Медведь

Медведица была старая, с бельмом на глазу, шерсть – тусклая, свалявшаяся и худющие, с проступившими ребрами бока. Она всего неделю назад очнулась от спячки и не успела нагулять вес.
Она думала, что он тоже медведь. Ухватив штанину зубами, волокла его и волокла. Шуба тянулась за ним как мохнатые крылья, а сам он больше походил на огромную дохлую моль. Можно сказать, что ему повезло: к концу марта снег еще не растаял и в это холодное утро был покрыт ледяной коркой, облегчающей скольжение. На льду оставались кровавые разводы.
Позже, когда он открыл глаза – ничего не понял и снова закрыл. Он не чувствовал боли, только чудовищную слабость. Ему показалось: на дворе ночь, а он лежит где-то на сеновале. Попытался вспомнить, как попал сюда и не смог. Должно быть, нажрался вчера даже крепче обычного. Он успокоился и снова отрубился.
Скоро вернулась медведица. Она долго стояла у входа в берлогу, принюхивалась. С годами ее обоняние ослабло, поэтому ей стоило больших трудов разобраться с тем букетом запахов, который нес на себе ее гость. В нем было слишком много инородной вони, – той вони, что обычно шла от двуногих. Когда она обнаружила окровавленное тело, первым ее желанием было разорвать его, а потом уже как следует подкрепиться. Раньше медведица так бы и поступила, но теперь, когда она сделалась старой, больной и очень медлительной, – она вдруг замешкалась. Она долго стояла над ним, принюхиваясь как сейчас. И, в конце концов, поняла: перед ней израненный, на последнем издыхании медведь. Она подумала, что этот медведь мог побывать в плену у двуногих. Оттого и провонял насквозь.
А еще ей показалось, что возможно – только возможно – это мог быть один из ее сыновей. Может даже один из первых пестунов. Что если двуногие украли его, мучили, издевались? И вот, наконец, он сбежал и вернулся к матери.
Она взрыкнула и влезла в берлогу. Гость до сих пор спал. Но по изменившемуся положению его тела, она поняла, что он ворочался, а быть может и просыпался. Она аккуратно легла рядом и принялась зализывать его раны...

Ночью отправилась за едой. Высоко над головой мерцали глаза ее предков, а над застуженной землей плыли десятки живых и неживых запахов. Несколько раз она замечала, как в отделении что-то мелькало – скорее всего, суслик или мышь. Но гоняться за ними — мало толку. Она займется грызунами, только если случайно наткнется на их нору. Иначе за ночь набегается, устанет до смерти и хорошо, если в итоге поймает двух или трех. Этого ей одной едва хватит.
Вдруг она почувствовала запах... смесь запахов.
Что-то крупное... бывшее когда-то живым, но перешедшее эту грань.
Самая удобная еда.
Она долго шла, иногда останавливалась, чтобы передохнуть и получше прислушаться. Вскоре появился новый запах. Живой. Быстрый. Агрессивный. Она поняла, что у нее появился конкурент. Раньше бы это ее подбодрило, раззадорило, но не теперь.
Медведица встала на задние лапы и зарычала. Враг не отозвался и его запах начал слабеть. Может, он уйдет? Она пошла дальше. Из небесных сугробов, что кочевали в вышине как стада коз (вспомнив о козах, она облизнулась), посыпал снег. Зима все никак не желала уходить.
Последнее время у нее болели задние лапы, а сейчас она почувствовала, что побаливают и передние, – чего раньше с ней никогда не случалось. Ей хотелось прилечь, отдохнуть. Она слишком вымоталась сегодня. И ничего не ела. Иногда ей казалось, что тени предков или ее умерших детей спускаются вниз вместе со снежинками и идут рядом или следом за ней. Это придавало сил. Хотя она и знала, что в бою, или если нужно тащить добычу – помощи от них не жди.
Запах врага опять усилился. Она постаралась идти быстрее. Наконец увидела его. Стоял, склонившись над пищей. Жадно рвал мясо. Обернулся, посмотрел на нее, оскалился. Глаза блеснули как две маленькие луны. Она никак не отреагировала – просто шла к нему. Он резко повернулся к добыче, ухватил, бешено затряс головой и вырвал кусок. Встал боком и принялся жрать, делая вид, что не смотрит на приближающуюся медведицу. Она знала, что смотрит, и еще она видела, что он боится.
Тут ее левую заднюю ногу пронзила боль и медведица захромала. Волк мигом повернул голову, и теперь уже не скрываясь, следил за ней. Она заставила себя ускориться, – вложила последние силы в этот рывок. Когда между ними оставалось всего ничего, волк не выдержал, заскулил и кинулся наутек.
Подошла к добыче, перевела дух. Обнюхала... Двуногий. Совсем свежий и почти целый, только морда немного обглодана, а под ребрами рваная рана, откуда торчат еще теплые кишки. Уже не могла терпеть, разорвала другой бок, стала есть. Чувствовала себя неспокойно, потому что понимала: волк не ушел далеко. Он где-то рядом, затаился и ждет. Хорошо, что это одиночка, а то бы ей пришлось худо.
Немного утолив голод, ухватила добычу зубами и потащила в берлогу.

Он проснулся все в той же темноте. Вот тут боль навалилась так, что он не мог даже думать. Лежал, постанывая и обильно потея. А пот тут же замерзал – тогда его колотил озноб. Кутался в свою медвежью шубу, купленную всего неделю назад, опять распахивал ее, метался. Галлюцинировал.
Когда медведица вернулась в берлогу, он не сильно удивился. У него были видения и похуже. А тут просто что-то вонючее, но теплое и мягкое ввалились в пространство, где он лежал. Лизнуло его лицо. Дохнуло смрадом. До чего огромный язык!
Он скорчился от спазмов, выблевал что-то горькое, соленое. Потерял сознание.
Очнулся. Скованный темнотой, скованный податливой мягкостью. Пытался шевелиться, все время упирался в шерстяную стену. Хотел пить, хотел вдохнуть глоток чистого воздуха; мерз, пылал, как будто попал в ад.
Она передала ему кусок сочного мяса. Впился, пытаясь вобрать влагу. Отрыгнул.
В следующий раз (на следующий день? через год?) высосал всю жидкость до последней капли и долго облизывал губы, превратившиеся в дно мертвых морей. Подвинула еще кусок, источающий густой липкий живительный сок.
Он набирался сил, медведица слабела. Она уже едва волочила ноги, – едва приносила с охоты тушканчика, давно издохшую птицу, а то и вовсе горстку клубней или корневищ. Как-то она пришла израненная и больше не покидала своего жилища. Тогда он начал осторожно вылезать из берлоги, есть грязный снег, лакать воду из луж – когда снег таял или после дождя. Зима, наконец, отступила, и земля закряхтела, загудела, источая молодую жизнь. Ловил кое-каких насекомых, срывал молодые побеги. Приносил и ей. А она почти ничего не ела. Теперь он хорошо видел в темноте. Видел, ее добрые черные глаза, почти не отрываясь смотревшие на него.
Однажды он понял, что она больше не дышит и вылез из берлоги. Не мог больше там находиться. Двигался на четвереньках – живой скелет, покрытый коростой, с ввалившимися глазами, с заострившимися чертами лица.
Стояла ночь. Небо дырявой крышкой прикрывало варящийся на медленном огне бульон бытия. Плыл прохладный скользкий туман. Колосья трав покачивались и щекотали его лицо и шею. Насекомые разлетались в разные стороны, и он иногда щелкал зубами, пытаясь их поймать.
Кто-то завыл совсем рядом... Не обратил внимания, полз себе дальше. Залез на пригорок, пытаясь определить дальнейшее направление. Долго вглядывался в нитку дороги на северо-востоке, словно что-то вспоминая. Туман клубился в низинах, как будто там разорвали сотни подушек и разметали палкой пух. Из одной низины вытекло темное пятно и устремилось в его сторону. Ждал с удивительным спокойствием. Он уже видел этого волка – любившего ошиваться поблизости – и догадывался, что рано или поздно с ним придется познакомиться поближе. Рука человека-медведя сжимала острый обломок кости.
И вот серая тварь взлетела на пригорок и встала, раззявив пасть. Подобралась, готовясь к прыжку. А он поднялся на ноги и исторг из груди хриплый рык. Волк кинулся на него и повалил наземь. Щелкал зубами у лица, вырывал клочья шерсти из воротника шубы. Изорвал ему ладони, оторвал несколько пальцев. Но человек-медведь изловчился и всадил противнику обломок кости под челюсть. Кость не вошла глубоко, и человек-медведь со всей силы вдавливал ее вглубь. Волк вырвался, отскочил, опять приготовился к прыжку. По его движениям чувствовалось, что он потерял часть былой уверенности в себе. А человек-медведь поднялся и сам кинулся на него. Волк вновь повалил его, но человек-медведь вдавил кость, торчащую из волчьей челюсти еще глубже. Серый хищник рванулся и опрокинулся на бок. Брыкался, пытался отползти, но человек в медвежьей шубе навалился сверху, впился зубами, разодрал горло, пил кровь.
Расправившись с врагом, поднялся на ноги. Идти на четырех конечностях он больше не мог. Хромая, направился к дороге, что вела в стан людей – самых опасных хищников, страшнее которых нет.