окрестностях. 30-е годы, красавчики из НКВД ловят несимпатичных шпионов, а те сквозь стены проходят и опознаются только по гигантскому камню в перстне. Потом, конечно, выясняется, что никакой мистики нет, а есть сплошной диамат с истматом — да поздно, обоих уже повязали.

Сейчас перечитывать это невозможно. Я пытался недавно и умер на третьей, что ли, странице, что-то типа: «- Мильтон? — угрожающе прохрипел бородатый, наставив пистолет на Ильдара».

Копец, в общем. Но бошки деткам сносило на раз.

Благодарная память детства и заставляет поставить высокую оценку Реально-то два с плюсиком. Простите старика.

Пурга, пришедшая с океана, накрыла обожаемый автором и героями город Петропавловск-Камчатский. Сугробы по второй этаж, дубак, да еще авария на подстанции – чем не повод считать каникулы испорченными? Да ничем. Герои повести, преимущественно школьники при посильном участии (вернее, помешивании) взрослых, закручивают изощренную интригу с осадами снежных крепостей, гонками на сноубордах, многофункциональным использованием свечей, метанием ножей, вызыванием духов, цитированием Дюма-пэра в оригинале и хроник Крымской войны на старославянском, любовями, изменами, черепами, лирическими пылесосами и, главное, поисками клада адмирала Прайса, который полтора века назад хотел взять Петропавловск, а вместо этого сам многое здесь оставил – и себя в том числе.

Я не устану повторять, что Калмыков – лучший российский сказочник, причем не только в современном зачете. «Клад» — его четвертая повесть, четвертая роскошная и первая несказочная – по формальным признакам. Приключенческий сюжет подчеркнуто реалистичен, герои – реальные такие пацаны, девчонки и тети-дяди: как всегда у Калмыкова, горластые, рукастые, дерзкие и преимущественно добрые, даже если враги. Но не с последним обстоятельством связан откровенно сказочный все-таки строй «Клада», и не с тем, что действие повести происходит не совсем в наши дни: «Китайский язык в школе ещё не был обязательным. К мобильным гаджетам народ уже охладел, а телепатическая сеть ещё не появилась. Две Корейские республики уже решили объединиться, а Россия с Украиной ещё нет. ВИА «Краш-синдром» переживал свой ренессанс, а «Сахар крови три и девять» ещё только набирал популярность. Фиджинсы в школу носить не разрешали (потом-то разрешили, когда мода уже прошла). Вот такие неоднозначные времена, если это вообще имеет значение.»

Не имеет, конечно – все равно получилось «здесь и сейчас», очень свое и очень наше. Это, как ни странно, касается и исторического пласта, который играет в повести ключевую роль и представлен очень обстоятельно, при этом легко и остроумно – хотя, казалось, рассказать о жестокой осаде Петропавловска англо-французской эскадрой таким тоном, не срываясь в постыдную легковесность либо заскорузлую батальщину, невозможно. Калмыков смог. Потому что, с одной стороны, гений, с другой – уже вполне квалифицированный спец по Тихоокеанской кампании 1854 года: Калмыков копал материалы для ретроспективной линии «Клада» лет пять и копает до сих пор (см, например, его блог и отдельные публикации в научных сборниках). История осады вписывается в приключения «здесь и сейчас» идеально. И, кстати, давно я не видел так классно иллюстрированной книги, спасибо Анне Староверовой и Денису Лопатину (хотя исходный вариант обложки был бы куда более уместным).

В свое время я писал (под невероятным псевдонимом) про огромное достоинство «Ветерана Куликовской битвы» как хулиганского, но очень точного документа времени и места действия (поздняя перестройка, Ирбит Свердловской области). «Клад» является таким же обаятельно разудалым документом нашего нынешнего места и времени, в котором хочется жить – и в котором живут сегодня пацаны-девчонки, а также их родители, тыдытырыты, фью, — счастливо и трудно, с драками и обнимашками, вопреки всему и с малой помощью друзей, — нормально, в общем, правильно, весело и долго. И будут жить. И клад найдут.

Огромная ценность по нашим временам, между прочим.

(Отзыв с работающими ссылками доступен в АК: http://fantlab.ru/blogarticle31853 )

1999 год, канун второй чеченской войны. Нелегал СВР Пако Аррайя, давно ведущий непростую, но интересную жизнь манхэттенского туроператора для миллионеров, получает задание Москвы прибыть в Лондон под видом законспирированного ЦРУшника и размотать местную сеть, вербующую в местных мечетях моджахедов для Кавказа. На пятый день операции Пако и его старого дружка из Леса берут в заложники неизвестные со стволами. Так начинается первая книга дилогии — «Туман Лондонистана».

Двенадцать лет спустя Пако, счастливо забывшего давнюю лондонскую операцию, срочно выдергивает на московский ковер московский начальник – чтобы сообщить: один из офицеров СВР только что бежал в Британию, где, скорее всего, попытается продаться MI5. Со всеми секретами, понятно. На беду именно этот офицер в 99-м работал в лондонской резидентуре и был единственным, кто знает о существовании Пако – а стало быть, сдаст его если не первым, то вторым делом. Аррайе надо немедленно захлопнуть за собой американскую дверь, за которой останутся любимые жена-сын-теща (не подозревающие, кто таков глава семейства на самом деле), смысл жизни и, в общем-то, вся жизнь как таковая. Пако, пацифист и веган, от отчаяния предлагает второй вариант – лично отправиться в Лондон, найти предполагаемого приятеля и как-то гарантировать его молчание. Так начинается вторая книга, «Страстная пятница».

Цикл Сергея Костина с самого начала был уникальным для отечественной литературы явлением: столь правдоподобного, хорошо прописанного и обаятельного шпионского романа у нас не было и, боюсь, не будет. Доброжелательная компетентность и, не побоюсь этого слова, гуманизм (вернее, побоюсь, но повторю с уточнением: воинствующий гуманизм) редкие птицы на наших небесах, а уж в литературе, тем более рассказывающей о спецслужбах, вообще фрукты небывалые. Но Костину удается держать планку с маркой: читатель верит Аррайе и в Аррайю, оказавшегося в очередной непростой ситуации. Каждая книга про совестливого нелегала сочетает острый сюжет с изрядной суммой этических головоломок, не забывая про естественный для шпионского триллера этнографический компонент. Аррайя решал задачки, связанные с выживанием и выцарапыванием информации во Франции, Афганистане, Индии и Эстонии. Теперь настал черед Англии, которая для российского истеблишмента давно стала обетованной набережной и родовой травмой фермой.

Введение героя с той стороны пруда (как англосаксы называют разделяющую их Атлантику) запускает мощный механизм остранения, который выводится на долби-уровень двухчастевой структурой книги. За двенадцать лет, разделяющих действие частей дилогии, мир изменился изрядно – и Костин позволяет остро ощутить эту разницу. Если первая часть является классической приключенческой драмой физических столкновений, то вторая оказывается нейролингвистическим технотриллером, гимном тотальной прослушке, айфоновой эквилибристике и силиконовым маскарадам, которые позволяют павуку-агенту за полдня охватить невидимой сетью весь Лондон, не показываясь на глаза ни одной из зацепленных мух.

Дилогию «По ту сторону пруда», таким образом, можно считать годным пособием по прикладной социологии с антропологией на этапе техпереворота. Впрочем, при чем тут пособия. «По ту сторону пруда» — роскошный триллер, какие умеет делать только Костин. Потому что он про людей, а не про политику, гаджеты или шпионов.

Очень рекомендую.

Молодой англичанин Уайетт – синоптик, фанатичный исследователь ураганов и служащий на американской военной базе, которая из последних сил попирает берег карибского острова, стонущего под игом довольно людоедской диктатуры. Слетав в око очередного тайфуна, Уайетт вдруг ясно понимает, что ураган вопреки всем прогнозам и базовой теории слизнет к бабушке половину острова – а заодно и сто тысяч жизней. Беда в том, что прислушиваться к молодому специалисту не хочет ни руководство базы, ни диктатор, ни население: столица ждет не шторма, а штурма, который готовят горные партизаны.

Бэгли – классик английского триллера. Английский триллер я вообще-то люблю, а вот Бэгли умудрился прохлопать. А ведь автор незаурядный, изобретательный, местами беспощадный, чуткий к политическим веяниям, социальным сдвигам и смачным деталям, при этом стопроцентно коммерческий – самое летнее чтение, короче. Отдельной похвалы заслуживает умение автора закручивать интригу, совершенно не подтягивая детективную составляющую. Осталось выяснить, является ли это особенностью конкретного романа или всего многотомного наследия автора.

Выясним.

(Рецензия написана в мае 2013 года)

Харри Холе, полицейский инспектор, завязавший алкаш на грани перманентного штопора и единственный в Норвегии спец по серийным убийцам, которые вообще-то в Норвегии не водятся, обнаруживает, что последний тезис устарел. Водятся — и ежегодно встречают первый снегопад свежим трупом. Вернее, не трупом, а отрезанной женской головой или иной деталью, украшающей очередного снеговика у порога жертвы. Трупы Холе придется обнаружить — как и тот щемящий факт, что маньяк водится совсем рядом с ним.

«Снеговик» — седьмой роман цикла. Действие происходит на исторической родине героя и автора. Раньше инспектор Холе то и дело трудился за бугром, расследуя преступления против норвежскоподданых. Не столько из-за своих умений, сколько из-за того, что начальство по ряду причин не может ни терпеть его присутствия, ни уволить этого упертого алика и несчастного душегуба.

До того я читал лишь первый роман цикла, «Нетопырь», про австралийские злоключения Холе. Книга оказалась сильной, странной, не очень приятной и не слишком детективной — скорее, сумбурный триллер, бегающий по спирали и систематически срывающийся то в глум, то в чернуху. «Снеговик» и на этом фоне, и безотносительно — кунштюк из совсем другой категории. Это откровенно скандинавский роман — в смысле, очень социальный, весь в бытовых складочках и классовых неувязочках, как у Валё-Шеваль, просчитанный и развесистый, как у Ларссона, но (не хочу никого обидеть) сильно грамотней и мощней как детектив — с кучей ружей, каждое из которых пробивает стену в нужный момент и совершенно неожиданно для читателя.

К завершению первой трети я легко догадался, кто кого убивает и зачем, и пару страниц упивался снисходительным сочувствием к современным детективщикам, которые ваще ничо не умеют. А на третьей странице упоения автор ткнул меня, снисходительно сочувствующего, в эту самую догадку и поинтересовался: вот этот, да? Не, не угадал. И поволок, оглушенного, до следующей блистательной догадки — которых в итоге набралось штук пять. И, естественно, только последняя оказалась правильной — потому что автор так захотел. Вернее, счел нужным напомнить: первую главку внимательно читал? Теперь понял?

Теперь понял.

Несбё будет прочитан весь.

(Рецензия написана в 2011 году).

Хакерская пацанва из Китая шарашит заглавным вирусом несколько миллионов пользователей крупнейшей онлайн-игры — и в числе прочего глухо закриптовывает нелегальную базу данных, переданную русской мафии. Русская мафия начинает методично крошить виновных и попавших под руку — и в числе прочего ячейку «Аль-Каиды». Глава ячейки, в свою очередь, приступает к методичному крошению. Дорожка из трупов, расширяясь, тянется через континенты, чтобы завершиться гасиловом планетарного масштаба. По той же дорожке, рассыпаясь и смыкаясь, следует удивительная шобла из чокнутой семейки основателя игры (бывшего контрабандиста), его племянницы (африканского происхождения), пары шебутных китаянок (в том числе английской шпионки), пары хакеров (в том числе венгерского) и пары спецназовцев (в том числе русского). Они попробуют найти друг друга, понять, друг ли другу, и, возможно, спасти — возможно, не только друг друга. На самом деле это невозможно, но у шоблы может получиться.

Стивенсон опять написал книгу мечты, а Доброхотова-Майкова опять сделала гениальный перевод. В детстве такой роман вызвал бы у меня эндорфиновый передоз. И сейчас-то выручил лишь тот факт, что я более-менее представлял себе, чего можно ждать от Стивенсона. Представлял совсем не то. Reamde заметно проще, площе и попсовей, чем «Криптономикон» или «Ртуть». При желании роман даже можно считать наглым самоповтором либо авторским римейком «Лавины», переформатированной из киберпанка про как бы будущее в развесистый экшн как бы про настоящее. (Отдельный бонус отечественному читателю — спецназовец Соколов: столь уважительно и любовно выписанного русского супергероя не было, пожалуй, даже в отечественной беллетристике — чего уж про заграничную говорить).

Reamde простой и плоский в профиль, зато анфас необъятный — на каждого непредвзятого читателя найдется щупальце, которое этого читателя уцепит, утащит в тысячестраничную пучину — и выпустит мокрого, трясущегося и счастливого лишь в финале.

Пошел сушиться.

Рецензии не будет. Я просто сообщу, что в детстве читал у пермяка Давыдычева только «Ивана Семенова» — а теперь, после «Лелишны», укрепился в намерении прочитать всё, — и приведу первые строчки текста:

«Лёля Охлопкова, которую все называют Лёлишна, живёт в нашем доме — в третьем подъезде, на пятом этаже.

Ей одиннадцать лет.

Живёт она с дедушкой. Родители её умерли.

Хотели Лёлишну взять в детский дом, но дедушка сказал:

— Не выйдет.

И заплакал. Он ведь очень старенький, и ему совсем не хотелось оставаться одному.

Потом его хотели взять в дом для престарелых, но Лёлишна сказала:

— Не выйдет.

И не заплакала, потому что хотя и была маленькой, да ещё девочкой, но характер у неё был мужественный.

Она сказала дедушке:

— Пойдём-ка лучше купим мороженого.

Так они и сделали.

Сначала им стало весело, однако когда вернулись домой, дедушка опять чуть не заплакал.

— Ты только слушайся меня, — сказала Лёлишна, — и всё будет очень замечательно!

— Ладно, — ответил дедушка, — за меня не беспокойся. Я буду вести себя очень прекрасно.

Он выпил валерьяновых капель (тридцать четыре штуки), прилёг и заснул.

Лёлишна поцеловала его в лоб, вышла на балкон и расплакалась, хотя у неё был мужественный характер.

«Бедный дедушка, — подумала она. — Он ведь тоже сирота. У меня мамы и папы нет, и у него мамы и папы нет. Одни мы с ним остались».

Но долго переживать у неё не было возможности: некогда, забот много. Вряд ли кто из вас поймёт это, разве что некоторые девочки. А кто поймёт, тому и растолковывать не нужно.»

Очень рекомендую.

Метельной ночью 1910 года Урсула Тодд родилась мертвой, в детсадовском возрасте утонула, выпала из окна и умерла от «испанки», пережила ранний аборт, была забита до смерти мужем-кретином, так и не познав счастья материнства, застрелила Гитлера и была изрешечена штурмовиками, десяток лет спустя стала ближайшей подружкой Евы Браун, погибла при бомбежке Лондона, предпочла убить себя и дочку, чтобы не достаться наступающим на Берлин красным ордам, тихо умерла не дождавшейся счастья нестарой старушкой. Каждая смерть была настоящей, зачастую страшной, но не бесповоротной. Наоборот, она оказывалась поводом родиться заново — и жить, не помня прошлых жизней, но слепо шарахаясь от теней грядущего зла, которые убьют тебя и твоих близких. Значит, надо сделать все, чтобы не убили. Все, что можно и нельзя.

Аткинсон всегда отличала страсть к бытописательству, интерес к сшибке эпох и мерцающему режиму повествования. Ранний роман «Человеческий крокет» можно считать чуть ли не манифестом этих страсти-интереса-режима, однако и формально детективный цикл про Джексона Броуди был вполне показательным. «Жизнь после жизни» явно должна была стать вершиной на этом пути. К сожалению, не стала. И это очень странно.

Роман следует сразу куче трендов — и частному авторскому, и глобальному культурному (переживающему всплеск интереса к экзистенции на военном фоне), и локальному британскому. Эпохальная, фактурная и блистающая мелкой моторикой «Жизнь после жизни» гораздо кинематографичней счастливо (и неплохо) экранизированного «Джексона Броуди», но более всего напоминает не «День сурка» и не «Беги, Лола», а стопроцентно английские «Искупление» и «Зависит от времени» (называть «About Time» вслед за российскими прокатчиками «Бойфренд из будущего» мне не велят остатки совести). Проблема в том, что названные фильмы, да и всякие толковые сюжеты, ведут пусть к избитому, но выстраданному финалу. В романе Аткинсон избито многое, от персонажей до Великобритании, которая представлена вполне полноценным, пусть и не слишком добровольным, героем — книги, истории и жизни. Мысль «Мы и есть страна» продвигается через страницы романа с почти советским упорством и почти толстовской основательностью — при истовом соблюдении английских стандартов. Но финал романа просто съеден фабульным излишеством. Принцип «А теперь попробуем так» становится самодостаточным уже ко второй трети романа и далее торжествует упомянутым в тексте Уроборосом, тотально и безостановочно. Читатель восхищается, пугается, сострадает и ждет катарсиса. А катарсиса, тщательно подготовленного, кстати, не видать — он сожран вместе с хвостом, и чего там творится в темных желудочных безднах, поди знай.

Так обычно и бывает, конечно — что в жизни, что после жизни. Но от Аткинсон мы привыкли ждать более ясных финалов.

Сами виноваты, в принципе.

Помощник шерифа в техасском городке пользуется всеобщей любовью, доверием и сочувствием — потому что молоденький, симпатичный, добрый, глуповатый и со всеми пытается по-человечески, даже с алкашами и бродягами. Да еще сын уважаемого врача и невинный брат неприятного умника, напавшего на маленькую девочку, отсидевшего свое и нелепо погибшего. А молодому симпатяге, соображающему быстрее еще не изобретенных ЭВМ и читающему медицинские журналы на десяти языках, все труднее притворяться глупым добряком. Еще труднее удерживать желание отомстить. Местному воротиле за брата, взявшего на себя чужую вину, подружкам — за легкомыслие, а всему миру — за то, что с детства, с той самой девочки, будущий помощник шерифа никого не убивал.

Джим Томпсон считается классиком нуара, а изданный в 1952 году «Убийца внутри меня» — вершиной жанра. Правда, вершина оказалась заметной не сразу. Отчасти из-за беспрецедентной жесткости и жестокости сюжета, отчасти из-за репутации самого автора, убежденного левака и коммуниста, преследовавшегося маккартистами. Изданная в мягкой обложке книжка долгое время считалась стандартным палпом, потом Томпсон стал сценаристом Кубрика (назвавшего «Убийцу внутри меня» самой леденящей криминальной историей от первого лица), потом Берт Кеннеди сделал экранизацию со Стейси Кичем — и роман стал культовым у режиссеров и рокеров вроде Брюса Спрингстина. Массовым переизданием этого года (и российскому переводу тоже) книга тоже обязана экранизации с младшим Аффлеком в главной роли. Экранизация нашумела: половина критиков оживленно обсуждала состояние мозгов режиссера Уинтерботтома, плавно перешедшего от музыкального порно к садослэшерам, другая половина пыталась понять, что именно их шокировало: вдумчивый показ того, как женское лицо превращается в кровавую кашу, или то обстоятельство, что лицо принадлежит симпатичнейшей Джессике Альбе.

Вне зависимости от экранизаций следует признать, что роман силен, крепко сколочен и исторически бесценен. Поскольку, помимо прочего, разнообразно отражает эпоху послевоенного нуворишства и бродяжничества, вульгарного фрейдизма и азартной охоты на ведьм, а также загоняемого поглубже нервного напряжения, которая позднее вылилась в довольно разнообразные актуальности вроде массовой социопатии, серийных убийств, маршей мира и рок-н-ролла.

Другое дело, что триллер Томпсона слишком похож на другие триллеры и детективы. Не Чандлера с Кейном, на которых Томпсон оглянулся да пошел себе дальше, а на бесчисленных Чейзов, активно дравших у классика идеи, героев, сюжеты и диалоги. Но это уж не автор, конечно, виноват.

Короче, перечитывать «Убийцу внутри меня» будут немногие, но читать надо.

(Рецензия написана в 2010 году)

Середина 19-го века, Оренбург. В экспериментальной школе для киргиз-кайсацких детей, открытой Высочайшим повелением при Пограничной комиссии, учится мальчик, который выжил – наследник степных биев, вырезанных местным пугачевым на глазах у мальчика. Казахская родня пытается вырастить из юного бия волосатую руку в кармане Белого царя, силовые ведомства, курирующие школу, готовят туземным ученикам противоположную судьбу. А Ибрагим каждую ночь просыпается от повторения кошмара, стесняется побитой лишаем головы, зубрит русский с географией, молча разглядывает и слушает русских да татар — и мечтает возвести в степи город с белыми куполами, счастливыми жителями и совсем без убийц.

Симашко – мощный автор, не входящий в число однозначных классиков по недоразумению и подлости общественно-литературной ситуации. С другой стороны, какой еще судьбы было ждать историческому романисту по фамилии Шамис, который родился в Одессе, умер в Тель-Авиве, а всю творческую жизнь провел в Алма-Ате – и писал в основном про Восток, каковой ни массового, ни элитарного советского читателя особо не интересовал. Все равно обидно.

Работа в казахском издательстве и литжурнале гарантировала писателю почти что безотказный выход книжек, но накладывала понятные обязательства. Речь не только о том, что перевод Симашко подарил долгую счастливую жизнь русской версии трилогии Ильяса Есенберлина «Кочевники». (Примечательно, кстати, что в последнем казахстанском издании книги переводчик просто не указан. И, кстати — еще раз спасибо дорогому алмаатинскому камраду, который отыскал «Колокол» у букинистов – в сети его нет).

Книги Симашко распадаются на две группы – обязательную, про становление советской власти («Комиссар Джангильдин», «В черных песках»), и дозволенную – про досоветскую старину («Маздак», «Емшан», «Семирамида»). И вот эта дозволенность сегодня выглядит фантастической. Потому что Симашко раз за разом дозволял себе писать беспощадные и холодноватые хроники власти как смертельной болезни общества.

«Маздак» был просто антисоветским и контрреволюционным романом – тот факт, что автора никто не сдал и не принял, не столько удивляет, сколько наполняет уважением к читателям и опекунам литературного процесса (понятно, что провинциалам и нацквотам иногда позволялось чуть больше, но то ж чуть).

А вот «Колокол» удивляет. По формальным признакам это типовая поденщина для «ЖЗЛ» «о жизни и деятельности великого казахского просветителя Ибрая Алтынсарина» (цитата из аннотации). По существу это фирменный Симашко, относящийся одновременно к обеим группам и решительно не приспособленный для публикации в казенном жэзээле. Не положено было жэзээлам печатать экзистенциальные драмы о святых, на каждой странице преодолевающих соблазны – а Алтынсарин в «Колоколе» занимается именно этим, обнаруживая лукавый блеск то в дружеском объятьи, то в блеске злата, меда и погон. Ибрай не позволяет муллам прерывать школьные занятия, а миссионерам – крестить учеников, толкует тактические азы генералам-истерикам и чиновникам-шовинистам, терпеливо пишет объяснительные в связи с очередным доносом, из двух сцепившихся в сваре дядек выбирает третьего, спокойно выбивает копейки на народное образование, продает последнее имущество, чтобы построить школу (на которую все никак не выделятся казенные деньги) и содержать дочку умершего наставника – и каждый день бьет в колокол, объявляя всей степи начало урока, и неважно, что степь и город не торопятся на этот урок. Он все равно начнется.

Еще удивительнее, что «Колокол» — образцово антипостсоветский и удивительно актуальный именно сегодня роман. Одни дискуссии по национальному вопросу чего стоят: «Легче всего на русском чувстве общество остервенить. При этом так и смотри: кто больше об отечестве кричит, тот, значит, из кормушки больший кусок своровать хочет…. Весь капитал-то у них – любовь к отечеству. Как у женщин известного поведения. Построчно берут за эту любовь. Хуже не то, а что тема святая. Тут и честный человек слушает-слушает, да очумеет от их криков, туда же бросится. Что лучше для вора, когда все кричат и никто ничего не понимает.»

Симашко, ясное дело, не то что из своего 1981 года будущее предвосхитил – он просто вспомнил яркий кусок прошлого, и нам напомнил. В том числе подлинными цитатами, типа некролога из «Московских ведомостей»: «С кем из мужей древности сравнить почившего в славе Михаила Никифоровича Каткова? Лишь с витязями святорусскими, побивающими поганых татар. Ибо перо его, подобно копью святого Георгия, всегда было победоносно направлено против гидры мятежа, неверия и нигилизма. Где бы ни поднимала голову сия гидра: в лондонском ли «колокольном» тумане, в так званном «новом» ли суде, где оправдывают стреляющих в полицмейстеров стриженных «девиц», в варшавских ли «освободительных» притонах, на улицах ли «белокаменной» матушки-Москвы, где молодцы-патриоты дали славный урок «невинным» университетским башибузукам, в недавних ли орехово-зуевских стачечных безобразиях или во всемирной жидовско-масонской «Интернационалке», откуда направляются все эти подтачивающие крепость России действия, повсюду вставал на ее пути «Илья Муромец» нашей здоровой публицистики, и перед его разящим словом в страхе отступали враги».

Не забыть бы снова – что было и чем кончилось.

Чудовищно остроумный и образованный молодой человек является по неожиданному приглашению в замок барона фон Эренфельда, дочери которого симпатизирует, однако вместо барона нарывается сперва на неприятеля детства, потом на призрак барона, а далее на шторм потусторонней активности, сигналом к которому становится военный парад довольно агрессивного столового серебра. Обо всем этом главный герой рассказывает в письмах приятелю, обстоятельно, изящно — и постоянно отвлекаясь на попутные воспоминания, размышления и посторонние тексты, так что к десятому месяцу переписки сам отчаивается довести рассказ о нескольких колдовских часах до хоть какого-нибудь завершения.

Роман Шмараков – доктор филологии («Символический подтекст романа Ф.М. Достоевского “Бесы”» и «Поэзия Клавдиана в русской рецепции конца XVII – начала XX вв.»), переводчик с латыни, знаток всевозможной классики, puppet master и автор блога, постоянно генерирующего массовые веселые умствования. Книга, в общем-то, такая же – закрома дико смешных, местами невыносимо прекрасных умствований, знакомство с которыми заставляет правильного читателя то поджимать пальцы от удовольствия, то, бурча, лезть в словари. У этой книги читатель может быть только правильным — но никак не широким, увы. И дело даже не в формально элитаристских особенностях романа «Каллиопы, дерева, Кориска», который от названия и до примечаний построен на античном базисе, строгом, суровом и все такое, а в том, что мы на этом базисе ногу сломим всем чертям назло. Если бы античные статуи дошли до нас в первозданном виде, мы бы могли восхищаться не только изгибом рук милосской Венеры и суровым ликом самофракийской Ники, но и насыщенностью тонов, а также контрастностью цветового рисунка. Сейчас идея раскраски мраморных памятников кажется чудовищной, хотя казалось бы. А Шмараков, по сути, занимается ровно тем, что мастерски и по всем правилам, которых мы не знаем, рисует портрет эпох поверх слепого белого лица, которого мы опять же не знаем – и боевой раскрас воспринимаем либо как странную шутку, либо как высоколобое кощунство.

При этом автор крайне обаятелен и дружелюбен, и готов не отпускать обиженным никого: не зрящий замаха Лукиана проникнется слогом Джерома или заходами Гашека (я уж молчу про готический роман как класс и школу) – впрочем, и не проникшийся может оценить фразу типа «Я хотел украсить его головой свой забор, как Эномай, но, во-первых, у меня нет забора, а во-вторых, я подумал, что вторую голову найду нескоро, и чувство симметрии заставило меня быть гостеприимным». А таких фраз в книге – в общем, там все фразы такие. Шмараков большой мастер, и мастер самостоятельный, сам выбирающий, к какой из сотен традиций относится сегодняшний фрагмент.

Это, понятно, не подействует на читателя, который предпочитает быть обиженным, недружелюбным и искренне не понимающим, что «весело» не должно совпадать с «ни о чем не надо думать». Остальным истово рекомендую.

(А вывешу, пожалуй, давний, 2006 года, отзыв сразу и на книгу, и на фильм)

У Бушкова-нефантаста я читал, по совпадению, только «Охоту на пиранью». Да и не только у нефантаста. В общем, у зрелого Бушкова, да простит меня Мичурин.

То есть в свое время, на рубеже 90-х, я приметил красноярского самородка – дай бог памяти, с повестью «Первая встреча, последняя встреча». Про то, как в незабываемом 1913 году офицер, студент-бомбист и купец, что ли, встретили в чистом поле жуткое инопланетное чудовище, и уработали его по-суворовски. Повесть был короткой, сюжет забавным, язык спокойным и симпатичным, про более выпендрежные экзерсисы автора вроде «Великолепных гепардов» я еще не знал, а потому проникся симпатией.

Она быстро слилась. Сперва Бушков выпустил книжку в издательстве «Молодая гвардия», что для моей комсомольской натуры было очевидным предательством: ведь именно в «Молодой гвардии» сидели тролли, печатавшие вместо Стругацких летчика-космонавта Глазкова и себя, любимых (Щербакова и Медведева – и это действительно виселица через самосожжение была).

Затем Бушков стал писать детективы – или там триллеры. Отечественные остросюжетные книги я в ту пору почему-то презирал, а переметнувшихся в соседний цех фантастов считал в лучшем случае ходячими недоразумениями. Их тогда много было. И так сложилось, что Андрея Измайлова я еще воспринял благожелательно, хотя его выпендрежное многословие, совершенно не меняющееся от книги к книге, нормального человек должно было ушибить. Даниил Корецкий для меня надолго стал лучшей иллюстрацией того, как подающий надежды фантаст превращается в неприлично паршивого детективщика (ментовской генезис ничего не объясняет). А Бушкова на этом фоне даже читать не требовалось. Чо? Пиранья против воров? Это даже смешнее, чем Бешеный против Мешанного. Передай Застегнутому, чтобы расстегнулся. Еще Сварог какой-то… Чо я, подросток, саги про спецназовцев в чужих мирах читать? Тем более, байки про сибирских зомбиков и Россию, которой не было.

Потом, Бушков про Астафьева гадости говорил, на даму с собачкой с пистолетом бросался, морда у него фигушкой – ну его в хлев.

Почему я все-таки прочитал «Охоту на пиранью», совсем не помню. То ли заинтриговал чей-то отзыв. То ли кто добрый посоветовал. То ли читать совсем нечего было.

В общем, выяснилось, что умения симпатично писать Бушков не растерял, сюжет способен не только закрутить, но и раскрутить потом, хотя социопатия и морда фигушкой из текста перла довольно сильно. Сухой остаток вышел такой: автор хороший, но не мой.

В связи с этим свистопляс вокруг фильма сперва меня не сильно трогал. Ну, будет очередной «Фарт» или «Не ставьте лешему капканы», мощно заправленный чернухой.

Еще и Машков в главной роли… Из 10 фильмов с Машковым 9 – плохонькие, а еще один позорный. Ну не канает он совсем, неестественный он, понты одни да щетина, ни мышцы надутые, ни голос присевший не спасают. Не зря его героя в голливудских фильмах сразу убивают. Единственная роль у Машкова нормальная была, сербского снайпера-отморозка – и то, потому что ходил в спортивном костюме, люто сплевывал да помалкивал.

Но рецензенты сменили акцент: «Охота на пиранью», сказали они, это не то чтобы экранизация культового романа культового автора, а настоящий наш ответ Голливуду. Все предыдущие не считаются. Побольше бы таких – и мы вообще ого-го.

Это тоже не слишком вдохновляло. Если параллелить относительно Голливуда, получается вообще B-movie – не по Сеньке шапка. Конечно, все советские люди, родившиеся в конце 60-х – начале 70-х, еще до «Рэмбо» смотрели в видеосалонах или у друзей американское кино «Тихая прохлада», а потом еще сто фильмов про то, как злодеи гонят хорошего парня по лесу, а тот забирается на елку с рыбкой – и хлобысть. Но это не значит, что все советские люди должны любить этот сюжет, перенесенный в современную Россию и смешанный с «Даурией».

Тем не менее, рецензенты победили – те из них, что говорили: не парьтесь, никакой это не ответ Голливуду и не культовая экранизация. Нормальное кино, правильное, с бабахами и без прибабахов.

Посмотрел. Согласен. Хорошее кино. Правильное – во всех смыслах. Крепкий сюжет, классные диалоги (спасибо дяденьке-кавээнщику-оэспэшнику), много фенек, симпатичные герои, удивительно аутентичный Машков. Впервые отечественное кино нашло ему подходящую роль. Пиранья Кирилл Мазур – тот же сербский киллер, отягощенный попытками острить и фразой «Ну, это нормально». Тетенька в главной роли миленькая, третий размер, а как она Мазуру объясняла, что очень не хочет косу на тетиву отрезать – это праздник просто. Миронов примерно такой, как всегда, сепетит и вьется мелким бесом, но в рамках приличия.

Ну, суматошная перебивка кадров раздражает. Дак это мода – вон, Тони Скотт на что уж классик экшна, и то с ума спрыгнул. Нам тем более ноблесс оближ – иначе как потомки разберутся, в каком году фильм снят?

Ну, бой на крыше поезда – полная лажа, разгильдяйство и фотожаба. Но режиссер в этом не виноват: видать, денег в последний момент недодали, вот он и решил в Роджера Кормана поиграть. Что называется – отходы в доходы. Трэш теперь в моде.

Зато убрана вся социопатия.

Книжка ведь как кончалась?

Телекомпания «Россия» представляет.

Планета Саракш, городок солекопов на границе с Пандеей. Гимназист из шахтерской семьи с дружком из военных-благородных вяло шляются в поисках приключений, пока их не берет в оборот страшненькая умница, предлагающая наладить бизнес, связанный с отловом, засолкой и продажей глубоководных деликатесов. Быдловатая солдатня сразу валит бизнес набок – и тут пацаны находят на берегу ледяного озера умирающего чужеземца с диковинным оружием. Такова завязка первого романа дилогии «Соль Саракша».

Планета Саракш через полтора десятка лет после событий первой книги (и в период, описанный в последних главах «Обитаемого острова» Аркадия и Бориса Стругацких). Власти центра провинции на границе с Пандеей, получив сигнал о скорой то ли войне, то ли беде, вывозят школьников в лесной лагерь. Там их и накрывает война-беда, смысла и сути которой никто из действующих лиц не понимает, хотя в паузах между беготней, перестрелками, похоронами товарищей и карательными вылазками судорожно пытается понять, и найти родителей – или хотя бы смысл выживания в сдохшем мире. Об этом второй роман – «Любовь и свобода».

Романы задумывались и писались для цикла «Обитаемый остров», который должен был снять часть пенок с волны, поднятой экранизацией Бондарчука, ничего не снял и бесславно заглох. Дилогия не была напечатана и не стала трилогией, как задумывалось изначально. Лишь этой осенью, выждав полтора года и убедившись в тщетности дальнейших ожиданий, Лазарчук выставил книги в довольно специальном магазине и предпринял ряд промо-акций, ставших поводом для мощных бурлений разнообразных масс. Да и пусть их.

Некоторое время назад я описывал свою реакцию на курс, выбранный любимыми авторами, термином «уважительное недоумение». Еще есть «сожаление» — в связи с тем, что Лазарчук раз за разом пытается играть на чужой поляне. Да, хорошим инвентарем. Да, по своим правилам, которые мне нравятся куда больше дефолтных. И да, впихивание в которую подряд коммерческую шнягу качественно сделанного кунштюка с социально-психологическим и философским подтекстом можно считать если не выигрышем, то достижением и подтверждением верности однажды поднятому флагу. Беда в том, что любой флаг на каком-то обширном фоне становится частью чужого флага – и не всегда того, которому хочется присягать.

Я понимаю как объективные, так и субъективные причины этого подхода. Я знаю, что мировой масскульт накопил массу примеров того, как подсаженный на низменный гумус высоколобый росток на сороковом году шараханий по колено в помянутом гумусе делает пейзаж ослепительно прекрасным — и все радуются, а также танцуют (обычно в этом месте приводится в пример сериал Dr Who, который типа обязателен к просмотру, но сугубо с шестого или какого там сезона). Я даже верю, что когда-нибудь на похожие чудеса будут способны холмики, обозначающие отеческие гробы. Но в правило грабель я верю сильнее.

Лазарчук и Успенский заслуженно относятся к видным ученикам Стругацких, в связи с чем, похоже, и считают необходимым вписываться в проекты, связанные с именами наставников. Вспомним «Время учеников», вспомним ненаписанного «Белого ферзя», вспомним сталкера с точками, в рамках которого (-ых) авторы не столько отрабатывали франшизную повинность, сколько пытались напомнить о бесточечной поре.

Сверхзадача «Всего этого джакча» сопоставимая. Успенский (очевидно, более-менее сольно написавший первую книгу дилогии) продолжает эксперименты с «Парнем из преисподней», отыгрывая не сюжетом, но духом той повести мотивы отдельных глав «Полудня» (который «XXII век»). Лазарчук же (явно ответственный за вторую книгу) со свойственной ему лютой честностью и в близком ему апокалиптическом режиме пытается ответить на вопросы, которые ставил перед молокососом по имени Мак некто по прозвищу Странник («Тебе вообще известно, что такое инфляция? Тебе известно, что надвигается голод, что земля не родит?.. Тебе известно, что мы не успели создать здесь ни запасов хлеба, ни запасов медикаментов? Ты знаешь, что это твое лучевое голодание в двадцати процентах случаев приводит к шизофрении?»).

Я не могу сказать, что эксперименты мне не понравились, а ответы показались неубедительными. Но я должен сказать, что за пределами сферического непроницаемого мира, в который добровольно загнали себя авторы, им и мне было бы проще.

Любовь и свобода плохо совместимы с неволей.

1983 год, заснеженная Москва, по которой бегает, бродит и рассекает на бомбилах тридцатилетняя Марина, пригожая преподша фоно из ДК, везучая неудачница и половая стахановка с психотравмой во все туловище. Она ненавидит Советскую власть, от которой брезгливо принимает дары и заказы с колбасой, не любит мужчин, которых ублажает как может (чисто из уважения), бьет морду девкам, которых вроде искренне любит, — и временами срывается в истерику, запой и дебош от понимания того, что жизнь как будто прошла, а настоящей любви так и не будет. Но любовь приходит – из самого ненавистного логова. И восходит солнце, полыхая кумачом и трудовыми мозолями.

Я Сорокина не читал от слова «вообще» и не читал бы далее — в свое время сунулся в «Голубое сало» и тут же убег без намерения возвращаться. Но личная необходимость заставила удариться в изучение отечественного худлита, описывающего 1983-84 годы. Необходимость, к счастью, быстро отпала, но одну книжку я таки прочитал – эту.

Аннотация утверждает, что «Тридцатая любовь Марины» — один их первых текстов автора, опубликованный через четверть века после написания. Раннее рождение многое объясняет. Повесть распадается на три части (точнее, на четыре, но без спойлера этого не объяснить, так что и не буду). Первая и вторая часть смахивают на не очень старательный перевод очень старательного английского текста про быт, ад и свинцовые мерзости далекого совка. В лексике слишком много «взяла своими руками» и прочих германических калек, а сюжет, персонажи и степень осмысления реальности чудовищно напоминают книжки про СССР, написанные несоветскими человеками – московские главы «Русского дома» Ле Карре, например.

Третья часть выдержана в стилистике предельно глумливого соцарта, который, я так понимаю, и прославил автора – хотя мне больше напомнил тяжеловесное до занудности подражание раннему Пелевину. Я понимаю, что Сорокин был раньше, я отдаю должное его остроумию, бесстрашию и способности не завершать остроумно приляпанную коду, превращая ее из милого пустячка в самоценного монстра (ценность подвигу добавляет недоступность копипасты в описываемый период). И повесть мне, в общем-то понравилась.

Но желания читать Сорокина дальше не добавила.

Провинциальный учитель английского, одинокий и не слишком удачливый, узнает, что может изменить всё. Просто всё. Потому что может пройти грязным подвалом в погожий осенний денек 1958 года – туда, где тихо, светло, все курят, щемят негров и едят вкуснющую натуральную еду. Туда, где родители еще маленькие, а Кеннеди живой. И может остаться живым, если учитель постарается. Если протянет пять лет в блаженном прокуренном мире, не отвлекаясь на любовь, заработки и прочую жизнь, если найдет истинного убийцу и остановит его, а не подставную фигуру, и если удержится от новой экспедиции, которая обнуляет итоги предыдущей.

Успех Кинга во многом объясняется умением работать с болями и страхами национального значения. В нулевые годы автор, размазанный машиной беззлобного алкаша, был поглощен собственными болями и страхами, но сумел вернуться на исходную площадку. Он взялся за самую главную боль послевоенной Америки — и отработал поставленную задачу на отлично.

«11/22/63» — насквозь вторичный и очень интересный роман, трогательный и мастеровитый памятник римейкам и самоповторам как явлению. Кинг откровенно равняется на классическую американскую фантастику (в первую очередь Финнея, Хайнлайна и, понятно, Брэдбери), но не впадает в голое подражательства отчасти благодаря мастерству, отчасти из-за того, что ориентируется на образец, который ближе и роднее — на себя самого. В начале нового романа есть необязательный, но трогательный узелок, прихватывающий книгу к давнему роману «Оно», да и основной сюжет то и дело выхватывает куски и ходы из уже написанного и оэкраненного. Но это мелочи, а по существу нельзя не отметить, что «11/22/63» представляет собой ранний (и лучший, на мой взгляд) роман «Мертвая зона», перелицованный под лекало поздней (и неплохой) повестушки «Ур». Гиперкомпенсация этого сходства, похоже, и раздула текст до почти невыносимых размеров – однако читать тысячестраничный томище почти не утомительно: самые банальные повороты автор исполняет истово, смачно и богато, так, что читатель не чувствует себя ни обманутым, ни оскорбленным. Хотели Кинга – вот вам Кинг. Старый, добрый, совсем как настоящий. Народу нравится.

Мне – почти.

Конец 19 века, белорусское Полесье. Вольнолюбивый ученый из только народившейся породы фольклористов попадает в мрачный замок, юная хозяйка которого готовится скоропостижно прервать историю древнего шляхетского рода в связи с общим нездоровьем и обострившимся родовым проклятьем. Под стенами замка все активней топочет конница призраков, наводящая ужас на всех, кроме пришлого этнографа, который бросается на защиту сперва естественной картины мира, потом справедливости, потом любви.

Тридцать лет назад «Дикая охота» была вполне культовым явлением — и сама по себе, и как основа громкого фильма. Оба культурных явления прошли мимо меня, теперь половину наверстал.

Оказалось, очень годная книга — и как готический роман, и как наш ответ «Собаке Баскервилей», и как народно-освободительная ода. Даже перебор пафоса и поэтической ярости воспринимается как примета жанра, а не места и времени написания.

Заодно мне стал чуть понятней феномен популярности ансамбля «Золотое кольцо». Его главный хиток про напилась я пьяна, оказывается, сперва был мощно процитирован в «Дикой охоте» — вот и зашел в публику как родной.

Давно и изощренно колонизованная Галактика живет мирной жизнью: крейсера бороздят просторы, планеты лелеют национально-культурную идентичность, бандюки льют лавэ, закулиса точит планы, казаки наглаживают нагайку, а цыгане почесывают хитиновую головогрудь. Все нормально, в общем, вот только то там, то тут вспухают пузыри, из которых валят некоммуникабельные истребители загадочного происхождения. Так получилось, что уконтрапупить их может только перевоспитанная мегерой-генеральшей странная парочка, которую с недоумением составили туповатый лабух-ирландец и шустрый хакер-болгарополяк.

Сергей Жарковский не очень любит свой дебют, написанный в соавторстве с Андреем Ширяевым. В принципе, поначалу его можно понять: первая четверть первой книги дилогии «Двойной герой» полностью оправдывает рамки издания (серия «Фантастический боевик» издательства «Армада», 1998 год). Это такой безнадежно юмористический текст с экспрессивными шутками, искрометными диалогами и прочей стыдобенью типа «случалось сие нарушение редко, но уж ежели когда случалось», которая тогда служила признаком хорошего тона и тонкого вкуса, да и сейчас, говорят, чему-то служит.

Тем удивительнее, что во второй четверти повествование выпрыгивает на два корпуса и дает нормального такого Жарковского, классную, хорошо придуманную и очень живую космооперу, тут и там уставленную тепличками, из которых чуть позднее и вымахнул колосс «Хобо». Но интересна дилогия, понятно, не как теплица и не как образец работы с упрямым соавтором. Она сама по себе очень интересна, стабильно, с сотой где-нибудь страницы первого тома и до последней, срывающей читателю башню — и энергия взрыва несет-несет эту башню весь второй том, не позволяя моргнуть или зажмуриться.

«Теперь — о деньгах. Деньги были большие. И достаточно о деньгах. К делу.»

Жарковский, давай следующего «Хобо» уже.

Побитый жизнью мужик покупает домик на холодном берегу — чтобы просто смотреть на море, писать программы для заокеанского работодателя, вежливо раскланиваться с редкими соседями, не обращать внимания на странности типа взрывающихся стекол и валяющихся под ногами рук — и не вспоминать про распирающие шкаф скелеты. Скелеты приходят сами, почти не постаревшие, красивые, богатые, во плоти и во всеоружии. Потому что холодный берег оказался точкой, на которой старый добрый мир вздохнет, повернется и либо рухнет, либо равнодушно проползет по герою — как и двадцать лет назад.

Яна Дубинянская умница, красавица, мать троих детей и сильный писатель. «H2O» — очень крепкий роман, внезапно оказавшийся весьма актуальным (спасибо таланту автора и новейшей украинской истории, которая накопила годные модели для российских массовых протестов).

Понятно, почему фантасты считают Дубинянскую своей: фабульно и идеологически роман тяготеет к российской фантастике «четвертой волны» и живо напоминает, например, « Путь побежденных» Андрея Лазарчука. Понятно также, почему сама Дубинянская и сочувствующие ей критики предпочитают вяло отпинываться от гетто, которое последний десяток лет решает принципиально иные задачи принципиально иными способами. «H2O» хорошо придуман и тщательно сделан, при этом быстро выжигает опасения, возникающие у заскорузлого читателя при столкновении с понятием «украинская фантастка». Роман написан в подчеркнуто мужской манере, суховатой и жесткой, и с этим связана одна из трех проблемок. Если я правильно понял, именно игра в мужской почерк заставила Дубинянскую впадать в мачизм, который обычно выдает отчаянную неполовозрелость субъекта («Информационный портал раскинулся завлекательно и броско, словно порочная женщина на ярком покрывале», «Вонзил ключ в замочную скважину сильно и точно, как нож под ребро» или «Особенно ощущая затылком длинный чужой взгляд — перед собственным, быстрым и прицельным, как снайперский выстрел через плечо»).

Вторая проблемка — недоредактированность текста. Издатель, похоже, подпал под бесспорное обаяние стиля и оставил в тексте звонкие чушики вроде «сдавшись перед необходимостью принять душ», «под ноги то и дело попадались обрывки желтой резины», «мельком черкнул взглядом о счастливый свет Женькиных глаз» и прочую «малейшую подоплеку у этого иррационального чувства, сверкающей звонкой уверенности».

Третья проблемка упирается в помянутую традиционность текста: сюжет развивается довольно предсказуемо, рояли не притворяются кустами, вопрос лишь в количестве финальных жертв. Ответ меня вполне удовлетворил. Да я и неспроста оперирую уменьшительно-ласкательным суффиксом: перечисленные особенности романа являются не проблемой, а частью правил (ну вот так в боллитре принято, ага). Написан «H2O» круто и читается с интересом.

В особый военный округ под патронажем ООН «Чернобыль» прибывает жесткий инспектор с особыми полномочиями. Он должен построить служивых, опросить выживших, свести к минимуму число трупов, в том числе живых, и выяснить, почему страшные, но привычные чудеса перескочили вдруг в другой, совсем пугающий регистр. А заодно понять, случайно ли Зона поломалась ровно в тот момент, когда именно он, инспектор, прибыл сюда для ежегодного сафари – но на сей раз в компании упырька-зятя, почти открыто мусолящего булыжник за пазухой.

Небольшая оговорка. Книга подписана двумя авторами. Про Александра Зорича я слышал много и только хорошее, с одним из носителей псевдонима счастливо зафренжен, но с творчеством почти не знаком – хватило двух рассказов из антологии про Чужого. Я не знаю обстоятельств и деталей удивительного соавторства, но «Очень мужскую работу» воспринял как повесть одного автора – Сергея Жарковского. Зорич, судя по библиографии, приведенной на его сайте, с такой оценкой согласен. Нуивот (с). Отсюда и пляшем.

Общественности о Сергее Жарковском доподлинно известно немного. Он окончил Литинститут, живет в небольшом волжском городе Волжском (чем не мантра?), временами пронзает ядовитым верлибром внезапные околофантастические дискуссии и является автором лучшего романа десятилетия «Я, Хобо» (так написано на обложке переиздания, автора высказывания я знаю, он врать не будет).

Теперь, значит, про смешное. «Очень мужская работа» (в девичестве «Сталкиллер IV» или «Сталкеров в ад не берут») относится к так называемой проектной прозе, которую я всю дорогу недолюбливал, а сейчас так просто презираю и считаю одним из (хоть не единственным и не главным) могильщиком отечественной фантастики. Насколько я понимаю, повесть писалась под серию с точками, но была добита, когда точки оказались финальными. И эта повесть, перенасыщенная формальными признаками «сточкера» (Зона-брутал-зомби-юмор-мутанты-патрон-в-патронник), является лучшей фанткнигой не десятилетия, конечно, но прошлого года. Что больше свидетельствует о годе, понятно, но и о книге тоже – вполне.

Я, конечно, не слишком объективен. Я слишком люблю прозу Жарковского. С другой стороны, к чтению я приступал со сдержанным раздражением: я тут, как все мои товарищи, который год продолжения «Хобо» жду, а мне сталкиллеров подбрасывают.

В любом случае, мне очень понравилось. Очень. Понравились щедрость автора, насовавшего в не слишком толстый томик годную для эпопеи пачку подсюжетов. Понравилось обилие поворотов, нелинейность и многослойность событий с постепенным раскрыванием левых стенок, наглая полифония героев. Понравилась глумливая интонация с постоянными высверками подлинности. Забавно, что в серию с точками «Сталкиллер» вписался бы как влитой, и даже продался бы минимально достаточным тиражом – правда, под вопли оскорбленной в лучших чувствах форумной школоты. Вопли, в принципе, и без того в наличии. Хороший маркер, между прочим.

Ну и хорошая помощь в ожидании Хобо. Нового, лучшего и только для нас.

Пако Аррайя – некогда беглый кубинский диссидент, а ныне состоятельный американец средних лет, владелец элитной туристической компании, вегетарианец, заботливый отец, счастливый муж и честный человек, который страшно устал врать любимой американской семье и помнить, что где-то очень далеко у него есть любимая, хоть и совершенно неузнаваемая Родина. Потому что на самом деле Пако Аррайя – выросший в СССР сын испанского коммуниста и полковник Службы внешней разведки.

«Смерть белой мыши» – все тот же детектив, психологический триллер, путеводитель и этнографический кондуит в одном флаконе. На сей раз действие происходит в тишайшей Эстонии, куда Аррайя попадает почти случайно – в разгар скандинавского семейного отпуска получает вдруг из Москвы вялую просьбу глянуть, что там за истерику затеял живущий в Таллине отставной агент. Аррайя сперва убеждается, что истерика вроде самая натуральная и необоснованная – подумаешь, дохлых мышей побрасывают, – потом, подавляя раздражение, проникается серьезностью момента, потом чуть ли не впервые в жизни шмаляет из дробовика, а чуть позже принимается объезжать взрывы, менять внешность и ждать подкрепления.

Костин ведет детективную интригу обстоятельно и очень достоверно, сюжет отталкивается не от литературно-киношных, а от вполне жизненно-бытовых шаблонов, что само по себе редкость, а герой спокоен, смышлен и дико обаятелен, что редкость вдвойне. Особенно с учетом времени и места действия: уж вокруг Эстонии 2006 года можно было накрутить совсем вопиющих кульбитов с участием нацистов, памятников, русскоязычного меньшинства и бочек с арестантами. Костин прошел своим путем – не закрывая глаз и все про всех понимая, но не впадая от этого в пограничные состояния. «Смерть белой мыши» – шпионский роман, сочетающий актуальность с достоинством и интригу с добротностью.

Скромный американский миллионер Пако Аррайя к 2000 году смертельно устал от работы на две Родины и попытался отпроситься у первой на покой. А первая — это Россия. Потому что Пако Аррайя разведчик-нелегал с испанскими корнями, засланный в Штаты под видом кубинского диссидента двадцатью годами раньше и с тех пор переживший многое и многих, но только не доброжелательное начальство. Теперь оно говорит Аррайе: хочешь на покой? С пониманием, говорит начальство. Только выполни самое-пресамое распоследнее задание, говорит начальство. Пустяковое такое. Надо съездить в воюющий Афганистан, найти там нашего генерала, которого чеченцы скрали в Ростове по спецзаказу талибов, стырить у дружественного главы Северного альянса изумруд, очаровавший дружественного принца, не спалиться и успеть за неделю, пока не возобновилась нормальная кровавая баня, прерванная месяцем Рамадан. Финансируешь операцию сам, действуешь под видом московско-немецкого тележурналиста и в группе с настоящими тивишниками, которые ничего про задание не знают и знать не должны. Время пошло.

«Афганская бессонница» — вторая и лучшая книга из цикла про Пако Аррайю, состоящего на данный момент из четырех частей (действие остальных происходит во Франции, Индии и Эстонии, на очереди Великобритания и Югославия), которые выходили в разное время в разных издательствах под тремя разными фамилиями. Теперь писатель и телевизионщик Сергей Костин не только перестал стесняться того, что его перепутают с полным тезкой-фантастом, но и создал собственное издательство «Свободный полет», приступившее к изданию книг о славном нелегале. «Афганская бессонница» стала вторым релизом издательства. И это большая удача для всех поклонников качественной остросюжетной литературы.

Потому что первое издание, подписанное Николаем Еремеевым-Высочиным, давно стало библиографической редкостью. Потому что авторская редакция «Афганской бессонницы», вышедшая в октябре 2011 года, заметно и в лучшую сторону отличается от издательской версии пятилетней давности. Потому, наконец, что истории про Аррайю — уникальный образец жанра, образец, который можно считать не то что лучшим, а просто единственным представителем серьезного шпионского романа в России. Я как-то отмечал, что Пако Аррайя – не Бонд и не Борн, умеющий лазить по стенкам, стрелять с двух рук, извлекать кубические корни в уме или оставаться в том же уме после удара бутылкой по голове. Он просто уникально правдоподобный неглупый мужик без единого небывалого умения – если не считать таковыми доброжелательную рассудительность и способность думать, находить и не попадаться.

А Костин – не Флеминг и не Абдуллаев. Он прекрасный литератор с легким пером, завидным умением окутывать острый сюжет бытовыми извивами и выпутывать обратно, не ломая интриги и правдоподобия – и с уникальными знаниями и опытом, позволяющими читателю узнать довольно многое о методах работы нелегалов, современном состоянии российской внешней разведки, а заодно о том, что такое Агфанистан – предоккупированный и вечный.

На сайте «Свободного полета», кстати, можно прочитать подробный и весьма интересный рассказ о прообразах героев «Бессонницы» и истинных обстоятельствах поездки автора к лидеру Северного альянса.

С шестидесятых годов, когда в литературу пришел отряд вычищенных со службы чекистов (у которых отобрали шпаги с кинжалами, разрешив зарабатывать на хлебушек только пером), шпионских книг такого класса у нас не было. А вменяемых книг про нелегалов у нас не был вообще (чекисты писали в основном про контрразведку, а у Валерия Аграновского вместо художественного повествования о Кононе Молодом в итоге, как известно, получилось блестящее и публицистическое, но все-таки документальное).

Теперь есть.

Р довольно байронический герой — он бледен, хорошо сложен и одержим тихой тоской. Правда, сплин героя носит физиологически обусловленный характер: Р зомби, один из миллионов живых трупов, бродящих по пустеющей планете в поисках живого мяса и мозга, из которого можно высосать воспоминания. Р немножко не такой, как все: он кое-что помнит, он может прорыкивать отдельные слоги — и однажды он высасывает из очередного мозга вирус любви к живой девушке, которую теперь будет защищать перед всем миром.

Именно про книгу господина Мариона товарищ Сталин сказал: «Эта штука посильнее «Фауста» Гете: любовь побеждает смерть». Ну или должен был сказать. Книга и ее экранизация, выходящая вот-вот, позиционируются как очередные «Сумерки» или «Голодные игры». И тема, и автор подходят в ноль: Марион — типовой МТА, который стряпал страшилки да комиксы в самиздате и в уютненьком, был замечен издательским агентом — и случилось обыкновенное американское чудо: тиражи, успех, все дела. Книжка тоже подходит: она сделана очень грамотно и старательно, она нравится мальчикам (патамушта кишки и кровишша), девочкам (патамушта любовь и ссмертельная нежность), взрослым читателям (патамушта захватывающе, с приятными трюизмами и хэппи-эндом) и критикам (патамушта перенасыщена аллюзиями, фигами и цитатами). Мне тоже понравилась — хотя я вот такой вот старательной угодливости не люблю. Но первый раз не фантомас, а всего лишь зомби — ну и няхай. А прочую франшизу можно и пропустить.

По жаркой провинциальной Франции ползет собравшийся со всей Европы цыганский караван — вперемешку джипы, кибитки, жилетки, усы, кинжалы и зловещие тайны. А вокруг с крайне независимым видом шныряет пара джентльменов, в которых ничто не выдает агентов английской разведки, кроме острого языка, осанки, пристрастия к боксу и факта вписанности в роман Алистера Маклина.

Я полюбил Маклина в ранней юности, прочитав подряд «Наваронскую десятку», «Крейсер «Улисс»» и «Ключом был страх». Все книжки были страшно захватывающими, и все — довольно разными. Дальше было грустнее: каждый следующий роман любовь не убивал, но чуть подстужал: он заметно походил на предыдущие, что искупалось изобретательностью и здоровым цинизмом автора. И тут пришел караван в Ваккарес, представляющий собой трэш и угар, которому даже содомия не нужна.

Кабы автор был другим, я бы задорно похихикал и похвалил талант пародиста, не упустившего ни одного штампа из маклинова рукава. Но как роман Алистера Маклина книга выглядит абсолютно бессовестной и довольно беспомощной попыткой прокатиться на давно сгнившей банановой шкурке.

Честь и хвала автору, который умудрился кататься на этой шкурке еще полтора десятка лет. Но я лучше сойду.

Йоркшир, наши дни. Милая сожранная Альцгеймером старушка-актриса каждые пять минут судорожно пытается вспомнить, на каком свете находится — и тут же вляпывается в очередную мелкую неприятность. Суровая толстуха из службы охраны супермаркета судорожно пытается забыть кошмарные события полицейской юности — и неожиданно для себя покупает дочку соседской наркоши. А Джексон Броуди, бывший военный, полицейский, нувориш и муж, а ныне растерянный неудачник и немножко сыщик, вяло, но все равно судорожно пытается разобраться с происхождением австралийской клиентки — и с методами содержания отбитой у незнакомого жлоба собачки.

К четвертой книге Аткинсон то ли притомилась, то ли решила не париться с формальными поводами. Цикл «Джексон Броуди» считается детективным, однако широкая международная общественность ценит его не за несомненную розыскную интригу, а за изящный стиль, едкий слог и изощренное бытописательство, по которому школяры лет через сорок будут изучать жизнь Объединенного Королевства. Ну и пущай этого будет побольше, а всяких ОРМ поменьше, решила, видимо, автор. И была пожалуй что права. Броуди вроде бы занят кучей дел: ведет текущее расследование, тоскует по дочке, копает в сторону сынишки, ищет мошенницу-жену, упихивает в рюкзачок собачку, которая покорно упихивается, а сама, как сказал бы БГ, глядит на него глазами, дерется и трудно копошится в мусорном баке, — но на самом деле катается, как бильярдный шар, от стенки к стенке, и никто его, бедного, не приголубит и не зашлет от борта в лузу.

Анастасия Грызунова предлагала назвать свой перевод (близкий к гениальному, между прочим) «С утра пораньше, пес со мной» – и это было бы не только остроумно, но и очень точно. И честно к тому же. Подкачанный, решительный и брутальный Броуди не может совершить ничего путного – разве что дюлей такому же подкачанному накинуть. Самая испуганная тетка разведет решительного-брутального как ребенка, а самая безмозглая старушка одним неловким движением рассечет узел, который должны был прихватить и удушить половину очень симпатичных героев.

Аткинсон чем дальше, тем меньше скрывает, что смотрит на нечесаную мужскую часть мира со снисходительным женским превосходством — не в смысле феминизма и прочего аболиционизма, а в смысле «а жена шея» — хотя по этой шее и прилетает постоянно.

Ей — можно.

Пластмассовый мир победил, потому что пластмасса оказалась нанотехнологическими алмазами. Из них строят острова, замки и новую жизнь, спокойную, сытую и гарантирующую каждому нищеброду похлебку и крепкие штаны. Нищеброды качают мышцы, копят гроши на лобометы и с завистью косятся на элиту, впавшую в новое викторианство – с цилиндрами, веерами, позволяющими отмахиваться от туч вирусов-шпионов, и расфуфыренными детками в кружевах. Самому видному джентльмену мало кружев – он намерен вырастить из дочки безусловного лидера Вселенной. Обеспечить это должна созданная по слову джентльмена интерактивная книга, уникальная и единственная в своем роде, которая научит, воспитает, да и просто спасет. Лидер, понятно, может быть только один – но тотальное шпионство нового мира уничтожило тайну как класс, а книга нужна многим отцам. В том числе отцам наций.

Стивенсон гений, и это диагноз. Он напоминает расслабившегося Гойю, который проминает тонкую моторику на тетрадном листочке, штучно отделывая всякую клетку. Причем за каждым завитком незримо болтается отдельная развесистая история, и автор готов выдать ее по первому требованию, в деталях и запахах – но кто ж потребует. Читателю бы с текущим нарративом справиться да успеть поймать слом характеров и эпох. Знакомство с историей слегка помогает – в конце концов, где Виктория, там и восстание боксеров, а где верхи не могут, там и низы с красной книжечкой. Еще помогает блестящий перевод Екатерины Доброхотовой-Майковой – если я правильно понимаю, именно с «Алмазного века» она позволяет Стивенсону говорить по-русски – всем нам на радость, переходящую в счастье. Все равно расслабляться читателю нельзя – алмаз играет и слепит, но в стукалку победит по-любому.

Плотную изощренность письма можно было бы списать на талант, опыт, любознательность и изощренность автора – кабы не проклятый школьниками фактор поднимаемых проблем. «Алмазный век» формально считается продолжением «Лавины» и даже содержит пару замаскированных ссылок на нее. Но «Лавина» — это пусть сложновывернутая, но почти линейная история типовых трикстеров в гипермодернизированных обстоятельствах. А «Алмазный век» — это вдумчивое исследование феномена далеко идущей стратегии, обреченной на провал по определению. Потому что каждый практический шаг чуть-чуть, да отличается от расчетного и чуть-чуть иначе воздействует на объект, который находится в уже чуть-чуть ином положении.

Не бывает букваря без красных флагов. И выпускницам Смольного приходится выбирать не платье для бала, а оружие для ближнего боя.

Звание благородной девицы обязывает.

Продолжение всегда получается хуже первой книги. Это известно всем, в том числе и авторам литсериалов, перед которыми лежат три пути: смириться, обеспечить арифметический прирост достоинств первой части (в первую очередь драк, убийств и любовей), либо отправить любимого героя-Теркина на тот свет или в космос и посмотреть, как он будет изворачиваться. У фантастов Бабенко и Клугера, затеявших эпопею про Ленина-сыщика, особого выбора не было: мириться с линейным развитием им собственная репутация не позволяла, а отправлять кудрявого еще Ильича в космос – историческая энциклопедия.

(Кстати, не могу удержаться от определения понятия «Ленин» по версии малого словаря Брокгауза и Ефрона: «Ленин, Н., псевдон. экономиста и публициста, социал-демократа (большевика), сотрудника журн. «Искры» и друг. нелегальных изданий. «История капитализма в России» (под псевдонимом Вл. Ильин); много брошюр и журнальных статей по текущим вопросам политики и экономики»).

Авторам пришлось пойти вторым путем – и достичь вполне почтенных результатов. В первой книжке Ульянов с интеллигентным достоинством расследовал двойное убийство, совершенное довольно бесхитростными душегубами, и лишь в концовке слегка оправдывал будущую репутацию мастера кройки по живому. Во второй лобастый Володя раскручивает первые в осмысленной истории человечества серийные убийства, происходящие, если я правильно понимаю, за пару месяцев до лондонского дебюта Джека-Потрошителя. Соответственно, жертв уже не две, как в первой книге, а пять (еще одно умерщвление не попало в заголовок за нехваткой обсиренелости), злодеи более чем профессиональны и устрашающи, а Володя демонстрирует не только пухлогубое добродушие, но и способность жестко идти в отмах, договариваться с чертом рогатым и доить кадетов, отчего почти традиционное финальное разоблачение его нравственного кариеса выглядит вполне ожидаемым. Да и сам Данилин впадает в некоторую избыточность и почти превращается в фаната краеведения – что, впрочем, можно считать милой особенностью богато детализированного ретро-стиля.

Попутно авторы раскрывают тему пидоров, перемигиваются с читателями, успевшими пройти историю КПСС (когда, скажем, Ленин трудно формулирует красивое название с участием слов «союз», «борьба» и «освобождение»), и делают персональный подарок автору этих строк. Автор, как известно, в отзыве на предыдущую книжку сокрушался по поводу того, что второй том обойдется без татарского элемента. Так вот, хоть действие и перенеслось из Кокушкина в Самару, без татарвы не обошлось – и получилось снова вполне забавно.

Стало быть, третий том, фабула которого должна, по идее, укорениться в Питере, обещает быть захватывающим: татар станет совсем мало, зато Данилин с Ульяновым наизнанку вывернутся, но впишут вождя мирового пролетариата в совсем уже оголтелый тренд, о существе которого боязно даже задумываться.

Поживем-узнаем.

Теперь, конечно, странно, что Виталий Данилин успел первым. Тема-то лежала на поверхности. Все знают, что ретро-детектив популярен, особенно подсаженный в конец 19-го века. Все знают, что круг сыщицких персонажей в таких детективах досадно узок и обновлению уже не подлежит: все новые герои будут клонами Путилина, Фандорина или Холмса-Пуаро-Дюпона. Все знают, что ссылка в Российской империи всегда была мероприятием сдержанной чудовищности: даже во глубине сибирских руд жизнь искрилась не по-детски, чего уж говорить о стене Кавказа и поволжских степях. Наконец, все знают, что Ленин был юристом-недоучкой и имел пытливый ум.

И только Данилин додумался написать детектив, в котором юный Ульянов, сосланный в родовое Кокушкино, распутывает двойное убийство.

Реализация получилась адекватной идее: безукоризненно и скучновато. Безукоризненно, потому что главный кайф ловится от стилизации, от густого духа времени, исходящего от деталей, переволакиваемых словесным потоком, а с этим у Данилина все в порядке. Ведь Данилин – это два многоопытных писателя-фантаста. Даниил Клугер, которого я не читал, но слышал только сдержанно одобрительные отзывы, и Виталий Бабенко, легендарный староста семинара молодых фантастов и хороший издатель, так и не раскрывшийся толком как писатель (микробоевик «Встреча» и сатирический рассказ «Игоряша Золотая рыбка» обещали многое, но авторский сборник «Приблудяне» ухнул в пустоту, а очень неплохой, хоть и отчаянно шестидесятнический литдрамтриллер «Нуль» просто остался никем не замеченным).

Соответственно, книгу стоит почитать всем любителям провинциальной старины, и категорически необходимо – моим землякам и соплеменникам. Я потрясен размахом казанских исследований, предпринятых авторами романа – которые, похоже, легко могут теперь навалять объемный труд по истории, географии и политэкономии Казанской губернии, а также по особенностям жизни, труда и быта местного населения. Любой, кто больше одного раза ездил по челнинской трассе (она же «Дорога смерти») способен при чтении «Рапсодии» умереть от наслаждения. Все мульки цитировать бессмысленно, отмечу только, что я понял, наконец, откуда растут ноги у татарских страшилок Чуковского-Толстого. Понятно же, что Бармалей – это недослышанное «не ходи-ка», а Карабас-Барабас – испорченное «посмотрим-съездим (сходим)». Бармалей, факт, произошел от одноименной питерской улицы (что не снимает вопроса, а чего она, собственно). Так вот, Карабас, судя по всему, родился из рассказа какого-нибудь казанца. Потому что, если верить Данилину, в конце 19-го века одноместный возок в будущем Татарстане назывался именно «барабас».

А скучновато (это я, если кто забыл, продолжаю мысль, начатую двумя абзацами выше), потому что все равно это конструктор, собиравшийся уже сто раз. Ну, рассказчик обречен быть Ватсоном – поэтому он простоватый словоохотливый ветеран. Ну, «Лунный камень» тоже все читали, поэтому рассказчик зациклен на одной книжке – не «Робинзоне», конечно, а «Севастопольских рассказах». Ну, население книги смешанное русско-татарское, поэтому делать убийцу русским или татарином западло, а иностранцем неинтересно – значит, убийц будет двое. Ну, Ульянов вроде сопляк, но любому нос утрет, и вежливо так, с подходцами, а потом, естественно, полным Глебжегловым окажется. Ну и так далее.

Словом, очень неплохой проект, который, боюсь, не пойдет. Потому что не пиарится книжка, и лежит себе тихохонько в «Ашане» — а это показатель, между прочим: лежать в «Ашане» и не кончаться. Жалко, конечно, и обидно за Бабенко. А что я могу сделать? Разве что купить второго Данилина – несмотря на то, что там татарская тема наверняка раскрыта не будет, и на то еще, что я, например, ни одного Фандорина не читал и читать не собираюсь (хватило знакомства с парой рассказов).

Очень жаль, что я, давая обещание, почти ничем не рискую, потому что второго Данилина, похоже, не будет.

(Отзыв написан весной 2007 года, последняя фраза, к счастью, была опровергнута почти мгновенно).

Шестиклассница Оля, среднестатистическая лентяйка и мелкая форумная школота, переживает два потрясения сразу. Учителя, убедившись, что увязшие в сети и копипасте детишки начисто утратили навык устной речи, пересказа и осмысления, объявляют устный экзамен. Днем позже Оля обнаруживает, что весь мир вокруг подменили: родители ходят в темном и мешковатом – на какие-то смены, квартира маленькая и забитая пакетами с гречкой, компьютеров нет в принципе, зато есть школьная форма с идиотским передником, красным платочком и детсадовскими колготками, которые морщатся на коленях – и все время надо общаться вслух и говорить про пионеров.

Пятиклассник Витя, зубрила, председатель совета отряда и политинформатор, получает свою пару потрясений. Сперва его заставляют провести собрание, на котором отчитать, а затем и исключить из пионеров одноклассника, притащившего в школу пасхальный кулич. Днем позже Витя обнаруживает, что весь мир вокруг подменили: родители работают не в райкомах-учреждениях, а в каких-то фирмах, дома нет книг, зато полно плоских телевизоров и колбасы, на улице вообще фантастический фильм с яркими машинами, а в школе отдельный цирк с конями — и нет ни пионеров, ни партии.

Школьникам 1980 и 2018 года, невольно махнувшимся местами, придется выжить в этих нечеловеческих условиях и доказать максиму, вынесенную в название повести.

Жвалевский и Пастернак умелые литераторы, гуру современного детлита и хорошие ребята. С недавних пор я знал их только в последнем качестве, теперь вот решил ознакомиться с публичными ипостасями.

«Время всегда хорошее» — увлекательная книжка, в меру дидактично и остроумно решающая задачу, которую поставили перед собой авторы: без сюсюкания и негрубо отыграть воспитательный аспект расхожего сюжета, связанного с перемещением во времени, различными подходами к образованию и ответственности подростка. На этом рецензия кончается, начинаются датские причитания.

Героев принято отправлять в прошлое или будущее, но обязательно из дня сегодняшнего. Смысл этого дела понятен: надо, чтобы герой и читатель совпадали в точке постоянного пребывания и соотнесения. Андрей и Женя решил обойтись без настоящего, и смысл этого дела тоже понятен. Надо было, с одной стороны, оттоптаться на тенденциях, которые сегодня только обозначаются и набирают сок (ЕГЭ, вытеснение жизни виртуальностью и пр.), а махрово зацвести обещают лет через десять (книжка писалась в 2008-м). А с другой – показать, насколько эта махра привлекательней ужаса-ужаса тридцатилетней давности, а самый глупый потомок честней и правильней самого вымуштрованного предка. На это играют даже явные ляпы: например, советский школьник Витя мыслит в стиле «подведение годовых отметок», а неявно белорусская школьница Оля способна видеть, как мелькают спрятанные под парты пальцы одноклассников». При этом желательно не обидеть трепетного читателя, позволив ему подняться над состязанием «дураки против неумных».

Я даже понимаю, откуда взялся 80-й год: число красивое, Олимпиадой запомнилось, да и Жвалевскому именно тогда 13 и было, так что все точно опишет.

Он и описал. В 1980 году все, включая женщин, ходили в мешковатых темных костюмах, а яркий цвет и укороченный фасон воспринимали как маркер проститутки из «Бриллиантовой руки». Завучи впадали в истерику от любого религиозного поползновения. Дети не знали имени Снежана, слов «круто» и «проехали», обожали книжки про «иностранных шпионов или вредителей, которых задерживали бы пионеры» — при этом не подозревали о существовании иностранных писателей, особенно тех, что пишут про эльфов и гоблинов.

Все это, конечно, не имеет отношения к 1980 году.

Который вообще-то завершал пестрые, бакенбардные, вырвиглазные и мини-ориентированные 70-е (см. хотя бы платьица всех остальных тетенек в той же «Бриллиантовой руке», которая вообще 69-го). В котором песенка про «распятья нам самим теперь нужны» была почти такой же популярной, как иконы в городских квартирах, а повесть «Чудотворная» и стих про Валю-Валентину безнадежно сдвинулись в недра внеклассного чтения. На который пришелся первый расцвет юных Жанн, Снежан и Анжел, с удивительным упорством рождавшихся в начале 70-х. Из которого книжки про Павликов, отлавливающих шпионов, выглядели таким же дефицитным раритетом четвертьвековой давности, как само слово «вредитель» в его исконном значении – в отличие от эльфов с гоблинами («Заповденик гоблинов», напомню, вышел на русском в 72-м, «Хоббит» — в 76-м). И который в любом случае считается пиком того самого социализма с человеческим лицом, сытого, добродушного и поминаемого со слезой умиления. Тихушно отчаянная и всенародно поддержанная попытка подзабыть про всякие коммунизмы и построить вместо них консюмеристский эрзац была, как известно, похоронена вторжением в Афганистан и последующим обвалом нефтяных цен – но это уже совсем другая история, начавшая сказываться годом позже.

Я так понимаю, использование вместо 80-го года какого-нибудь 57-го, наверное, сняло бы большую часть вопросов, зато сделало бы текст менее близким и интересным для самих авторов. Нуивот (с).

Соцреалистический канон школьной прозы подразумевал расписывание конфликта хорошего с лучшим. «Время всегда хорошее» можно считать образцом консюмеристского реализма, который, вопреки названию книги, расписывает борьбу плохого со скверным, моральным и фактическим победителем из которой выходит тот, кто оболванен не устной пропагандой, а письменными ресурсами сети (иное объяснение хэппи-энда в тексте не предложено).

Авторы, понятно, могут оскорбленно сказать, что у них олимпийский год был ровно таким, что случай с куличом совершенно реален и автобиографичен, и что героическое прошлое и впрямь было единственной индульгенцией от любых наездов (эх, если бы). И будут, пожалуй, правы. Читателям-то понравилось. Да и я читал с удовольствием. А потом вот нашел время подумать и побурчать.

Время ведь всегда хорошее.

Юная прусская принцесса – чопорный отец, жадная мать, толпа царственной родни из карликовых королевств, главным образом кусачих девчонок и визгливых пацанов, — вытаскивает из барабана жизненной лотереи самый чумной билет. Вместе с наиболее истеричным и забитым (в прямом смысле) из визгливых пацанов, дурачком и кошкодавом, она отправится в далекую холодную Россию, где холодно, страшно и медведи. Но первый же русский взгляд из-под косой пряди спихивает принцессу в другой регистр – где важнее всего спокойное бешенство в глазах, созвучность вою ветра и звезда с правильной стороны. Принцесса зубрит русский язык и православный канон, дворцовые понятия и половые правила, методом тыка осваивает последовательность, в которой следует двигать бумагами, деньгами, слугами, войсками и любовниками – и становится великой императрицей великой страны.

Исторические романы почти всегда безнадежно сиюминутны. Автор может истово пытаться булькнуть в эпоху макушечкой, размахивать узкоспециальным интересом к великому деятелю, или, наоборот, свистеть про гвоздь сюжета, на котором болтается всяко баловство – все равно выходит призьма, сквозь которую видать в основном «здесь и сейчас» автора, а потом уже декорации, гвозди да фрагментик шнуровки.

Симашко, конечно, не Пикуль, с которым его время от времени с обидой сравнивали – се, мол, человече, со слогом, мыслью и душой, отчего и славы нет, и тиражи помельче, и изнемогает в своих степях, а не на Рижском взморье, как некоторые. И «Семирамида», конечно, не ответ мегапопулярному «Фавориту» под лозунгом «А вот как было на самом деле». Но оба отталкивались от одной и той же современной стеночки с корявой надписью «Богатыри не вы» — и с сопоставимым результатом. Довольно обидным. Нормальный читатель извлечет из «Семирамиды» куда меньше лулзов, чем из «Фаворита» — а извлеченное будет сводиться к банальностям про хорошую плеть, богоносный народ и весь мир бардак, про хитрых баб, обмануть которых можно, лишь если они сами того хотят – и про то, что ежели национальный лидер решил спасти страну, то пусть уже он это сделает в конце концов.

Морис Симашко был мощным прозаиком и безжалостным мудрецом, который возился себе в скучной восточной пыли, а потом выдергивал из нее невыносимо прекрасную палицу и сносил зазевавшегося читателя с ног. Сочетание жесткого сюжета, плотного и будто резного по кости слога со звериным спокойствием зачаровывало, а зарифмованность чужих совершенно страстей, персидских, египетских да революционнотуркестанских, с актуальным мелкотравчатым нашим бытом ввергала в нервную раздумчивость. «Семирамида» стал первым романом Симашко на русскую тему – и вот тут-то, казалось бы. Ан нет.

Формально все на месте – стиль, слог, сюжет и хладнокровие, как и несколько вычурная, но внятная композиция (в первой книге три равномерно чередующихся повествовательных линии, во второй – «косичка» из нарастающего набора новых героев). И в любом случае «Семирамида» шутя бьет любую из десятка читанных мною художественных книжек про восхождение принцессы Фике и прочие ее вольтерьянства. Но авторы тех книг либо сосредотачивались на малом участке богатущей жизни Екатерины, либо пытались взять всю наличную фактуру с наскока. Симашко решил совместить обе задачи методом художественного перескока, в рамках которого всякое событие возникает, лишь коснувшись мысли императрицы, да тут же и гаснет, уступив место новому не событию даже, а размышлению о косой пряди, спокойном бешенстве да русском ветре. В итоге дворцовый переворот укладывается в полтора десятка страниц, пугачевский бунт – в десяток, иному фавориту хватает абзаца, при этом большинство героев стирается с сюжетной доски лихо и навсегда.

Так оно, конечно, в истории и было. И хорошо тем, кто стертых более-менее со школы помнит.

Остальные пусть историю учат.

Алексей Лукьянов прекрасный человек, умелый кузнец и опытный писатель — совершенно не мой. То есть мне такой тип прозы не нравится настолько, что даже не попадается. В свое время я, правда, прочитал «Спасителя Петрограда» и оказался по-хорошему впечатлен, но там наползло множество сопутствующих факторов: служебная необходимость плюс одновременное изучение очень пафосных образцов поп- и боллитры, на фоне которых история полуполяка-полулошади, по поручению Жандармского корпуса притворяющегося государем-императором, сносила крышу обаянием и свежестью. А в дальнейшем мне, подлецу, было интересней изучать малые Лешины формы — впрочем, и там я бурно возмущался некоторыми особенностями стиля типа «- Наверняка перестрахуется, — хрустнул сухариком Вася». Но человек растет и дорастает — и я вот решил, что дорос до «Глубокого бурения», о котором одобрительно отзывались решительно все порядочные люди.

Начал сборник московского «Снежного кома» (очень симпатичный, конечно, хотя верстаку с корректором неплохо было бы надломить пару рук, не исправивших несколько слипшихся в одно мегаслово строк), как положено, с начала, задумался, решил перескочить поближе к заглавной повести и для разгона промахнул рассказ «Мы кузнецы, и друг наш — молот».

И понял, что на этом стоит закончить. Рассказ показался мне аляповато сделанным, бессмысленным — и вообще я сто раз читал такое в период советского дотлевания. Оно называлось «фельетон», несмешно вышучивало предполагаемую злобу дня и публиковалось в заднице толстых газет и тонких журналов. Вот если закрыть глаза на кули и пиздохен цванциг, которыми старательно утыкана речь персонажей, «Мы кузнецы» — ровно такой фельетон из жизни непередовиков, решил я и тихо отложил книжку.

Но потом вспомнил, что по сарайчику об избе не судят, прищурился и взялся за «Глубокое бурение».

Оказалось здорово.

То есть запев опять как у фельетона, написанного, правда, уже в период злобного перекатывания по постсоветскому пространству — но уже есть смысл, уровень и вообще читать не стыдно, интересно и смешно.

Лукьянов утверждает, что у него нет чувства юмора, при этом все его творчество позиционируется (не им) как юмористическая то ли сатирическая фантастика, и спорить с этим трудно, хотя очень хочется. Но «Глубокое бурение» действительно дико смешной (если не сказать ржачный) гон на вечные темы.

Сюжет: сразу после того, как катаклизм смахнул Кремль и сплющил Землю, у работников затерянного во глубине уральских солей ремонтного цеха на руках предельно правильным образом (мало какой автор так не щадит себя — объяснять не буду, это читать надо) образовался чемодан, набитый тысячедолларовыми банкнотами — а куда их девать, если Америка недосягаема и неконвертируема? Работяги, подумав, начинают рыть лаз на ту сторону земной тверди — со всеми вытекающими вывертами, мексиканцами, говорящими членами и цитатой про ликующего до рассвета француза из, натурально, стихотворения «На смерть поэта».

Лукьянову очевидно не хватает редактора, который усмирил бы его тягу к необязательным попсовым цитатам или стилизациям под развеселившегося Бажова — и заодно чуть почистил текст. Например, в смысловом отношении. Коли астероид отвесно входит в атмосферу над Мособластью, он в область и воткнется, а никак не в Кремль — если я правильно понимаю, что такое отвесный и какова угловая скорость вращения планеты. Правительство не сидит в Кремле. Почему-то у Камчатки «нет связи с сушей» — а она сама влага, что ли?

Формальных заусенцев вообще как на гусенице. Куча повторов (подряд идут «тоже шуму понаделала, а МКС тоже на связь не выходила», «куда-то пропала — куда-то делось»), «еще раз повторил» в значении «просто повторил», дальше рука отмечать устала.

Но если притерпеться — удовольствие гарантировано. В любом случае других таких здоровых во всех отношениях авторов, сочетающих ум и иронию с простотой, нет в принципе.

1972 год, Москва. Тощий бородач Данилов без особого пыла служит в хорошем оркестре, трясется над драгоценным альтом, ждет итальянских гастролей, бродит по пивным автоматам, вечно пролетает мимо химчистки, в которой томятся единственные приличные брюки, вяло и безуспешно отбивается от наскоков бывшей жены, вписывающей его в очереди и примерки, и лишь когда быт достает совсем нестерпимо, вспоминает, что он вообще-то демон на договоре — и отправляется купаться в молниях или резвиться в подземельях Анд. А потом в размеренную жизнь врываются земная любовь, неземная музыка и чертовы интриги.

«Альтиста Данилова» я до сих пор не читал, хотя сюжет знаю года так с 84-го. Именно этот роман нам вкратце и весьма вольно пересказал лагерный вожатый, которого мы спросили, а читал ли он «Мастера и Маргариту». Когда булгаковский текст попал таки мне в руки, я сильно удивился, не обнаружив браслета с переключателем «человек-демон». Про путаницу я догадался сам, и «Альтиста Данилова» купил в букинисте довольно давно, но руки все не доходили (аннотация в совписовском издании 1983 года, кстати, была конспиративной до безумия: «В романе «Альтист Данилов» рассказывается о становлении личности талантливого артиста одного из столичных театров. Обстоятельства складываются так, что Данилов — натура благородная и совестливая — вынужден сделать решительный жизненный выбор»). Наконец дошли.

«Альтист Данилов» — очень крепкий и не очень интересный роман. Он хорош классическим слогом, изощренным психологическим рисунком, но не заставляет переживать за героев ни даже всерьез поверить в их уязвимость. Оголтелый фанат «Хромой судьбы» (вроде меня) вообще может рассматривать роман Орлова как промежуточное звено в цепочке Булгаков-Стругацкие. При этом книга имеет несомненную сатирическую и историческую ценность — как превосходно детализированный портрет советской эпохи в ее высшем и самом сытом проявлении. Огромные мистические куски, посвященные космическим битвам или коловращению героя в слоях демонического мира, придуманы любовно и старательно, но бледнеют и отваливаются на фоне походя схваченной реалистической детали потребительской столицы типа тех же пивных автоматов или стадного инстинкта, заставлявшего московский полусвет выстраиваться в очередь к любому модному музыканту или синему быку, на фоне которых важно засветиться.

Вот в такую бессмысленную сыто-стадную эпоху роман и есть смысл читать.

В общем, угадал я со временем.

Английская глубинка, 1950 год. Дочь сурового филателиста, одиннадцатилетняя оторва с повадками юной леди, деятельно носится по подвалам и чердакам ветхого поместья, сотрясает окрестности пыхтеньем и скрипом раздолбанного велосипеда, варит чудовищные яды в лаборатории и строит козни ехидным старшим сестрам — в общем, живет счастливой насыщенной жизнью, которая вдруг утыкается в чарующую беду. На веранде обнаружен мертвый бекас с наколотой на клюв почтовой маркой, следующий мертвец возникает на грядке с огурцами, и это уже человек, незнакомый и рыжий. А подозреваемый — отец. Улики против него, полиции все ясно, да и сам отец, в общем-то, не против ареста. Сестры рыдают, прислуга в шоке, и только одиннадцатилетняя Флавия может увязать все нити, уходящие в далекое прошлое, восстановить картину преступления, причем не одного, вычислить истинного убийцу и спасти отца — а заодно и себя саму.

«Сладость на корочке пирога» — лауреат британской детективной премии, откровенно поздний остросюжетный дебют 70-летнего канадского литератора и первая часть очень обаятельной серии про сыщицу Флавию. Об авторе мало что известно, но его личность (даже если согласиться с тем, что она выдумана) все объясняет насчет обаяния. Трепетная любовь к английской глубинке, британскому характеру и старым-добрым-временам в лесистых холмах выдает уроженца королевской колонии, который об этих холмах мог только мечтать — всю жизнь (что не отменяет ехидства слов «факиры в Индии, бывало, пялились прямо на солнце, пока мы их не цивилизовали»).

Ну и возраст решает, конечно: в цикле про Флавию де Люс классический детектив 20-х откровенно встречается с детской серией «Альфред Хичкок представляет: приключения юных сыщиков». При этом очевидно, что аттракцион затеян именно что для взрослых, не забывших те сногсшибательные приключения, способных простить тот факт, что убийца более-менее очевиден уже в середине романа, а также оценить ироничную стилистику, в которой выдержан роман. Типа:

«Фели испытывает особенное отвращение к рвоте на своих туфлях, полезная особенность, которой я время от времени пользуюсь.»

«Без мертвеца грядка с огурцами выглядела странно неинтересной.»

«Одним из главных удобств жизни рядом с деревней является то, что в случае необходимости туда можно быстро добраться» (шедевр, сопоставимый с максимой героя раннего Шварценеггера «Знаешь, за что я особенно люблю спальни? За то, что в них всегда есть кровать»).

«Отцы с выводком дочерей перебирают их имена в порядке рождения, когда хотят позвать младшую, и я давно привыкла, когда ко мне обращаются «Офелия Дафна Флавия, черт побери».»

Перевод, кстати, хорош, о традиционную для последних лет местоименную запутку («Мой долг — помочь отцу, и он пал на мои плечи, особенно потому, что он теперь сам не может помочь себе») можно споткнуться лишь пару раз.

В общем, любителям старого-доброго очень рекомендую.

1979 год, Одесса. Унылая закомплексованная мечтательница, провалив экзамены на романо-германский, устраивается по блату на портовую санэпидстанцию — вернее, в шарашкину контору «СЭС-2», всего штату в которой — рефлексирующая изъеденная бытом начальница на грани перманентной истерики, ласковая до жути бабенка с липкими конфетками да трепливый обаяшка-обалдуй. Умение печатать двумя пальцами и сбивчиво переводить с английского мечтательнице особо не пригождается, да и роман про Анжелику дочитать в рабочее время не удастся. В городе обнаруживаются небывало обезображенные трупы — значит, СЭС-2, в обязанности которой входит защита данного участка советской границы от проникновения нематериальных угроз, прощелкала вторжение какого-то ужаса — и отвечать за это сотрудникам станции придется не только перед парткомом, судом и Москвой. Жизнью отвечать придется и душой. Если они, конечно, будут в наличии после ликвидации нематериальной угрозы.

Про Марию Галину я слышал много хорошего, но отзывы были либо невнятными, либо не совпадающими с моими представлениями о прекрасном. Подозрительность усугубляло то обстоятельство, что Галину считают своей и упертые фантасты, и записные снобы из боллитры. С третьей стороны, беглое знакомство с аннотациями и рецензиями на «Малую Глушу» убедило меня в том, что действие происходит в малоросской патриархальной провинции, жители которой, потомки недалеких лукавых героев Гоголя и Щедрина, весело преодолевают фантасмагорию советскую, подкрепленную фантасмагорией диаволической. То есть с формальной точки зрения все почти так, а по сути, как учили классики, издевательство.

На самом деле «Малая Глуша» — великолепный роман, а Мария Галина — прекрасный и очень серьезный автор.

Тема фронтира, в том числе бюрократического, на котором незримо охраняют человеческое от нечеловеческого бравые вояки и скромные герои, относится, мягко говоря, к заезженным. Галина непростым ловким движением сделала так, что тема стала кровоточаще свежей и близкой до задержки дыхания. Именно конец семидесятых особенно четко рифмуется с текущей действительностью — цены на нефть еще высоки и потребительское счастье выглядит достойной заменой отмененному де-факто коммунизму, но в Кремле маразм, цинк идет на гробы и заграничная хтонь безнадежно дышит нашей в пупок. А остальное было делом писательской техники, человеческой памяти и ошарашивающей душевности подхода. Героев Галиной жалко до слез, потому что они совершенно настоящие, абсолютно искренние в своем горе от ума, от мелкой зависти, от желания жить как люди — и неумения выбрать подходящих людей в качестве образца. Понятно, что таких вот героев ничего хорошего не ждет, как совершенно логично ничего хорошего не ждет замечательную страну, усердно готовящуюся к Олимпиаде — но все равно продолжаешь ждать и надеяться. Потому что они же люди. Ну и мы, собственно, тоже.

«Малая Глуша» состоит из двух частей, связанных, с одной стороны, чисто формально, с другой — так, что не оторвешь. Действие второй части происходит в 1987 году в угрюмой сельской местности, сквозь которую к заглавной деревне пробираются два упертых горожанина — чем-то явно ушибленных и на что-то явно надеющихся. После первой повести, размашистой и отчаянной, вторая, сдержанная и холодноватая, выглядит бледно — как и квестовый сюжет на фоне многолинейного действия «СЭС-2». Галина тянет-потянет эту бледноту с безжалостной выверенностью, а потом раздирает к шутам, к Малой Глуше — до вспышки во все небо и вялости в груди.

Превосходная книга.

Морис Симашко, вполне себе классик, мимо которого я по глупости чуть не пробежал, открылся мне романом «Маздак». Затем пришла очередь «Повестей черных и красных песков». Я не собирался выступать по их поводу: повторяться не люблю, а нового вроде сказать нечего — кроме, разве что, радостного удивления в связи с разнообразием подходов и стилистик автора. А потом понял, что первая повесть цикла, «Емшан», коротенький апокриф на тему знаменитого мамелюка и Галицко-Волынской летописи, меня не отпускает вторую неделю. Сильная она.

А с такой напастью справиться можно одним способом — передав товарищам.

Вот, передаю. Читайте. Пожалуйста.

Все детство Симашко стоял на книжной полке — в невыразительной серовато-белой серии «Библиотека «Дружбы народов», — и не вызывал ничего, кроме сдержанного раздражения. Из этой серии я прочитал примерно половину, кое-что даже с удовольствием (Василя Быкова), а Думбадзе, вышедшего то ли годом раньше, то ли годом позже, даже докупал дополнительно. Симашко читать не было ни сил, ни охоты — и фамилия с ошибкой как будто, да и вообще, вот еще не читал я книг с названиями типа «Повести черных и красных песков».

Маленький был, глупый.

Так и не снизошел бы, кабы не Лазарчук, который не раз и не два называл Симашко любимым писателем. Пришлось проверить.

По итогам прочтения «Маздака» имею по поводу Симашко сообщить следующее.

Во-первых, очень мощный автор. Выдвижение на Нобелевскую премию, конечно, не критерий — но какой-никакой маркер, особенно когда выдвигается человек с фамилией Шамис (псевдоним получен наоборотским прочтением) кровно ему не слишком родным казахским СП.

Во-вторых, очень беспощадный автор. Я не про общую тональность, не про нарочито суховатый слог, расцветающий короткой вспышкой и тут же будто прижимаемый к лицу обеими руками, и не про невозможные эпизоды типа младенческого жертвоприношения. Сама по себе техника беспощадна: будто автор писал главу, задумчиво ее рассматривал — а потом обтесывал до абзаца, и так всю книгу, пока из явного двухтомника не останется 220 страниц.

Было у кого Лазарчуку учиться, в общем.

В-третьих, очень умелый автор. Я не помню книги, которую можно одинаково безоговорочно трактовать как основанную на реальных событиях детализованную (с запахами и тактильными ощущениями) историческую драму, как развесистый геополитический триллер, тонко играющий сомнительными эпизодами невозможно далекой истории, как мелодраматический этюд про свинью революции, пожирающую себя с хвоста — и как невероятных размеров антисоветскую фигу (с описаниями диктатуры бедноты и пьяных пролетариев — в Персии с Византией, натурально, и в 6-м, натурально, веке).

В-четвертых, must read.

Начало XIX века. Полтысячи лет назад Англия была частью колдовской империи, подмявшей под себя даже земли эльфов и немножко преисподнюю. Но Король-Ворон, явно пресытившийся властью, миром и людьми, сгинул, эльфы вернулись в сказки и курганы, а волшебники выродились в мелких проходимцев или ничего не умеющих теоретиков. Кабинет устраивает истерические дуэли, вязнет в пустых дискуссиях и в тихой панике ждет наполеоновскую армаду, защиты против которой после гибели Нельсона не осталось. А дожидается неприятного, склочного и эгоистичного провинциала-предпенсионера Норрелла, который оказывается единственным практикующим волшебником мира. Норрелл же дожидается легкомысленного разгильдяя Стренджа, который оказывается вторым практикующим волшебником, далее, внезапно, учеником, а далее, вполне предсказуемо, соперником Норрелла (это еще не вся цепочка). В разгар войн, интриг и переталкиваний Норрелл и Стренддж не дожидаются, а замечают наконец гулявшего все это время рядышком джентльмена с волосами словно пух чертополоха, — игривого, всемогущего, лютого и чуждого всему человеческому, — у которого есть собственные виды на волшебников, их близких, Англию и весь мир. Виды, мало совместимые с жизнью.

«Стренджа и Норрела» мне не раз рекомендовал яростный фанат книги chilly_67. Спасибо ему. Книга оказалась удивительно многослойной, сюжетно изощренной и восхитительно невозмутимой роскошью, открывающей, исчерпывающе раскрывающей и закрывающей тему интеллектуальной волшбы, джентльменских договоров с нечистью и империалистического подхода к миру иному. По-крупному ничего кроме этого толстенного романа Кларк не написала, хотя более рачительный автор размотал бы этот объем на цикл из двадцати томов. Всем на радость, между прочим.

Превосходная книга.

Эдуард Веркин производит (и, похоже, поддерживает) впечатление холодного до аутичности литератора-профи, способного писать для детей что угодно, в любом направлении и с обеих рук. Основной рукой он в короткие сроки наколотил несколько десятков повестей в коммерчески привлекательных и не слишком тесных нишах подростковых ужасов, фантприключений и познавательного фикшна – и добился успеха, признаком которого можно считать тиражи, переиздания и небольшую армию фанатов.

За этими нишами, как в целом за текущими процессами в отечественной детской литературе, я не слежу и ничего совсем уж хорошего от ниш и процессов давно не жду. Соответственно, Веркина я не читал и не собирался. Но усеченный вариант моего романа прошел вдруг в финал конкурса «Книгуру» — и я решил, что лучшего повода изучить срез актуального детлита не будет.

Тут и выяснилось, что у Эдуарда Веркина есть вторая рука, которой он пишет некоммерческие тексты и получает за них (впрочем, не только за них) разные премии (но не всегда публикации). Дальше можно порассуждать про Джекила и Хайда, про Синюю папку и про сор, из которого непременно что-нибудь растет. Но лучше сразу перейти к делу.

Дело такое: «Облачный полк» — единственная книга последнего (как минимум) десятилетия, которую должен прочитать каждый нормальный житель нашей страны, достигший 14 лет.

В роман я вошел со снисходительным скепсисом. Потом ошарашено подумал, что это ведь почти что уровень богомоловского «Ивана». На самом деле «почти что» здесь лишнее – более того, веркинский «Облачный полк» помощнее будет.

Роман написан очень мастерски и очень просто. Читать его очень легко и очень тяжело. И не потому, что мальчишеский треп может плавно перетечь в лютый бой до кровяных сгустков под веками, а марш по притихшим деревням заводит героев в кусочек неуместной на войне, но все равно страшной сказки. А потому, что все ведь знают, чем в итоге завершалась относительная партизанская вольница 1942-43 годов. И еще потому, что мое поколение помнит не только имя и фамилию дерзкого пацана Саныча, но и даты его жизни – вместе с обстоятельствами, связанными с последней датой.

Многие думают, что забыли — но все равно помнят. Или вспомнят. Особенно если напомнить вот так – как раньше детские писатели не напоминали:

«– А тебе нравилось убивать? – спросил я.

– Что?

– Убивать, – повторил я. – Немцев. Нравилось?

Он все-таки достал свою папиросу, задымил.

– А нам нравилось. Вот мне. И ему тоже нравилось.

Писатель неловко стряхнул пепел, прямо в салон, на кожаный диван.

– Видишь ли… – Виктор курил и кусал зубы. – Про «Убей немца» сейчас не очень… своевременно. Эренбург сам не любит вспоминать. И общество…

Писатель сделал рукой круговое движение, взволновал дым. Послюнявил пальцы, потер место ушиба.

– Мы ведь сейчас с ГДР очень дружим.

– А я не дружу, – сказал я. – Я вот лично не дружу.

– Я не знаю…

Писатель сломал папиросу, выкинул в окно.

– Я считаю, что все еще не закончено, – сказал я. – У нас с немцами. И никогда не будет закончено. Каждый немец, пусть он через сто лет родится даже, каждый немец нам должен.

– Ну да, за то, что они у нас тут сделали…

- Совсем нет. Они нам должны не за то, что они у нас сделали. Они должны за то, что мы у них не сделали.»

Еще раз: это не лучший исторический роман, не подростковая книга года, не игра в патриотический проект брежневской эпохи.

«Облачный полк» — это мощная, пронзительная, горькая и гордая книга, подлежащая обязательному прочтению каждым нормальным человеком.

Отзыв со ссылками на текст размещён в АК: http://fantlab.ru/blogarticle18755

Начало 90-х, Копенгаген. Гренландка-полукровка Смилла, гляциолог мирового уровня, синий чулок, социо- и немножко психопатка, теряет единственного близкого человека, соседского мальчика, также происходящего из гренландских инуитов: он падает с крыши собственного дома. Следы, характер снега и память об отличавшей мальчика боязни высоты заставляет Смиллу сперва поставить на уши полицию и прокуратуру, потом начать собственное расследование, которое раскручивается во все более затейливое нагромождение угроз, шантажа, взрывов, и внезапно оборачивается самоубийственной экспедицией к ледникам Гренландии.

Хёг — самый успешный (после обоих Андерсенов) датский писатель, а «Смилла» его самая успешная книга, переведенная на кучу языков и ставшая основой голливудского фильма. Книга удивительная и распадающаяся ровно пополам. Первая часть — по-скандинавски горькая и не по-скандинавски чарующая история замещения ненайденной любви — к родителям, к мужчине, к нормальной жизни, — то ненавистью, то исступлением, то исполнением странного долга. Автор ловко жонглирует оптовыми упаковками фактов, деталей и невеселых картинок, иллюстрирующих то отчаяние женщины среднего возраста, то проклятие метропольной любви, то трагедию чукчи за пределами анекдота, то не вычищенную с гамлетовских времен датскую гниль, то уместность тонкого льда в личной жизни. И несет повествование мощно, красиво и неумолимо, на кураже, как великая татарская река — и фиг знает, к какому Каспию.

Каспий, к сожалению, оказывается Северной Ледовитой второй частью. Там много экшна в стилистике позднего Маклина, толпень новых героев и залп винтовок со всех стен первой части. При этом понятно, что вторая часть главная, ради нее жонгляж и декорации с восьми сторон, собственно, и затевались. Но воспринимается это примерно как альтернативная концовка «Анны Карениной», героиня которой, восстав со шпал, побежала бы с кольтом наперевес гасить Вронских-Левиных и десяток примкнувших к ним людей с похожими именами, специально загонявших Анну на рельсы, чтобы смазать кровью колеса инфернально заговоренного состава со стронцием. Беда в том, что про Каренину с кольтом читать было бы интересно. А про Смиллу с кистеньком да револьвером неинтересно. Совсем.

Мир, как мы его знали, кончился. Теперь мира два. Дымящиеся руины государств и двунадесяти эллинов с иудеями разбились на жилые квартала с вооруженной охраной и сети франшиз, которые бьются за потребителей качеством продукции, скоростью доставки, отстрелом нерасторопных курьеров и ковровыми бомбардировками конкурентов. Выше руин царит виртуальная красота Метавселенной, куда при первой возможности юркают потребители, курьеры, менеджеры и хозяева франшиз. И эти два мира тоже кончатся вот-вот. Их снесет лавина, в виртуале выглядящая как экранчик с помехами, выжигающими мозги самым ушлым хакерам, а в реальности – как миллионы иммигрантов, впавших в довавилонскую простоту и целеустремленность, во главе с диким байкером-алеутом, в башку которого вживлен запал водородной бомбы. Спасти оба мира могут только два идейных лузера и по совместительству шустрых курьера в спецкостюмах – полунегр-полуяпонец-суперхакер с самурайскими мечами и белая нимфетка на скейте.

«Криптономикон» Стивенсона меня в свое время привел в буйный восторг. Дальше я решил проявить революционную выдержку: не бросаться на свежеизданного «Анафема» и прочую роскошь, а знакомиться с товарищем по порядку, с самых ранних книг. «Лавина» вышла в 92-м, вот и.

Я с юных лет люблю панк и с тех же примерно пор недолюбливаю киберпанк, который, как у нас, у дураков, принято, знал в основном в перепевах Рабиновичей типа Лукьяненко и Васильева. «Лавина» должна была эту нелюбовь укрепить. В пересказе она выглядит как возмутительный трэш, в большинстве извлеченных наугад фрагментов выглядит как совсем возмутительный трэш, гипернасыщенный к тому же сложносоставными телегами на тему мифологии, лингвистики и прочей психопатологии (которые я как раз обожаю, но в полемическом задоре обойду сей момент стороной). Герои тут архетипичны до издевательских пузырей: мафиозо сверкает ботинками, пробором и бритвой, американские федералы принимают душ в черных очках, таджики бегают толпой, из украинца сыплются соли стронция (тут я привираю, но совсем немножко), а главных героев зовут, соответственно, «Герой Протагонист» (это имя и фамилия) и «И.В.», что значит «Искренне Ваша» (это ник).

При этом написана «Лавина» преимущественно в настоящем времени («Он стреляет» вместо «Он выстрелил»), чего я вообще терпеть не могу.

В общем, чего тут круги нарезать. «Лавина» — роман невероятной насыщенности, крутизны и мастерского куража. Он здорово и ветвисто придуман, роскошно сделан, богемски точно раздут в необходимых местах и отрихтован брыльянтовым надфилем по всей поверхности.

Отдышусь – упаду в «Алмазный век».

Тупущий набор шаблонов про советских шпионов, решивших подзорвать первый американский спутник в момент запуска. Самым большим сюрпризом для меня оказалась дата выхода романа — я был уверен, что такой текст мог родиться лишь в разгар холодной войны.

Я вдохновенно начал читать книгу, исходя из того, что готов ко всему и надо бы замкнуть цикл — ибо Скаландиса и Вишневского осилил. Ну и как бы уже знал от недоброжелателей, чего плохого от ЖЗЛовской книги ждать — гипертрофированного внимания к антисоветизму Стругацких и «Улитке на склоне». Но до антисоветизма и «Улитки» так и не дошел.

Сперва спотыкался на вопиющей небрежности авторов — Петроград у них в 1915 году еще называется Петербургом, РСДРП(б) в 1917 году вдруг получает имя ВКП(б) — на 8 лет раньше срока, культ личности Сталина разоблачается почему-то на 22-м, а не 20-м съезде, а перестройка вполне себе идет в 1984 году.

Потом принялся зависать над бредовыми тезисами про дореволюционное вступление в партию «исключительно по собственной воле» (а как еще можно было, блин?) или про «опасаясь заразить белоснежные родные просторы каким-нибудь идеологическим вирусом» (при чем тут белоснежные и как их можно заразить?).

Потом устал щуриться от риторических вопросов, многоточий, восклицательных знаков и казенных оборотов типа «активно и последовательно занимался делами Информбюро».

Потом притомился восстанавливать логику авторов там, где ее нет («Влюблен... Обсерватория... Число Вольфа... От жизни всегда ждешь только лучшего»; «...Что не помешало ему при удобном случае заметить дочери «Зачем ты берешь фамилию Стругацких?» Дочь это не остановило. Свадьбу сыграли.»; «Он уже тогда хотел жить в Москве. Только в Москве! Там легче найти интересную работу, там легче найти применение литературным интересам. Но главное: Аркадий теперь был человеком семейным, отцом маленькой дочери»; «Владимир Захаров... свое знакомство со Стругацким-старшим весьма реалистично отобразил в стихах» — дальше следует японская песня в переводе Стругацкого).

Потом подустал от снисходительного презрения, щедро изливаемого авторами на всех поминаемых фигурантов, от заглавных до Немцова и Ефремова.

А потом сравнил толщину накопленного раздражения с толщиной прочитанного слоя книги, понял, что динамика устрашающая, и плюнул.

Не буду я читать эту книгу. Она неинтересная, напыщенная, неумелая и очень непрофессиональная.

Зато, как дурак, взялся перечитывать «Неизвестных Стругацких». Чему рад вполне — и всем советую.