Перед вами перевод вот этого рассказа.
Оригинал прикреплен к посту
Луиза Болдуин (англ. Louisa Baldwin, в девичестве — Louisa MacDonald, 1845-1925) — одна из дочерей преподобного Джорджа Брауна Макдональда, методистского священника. В семье было одиннадцать детей, семь девочек и четыре мальчика. Часть сестер известна своими браками: Алиса вышла замуж за книжного иллюстратора Джона Локвуда Киплинга и стала матерью знаменитого писателя Редьярда Киплинга; Джорджиана сочеталась браком с художником-прерафаэлитом Эдвардом Берн-Джонсом; Агнес — с художником Эдвардом Пойнтером, будущим директором Королевской академии искусств; а сама Луиза вышла замуж за промышленника Альфреда Болдуина и стала матерью Стэнли Болдуина, трижды премьер-министра Великобритании.
Я редко когда читаю произведение, прежде чем переводить. На сей раз такой подход сыграл со мной злую шутку. Вместо ghost story (история о призраках) я напоролась на нечто трогательное и сентиментальное (без призраков), и это при том что сборник называется The Shadow on the Blind and Other Ghost Stories. Как бы там ни было, история милая. С переводческой точки зрения интересна обилием просторечия, под которое я в меру сил пыталась стилизировать. Критика перевода приветствуется.
Луиза Болдуин
1894 г.
Элайджа Уолронд, или Старый Лайджа, как обычно его называли, был мелким фермером, что арендовал землю у помещика и посредством тяжелого труда и тяжелой, полной самоограничения жизни, сумел накопить на скромную старость.
Жена его опочила за год до того, как он покинул ферму, служившую им домом на протяжении сорока лет, и потеря супруги была для Лайджи все равно что потерей частицы себя. В нем произошла разительная перемена. Работа, которую он больше не мог обсудить с женою, двигалась, как из-под палки; еда, приготовленная другими руками, казалась безвкусной; а ночами он одиноко лежал без сна и смотрел в темноту глазами, лишенными слез. Жизнь утратила всяческую радость, семьдесят лет тяготили как сто. Затем он попросил своего помещика расторгнуть аренду чуть раньше срока и перебрался в белый коттедж с большим садом, стоявший на общинной земле.
Соседи поговаривали, что Старый Лайджа рехнется от одиночества, если продолжит жить сам по себе, ибо избегал он общения с ними и разговаривал только с прислужницей, что приходила убираться да стряпать. Дом он покидал чрезвычайно редко, да и то, не уходя дальше сада, а в церковь не наведывался с жениных похорон. Приходской священник, знавший Элайджу Уолронда много лет, как-то заглянул спросить, почему по воскресеньям больше не видит его на привычном месте.
— Я не могу туда ходить, сэр. Не могу! Прежде рядом была она, а один прям не могу, — отвечал старик, после чего вновь погружался в молчание, замыкаясь в себе.
А дома больше никого не заботило, чем Лайджа занят, здоров ли, болен, посему он бросил бороться с ревматизмом и тугоподвижностью членов и теперь передвигался с помощью трости, горбясь словно под гнетом тяжелой ноши. Душа и тело его пребывали в наиужаснейшем состоянии, но вдруг однажды с ним произошло кое-что необычайно хорошее, пусть и через чужое горе.
У Лайджи имелось единственное дитя — дочка по имени Джейн, которая за несколько лет до описываемых событий вышла за никчемного человечишку по фамилии Гроув и перебралась с ним на север Англии, где муж ее после недолгого прозябания в нищете да лености умер, и она осталась вдовою с одним чадом на руках. После того как Джейн Гроув оплатила дорогу к отцу, за душою у нее не было ни фартинга, а всю мебель свою она уже распродала, чтобы оплатить похороны, ибо благородная гордость не позволила ей предать мужа земле за казенный счет, в общей могиле и без церковных обрядов. Джейн знала, отец ее покинул ферму, но уповала на то, что старик не захлопнет дверь пред родною кровинкой, сколь бы бедно сейчас ни жил, хоть она и рассердила его в свое время тем каким образом вышла замуж. Что было, то сплыло, и пусть матушка, которая с радостью распахнула бы своему дитяти объятья, уже отошла в мир иной, Джейн могла для отца стряпать и своими трудами преобразить даже самое унылое место в дом, но, сколько бы благие намерения ни питала дочь в отношении старика, ей — да и всем остальным — было невдомек, какую большую услугу она оказывает ему своим появлением.
Джейн Гроув добралась до отцовского коттеджа серым летним вечером, измотанная дорогой со станции; ноги ее болели от долгой ходьбы, на руках тихо посапывало спящее дитя. На пути через общинную землю Джейн повстречала мужчину и спросила, где живет Элайджа Уолронд, и прохожий показал на маленький белый коттедж с большим садом. Она медленно брела по длинной, узкой тропинке, обсаженной благоухающими гвоздиками, и дивилась неухоженности да запущенности вокруг, пока не достигла крыльца. Дверь была приотворена. Джейн Гроув робко постучалась и, не дождавшись ответа, заглянула в кухню, а там в кресле у камелька дремал ее отец. Джейн потрясла произошедшая с ним перемена. Лицо его стало костлявым и изможденным, руки походили на птичьи когти, когда-то гладко выбритое лицо покрывала редкая седая поросль бороды и усов, да и одежда его не отличалась опрятностью. Чулки – в дырах, порванная и не чиненная одежда. Больно было видеть, что он потерял всяческий интерес к себе, и что ни одна женщина за ним не приглядывает. Джейн вошла и тихо села напротив, и быстрые слезы потекли по щекам ее, когда уразумела она, почему у отца такой несчастный и заброшенный вид.
— О, мама! Мама! – вырвался из ее груди еле слышный вздох.
Открыв глаза, Лайджа с изумлением увидел дочь, что сидела по другую сторону камина, баюкая дитя. В начале старик не понял, кто перед ним, и лишь рассматривал ее с озадаченным видом, пока не услышал голос:
— Это я, батюшка. Ваша Джейн перебралась к вам, чтобы заботиться.
Он не выказал удивления, восприняв известие с необычайным спокойствием, словно нечто само-собой разумеющееся.
— Что привело тебя в наши края? Небось, в беду какую попала? – Старик покачал головой, давая понять, что предчувствует дурные вести.
— Да, отец, куда уж боле бед-то! Муж мой представился, в карманах ветер гуляет, крыши над головой нету, только и остается что уповать на вашу помощь мне и этому мальчугану.
Тут ребенок на ее коленях проснулся и стал оглядываться.
— Ты что-то говорила о мальчугане? Стало быть, малец у тебя завелся? – при этих словах в сердце старика шевельнулось странное чувство, ибо никогда он не имел сына, что всю жизнь безмерно его удручало.
Вместо ответа Джейн с дитем на руках прошла к камину и посадила на худое стариковское колено внука: наипрелестнейшего годовалого мальчугана на свете.
— Да, батюшка, вот мальчик, о котором я забочусь. Это малыш Питер, ваш родной внук. Лучшей компании для одиноких людей не сыскать. Сколько раз слезы мои просыхали при виде его милого личика! Держи Питера покрепче, батюшка, он ведь не больно-то к старикам привыкши, глядишь, и не сразу к тебе привяжется.
Только без нужды просила она Лайджу держать маленького внучка с осторожностью. Стоило старику прикоснуться к нежной детской коже, взглянуть на золотые, по-ягнячьи тугие кудри, и васильковые глаза да ощутить влажность невинного дыхания, как старческие его кости напитались силой, и он почувствовал, что в нем еще не угасла жизнь. А когда малыш Питер схватился пухлой ручонкой за неряшливую бороду и что-то мило залопотал, и засмеялся в хмурое лицо деда, показывая четыре жемчужно-белых зубика, похожих на зернышки риса, лед, что сковывал сердце Лайджи с самой кончины жены, растаял.
— Джейн, даже если у тебя за душой ни пенни, муж оставил тебе настоящее сокровище, эткого-то мальца! Вы должны остаться со мной, оба.
— Да, батюшка. Ой, взгляни, твоя седая колючая борода царапает личико малышу Питеру! Придется ее сбрить, да и бедной моей матушке всегда нравилось, когда у тебя чистый подбородок!
Неряшливая борода была тщательно сбрита, и ради мальчика старик снова впрягся в каждодневную борьбу со щетиной, и возобновил знакомство с водою да мылом, а еще дочь выстирала и залатала Лайдже одежду, и он стал похож на себя прежнего, только старее… намного старее.
Лайджа всем сердцем привязался к малышу-внуку, и когда мальчик подрос, было приятно наблюдать за ними в полях: ребенок приносил деду цветы и спрашивал названия, а иногда притаскивал яйца и гнезда, но каждый раз у старика находился подробный ответ, да меньшее бы и не устроило любознательного Питера. Была у него здоровая детская тяга к всевозможному знанию, кроме того, которое черпают у школьных учителей и книжек, и он с жадностью впитывал деревенские навыки да премудрости старого света, передававшиеся из уст в уста. Просто удивительно сколь много мальчик узнал от деда о четвероногих тварях, начиная с быков и заканчивая ласками да горностаями, а британских птиц изучил настолько, что мог бы сдать с отличием экзамен по их названиям, песням и оперенью.
Эти двое были не разлей вода, и Питер предпочитал играть не со сверстниками, а с дедушкой, которого считал ребенком-переростком с горбатой спиной и негнущимися ногами.
Джейн Гроув, бывало, выходила на крыльцо и с улыбкой наблюдала за отцом и его маленьким внуком, когда они рука за руку шли на прогулку, такие совершенно счастливые и дружные.
— Эта парочка, ну прям, как двое влюбленных! Папаша мой в парнишке души не чает, а обо мне вспоминает, только когда уплетает мою стряпню. Да и малыш Питер туда же, обо мне не думает, пока дед рядом. Оба вежливы, но большего шиш дождешься. Слишком уж хорошо им друг с дружкой.
Маленький Питер лет пять ходил за дедом, как тень, и вдруг начал замечать, что любимый его спутник плоховато видит и не очень-то твердо стоит на ногах, да и устает прежде, чем преодолеет половину общинной земли, а еще имеет свойство засыпать среди преинтереснейшего рассказа о грачах и водяных крысах, к тому же сделался глуховат, и приходится говорить с ним погромче. Все эти перемены огорчали мальчика и, поскольку он не видел в них необходимости, то спросил деда, зачем ему все это.
— Деда, — начал он, медленно бредя с ним бок о бок и держа его за руку, — деда, почему ты не бегаешь так же быстро, как я?
Старик радостно улыбнулся вопросу, в котором увидел свидетельство острого ума.
— Уж лет семьдесят, мальчик мой, как дедушка вышел из такого возраста. Поздновато носиться, точно щенок на ярмарке.
— Но, дедушка, ты знаешь гораздо больше меня. Стало быть, и про то как быстро бегать, карабкаться на берег и собирать ежевику вровень со мною знать должен.
— Да, в твои годы я все это делал, только ежевичинки тогда вырастали больше. Семьдесят лет назад они стоили того, чтобы лезть за ними на берег, так-то! А теперь я старик, Питер, — Лайжа посмотрел в поднятое к нему детское личико, свежее, точно цветок, умытый росою.
На несколько шагов маленький Питер погрузился в задумчивое молчание.
— Но дедушка, а отчего ты такой старый-престарый?
Лайджа вновь радостно засмеялся вопросу. Ох, уж этот Питер, он был на редкость смышленым малым, и докапывался до сути всего, если мог.
— Не иначе как Анна Домино постарался, по-латыни сие означает «гад Господень». Это Анна Домино, мой мальчик, вот и вся причина, почему я такой старый-престарый.
Таинственные эти слова прочно засели в цепкой детской памяти.
Как-то вечером, вскоре после этого разговора, Старый Лайджа, который обретя счастье возобновил общение с соседями, на пару с внуком ушел на часок в гости к одному давнему приятелю, фермеру Блюитту. Двое стариков сидели в креслах друг против друга, на столе промеж ними стояли табакерка, кружки с сидром и узкая шкатулочка. Маленький Питер, лежа у камина, играл со щенком спаниеля, чье восхитительное общество заставило его позабыть обо всем, и вдруг услышал, как Блюитт сказал:
— Давай, что ли, перекинемся в домино, Лайжа. Давненько уж мы с тобой вместе не играли.
Маленький Питер сел.
— Я не против, — отвечал дедушка. Маленький Питер поднялся на ноги, оттолкнул игривого и соблазнительного щенка в сторону, что бы не помешал серьезному делу, и почтительно, но с решимостью подошел к столу, где старики только что приступили к игре. Он положил руку дедушке на плечо, но тот сначала не почувствовал, пришлось надавить сильнее.
— Привет, малой! Что такое?
— Не трогал бы ты эти домино, дедушка. Не надо, — с жаром произнес Питер.
— Да что с тобой такое? Глупости-то какие! – сказал Старый Лайджа, стараясь напустить в голос побольше суровости — насколько мог с внуком.
Но Питера было не запугать.
— Дедушка, разве ты не помнишь, как я спросил, отчего ты такой старый-престарый? Ты еще ответил, что это все из-за домино Анны? Не трогай их, дедушка, не трогай ни единой костяшки! – юное лицо Питера выражало глубочайшую тревогу.
Старый Лайджа и Фаннер Блюитт смеялись до слез, пока Лайджа рассказывал приятелю, что однажды говорил парню касательно своего возраста.
— Внучок-то у меня смышленый, вот я и объяснил ему, что вся причина в Анна Домино, коли по-латински. А уж будь оно по-латински там, аль по-гречески, парнишка до сути все равно докопается! Нет, малыш Питер, это не те домино. Твой дед стал старым-престарым не из-за них. Помнишь, я говорил тогда о «гаде Господнем»? Как пойдешь в школу, все об этом узнаешь!
Питер уже стал подвижным мальчиком семи лет от роду, который не ведал усталости и пребывал в непрестанном движении, исключая разве что перерывы на сон. Он привык ко все большей немощи деда, но в непоседливых юных душе и теле та вызывала лишь раздражение, и подчас их совместных прогулок, когда запыхавшийся старик устало присаживался у дороги, его внук коротал время, что есть духу носясь взад и вперед, чтобы хоть как-то выплеснуть энергию, которую он накопил, со скоростью улитки ползая рядом.
Через несколько недель маленький Питер вновь с детской настойчивостью, вернулся к загадочной теме слабеющих сил деда.
— Дедушка, если домино ни при чем, то скажи, отчего ты стал таким старым-престарым?
Лайджа больше не смеялся над вопросом мальчика. Чувствовал близость конца и не знал, как объяснить ребенку доступно. Они сидели одни на кухне, тишину нарушало только громкое тиканье высоких напольных часов – отчетливая поступь времени. Старик посмотрел в детски свежее лицо внука, стоявшего у него меж колен в ожиданье ответа, и выдавив слабую улыбку, дрожащей рукою погладил упругую пухлую щечку, но так и не сказал ничего.
— Так отчего дедушка, отчего ты такой старый-престарый?
Тут взор Лайджы упал на высокие часы, громкий звук которых старик слышал, несмотря на свою глуховатость, и показалось ему, что вот уж восемь десятков лет, как их «тик-так» отсчитывает минуты, часы, дни и годы всей его жизни.
— Из-за тиканья часов, милый мой мальчик, из-за тиканья дедушка становится таким старым-престарым.
Питер удовлетворился ответом и стал усиленно изыскивать своим детским умом, как противостоять влиянию злобных часов.
Пока высокий короб с ними был слишком большим врагом для мальчика, чей рост без обуви не превышал шести футов. Сразиться предстояло с огромным круглым лицом за длинной застекленной дверцей, что открывалась прямо в часовое нутро, куда Питеру уже доводилось заглядывать в те дни, когда механизм заводили. Он видел, что там подвешены два тяжелых грузика и качается туда-сюда блестящий латунный маятник, от бесконечно тиканья которого постарел дедушка. Ладно, не беда. Надобно лишь дождаться, когда матушка выйдет из дома, а деда уснет в большом кресле, где теперь дремлет чуть ли не целыми днями, решение-то уже есть!
Прошло не так много дней, и маленький Питер дождался подходящей возможности. Он выглянул из окна: матушка уже отошла на безопасное расстояние в дальний конец сада и спиной к дому развешивала белье на веревке, так что неожиданностей с этой стороны опасаться не приходилось. В самом коттедже все тоже складывалось в высшей степени благоприятно для тщательно продуманного Питером плана. Дедушка сегодня выглядел старым как никогда. С тех пор, как спустился утром, ни разу не вставал с кресла, а на попытки поговорить отвечал улыбкой и вновь погружался в дрему. Теперь он крепко спал, и сердце маленького Питера забилось в радостном предвкушении. Вот так подарок он преподнесет дедушке! Интересно, что подумает старик, когда ноги покинет дрожь, члены вновь обретут гибкость, глаза — зоркость, а слух — остроту? Только то и надобно, что заставить часы не тикать.
Дедушка спал очень крепко, склонив голову на грудь, и маленький Питер не боялся его разбудить. Призвав на помощь всю свою храбрость, он опасливо приблизился к огромным часам, что грозно тикали в тишине кухни, и распахнув их дверцу, вгляделся в гулкую пещеру внутри, где висели два тяжелых железных грузика и качался туда-сюда блестящий латунный маятник – причина этого вечного «тик-так, тик-так». Затем, не дав себе времени испугаться собственной смелости, мальчик схватился за маятник и после недолгой борьбы заставил его встать и затихнуть.
Выпустив его из руки, маленький Питер оглянулся на старика, но тот по-прежнему крепко спал. Мальчик осторожно закрыл высокие часы, что возвышались над ним в тишине, подобно великану, и уселся на стульчик у ног Лайджи, намереваясь рассказать тому, как проснется, что остановил тиканье зловредных часов, от которого дедушка сделался таким старым.
Там и нашла Питера мать, воротившись из сада, и ни дочери, ни ее сыну, так и не удалось пробудить старика ото сна, что не имеет возврата. Когда маятник снова качнулся, часы затикали как ни в чем ни бывало, отсчитывая минуты. Со временем они превратись в годы, а маленький Питер – в большого Питера, который, наконец, понял, что имел в виду его дедушка.