Свобода, смелость мысли автора породила совершенно непредсказуемые повороты и навороты сюжета. Конечно, у всего есть оборотная сторона. Эта повесть, возникшая в далёком 1956-м году, в наши дни более развитых наук может показаться излишне схематичной. Но любые упрёки в этом отношении нивелируются редчайшей красоты названием: «Поверхностное натяжение». Повесть действительно поверхностна, а её сквозная идея действительно натянута. Социальная организация существует на нашей планете у многих существ, почти лишенных разума. Даже у бактерий есть определённые зачатки общения и совместных действий путём синтеза опредёленных молекул. Не стоит недооценивать высоту человеческой социальности, развивающейся в тесном сплетении едва различимых инстинктов, триумфально громких традиций мышления и в высшей степени естественных языков. Наш разум — прекраснейшая и сложнейшая для нас вещь. Если бы простейшие обладали чем-то подобным, порог социальной организации, подобной человеческой, едва ли был бы для них непреодолим. В повести само их внимание к роду людскому предполагает слишком высокую степень разумности для той жизни, которую они ведут. Но, по счастью, роль микролюдей в организации единой цивилизации из разных микробов — не единственная изюминка повести. И натянутый гимн человеческому разуму с натянутыми обвинениями религиозности в насаждении безволия и фанатизма — это ещё не всё. У Джеймса Блиша полным-полно изюминок, нет, настоящих бриллиантов и алмазов неогранённых, блестящих идей, которыми он смело разбрасывается всю повесть. Одной из таких идей предстаёт само явление поверхностного натяжения в качестве еле преодолимой мембраны, отделяющей подводный микромир от надводного. Напряжение текста позволяет увидеть в первом моменте преодоления поверхностного натяжения средневекового путника, высунувшего голову за край мира и наблюдающего механизмы неба. Во втором, коллективном преодолении мембраны между водой и газом аллюзия со стартом ракеты доступна всем. Но не буду спойлерить попусту для ещё не преодолевших «Поверхностное натяжение». Хорошего чтения!

Причины популярности Толкиена неизвестны и вряд ли когда-нибудь станут известны. Конечно, хочется верить, будто бы нам доступны все духовные эманации этого гения, вольно разросшегося на тёплой ниве массовой культуры. Но тут-то и кроется закавыка: нам. Большое видится на расстоянии, и многочисленные толпы уже много десятилетий закручиваются бесконечным человековоротом вокруг величественных, исполинских фигур «Хоббита» и «Властелина колец». Жизнь человеческая коротка, и человек успевает родиться, состариться и умереть, так и не поняв, откуда Толкиен поднабрался таких идей да образов столь странно притягательных. Как говорится, «много званых, да мало избранных», и «страшно далеки они от народа». Под избранными я, само собой разумеется, подразумеваю людей науки, давно уже внимательно исследующих творчество Толкиена. В основном это, понятное дело, люди Запада, хотя забавно было бы взглянуть на толковые публикации по Толкиену с Востока, например, из стран торжествующего буддизма. Всё же не будем будить лихо, пока оно тихо, и вернёмся к нашим баранам. Тяжело представить себе причины популярности Толкиена непосредственно в центре ойкумены – Америке, тяжело не для воображения, но для самоуважения. Уж и мы-то живём нелегко, а эти америкосы и вовсе из рая на земле рвутся в Средиземье? Видать, старый свет лучше новых двух, свет же этот, как известно всем мало-мальски образованным людям, суть самое непосредственное проявление бога на земле – господа нашего Иисуса Христа, и верной дщери его католической церкви. Но с этой точки зрения я тоже взглянуть на Толкиена не могу по историко-конфессиональным причинам, не заладилось у нас с витражами да и с Высоким Средневековьем тоже. Что русскому высоко, то всей Европе было низко, а как пошла Европа в рост, Русь двинулась на погост. Но «кому низко, тот и табурет подставить может-с!», чем мы с печальным усердием последние века и занимаемся. Но я хочу сравнить русских отнюдь не с полуросликами, увы, спокойный тихий Шир нам только снится. Рохан! Вот подходящее слово. Да, собственно, подойдёт и Дейл, и Гондор, и любое из тех людских королевств,

Мне кажется, из многих мотивов Толкиена именно этот – один из наиболее созвучных русскому духу. Но есть и второй, ласкающий подсознание уже не «многих званых», но малых «избранных», хотя не стоит называть их число малым. Много ведь мнящих себя «малыми», но не по росту или духовному развитию, а, совсем наоборот, по редкостно высокому духовному росту. С ними тоже всё понятно: конечно, им в Толкиене видится могучий дуб среди долины ровныя, айсберг посреди плоских ледышек, духовный гигант, прорвавший трясину массмедиа, но не потонувший, ибо пришлась ему трясина оная по колено. Я хочу разочаровать этих чудесных людей: нет, им причины популярности Толкиена тоже неизвестны. Более того, именно они-то и есть по духовному росту истинные полурослики. Но я не желаю им зла и надеюсь, что им никогда не придётся правдиво ответить на вопрос:

Когда-нибудь я допишу этот отзыв, у меня ещё много любопытных наблюдений. Но не сегодня.

Cвоё истинное отношение к этим книгам я, как бы это удивительно не прозвучало, выражу словом «ГУАЗАХТ!». Представьте себе удивление читателя, ошеломлённо перечитывающего это слово, слово, напечатанное большими и на редкость жирными буквами. Вот именно с этим чувством вы и будете читать романы. Ценителям и гурманам этого драгоценного ощущения советую немедленно закрыть рецензии и открыть книгу, прочих же приглашаю под спойлеров таинственную сень.

И, чтобы дать вам понять стиль автора, я наконец-то попытаюсь изобразить его самим стилем своего текста. Хотя обычно большая часть айсберга скрыта под водой, случается, в тёплых морях он быстрее тонет под водой, чем над водой. Когда такое случается — айсберг переворачивается. Порой он переворачивается не один и не два раза, но множество раз, всё уменьшаясь и уменьшаясь. Таковы же и ожидания читателя, поскольку наш опыт приучил нас к книгам с более предсказуемым сюжетом и антуражем. События и действия происходят вполне естественно и закономерно, пробуждая в рассказчике соответствующие случаю размышления, которые как раз и придают совершенно неожиданным для читателям вещам естественный вид. Шаблон трещит и рвётся, открывая место новому видению, новому пониманию особенностей фантастического мира. Особенно хороша же в сюжете внезапная связь между самыми разными событиями. Ведь тающий айсберг, перевернувшись раз и ещё раз, вернётся в исходное состояние относительно зеркала вод, и, хотя вид его причудливо изменится, наблюдателя скорее удивило бы иное. Но, чем внимательнее он будет вглядываться, тем больше закономерностей он сможет подметить в таянии айсберга, и хотя большинство их будет ошибочными, тем выше будет удовольствие наблюдателя при выявлении истинной картины протекающего. Всю первую половину первой книги я пребывал в убеждении, что автор взялся за удивительно интересный сюжет и с сеттингом фантазия не подкачала. Утратив это убеждение с треском, я приобрёл иное… потеряв его – третье, и так несколько раз. У вас не будет ни малейшего понятия о том, что впереди — и это прекрасно!

Как пописывали товарищи Стругацкие, «Железная Стена... разделяет два мира — Мир Гуманного Воображения и Мир Страха перед Будущим». Ещё ни в одной книге эта стена не была настолько реалистичной и такой большой. Наш герой-рассказчик, Северьян, проводит немало времени в её тени и даже пытается под конец книги пересечь. Удастся ли ему это? Вопрос риторический, ведь герой — палач, один из тех, чьё рыло Стругацкие так живо нарисовали в «Трудно быть богом»: «Вглядывайтесь в эти морды, молодые, тупые, равнодушные, привычные ко всякому зверству, да не воротите нос...». И Джин Вульф носу не воротит, глубоко погружаясь во внутренний мир и быт палаческой общины, или, лучше сказать, касты. Автор, в сущности, достаточно последователен — для правдоподобия картине загнившего, стагнирующего человечества он придаёт элементы действительно застоявшийся индийской цивилизации. Диковинные культы и фантастические обряды тут вполне в порядке вещей, хотя рассказчик упоминает их шокирующе редко. Но именно европейский характер мира несомненен — недаром

Или, скажем, представление доктора Талоса куда больше напоминает мистерию из «Notre-Dame de Paris», чем бханд патер... для читателей с клиповым мышлением поясню, что имел в виду книгу Гюго, читателям же с понятийным мышлением посоветую насладиться культурным диссонансом от бханд патера (на ютубе). Но вернёмся к герою. Автору хорошо удался образ ограниченного молодого человека, тянущегося к высокому и этого высокого добивающегося — в конце концов, вся книга представлена как О, молодость! Счастливая пора, когда мы влюбляемся, в речке плаваем, фехтуем на дуэлях, Уж мы то знаем, каковы такие смолоду! И, между прочим, И он даже описывает Но, впрочем, мы здесь не на товарищеском суде.