 |
На заре своей карьеры Артур Мэйчен выглядел... так. По крайней мере, это дивное фото мне попалось однажды. И на нем -весьма похоже — изображен человек, сочинивший нижеследующий рассказ. Вообще ранние тексты Мэйчена редко переиздавались. Особенно это касается рассказов и заметок, публиковавшихся в The St. James’s Gazette. Эти тексты войдут в готовящийся том серии «Книга Чудес»; некоторые из них демонстрируют нам новые грани дарования Мэйчена. Этюд «У ворот» (Over the Gate), напечатанный в газете от 30 мая 1890 г., — прекрасное стихотворение в прозе и одновременно — пример того, как представитель неоромантизма, одержимый поиском «тайн природы», выражает преклонение перед совершенством мироздания. Перевод мой (хотя вообще-то в готовящемся томе моих переводов будет мало)
У ворот
Возможно, мы не вполне согласны с мнением того грубоватого философа, для которого величайшим благом было сидеть у ворот и есть жирный бекон. Но все-таки: кто не испытывал непреодолимого желания укрыться у ворот или калитки, спастись от ветра и солнца, спрятаться в окружении сладостных ароматов наступающего лета, наслаждаясь свободой; молча разглядывать холмы и долины, восторгаясь светом и тенью и обращая взоры вдаль; всматриваться в синеву, где, кажется, встречаются и смешиваются земля и небо? Не забудьте правильно выбрать день: день, начинающийся с мрачного серого неба, на котором нельзя разглядеть ни единого облачка, с ночного тумана, повисшего над ручьями и прудами, с теплого воздуха, не потревоженного ветерком, и с той особой утренней сладости, которая возвещает о наступлении всякого дня в начале лета. Не забудьте про сладость утренней росы, сладость луговых цветов и укрытого пологом листьев леса, в котором молодые буки сияют серебром, а дубы — золотом.
Пусть день начнется именно так: а затем он приведет нас к полудню, и мы увидим в небе свет; пролетев над воротами, яркие лучи отразятся от зеленого склона, легкий бриз мягко зашелестит над живыми изгородями, песни птиц зазвучат среди деревьев, белизна станет, кажется, еще белее, лютики еще сильнее засверкают золотом, и внезапно, как будто по волшебству, вся эта серая небесная завеса исчезнет и умчится прочь, оставив после себя бездну темной синевы, посреди которой в полную силу засияет летнее солнце. Мы прислоняемся к воротам; и колокольчики в тени изгороди, и оставшиеся первоцветы, и молодая поросль папоротника–орляка, изогнутая и неровная, подобно епископскому посоху — от желтого ракитника и утёсника на диком склоне до самых дальних высоких холмов — все кажется, радуется солнцу и наслаждается светом. Туманы медленно уходят из долин и лесов, где люди видят силуэты друг друга в сиянии солнечных лучей; и свет становится все ярче и ярче, заросли цветущего боярышника сверкают ослепительной белизной, и ветер, усиливаясь, рождает непрерывный легкий шелест в верхней части кроны букового дерева, которое простирает над нами свои ветви и отбрасывает тень далеко за ворота. «Приятно», уверяет Лукреций, «стоять на утесе и наблюдать за кораблями, которые сражаются с ветром и волнами далеко внизу посреди бездны морской». Но конечно, куда более приятно созерцать мирные картины, пребывая в мире и покое, стоять у ворот, где самый резкий ветер должен сначала прорваться сквозь белые облака, полные дивных ароматов, и самые жаркие лучи полуденного солнца не пробиваются сквозь сплетенные тени мерцающих буковых листьев; приятно обращать взор от ворот к вершине холма, скользить взглядом по мирным лесам, золотым полям, фермерским орудиям труда, оставленным посреди луга, по старым домам, сияющим белизной среди пышных зеленых садов, по ивам в лощине, показывающим серую и синеватую изнанку листьев, когда бриз мягко колышет их, по извилистому ручью с тихими заводями и каменистыми отмелями — по всей счастливой стране, которая наслаждается новым пришествием лета. И при этом нет недостатка в музыке: черный дрозд и дрозд обыкновенный, кукушка и голубь – у всех свои песни, собственные Sursum Corda, на весь летний день; и из каждого цветка у наших ног звучит эффектная мелодия, которую творит дикая пчела, облаченная в роскошную ливрею из черных и оранжевых полос; музыка умолкает на мгновение, когда пчела ныряет в глубину соцветия, и доносится вновь, когда пчела вылетает наружу, продолжая вечные поиски меда. Дикая пчела – чудесный спутник, верный товарищ путешественника, и поет она (в некотором роде) так же, как пел Доктор Лютер,
Коль вереска и песен не любит человек,
Тогда он дураком останется навек.
Пчела увлекла бы нас в долгое путешествие, если бы мы могли последовать за ней; ибо она быстро летит над самой поверхностью поросшего травой склона, над папоротником-орляком, который гостеприимно простирает свои зеленые ветви, над высокой живой изгородью, над утёсником и ракитником, над многими лугами, многими ручьями, над зарослями ежевики и шиповника – до тех пор, пока наконец не сядет солнце; тогда пчела поспешит в свой дом у корней старого дуба в темном лесу, не прекращая напевать вечно веселую песню. Здесь мы можем представить нашу пчелу и ее спутниц пирующими, как и подобает добрым раблезианцам: есть какая-то радость в самом облике счастливой дикой пчелы, и ее защитники утверждают, что она никогда никого не жалит.
Мы отводим взгляд от пчелы и обращаем его в сторону бука, который простирает над нами свои ветви. Мудрый человек подстриг это дерево несколько сотен лет назад, и после этого, потеряв в росте, оно разрослось вширь и теперь, кажется, заключает в себе целый мир зеленых листьев. Здесь и там над землей появляются корни; они простираются во все стороны – точно так же, как и ветви; а ствол выглядит сильным и крепким, как норманнская башня. Кора дерева – серебристо-серого цвета; и совсем близко к земле видны трещины, откуда растут новые ветви; именно они первыми покрываются зелеными и серебристыми листьями весной и последними лишаются красного и золотого покрова осенью. Вверху, где старое дерево было подрезано, во все стороны тянутся большие ветви; и от них расходятся другие ветки, все меньшие и меньшие; они так плотно укрыты листьями, что внутренняя часть кроны совершенно неразличима. Жаль, что невозможно подняться вверх, открывая в путешествии все новые детали, узнавая, как связаны между собой все ветви; но гораздо лучше прислониться к нашим воротам, изучать и размышлять: ведь мы не знаем, какие чудеса может таить это великое множество листьев. Разумеется, нет ничего более приятного, чем небольшая порция тайн и сомнений; средневековая Mappa Mundi, с ее странными изображениями странных народов, намного интереснее, чем современная карта мира.
Некоторым людям нравится рассматривать линии широты и долготы; мы предпочитаем изображения антропофагов и людей, у которых глаза располагаются на груди. Так давайте присмотримся повнимательнее к огромному буку и вообразим, если у нас возникнет такое желание, что древесная нимфа хранит тайное сокровище в своем обиталище, которое, возможно, расположено в центре огромного ствола. Буковое дерево, скорее всего, откроет свою тайну посвященным – тем, кто искушен в подобных вещах. Им дерево поведает о давно прошедших годах; о людях, мертвых и позабытых; о том, как за осенью пришла зима, о сильных дождях, которые давно прекратились, о глубоких сугробах, которые растаяли, о ревущих ветрах, которые навеки затихли.
Так мы размышляем, стоя у ворот в тени бука; и облако проходит, заслоняя солнце, и склон скрывается в сумраке, а потом солнце сияет вновь, слабый бриз приносит нам ароматы лета, песни птиц умолкают и опять звучат; и тянется яркий день, доколе не увеличатся тени. И тогда ветер вновь стихнет, и всё станет тихим и безмолвным, как утром, и синий туман протянет свою завесу над лесом, холмами и долинами – и тогда мы неохотно отойдем от ворот.
***
А вскоре в этой колонке появится короткий текст Мэйчена, который в наше издание НЕ войдет; зато многим уже читавшим книги писателя он покажется особенно любопытным
цитировать