С тех пор, как я примирился с Судьями, и особенно с FYP Z-U, дни танцевали передо мной, исполняли музыку, пролетали, как людские мечты.
Помнится, однажды я чувствовал себя особенно хорошо: все хлопоты отступили, в воздухе висела дымка, мерцание, солнце пробивалось сквозь тощий белый парощит августа и разило пластиковое покрытие двора. Я обдумывал развлечения, Радости — какой летний вид спорта установить в программу моего Ангара, и служивший мне большой мозг попискивал, мерцал и вспыхивал.
Но как знать? — пусть даже восход прекрасен, хлопоты отступили и спят, солнце мерцает, и жестяные птицы копошатся в серебряных ветвях деревьев — как знать? Над миром бродят тучи, по земле идут бури, и есть вечно недовольные, которые ударят молотом даже в лицо всесильного бога, если тот встанет у них на пути.
Он был из таких.
Я знал о приближении большой массы новметалла: мои страж визжал почти без перерыва. Слышались и редкие попискивания — те малые тихие звуки в металлическом гудении угрозы, что указывают на мясные вставки. Я отчасти позавидовал ему, ведь металла в нем было больше, чем у меня; не думаю, чтобы я боялся его, потому что под рукой у меня были все орудия крепости, а по моему сигналу ожил бы еще более убийственный потенциал. Но я оказал ему честь, какая обычно порождается страхом; почести, обычно причитающиеся армиям или новым принципам вторжения со стороны моих врагов, или людям, которых я знал как безумцев. Я поставил его на Проверку, высветил Ближний Вид. И, поступив так, я еще издалека распознал в нем трепет и ужас.
Но от этого не случилось беды — в нем был трепет и ужас, но еще далеко. ДА! Воистину. Голова его скорее походила на головку молотка, чем на человеческую голову, и казалось, что он постукивает, бьет и колотит, медленно приближаясь издалека — большая фигура в солнечных бликах, не спешащая и не медлящая, а просто наступающая равномерным тук-тук-тук. Прямо и постепенно подходил он, вовсе не глядя по сторонам, прямо по пазу. И я уже гадал, идет ли он повидать меня или мы с моим огромным оружейным комплексом просто попались на дороге его тук-тук-тука. Но скоро предстояло узнать — ведь скоро придет время его остановить и либо открыть перед ним ворота, либо не открывать. Он мог оказаться Избранником самого Бога или правой рукой Сатаны, или-или, и нельзя было подпустить его так близко к моей твердыне, не рассудив. Время свернуть в сторону он упустил довольно давно, когда взлетали рыжие сполохи и дождем сыпались предупреждающие листовки. Это было общепонятное Предупреждение о Границе, применяемое в нашей стране крепостей. И если оно когда-либо игнорировалось, так это у меня на глазах, этим молотоголовым. Человеком? Ну, как знать?
Все формальные предупреждения прошли мимо него, словно и не было, и приветствия, если были услышаны, дерзко остались без ответа. Он шел вперед, подступал к воротам, и я допустил его к ним, после того как хорошенько рассмотрел Ближний Вид, а проверка на вооруженность и загрязненность дружно показали, что он чист. Но и перед закрытыми воротами он не остановился: все так же переступал ногами и тук-тук-тукал головой. БЕЗУМЕЦ! Ну, так мне кажется.
Я чуть приоткрыл ворота, поставив сигнал «ОТКРЫТЬ» на «ЗАДЕРЖКУ», и он вышел на пустой плац. Когда он приблизился ко мне, наполовину выдвинувшемуся из стальной наблюдательной будки, одну ногу из осторожности оставив в дверях, он как будто ощутил мое присутствие и на несколько градусов развернул голову от прямой линии, которую, как видно, предпочитал.
— Владелец? — голос гудел и скрежетал; он продолжал движение.
— Да. И — Стой!
Удивительно: он остановился, намертво прекратил свое клюющее движение и развернулся лицом ко мне.
— Просто прохожу насквозь. Я не врежу, где прохожу. Я уважаю чужое право на жизнь. Но обычно не уклоняюсь. Моя цель? Если она у меня есть… ну, очень трудно назвать.
— Я хозяин Крепости 10. — сказал я. — Крепости с наилучшим счетом войн во всей большой стране. Ты прошел мимо вспышек и падающих листовок по моему согласию; ты протуктукал за ворота по моему выбору; ты миновал Обозначенную Границу невзорванным по моей щедрости. Надеюсь, это понятно…
— Если я нашел Бога, мой путь окончен! — Он потянулся к жестяному поясу, низко сидевшему на его твердой талии, и неуловимым для меня движением в его руках оказались огромные черные молоты. Я почти ощутил, как они крошат металл, мясные вставки и кость моего лица. Затем он странно засмеялся — надтреснутым неправдоподобным звуком, едва ли выражавшим веселье, и возвратил молоты за жестяной пояс, на котором они повисли, как два черных вопросительных знака. Я невольно подумал: «Я почти отказался от поисков Бога». Тут он снова рассмеялся.
— Но шутки в сторону, и сатиру тоже — не будем говорить о Боге. Вот почему я прохожу сквозь металл для продолжения Долгого пути.
— Ты — железный священник? — спросил я. — Ты иногда отстаиваешь старую веру? Ты призываешь мир к искуплению?
Я встречал таких в пазах Большого Пути, протянувшегося мимо моих укреплений, и готов был им многое спустить. Но с ним я зашел слишком далеко, подумалось мне при виде длинных стальных рук, охотящимися птицами взмывших к небу и упавших затем змеиными головами. Он легко опустил их на висящие молоты.
— Сударь, — сказал он, — я в твоей крепости не намеренно и наверняка не как гость. Хотя оба случая не повод для насмешки. Ты открыл ворота. Я о том не просил. Оставь ты их закрытыми, я бы и теперь еще туктукал в них, переступая ногами. Спустя какое-то время я бы применил молоты. Однажды я провел год у небольшой скалы — целый год туктуканья. Не скоро та скала стала крошиться, и я прошел сквозь нее. Мне абсолютно все равно, туктукать эту крепость, биться в скалу или шагать по вольному простору под открытым парощитом. Я провожу время, пока время мне не надоест, а тогда я просто отключусь. У меня нет никакой веры, я не знаю смысла жизни, а если я увижу лицо бога или какую-либо часть его лица, я запрограммирован бить по нему молотами со всей быстротой и силой. Тому есть причины, которые я подробно излагаю примерно раз в двадцать пять лет.
Он взглянул на хитроумное устройство измерения времени, висевшее на его новметаллической шее, и я понял, что годы, месяцы, недели, дни, часы — до последней тикающей секунды были впутаны в сложный механизм календарей и красных вращающихся лезвий. Если металл способен ухмыляться — что ж, он ухмыльнулся и вроде как подмигнул.
— Ты опоздал к последней декламации на год, шесть недель, пять дней и несколько тикающих секунд, округленных минут и тягучих часов, — сказал он.
— А не мог бы ты устроить здесь привал до времени, когда тебе пора будет говорить, чтобы я мог услышать твою историю? — спросил я, потому что был добродушен, стоя одной ногой в безопасности за дверью стальной наблюдательной будки.
— Скажем просто, что я нашел Ответы, — сказал он. — Скажем просто, что перед тобой ходяче-говорящий «все равно», вырвавшийся однажды из Хватки. Это было не просто, это потребовало времени и планирования, но думаю, я наконец добился, окончательно разрешил эту встроенную агонию жизнесмертного человеческого жребия.
Такова была серьезная заявка, изложенная в его последних словах.
— ДА! Ходяче-говорящий «все равно» отдыхает ночами. Он прислоняется где-нибудь — к столбу, к обрыву над ручьем, к дереву, к старой пусковой установке, к чему попало, отключает все рубильники и программирует себя на включение в подходящий утренний час. И он всегда помнит о великолепной возможности: в любое время, как ходяче-говорящему «все равно» вздумается, он может, отключившись на ночь, пренебречь программой пробуждения, и тогда все кончено — ВСЕ!
— Но ведь, — не удержавшись, возразил я, — разве не у каждого в любой исторический момент, в сущности, в любое время есть такая возможность — не проснуться утром? Самосмерть лишь немногим моложе самой жизни. Или я что-то упустил?
— Да, — озлобленно провыл он, — ты почти все упустил. Ходяче-говорящий «все равно» отличается тем, что ему Безразлично. Я перехитрил бога долгим медленным маневром. Я ложился на десятки сотен операционных столов, день за днем, по очереди. Плоть, которой я был, и душа, которая во мне предполагалась, остались в десятках сотен мусорных куч при больницах, вылились во множество больших рек и сгорели во множестве костров для уничтожения отходов. Я теперь весь замещен — сердце, мозг, кровь, нервы — все металлическое, все автоматическое, все запрограммировано — чудо! И знаешь что? Я никогда ночью не вижу снов. Как я могу ночью видеть сны? Ночью я весь выключен. ХА!
В его словах был смысл. Я начал понимать его замысел. Мы, прочий новметаллический народ с нашими сведенными к минимуму мясными вставками, думали преодолеть Жребий Человека, муку перехода и страх медленно умирающей жизни, просто живя вечно. Мы задумали победить великую загадку, попросту отказавшись от встречи с ней. ДА! Но, право, я теперь начал понимать, какой скукой это может обернуться. И теперь этот, объявивший себя Безразличным, представил новый блестящий план, запросто побивавший наши планы. Человек понемногу превращается в металл, его мысли, действия, нужды программируются. Да, это определенно решало Великую Загадку и логично, научно приканчивало Великий Страх. Плотское тело и душа уходили по кусочкам и вот их вовсе нигде не существует. Некого винить и не с кого требовать искупления. И кто мог бы назвать его преступником? Разве он убил себя? Хо! Он попросту преобразил себя. И когда он в последний раз отключится, устав от всего этого, и не запрограммирует пробуждение, можно ли будет назвать его самоубийцей? Думаю, разумный человек не обвинит металл в самоубийстве — это не логично. И тут меня одолел вопрос к нему, стоящему передо мной так смело и самоуверенно, со змеиными головами ладоней на висящих молотах.
— Почему же, если Он позволил тебе разгадать Загадку, ты хочешь ударить Ему в лицо двумя молотами, если увидишь лицо Его полностью или частично?
Он смотрел на меня долго и, если металл способен ненавидеть, я бы сказал — с ненавистью. Он выхватил два своих черных молота и встал, угрожающе занеся их. И при всей его стальной браваде и всепрезирающем взгляде голос его, когда он заговорил, показался мне старческим.
— Они, заново собирая мою голову, не забыли вложить в нее разум. Мысли мои теперь из металла, но они действуют. Разве я не знаю, кто изначально поставил меня в безвыходное положение? Разве я не знаю? И тот факт, что он позволил мне измениться, предупреждает, что Он может изменить меня и обратно. И Богом клянусь, я выйду на бой, буду бить, пока не сносятся эти молоты и руки мои не разлетятся металлическими брызгами, чем позволю Ему снова превратить меня в человека!
И он покинул меня, протуктукав по пешеходной части крепостного плаца. Когда он достиг дальнего края, я нажал кнопку, открыв ему выход. Он все туктукал, уходя — к своему концу. Куда? — как знать!
The Walking, Talking, I-Don't-Care Man
Amazing Stories, июнь 1965
Обложка Грея Морроу — к рассказу Банча
Перевод Галины Соловьевой