Тесное пересечение православных и языческих установок – одна из стержневых особенностей русского бытового мировосприятия. Оно откликается как в обыденной жизни, так и в части религиозных исканий. Литературное произведение, сфокусированное на столь важном аспекте отечественной культуры, могло бы стать весьма значимым в контексте его разъяснения.

Оговорюсь сразу, что «Человек из красного дерева» Андрея Рубанова задачи описания данного культурного феномена или же проникновения в потаенные глубины русского сознания не обозначил. На первый план произведения, фон которого составляют религиозные соображения и практики, выступают личности – сознающие себя, свою причастность к некоему целому (но отдаленному от общего окружения), блуждающие в поисках ориентиров для себя, своих близких и всего народа.

В произведении представлено изложение жизни представителей деревянного рода, чье происхождение, как и дальнейшее перспективы, – личные и коллективные, – неоднозначны и таинственны. Истуканы внешне схожи с простыми людьми, однако их физиологические особенности значительны, а моральные принципы определены собственными основаниями.

Тщательная проработанность персонажей – первостепенное достоинство книги. В процессе прочтения образ каждого из действующих лиц отчетливо воссоздается в мысли; их решения и поступки объясняются складом характера, переданного автором.

Сюжет произведения достаточно динамичен; темп повествования поддерживает баланс между полноценным углублением в конкретную ситуацию и ее переживание героем «здесь и сейчас» с одной стороны и течением истории, не спадающим в монотонность – с другой.

«Человеческое» в истуканах и людях из плоти, любовь к ближнему и к дальнему, принятие на себя роли Демиурга, – вопросы, которые автором так или иначе ставятся, хотя и не получают обстоятельного раскрытия. Произведение можно было бы обвинить в некоторой «сырости» и недоговоренности», если бы не убедительная живость персонажей и драматизм положения, которым те оказались сплетены. Интригующая история с остросюжетной детективной веткой дают основание достаточно высоко оценить роман и рекомендовать его к прочтению.

Рассказы, составляющие «трилогию» Чехова, стоит воспринимать как поверхностное изложение изъянов характера определенных человеческих типов, а также их порочности в контексте общечеловеческого развития.

Учитель древнегреческого Беликов, при всей многогранности его психологического склада, отнюдь не описан с позиции исследования характера или же пристального внимания к обстоятельствам замкнутости и отрешенности. Акцент же сделан на искаженности его социальной роли, а также на экспансии мировоззрения персонажа в общественном масштабе:

Как и второстепенными героями романа, автором подчеркиваются лишь негативные аспекты жизни Беликова, злокачественное общественное влияние; переживания собственного героя автором в расчет не принимаются.

Схожая ситуация и с братом Ивана Ивановича – Николаем. Он также изображен лишь в качестве представителя общественного типа, выразителя изъянов и пороков мещанского сознания. В вину помещику вменяется приземленность желаний и удовлетворенность достигнутым комфортом; избранный им жизненный путь определен, как можно рассудить, «туннельным мышлением» или же свободным отказом от борьбы за высокие цели. Желания умиротворенности и душевного покоя представлены в качестве негативных личностных черт, что, опять же, оспоримо.

Рассказ «О любви», в свою очередь, изложен с претензией на трагизм, но вызывает скорее чувство отвращения к литературному повествователю, по совместительству являющемуся главным героем.

Как кажется, непосредственно личности главного героя в третьей истории уделено большее внимание, нежели в первых двух. Однако же изысканной рефлексии Павел Константинович – рассказчик – не демонстрирует.

В изложенных произведениях Чеховым проявлены достойный слог и четкая манера изложения материала. С содержательной же точки зрения автором сделан намек на фундаментальный психологический дефект и личностный трагизм, однако основательному раскрытию они не поддаются. Читателю предложено довольствоваться лишь осуждениям человеческих типов – «ненужных» и «вредоносных» в условиях запроса на социальную активность и неустанную предприимчивость.

Сострадание – важнейшее чувство в контексте человеческих взаимоотношений. В рассказе «Враги» А.П. Чехова обозначен вопрос: насколько глубоко может простираться учтивость к чужой беде, притом не в умозрительных, а в конкретных жизненных условиях.

Абогин, обратившийся к доктору Кириллову и узнавший о его несчастье, искренне (как кажется) выразил сочувствие, не отступив, при этом, от намерения уговорить его оказать помощь и не допустить еще одного трагического исхода. Просьбу Абогина, хотя и в такой момент, Кириллов счел обоснованной и в помощи не отказал.

Чеховым проиллюстрировано, что сострадание к ближнему, если речь идет не об абстрактных и отдаленных ситуациях, а о человеке, самом находящимся в тягостном положении, имеет ощутимые (психологические, ментальные) границы. Оно требует не просто понимания и учтивости к переживаниям другого, но также самоличного отказа от безусловной весомости своих волнений и персональной трагедии. Неготовность к подобному самоограничению образует барьеры между людьми и препятствует их взаимопониманию. В своих же пределах данная способность приближается к святости.

Как отмечено рецензентами выше, вселенная, смоделированная Эрнстом Юнгером в произведении «Стеклянные пчелы», не играет существенной роли в процессе повествования. Отдельные ее фрагменты символизируют аспекты жизни, современной автору; главным же образом она образует пространство для критики актуальной исторической действительности.

Стратегия критики, между тем, не является цельной. Освещаются проблемы невстраиваемости человека в реалии современности, крушения всего, что даровало чувство стабильности. Ротмистр Рихард, главный герой романа, сетует на то, что Монтерону, – авторитетному преподавателю периода его обучения в военной школе, – жизнь давалась проще, поскольку ее порядок не нарушался новейшими веяниями, аннулирующими любую устойчивость. Этакое противопоставление эпох модерна и постмодерна.

Испытывая затруднения в адаптации к новым реалиям, Рихард, вместе с тем, с достаточной непринужденностью подвергает современность критике, конструируя систему бинарных оппозиций: мужество противопоставляется трусости, подлинная жизни – бюрократии. Наконец, «самосознание суверенной личности» противопоставляется добровольному, но безотчетному приспособлению к сиюминутным требованиям социального порядка. Автором не фиксируется принципиальный трагизм, присущий истории или человечеству: лишь подсвечиваются фатальные изменения действительности. Истоки же данной трансформации (если, конечно, мы не принимаем за них динамику технологического развития) не раскрываются.

Допустимо рассуждение о том, что хотел высказать автор: на что сетовал, о чем предупреждал. Однако самому ему донести это сообщение в цельном виде не удалось.

«Овод» Этель Лилиан Войнич, безусловно, не политический роман. Это весьма трагическая и (в первую очередь) драматическая история о регулярных угнетениях одного лица и тягостях переживаний других – к нему расположенных. Чувства героев, сообщаемые нам в том числе посредством их экспрессивного, доходящего до комичности поведения, откровенно приглашают к сопереживанию.

Политическая же сюжетная линия предстает побочной, как средство выражения фундаментальных проблем, поднятых в произведении – принципов справедливости и человечности. Революционная деятельность как таковая открытым текстом отождествляется с христианским подвижничеством, сообразуясь с идеалами человеческого освобождения и воздаяния за страдания. Данными установками и руководствуется главный герой.

Красной нитью сквозь произведение проходит критика христианского миропонимания, аргументация которой не отличалась оригинальностью в том числе на момент его публикации: моральная деградация воцерковленных людей, избегание ими ответственности и предательство подлинных христианских заветов. Необходимость преодоления религиозного восприятия аргументируется фактом человеческого несовершенства, столь отчетливо проявляемом на контрасте с почитаемыми идеалами. Наряду с наивной критикой религии, излагаемой Оводом, ее порочность «как-будто» более вразумительно проиллюстрирована в образе Монтанелли.

О сентиментальности романа стоит высказаться отдельно. Страдания персонажей, не сопереживать которым, по задумке Войнич, мы изначально не можем, изображены с принципиальной нарочитостью; отдельные житейские беседы проникнуты самыми горькими чувствами, напоминая о тяжелой ноше, носимой действующими лицами в течение длительного периода. Вместе с тем, подробному психологическому разбору в произведении подвержены лишь положительные герои, в то время как отрицательные (и условно-отрицательные) представляются серой массой, как бы и не достойной дополнительного рассмотрения.

Ни философские размышления, ни агитационный аспект, таким образом, не составляют первоочередных достоинств романа. Они заключены в выразительности языка, легкости повествования и динамизме отдельных эпизодов. «Овод» уместно воспринимать как незамысловатую, но в то же время своеобразную историю, с особой чувствительностью переживаемую самой писательницей.

«Униженные и оскорбленные» Ф.М. Достоевского обладают минимальным сюжетным диапазоном и не содержат обстоятельной интриги: о характере разрешения всей истории автор уведомляет уже в начале произведения. Центр же внимания смещен на психологию героев, их реакцию на столкновение со злом различного порядка: как примитивным, так и более изобретательным.

Основной мотив произведения, таким образом – не противостояние социальных низов власть имущим; речь идет о столкновении героев с онтологически злом, природе воспринимаемых ими «оскорблений», а также жизни и стратегии поведения в сложившихся условиях.

Изложение истории с позиции Ивана, проявляющего биографическую схожесть с автором, способствует более обстоятельному погружению в сюжет. Будучи сознательно отведенным на второй план (несмотря на активное участие в развитии истории), Иван, чуткий к переживаниям ключевых персонажей, способствует их исчерпывающему раскрытию.

Данное раскрытие, в свою очередь, и составляет содержание, а также итог произведения. Ф.М. Достоевским проиллюстрирована изнанка существования, которая, между тем, составляет основание «человечности» в широком понимании этого слова.

В повести «Белые ночи» сквозь призму любовного сюжета Ф.М. Достоевский раскрывает, в ставшей для него позже характерной манере, психологию человека, находящегося в разладе с внешним миром. Последнее предопределяет его к жизни в собственных «мечтах» – мысленно сконструированной вселенной. Созданный мир и предстает для него первичным, не утоляя вполне, между тем, тоску по миру настоящему, и в первую очередь – по полноценному чувству любви. В таком контексте встреча с Настенькой обращается для него в неиллюзорную надежду на утоление своей тоски, освобождение от бремени одиночества.

Примечательно, что девушка Настенька, как и главный герой, оказывается загороженной от внешнего мира, но уже не в силу особенности психологического склада (как в ситуации рассказчика), но в виду объективного обстоятельства – властной манеры воспитания бабушки.

Отдельного упоминания заслуживает изображение писателем внутреннего мира героя, в частности формат его «знакомства» с городом (зданиями и встречаемыми людьми), а также сочетания ощущаемых им чувств одиночества и невыносимости приятельских компаний. То, что отличало манеру повествования писателя на протяжении всего пути творчества, отчетливо выражено в настоящем произведении.

В «Голоде» Кнуту Гамсуну удалось воссоздать атмосферу томительной личностной замкнутости. Главный герой отказывается, пусть и не вполне осознанно, от полноценного восприятия чего-либо, находящегося за пределами его самости; он сводит к минимуму взаимодействие с людьми и, вместе с тем, переосмысливает нормы устоявшейся морали. Он также открыто объявляет о своей враждебности Богу, чему сопутствует выражение несогласия с логикой мироздания. В свете последнего оппонирования он побуждает себя ко лжи в ходе общения с людьми (фрагмент со слепым прохожим), а также в границах собственных размышлений, заявляя Творцу о полновесном неприятии установленного порядка (фрагмент с ложной клятвой о капусте). Поступить абсурдно – такова его стратегия противодействия неволящему устройству бытия.

Описываемый голод в данном случае представляется аллегорическим выражением состояния, вызванного нежеланием что-либо «потреблять» (еще теснее приближаясь к презренной действительности). При таком понимании достигается ясность вскользь брошенной реплики:

Периоды «сытости» главного героя нам не описаны. Возможно, что не столько из-за их малособытийности, сколько из-за разительного несоответствия «насытившегося» персонажа тому, кого мы усматриваем в романе, а также тому, кем он сам на самом деле себя воспринимает: отрешенным от внешнего мира и чего-либо, что в обозримой реальности могло бы ему благоприятствовать.

Автору, таким образом, удалось приобщить нас к мировосприятию героя; за границы его изложения повествование не выходит. И та пустота, которая свойственна воспринимаемой им картине вселенной, воссоздает соответствующую бессодержательность в восприятии читателем романа. В результате «Голод», не будучи бедным на события, все же не достигает должной обстоятельности.

Восприятие данного романа, что прослеживается и в предшествующих отзывах, весьма неоднородно. В произведении можно выделить несколько слоев (личная трагедия, символизируемая народная (государственная) трагедия), каждый из которых, между тем, сохраняет самоценность и вполне может быть определен в качестве раскрытия основной идеи.

При этом, на мой взгляд, их изложение оказалось средством достижения главной цели – продемонстрировать перипетии художественного восприятия жизни, ее трагичности и драматизма.

Непосредственно в поисках творческого вдохновения посещает Малиновку Райский; неспроста И.А. Гончаровым оставлены регулярные отсылки к роману, над которым работает главный герой. В «Обрыве» в масштабах короткого периода, ограниченной локации и минимального объема событий перед нами досконально раскрыты личности главных героев, равно как и их типажи.

Разворачивающиеся события не оказывают решающего влияния на развитие сюжета, все как будто предопределено изначально:

Главный герой желал получить пищу для утоления «художественного голода»; он этого достиг, представ перед жизнью в ее подлинном обличии.

Тяготы, с которыми столкнулся И.А. Гончаров в ходе создания «Обрыва», уже говорит о глубоко личном отношении автора к произведению. Об этом же свидетельствует существенное количество отступлений, как и малозначительных событий, посредством которых он, как представляется, желал не только выразить персонажей, но также обнажить собственное мировосприятие.

Последнее сказалось на структуре романа, как в отношении его размера, так и в плане его насыщенности. Большая часть книги – вялотекущее развитие сюжета либо описание отдельных событий, большая часть которых, скорее всего, не отложится в памяти читателя.

Возможно, в «Обрыве» И.А. Гончарову чрезмерно сильно хотелось высказать себя.

По прочтении «Анны Карениной» у меня не сформировалось убежденности в очевидной и непреложной значимости романа. Он меня не впечатлил. Тому я нахожу две причины.

Первая – это малосодержательность текста. Соглашусь с комментаторами, отмечавшими, что произведение читается легко и плавно. Однако достигается это тем же, чем и ситуационными комедиями – ставкой на какие-то незначительные сюжеты, которые вполне придутся по нраву тем, кто чувственно вовлечен в созданную автором вселенную. Я не считаю, что эти подробно описываемые случаи – будь то скачки Вронского или охота Левина – обладают глубоким содержанием или же в значительной мере раскрывают героев. Отдельные эпизоды могут вызвать интерес; однако структурная целостность романа без них вряд ли была бы нарушена, и если вы не прониклись генеральными сюжетными линиями или же героями произведения, то на общем восприятии романа они вряд ли скажутся.

Герои – это вторая причина. Ни один из персонажей не вызвал у меня чувства глубокой симпатии. И ни одна из судеб не представляется мне трагичной.

Замысел введения в роман многих героев остался неясен. Я говорю о братьях Левина, княгинях Мягкой и Тверской, Лидии Ивановне, Туровцине. Внимание, которое было им уделено, предполагает масштабное раскрытие персонажа, а не просто роль «второго плана». Однако проявить себя в необходимой мере им не удалось.

Представляют, пожалуй, ценность, ситуативные мировоззренческие, философские и политические вставки Толстого. Они еще не выражены в целостном виде, как в «Воскресении» и поздних публикациях писателя. И все же способны сподвигнуть читателя в том числе на самостоятельное рассуждение.

Как отмечено выше, повесть дается легко: изложена плавно, не содержит какой-либо нагроможденности. Образы героев вполне отчетливо воссоздаются в мыслях.

Примечательно в этой, пожалуй, шаблонной истории ее восприятие главным героем – Н. – как непосредственно в течение описываемых событий, так и спустя двадцать лет, в процессе их изложения. Двадцатипятилетним юношей он встречает примечательную девушку Анну (Асю), проникается ей и понимает, что симпатия взаимна.

Характер повествования позволяет судить, что восприятие главным героем вспоминаемой истории остается, в части оценки собственных действий, тем же. Упиваясь чувствами утраченной любви и «осужденности на одиночество бессемейного бобыля», он воспринимает себя героем трагедии, самой судьбой предопределенным к истерзывающей, но благородной роли страдальца.

На протяжении всего творческого пути внимание Достоевского было сосредоточено на проблеме человеческой личности в ее целостности, что с неизбежностью отсылает к религиозной проблематике. Начиная с 60-х годов данный сюжет выступает в творчестве писателя магистральным. Свобода и ответственность, грехопадение, осознание человеком собственной порочности и всесторонней слабости – все это подвергнуто в произведениях мыслителя как психологическому, так и философскому осмыслению.

«Легенда», изложенная Иваном Карамазовым в ходе беседы с братом Алексеем, формально изобличающая католическую (западную) церковную действительность, отсылает к непреодолимой в земных условиях христианской трагедии, сохраняющей значимость также в свете нерелигиозного мировоззрения. Идея свободы в ее целостном понимании привнесена в сознание человечества христианством, постулирующим непосредственное отношение человека к Абсолютному источнику бытия. Исчерпывающее осознание человеком свободы воли лишает его утешающей психологической опоры, выражаемой в формах упования на судьбу и оправдания «злым роком». Человек, обладающий неимоверным числом слабостей, признается ответственных за них, а также за вытекающие из них последствия. Данное положение справедливо в отношении как отдельной личности, так и человечества в целом.

Описываемое состояние обуславливает объективное несовершенство человеческой жизни и субъективное, психологическое его восприятие. «Легенда» сосредоточена на разрешении (или хотя бы постановке) рокового вопроса: «Как мог Всевышний и Всеблагой Бог допустить страдание человечества в таком масштабе?». За ним с неизбежность следует: «Не более ли гуманно и человеколюбиво избавить людей от возложенного бремени свободы?».

На поставленные вопроса Алёша отвечает в полном соответствии с христианским вероучением, утверждающем восполнение страданий человека в иной плоскости бытия – Царстве Господнем, дарующем всецелое утешение и воздаяние по справедливости.

Для понимания же позиции Ивана нам следует обратиться к предшествующему «Легенде» фрагменту романа – «Бунту Ивана Карамазова», не менее важному в контексте рассматриваемой темы. В отличие от брата, Иван отрицает возможность безусловного восполнения страдания каждого, ссылаясь на случаи измученных и без вины пострадавших детей. Ничто, полагает он, не способно служить воздаянием в подобных обстоятельствах. С еще большей рьяностью он отрицает допустимость такой цены достижения всеобщей, вечной гармонии:

«Пока еще время, спешу оградить себя, а потому от высшей гармонии совершенно отказываюсь. Не стоит она слезинки хотя бы одного только того замученного ребенка, который бил себя кулачонком в грудь и молился в зловонной конуре своей неискупленными слезками своими к «боженьке»! Не стоит потому, что слезки его остались неискупленными. Они должны быть искуплены, иначе не может быть и гармонии. Но чем, чем ты искупишь их? Разве это возможно?»

Миропонимание обоих братьев, излагаемое ими в этих двух фрагментах – «Бунте» и «Легенде», а также выражаемое на протяжении всего произведения, обнаруживает следующее расхождение. Алексей, выказывающий непосредственную и безграничную веру в Господа, уповает на Него в разрешении фундаментальных, трагических вопросов человеческого существования. Иван, влекомый потребностью рационального постижения Божьего замысла, не признает возможным разрешение рассматриваемой трагедии ссылкой на Промысел и ограниченность земного разума.

Различными исследователями творчества Достоевского высказываются полярные предположения как того, чью сторону (Ивана или Алексея) в рамках данной беседы занимает сам Достоевский, так и того, обнаруживает ли писатель возможность разрешения трагедии в рамках христианского миропонимания. Если Л.И. Шестов изображает Достоевского как «философа трагедии», абсолютизирующего непримиримость с условиями человеческого существования, то Н.О. Лосский определяет его как выразителя христианского мировоззрения, обнаруживающего всецелое разрешение трагичности существования искренней и непринуждаемой верой в Бога, Его безграничную любовь и утешение в Своем Царстве. Читатель вправе вынести собственное заключение о том, какая интерпретация в большей степени справедлива.

Не менее важным предстает социально-политическое приложение «Легенды». Если исследователи XX столетия фокусировались на предвосхищении Достоевским угроз распространения социалистических теорий, способствовавших оформлению тоталитарных режимов, то современная действительность требует сосредоточения на проблемах «массового», «одномерного» общества, в которых свобода творческой самореализации ограничена не столько непосредственным политическим понуждением, сколько субъективной конформностью, удобряемой непомерным числом распространяемой СМИ (в том числе в Интернете) информации, обуславливающей стандартизацию и примимтивизацию общественного и индивидуального сознания. Свобода, в ее всестороннем понимании, все так же предстает неочевидным преимуществом, обнаруживая расхождение с категориями «довольства» и «счастья». Критическое описание Достоевским действительности, таким образом, остается актуальным в условиях современности.

Немудрено, что сегодня представители различных идеологических кругов обращаются к личности и творческому наследию Достоевского с целью определения направления дальнейшего развития российской государственности. Вопрос, однако, в том, какого рода толкованию оно будет подвергнуто.

В романе И.А. Гончарова на примере Александра Адуева (Адуева-младшего) – главного героя произведения – продемонстрирована эволюция мировоззрения человека, столкнувшегося с «обыкновенными» преградами на пути реализации возвышенных и не знающих пределов намерений. Разочарование в прозаичности и удручающей практичности городской жизни, при этом, предстает вторичным на фоне проявившегося впоследствии разочарования главного героя в самом себе. К последнему его сподвигает Пётр Иванович (Адуев-старший), убеждая как в отсутствии поэтического дара, так и в собственной гнусности (проиллюстрированной, в частности, неуважением к чувствам Наденьки и Юлии).

«Стыдно жить на свете… Как я мелок, ничтожен! Нет у меня сердца! Я жалок, нищ духом».

Способность Адуева-старшего распознать и предвидеть судьбу Александра, при этом, демонстрирует, что дядя и племянник не просто антиподы: хотя бы потому, что первому известно душевное состояние последнего в период его беспредельной восторженности. Отречение от возвышенных устремлений вызвано не столько предпочтением «материального и позитивного» «духовному», сколько осознанием принципиальной невозможности воплотить идеалы последнего в действительности. «Если люди не способны, так и не должно быть…» – в этой цитате, как кажется, заключено примирение с ограничивающими условиями существования, чуждое, например, некоторым героям Ф.М. Достоевского (например, подпольному человеку, не принимающему незыблемость утверждения «2 + 2 = 4»). «Тоска по трансцендентному» не отражена ни в деятельности, ни в сознании Петра Ивановича, что приближает его к крайности рутинного существования, но не доводит но нее.

Каждый сам для себя решит, оправдано ли смирение перед порочностью бытия и собственным несовершенством. Роман, между тем, наводит на соображение, что осознание этих данностей не предопределяет человека к пассивному, чуждого возвышенным исканиям существованию.

10 попыток вспомнить имя Наденьки из 10.