ЕСТЬ НА ПОЛЕСЬЕ СЕЛО ДОСТОЕВО
Мое письмо в редакцию газеты «Новое Русское Слово» — «Из татар ли Достоевские», оспаривающее утверждение об их татарском происхождении, вызвало широкую полемику. Поэтому считаю необходимым уточнить мое письмо, ссыла¬ясь при этом на самого Федора Михайловича Достоевского и его ближайших родственников.
Отец писателя, доктор Михаил Андреевич Достоевский, лю¬бил говорить, что предок его некогда был с князем Андреем Курбским во время переписки последнего с царем Иоанном Грозным, а вообще их род восходит к Золотой Орде. И это не совсем так. С кн. Курбским действительно бежали из Москвы некоторые из преданных ему казанских татар, но когда один из них, а именно Иван Келемет, был убит в 1572 году кн. Димитри¬ем Булыга-Курцевичем, то в разбиравший это дело Слуцкий го¬родской суд кн. Курбский, как истец, явился в сопровождении адвоката — «приятеля своего, пана Федора Достоевского, зе- мянина его королевской милости повета Пинского».
Между тем адвокатом, согласно с законами Великого кня-жества Литовского, мог быть только потомственный уроже¬нец его, имеющий вдобавок юридическое образование. Труд- но поэтому предположить, что родоначальник Достоевских Даниил Романович Ртищев, вспоминаемый впервые в Литве в начале 16 столетия, происходил из татар, а не являлся всего лишь однофамильцем Ртищевых татарского происхождения, так как здесь имеется сравнительно незначительный проме¬жуток времени для получения его ближайшим потомком Фе¬дором Достоевским соответствующих юридических прав.
Навряд ли и сам отец писателя был достаточно уверен в происхождении его рода из Золотой Орды. Во всяком случае, его внучка Любовь Федоровна Достоевская, умершая в 1926 году в Ири, близ Бодена в Италии, вспоминая, что «невдалеке от Пинска до сего времени существовала местность под на¬званием Достоево — бывшее имение Достоевских», всегда добавляла, что и отец, и ее дядьки часто говорили:
—Мы, Достоевские,— литовцы.
Как известно, литовцы, или литвины,— это не только узко географическое понятие, относящееся к нации балтийской группы, но и более широкое историческое определение, при¬менявшееся в прошлом — ив языке и в литературе — к бело¬русам. Да только ли в прошлом? Так, например, в «Краткой географической энциклопедии» (Москва. 1966 г. Том 5, стр. 213) читаем: «Имеются этнографические группы белорусов — пинчуки, полешуки, литвины, отличающиеся некоторыми особенностями быта». И сам Ф.М. Достоевский, словно под¬тверждая место происхождения Достоевских, произносил всегда свою фамилию с ударением не на «е», согласно с тепе¬решним ее общепринятым произношением, а на втором «о», как произносится поднесь — Достоево — село, расположен¬ное в 35 километрах на северо-запад от Пинска, между река¬ми Пиной и Ясельдой. А по соседству с Достоевом находится и большая деревня Вулька Достоевская с тем же акцентом на втором «о», где, между прочим, «вулька» в переводе с полес¬ского диалекта белорусского языка означает — вольница.
В это самое Достоево, на адрес священника о.Александра Кульчицкого, в 1897 году прислала письмо вдова писателя — Анна Григорьевна Достоевская, умершая в 1918 году в Ялте, в котором писала: «Мой покойный муж много говорил мне, что его род происходит из исторической Литвы от пинского маршалка Петра Достоевского, выбранного в сейм в 1598 го¬ду и жившего в Достоеве». Она просила прислать ей сведе¬ния о Достоевских, если таковые окажутся в метрических книгах местной церкви. К сожалению, это письмо не застало
священника в живых и осталось без ответа, но оно побудило белорусов к поискам предков писателя, и не без успехов.
После этого и выявилось, что родоначальником Достоевских является Даниил Романович (по другой версии — Иванович) Ртищев, белорусский православный потомственный шляхтич герба Радван. 6 октября 1508 года в награду за свои ратные заслуги перед Великим княжеством Ли¬товским он получил от пинского князя Федора Ярославича дарственную грамоту на имение Палкатичи и деревню Достоево, от которой уже его дети именуются Достоевскими.
Вспоминаемый женой писателя Петр Достоевский в 1599— 1628 годах носил выборное звание маршалка (предводителя дворянства) Пинского уезда, являясь одновременно членом Главного Трибунала Великого княжества Литовского, где, выступая в качестве депутата от Пинска, всегда отстаивал интересы своих земляков. Сам писатель не однажды вспоминал своего другого предка Стефана Достоевского — третьего сына Даниила Ртищева — минского городского писаря, кото¬рому принадлежало имение Сенница под Минском. Кстати, позднее, через два столетия, этим имением владел Доминик Луцевич — отец белорусского народного поэта Янки Купалы.
В историческом романе современного белорусского писателя Владимира Короткевича «Колосья под серпом твоим» читаем:
«— Смотри,— матушка развернула лист с выписками.— Я не ошиблась, когда искала. Очень знакомая фамилия. Смотри: шестнадцатое столетие — отпочкование Радвана. Смот¬ри: 1607 год — процесс Марины Достоевской-Карлович... Смотри: вот ее брат Ярош сидит в Мозы ре. 1630 — Достоево имеет уже трех хозяев. В том самом году судья Петр Достоевский разбирает дело о чародействе. 1649 — крестьянин на копном суде признался в краже иму¬щества Романа Достоевского. А вот март 1660 — дело о пропавших вещах, закопанных в землю во время нашествия неприятеля. Подписался Ян Достоевский. Первая и последняя, единственная подпись по-польски».
Писателю, как известно, простительно при разработке исторической темы некоторое от¬клонение от фактов и документов, но только незначительное и осторожное, а тем более в произведении, имеющем отношение к недавнему прошлому. И к сожалению, у меня нет сей¬час под рукой тех данных, которыми располагал Владимир Короткевич. Но все же характер¬но, что если Стефан, Петр и Федор Достоевские известны как защитники православия и бе¬лорусской народности, то уже Ян Достоевский подписался по-польски, а дед писателя о.Андрей Достоевский был униатским соборным протоиереем города Брацлава Подольской губернии. К концу 17 столетия род Достоевских, как не перешедший подобно многим шлях¬тичам в католичество и сопротивлявшийся государственной полонизации, был вытиснут из рядов западного дворянства, обеднел, захирел и навсегда покинул свое родное гнездо До¬стоево, но где бы ни жили живые из Достоевских, они никогда о нем не забывали.
Был ли сам Федор Достоевский в Белоруссии? Нет, не был, хоть и несколько раз пытался посетить имение Полибино на Витебщине, где жила его кратковременная невеста Анна Василь¬евна Корвин-Круковская, нашедшая позднее некоторое отражение в образах Ахмаковой в «Подростке» и Катерины Ивановны в «Братьях Карамазовых». Писатель в это время работал в Петербурге над романом «Преступление и наказание» и, несмотря на интенсивную литератур¬ную работу, в письме сюда от 17 июля 1866 года пишет: «Мне бы очень, очень хотелось погостить у Вас в Полибине». Однако, как вспоминает сестра невесты, тогда 12-летняя девочка, а позднее знаменитая женщина-метаматик Софья Васильевна Ковалевская, давшая науке известную «те¬орему Ковалевской», их отец — генерал-лейтенант в отставке и губернский предводитель дво¬рянства, ведший свой род от венгерского короля Корвина, сказал жене:
—Помни, Лиза, что на тебе будет лежать большая ответственность. Достоевский — чело¬век не нашего общества. Что мы о нем знаем? Только — что он журналист и бывший каторж¬ник. Хорошая рекомендация! Надо быть с ним очень и очень осторожным.
Сегодняшнее Достоево, принадлежащее к Ивановскому району Брестской области БССР,— центр одноименного сельсовета и орденоносного колхоза «Чырвоная Зорка» («Красная Звезда»), красивое и большое село. Оно насчитывает около 250 домов, среди кото¬рых есть и трехэтажные, а между последними средняя школа, где обучается теперь свыше 550 детей. При школе существует убогий уголок-музей Ф.М. Достоевского, будто в этом трех¬этажном здании, как и в еще более обширном местном Доме культуры, главная зала которо¬го рассчитана на 400 мест, не нашлось для него отдельной комнаты. Здесь в рамках висят выписки из архивных документов про прошлое Достоева, портреты предков писателя и его самого, написанные местным деревенским художником.
С этим бедным уголком-музеем до самой своей недавней смерти находился в тесном кон¬такте внук писателя Андрей Федорович Достоевский. В прошлом лесничий, во время вой¬ны — сперва солдат, а затем офицер инженерных войск, он неутомно собирал все, что каса¬лось жизни и творчества деда.
Однако не осталось в сегодняшнем Достоеве даже и фундамента от древней церкви, постро¬енной еще ревнителями православия Достоевскими. Не ищите теперь также на местном клад¬бище и их могил, а ведь они еще совсем недавно сровнялись с землей и не так трудно их восста¬новить. В центре села, к 100-летию со дня рождения Ленина, был торжественно открыт его памятник, но, возможно, никому из достоевцев не придет даже в голову крамольная мысль спросить у властей предержащих, почему к 150-летию со дня рождения Федора Михайловича Достоевского не поставлен ему достойный памятник здесь, в Достоево, откуда начался его род.
12.12.71
НА РОДИНЕ РЕПИНСКОГО «БЕЛОРУСА»
В 14 километрах от Витебска, вверх по течению Западной Двины, возле одного изее мно-
гочисленных порогов —Закладень, — находилось когда-то имение Здравнево. Тысячеозер-
ная Витебщина изобилует живописными местностями, но здесь чувствовалась неповтори-
мая прелесть. Напротив усадьбы за Двиной широко раскинулся Теплый лес. Вспененная
порогом быстротечная Западная Двина пробегает мимо Здравнева вниз к селу Слобода-
Верховье, к деревне Бервин-Перевоз, к урочищу Медвежья гора.
Если Бервин-Перевоз, не насчитывающий и 20 дворов, известен из летописей ещес 1245
г.,. когда князь Александр Невский посетил Витебск, чтобы взять сына, гостившего у своей
бабушки, вдовы князя Брячислава, то Медвежья гора породила множество народных преда-
ний. Осенью она и багряная, и пурпуровая, и золотая от осин, кленов и берез, но вряд ли
только в связи с этим народ называл ее раньше Кровавой. Ее глубокие, непролазные овраги,
поросшие малинником, облюбовали медведи. Когда в 1892 г. первый на Двине пароход, по-
равнявшись с Медвежьей горой, дал протяжный гудок, то в ответ ему вместе с эхом заревел
последний медведь и навсегда отсюда ушел. Не пощадило время и доломитового Закладня.
Его не однажды взрывали аммоналом, углубляя и расширяя речной фарватер. Но все же, не
затихая ни на минуту, и днем и ночью шумит он около самого Здравнева.
Получив в 1891 г. за картину «Запорожцы, сочиняющие письмо турецкому султану» 35 ты-
сяч рублей, И.Е. Репин покупает имение Здравнево, состоящее из усадьбы с садом и 108
десятин земли. «Я купил под Витебском имение, очень симпатичное место Здравнево»,—
пишет он Третьякову. «Купил! И в восторге —красивый-уголок! Теперь все мысли там» — из
его письма в мае 1892 г. к Тарханову. В июле того же года художник посылает Стасовой ри-
сунок перестраиваемого дома с подписью: «У меня кипит животворческая работа. Здесь все
хорошо, здорово, примитивно. И погода стоит чудесная: сладостный воздух, животворная
вода в Двине, вкусные фрукты и зелень... Луна заливает поля, эффектными до фантастично-
сти делает леса, блестит и искрится алмазами в просторах Двины». Ав 1897 г. Репин пригла-
шает сюда Тарханову: «Не заедете ли к нам погостить в деревню попросту? Простейший из
хуторов — Здравнево, Малое Койтово. Езды из Витебска на лошади два часа. Дорога идет:
на Бервин (тут паром через Двину), на Слободу и Большое Койтово, отсюда Вы увидите нашу
башенку и скоро доедете, и Вам все наши будут очень, очень рады и я также».
В Здравневе И.Е. Репин прожил с перерывами 9 лет до 1900 г., когда переехал в Финлян-
дию, в Куоккола, переименованное теперь в Репино, в «Пенаты», но здесь еще 30 лет жила
его первая семья. Художник в здравненский период его жизни запечатлен в известном пор-
трете, написанном в 1892 г. В.А. Серовым. Здесь им написано около 40 работ, а в том числе
поражающие тонкостью и изяществом кисти портреты его дочерей — «Осенний букет» (В.И.
Репина), «На солнце» (Н.И. Репина), «Охотник» (Н.И. Репина в одежде крестьянского маль-
чика), пейзажи, в которых передана белорусская природа,— «Сад в Здравневе», «Цветущие
яблони», «На Западной Двине» — порог Зеленая Руба, «Восход солнца на Западной Дви-
не» — над Теплым лесом, «Порог Закладень», «Старый курган», картина «Три пальмы» — на
лермонтовский мотив и закончена «Дуэль», которая в 1897 г. на выставке в Венеции, по сло-
вам Репина, «произвела необычайный фурор», но несравненно более для нее показательно
то, что она до слез взволновала Льва Толстого.
Отдельно следует отметить написанные И.Е. Репиным в Здравневе этюд «Белорус»
(1896 г.), картину «Проповедь Иосафата Кунцевича в Белоруссии» и образа Христа и
Божьей Матери.
История белорусского народа слагается почти из одних невзгод, казалось бы, что он дол-
жен был давно исчезнуть между жерновами других народов, но репинский типичный «Бело-
рус», с независимой осанкой, с чувством человеческого достоинства, открыто и без враждеб-
ности смотрит на вас. Пусть на нем домотканая и вместе с тем белоснежная сермяга —
свитка, подпоясанная домотканым же широким поясом — пасам — с кистями — кутасами,
но он, творчески раскрытый И.Е. Репиным, ничем решительно не напоминает репинского же
«Мужичка из робких» (1877 г.).
Униатский архиепископ Иосафат Кунцевич был убит в Витебске во время народного вос-
стания 1623 г. Позднейшие российские историки имперской школы, отмечая насильствен-
ные мероприятия Кунцевича в присоединении православных белорусов к унии, вызвавшие
восстание, пользовались в характеристике его как личности исключительно черными кра-
сками. Вопреки этим казенным канонам, у Репина проповедь Иосафата Кунцевича, носив-
шего под рясой на теле власяницу и отличавшегося красноречием, с вниманием слушают
крестьяне.
Репин, вне сомнения, был верующим, но, как уже не однажды отмечалось, его вера вместе
с тем имела своеобразный налет какого-то «вольтерьянства». Уступая неоднократным
просьбам местного священника, художник написал для иконостаса церкви села Слобода-
Верховье два образа, хранившиеся позднее в Витебском историческом музее. Если образ
100
Божьей Матери написан им прочувственно и по всем правилам иконографии, то впечатле-
ние от другого образа непосредственно передала старая крестьянка, закричавшая, увидев
его, на всю церковь:
— А лиханько ж мое! Гэта ж руды каваль Стэська!
Натурщиком для художника в данном случае послужил сельский кузнец из Большого Кой-
това рыжий Степан.
Летом 1940 г. мне дважды по маршруту, отмеченному еще И.Е. Репиным, пришлось посе-
тить Здравнево. От дома с бельведером-мастерской, напоминавшим башню замка, остался
только фундамент. В 1931 году выехала отсюда в «Пенаты» дочь художника Т.И. Репина-Язе-
ва, и на следующий год дом разобрали. Сад заглох, а исключительно суровая зима в 1939 г,
выморозила в нем, как и всюду в Белоруссии, все фруктовые деревья. Жуткое впечатление
производили лишенные в июне листвы оголенные яблони —антоновки, титовки, белый ра-
нет. Зато у входа в сад уцелел дуб, посаженный художником, о чем свидетельствовала ка-
менная плита с высеченным на ней желудем. Геплый лес за рекою поредел. Недоступен он
был для топоров лесопромышленников, но, выполняя план лесозаготовок, беспощадно рас-
правился с ним советский «Двинолес». И все же вблизи от Здравнева сохранилось родное и
дорогое для И.Е. Репина.
Деревянная церковь — ценнейший архитектурный памятник начала 18 века — в бывшем
селе Слобода-Верховье, ставшем ещев 1934 г. колхозом имени Кирова Николаевского сель-
совета, была разобрана, но осталось поруганное кладбище при ней. Местный учитель, род-
ственник И.Е. Репина, провел меня к одной из могил. На ней не имелось ни памятника. ни
креста с надписью, да и насыпь, поросшая полевыми синими колокольчиками и белыми ро-
машками, наполовину сровнялась с землею. Это была могила умершего в 1894 г. в Здравне-
в^ Ефима Васильевича Репина, которого художник всегда ласково называл «батенькой». ао
себе говорил — «Ведь я мужик, сын отставного рядового, протянувшего двадцать семь лет,
не очень благополучных лет николаевской солдатчины».
Белорусы сохранили о И.Е. Репине и его семье добрую память. Ещев 1898 г. он, оставив
себе усадьбу с садом, продал крестьянам в рассрочку платежа и ниже себестоимости все 108
десятин земли. Нелишне отметить, что перед этим «помещик» отклонил навязчивые прось-
бы купцов-откупщиков, предлагавших ему гораздо более выгодные условия. На Ильин день
в Здравневе перед домом с вышкой, на поляне, устанавливались десятки столов, ломивших-
ся от вина, пива и яств. И из ближайших, и из дальних деревень сходились сюда крестьяне,
чтобы поздравить художника с тезоименитством. А тот, гостеприимно угощая каждого, за
руку здороваясь с доброй сотней своих хороших знакомых, просил:
— Соседи! Не обессудьте! Чем богат, тем и рад!
Во время Второй мировой войны Слобода-Верховье вместе с находящимся в нем извест-
ковым заводом «Верховье» и расположенным за Двиной таким же заводом «Руба» было цен-
тром большого партизанского района. Продолжительное время немецкая авиация бомбила
этот район и в конце концов почти уничтожила в нем все живое. Возможно, уцелели только
те, кого приютили родные Теплый лес и Медвежья гора. Навряд ли сохранилось здесь что-
нибудь, напоминающее о И.Е. Репине. Только, символизируя собой и творчество великого
художника, и душу понятого им народа, среди которого он некоторое время жил и творил,
по-прежнему не умолкая гремит алмазный и в солнечные дни, и в лунные ночи Закладень.
13.11.55
МАРК ШАГАЛ И ВИТЕБСК
Как сам Шагал, так и многие из писавших о нем объясняют содержание и форму его твор-
чества впечатлениями детства, навеянными городами и местечками Белоруссии, в особен-
ности Витебском. Действительно, витеблянин сразу же узнает на полотнах Шагала родной
город, в котором громады старинных церквей и зданий соседствуют с покосившимися лачу-
гами еврейской бедноты. Но, возможно, нигде художник не отметил так свою близость к Ви-
тебску, приоткрывая одновременно на его фоне смысл своего творчества, как в картине, по-
явившейся недавно в американской печати.
_ В юбилейном номере «Лайф» за декабрь 1960 г., посвященном 25-летию этого журнала, в
его отделе «25 лет искусства», между «Танцем в Бютивале» Ренуара и «Одалиской» Ингрес-
са, помещена репродукция с картины Марка Шагала «Двойной портрет», находящейся в па-
рижском Музее современного искусства. Оговариваюсь, что даже самая лучшая цветная ре-
продукция напоминает оригинал не больше, чем фотографический снимок — живого
человека, но все же почти достаточна для представления о нем. |
Внизу этой картины дана панорама Витебска. На переднем плане мост через Западную
Двину, а за ним в отдалении слева направо — губернаторский дворец, здание духовной се-
минарии, величественный Успенский собор, дом Дворянского Собрания, каланча ратуши.
Вполне понятно, что есть некоторые неточности, так как художник не топограф.
Собственно, двойной портрет изображает стоящую перед мостом на широкой Двине жен-
щину, на плечах которой сидит подросток. На женщине бальное платье с глубоким декольте,
в одной руке она держит веер, на другую натянута белая перчатка. У подростка в одной руке
высоко поднятый бокал с вином, а другой он закрывает женщине правый глаз. И как конт-
растирует его веселое юношеское лицо с трагическим, скорбным лицом молодой и красивой
еврейки. Если с одной стороны картины над Витебском голубое, бездонное, спокойное не-
бо, то с другой — над ним видимый только открытому глазу женщины огромнейший, словно
из пророчества Иеремии, пожар.
И этот вначале кажущийся непонятным двойной портрет символичен и оправдан. Доста-
точно взглянуть на подростка, чтобы узнать в нем молодого Марка Шагала, родившегося в _
местечке Лиозно под Витебском, а в самом Витебске нашедшего себя как художника и от
него начавшего свой творческий путь. Еще впереди вся долгая жизнь, и юношеское воспри-
ятиеее напоминает солнечное, радостное небо. Но женщина, на плечах которой он начинает
этот творческий путь, своим широко открытым от беспредельного ужаса глазом видит и Ви-
тебск, и еврейский народ, и все человечество в огне и крови.
Возможно, Марк Шагал и не знает, что в этом губернаторском дворце позднее помещался
застенок НКВД, а в семинарии такой же застенок гестапо, что взорван построенный италь-
янцами Успенский собор, что дом Дворянского Собрания приспособлен под потогонную
фабрику имени Клары Цеткин, что возле ратуши находились гитлеровские и сталинские ви-
селицы. В огне и крови большевицкого режима и мировой войны погибнет навсегда все ха-
рактерное для старого тысячелетнего Витебска, вместе с его евреями, смертный путь кото-
рых из гетто до страшных оврагов Тулова пролегал именно через этот мост.
И Витебск в данном случае — только исходный пункт для широкого обобщения. Разве не
видит женщина, олицетворяющая собой творчество Марка Шагала, охваченную всеуничто-
жающим пожаром всю землю с ее человечеством? И навряд ли следует спорить с некоторы-
ми профессиональными критиками, утверждающими в некоем бухгалтерском экстазе, что
темные краски у Шагала от Рембрандта, свет от Ван-Гога, ангелы от Врубеля, птицы от Вас-
нецова, влияние древнерусской живописи от Явленского и... фонари от Добужинского. От-
крытый глаз вещей женщины и ангел, летящий над подростком, роднит «Двойной портрет»
Марка Шагала с апокалиптическими видениями, столь свойственными вообще этому исклю-
чительному художнику.
29.1.61
ПО СЛЕДАМ «ЖИЗНИ АРСЕНЬЕВА»
Сам И.А. Бунин о своем романе «Жизнь Арсеньева» говорил: «Это не автобиография иеще
меньше фотография моей юности». По мнению Кирилла Зайцева, в «Жизни Арсеньева» все
биографическое без остатка перегорело в пламени художественного творчества. Неужели
без остатка? Достаточно познакомиться с книгой «Жизнь Бунина» — В.Н. Муромцевой, что-
бы убедиться, что жизненный путь Арсеньева почти полностью совпадает с жизненным пу-
тем Бунина. В «Жизни Арсеньева» Бунин пишет:
«Да, и я когда-то к этому миру принадлежал. И даже был пламенным католиком. Ни Акро-
поль, ни Баальбек, ни Фивы, ни Пестум, ни святая София, ни старые церкви в русских крем-
лях и доныне несравнимы для меня с готическими соборами. Как потряс меня орган, когда я
впервые (в юношеские годы) вошел в костел, хотя это был всего-навсего костел в Витебске!»
Молодой Арсеньев попал в Витебск совсем не случайно, как на первый взгляд может по-
казаться:
101
«Остаться? — подумал я.
— Нет, дальше в Витебск!
В Витебск я приехал к вечеру. Вечер был морозный, светлый. Всюду было очень снежно,
глухо и чисто, девственно, город показался мне древним и не русским: высокие, в одно сли-
тые дома с круглыми крышами, с небольшими окнами, с глубокими и грубыми полукруглыми
воротами в нижних этажах. .
Темнело, я пришел на какую-то площадь, на которой возвышался желтый костел с двумя
звонницами. Войдя в него, я увидел полумрак, впереди на престоле полукруг огоньков. И
тотчас медлительно, задумчиво запел где-то надо мною орган, потек глухо и плавно, потом
стал возвышаться, расти — резко, металлически, стал кругло дрожать, как-бы вырываясь из-
под чего-то глушившего его, потом вдруг вырвался и звонко разлился небесными песнопе-
ниями... В сумраке, по обеим сторонам уходящих вперед толстых каменных колонн, теряв-
щихся вверху в темноте, черными привидениями стояли на цоколях какие-то железные
латники. В высоте над алтарем сумрачно умирало большое многоцветное окно».
Очень бы хотелось, чтобы, прежде чем попасть в костел Антония Падуанского в Витебске,
Арсеньев не оминул старинную церковь Благовещенья. Некогда витебляне шли в бой с кри-
ком:
—Умрем за Святое Благовещенье!
Одна из привилегий великого князя литовского Витовта отмечает их же обычай начинать
всякое дело сперва: «Святому Благовещенью челом ударив». И если бы Арсеньев в тот зим-
ний вечер зашел в эту древнюю церковь, то услышал бы одно из замечательных песнопений:
«Свете тихий святыя славы Бессмертнага, Отца Небеснага, Блаженнага, Иисусе Христе!
Пришедше на запад солнца, видевше свет вечерний».
Но ведь никто, кроме Бунина и хрущевских цензоров, не в силах изменить витебский мар-
шрут Арсеньева.
Витебский костел в честь святого Антония Падуанского из Лиссабона построили монахи-
бернардины в 1731 году. Спустя два года, как вспоминается в местной «Летописи Степана
Аверко»:
«В лето 1733 мая 31 дня, по старому календарю, в 8-й день после праздника Божьего Тела,
выгорел город Витебск: рынок, лавки и церкви от преподобных отцов бернардинов, которые
делали орган — и заиграли на весь мир». „ о
Слепая судьба, в свою очередь, подшутила над Степаном Аверко, превратив его иронию в
пророчество. Неизвестный искусный органист из «Жизни Арсеньева» действительно заиг-
рал на скромном органе витебских бернардинов на весь мир, за исключением СССР. Совет-
ская цензура, препарируя для подсоветских читателей произведения Бунина, не разрешила
Арсеньеву посетить этот костел,
Костел Антония, построенный в стиле барокко, без которого нельзя вообще представить
себе города Белоруссии, все же уступал в этом отношении другим барочным церквам Витеб-
ска. Против него, на той же Рынковой площади, имелась необычайно легкая по своим про-
порциям, словно ажурная, Воскресенская церковь, о которой сохранилось народное преда-
ние, что Наполеон хотел взять ее в Париж. Ее взорвали в 1936 году. В том же году был
взорван величественный Успенский собор, возвышавшийся на высоком берегу Западной
Двины над всем Витебском и построенный в 1750 году итальянцем Фонтани.
Поэтому в 1939 году научная экспедиция по охране памятников истории и искусства, руково-
димая автором этих строчек, взяла под свою защиту чудом не разрушенный костел Антония,
который в то время горсоветчики уже начали приспосабливать под физкультурный зал Витеб-
ского медицинского института. Не было в нем тогда ни его девяти алтарей, ни органа, ни коло-
колов, ни статуй, ни икон, но уцелело самое здание с крестами на куполах. После этого в пору-
ганном костеле сперва помещался антирелигиозный отдел Витебского исторического музея, а
во время войны белорусы-католики выбросили оттуда на улицу все коммунистическое барахло
и, за неимением органа, пользовались во время богослужений фисгармонией.
Здание бывшего костела Антония существует и теперь, но оно обезглавлено, уничтожены
также его колокольни, где барокко нашло свое наибольшее отражение. Погибло в годы вой-
ны и его многоцветное окно, являющееся, возможно, началом всех современных витражей
витеблянина Марка Шагала от кафедрального собора в Меце до синагоги в Айн Кариме — на
многих полотнах художника можно узнать этот костел. И если бы даже ожили средневеко-
вые железные латники, то и они не спасли бы костел Антония в Витебске от окончательного
осквернения, но навсегда останется он, хоть и безымянным, в «Жизни Арсеньева».
А в самый Витебск юный Арсеньев попал ведь совсем не случайно. Помните, как он гово-
рит:
«— Потом в Витебск, Полоцк...
— Зачем?
—Не знаю. Прежде всего — очень нравятся слова: Смоленск, Витебск, Полоцк...»
И навряд ли ему понравилось только, так сказать, самое звучание названий вышеуказан-
ных географических пунктов по Риго-Орловской железной дороге. Из «Гербовника дворян-
ских родов» знаем, что:
«Род Бунина идет от Симеона Бунковского, мужа знатного, выехавшего в 15 веке из Литвы
со своей дружиной на ратнюю службу к Великому князю Московскому Василию Васильеви-
чу».
102
Об этом же вспоминает И.А. Бунин в своем предисловии к книге «Весной в Иудее», издан-
ной в 1952 г. в Нью-Йорке. Как известно, именно этот род дал России также поэта В.И. Жу-
ковского, внебрачного сына помещика А. Бунина и пленной турчанки Сальхи.
И не кровь ли предков заставила Арсеньева (Бунина?) поехать в Смоленск, Витебск, По-
лоцк ты города когда-то могучей и грозной Литвы?
26.1.64
ОНА БЫЛА В МОГИЛЕВЕ
В интересном, как всегда, очерке Андрея Седых «Шагал» художник в разговоре с автором
сомневается:
«Говорят, был у нас в роду какой-то Сегал, он жил лет полтораста назад и якобы расписал
синагогу в Минске. Нои в этомя не уверен».
И разрешите теперь стереть это белое пятно в биографии Марка Шагала, а тем более что
ему самому свойственна здесь неуверенность.
В Белоруссии, в Могилеве, имелась старинная деревянная синагога, от которой вообще
эта часть города получила название Школище. Она была построена в 1626 г., когда король
Сигизмунд Третий разрешил могилевским евреям селиться только здесь, но не в замке. Ее
чудом миновал в 1708 г. пожар, уничтоживший по приказу императора Петра Первого почти
весь Могилев. В 1937 г. мне пришлось побывать в ней вместе с бывшим воспитанником ев-
рейской духовной семинарии-ешибота Самуилом Плавником, ставшим под псевдонимом
Змитрок Бядуля одним из наиболее популярных белорусских писателей.
Мы долго искали ее тогда, так как встречные на вопросы о ней либо подозрительно осмат-
ривали нас с головы до ног, как неких провокаторов, либо снисходительно, если не презри-
тельно, улыбались — есть еще, мол, допотопные субъекты не от мира сего, которые в завер-
шающем году второй сталинской пятилетки разыскивают синагогу. Голько когда Змитрок
Бядуля по-еврейски обратился к старому могилевчанину, тот, сперва оглянувшись, охотно и
подробно объяснил нам, как в нее попасть.
Еще издали мы узнали ее по высокой, многослойной, с криволинейными скатами крыше,
определяющей характерный силуэт большинства синагог Белоруссии. И вот наконец через
открытые настежь двери мы входим в нее. Во время своего долгого существования она,
скромная по размерам, вмещала море человеческого горя, которое на праздник Йом Кипур
под звуки ритуального рога-шофора освещалось радостным возгласом-надеждой:
Лшоно Габоа Бийрушалайм!* —что на древнееврейском языке означает — в будущем году
в Иерусалиме! |
Внутри синагога была расписана талантливой рукой Шагала — прадеда Марка Шагала.
Необычная вообще для синагог, стенная живопись здесь, обойдя запреты Талмуда, до пре-
дела наполнила все здание вдохновенной и вещей символикой библейских пророков, по-
крытой теперь внизу... нецензурными надписями углем и мелом. Из четырех колонн по углам
амвонабимы, поддерживающих свод, одна была, очевидно, умышленно повалена, и тот по-
косился, угрожая падением. В окнах не только были выбиты все стекла, но и переломаны
переплеты рам. На полу, загаженном нечистотами, валялись клочки изодранных священных
КНИГ.
Спустя два года мне пришлось снова приехать в Могилев, но, торопясь по знакомой мне
уже дороге до синагоги, я наее месте не увидел даже фундамента. В 1938 году ее разобрали,
а словно окаменевшие от древности и вместе стем без единой трещины бревна использова-
ли для колодезных срубов. Только в местном краеведческом музее сохранилось несколько
фотоснимков с нее, но несее уничтоженной живописи, а также документальные данные, что
она действительно была расписана Шагалом.
Погиб во время беженства 2-й мировой войны Змитрок Бядуля, похороненный на кладби-
ще столь далекого от дорогой ему Белоруссии Уральска. И когда думаешь теперь про старин-
ную синагогу на могилевском Школище, так всегда вспоминается, как он тогда, в этой пору-
ганной святыне, навзрыд заплакал. А возможно, это был не плач, а напоминающая стон
синагогальная молитва, но ведь слезы бежали одна за другой по его старческому лицу.
29.6.72
Юрка Витьбич
Публікацыя Уладзім!ра Арлова
104
*Лешана абаа бирушалаим