БЕССМЕРТНЫЙ ПРОШЛОГОДНИЙ СНЕГ
...а у французов Вильон воспевал в площадных куплетах кабаки и виселицу и почитается первым народным певцом.
А. С. Пушкин
Достоверных сведений о Вийоне очень мало: родился он не раньше апреля 1431 года и не позже апреля 1432 года. Последнее более или менее точно датируемое его произведение – «Баллада-восхваление Парижского суда» – можно датировать 8 января 1463 года, ибо тремя днями раньше оный суд отменил для Вийона смертную казнь и приговорил к изгнанию. Три дня ему дали на сборы. Это – последняя известная дата жизни Вийона, хотя лишь с очень большой натяжкой можно было бы предположить, что поэта прямо возле парижской околицы и прикончили. Сколько-то он, надо полагать, еще прожил, но сколько, где, написал ли еще хоть что-нибудь?
Если есть на свете почтенные легенды, то одна из них касается как раз Вийона: в «Четвертой книге героических деяний и речений доблестного Пантагрюэля», единственный раз без купюр вышедшей на русском языке в Библиотеке Всемирной Литературы в переводе Н. Любимова (М., 1973) (ох, и нагорело же тогда редакции... за раблезианство!), в главе XIII Виллон появляется в качестве литературного героя: «Мэтр Франсуа Виллон на склоне лет удалился в пуатевинскую обитель Сен-Максен, под крылышко к ее настоятелю, человеку добропорядочному». И комментаторы без всяких вопросительных знаков обозначили в примечаниях совершенно иной год смерти Вийона – «1484». Впрочем, и год рождения комментаторы (С. Артамонов и С. Маркиш) для Вийона выбрали тоже более ранний – «1430». Почти нет сомнений, что вся история с представлением на пуатевинском наречии «мистерии Страстей Господних» – полный вымысел Рабле. Но даже такая мелочь, как попасть в качестве героя в одну-единственную главу Рабле, – уже гарантированное бессмертие. К счастью, поэт Франсуа Вийон о своем бессмертии позаботился сам – как великому поэту и подобает.
Мы не знаем даже настоящего имени Вийона. То ли его фамилия была Делож, то ли (что вероятнее) – Монкорбье. Приходится сразу указать, что почти все факты биографии Вийона извлечены либо из его же поэтических произведений, либо, что можно считать великой для нас удачей, из судебных документов, касающихся его буйной персоны. Судебным инстанциям если было и не вовсе наплевать, то почти наплевать на все стихи на свете, особенно же на стихи недоучки-уголовника; но гражданское и уголовное право во времена Карла VII (1422-1461), весьма озабоченное в 1440-е годы реабилитацией возведшей его на престол Жанны д'Арк, почти полным изгнанием англичан из Франции (1453), было на вполне достойном бюрократическом уровне, а при Людовике XI (1461-1483), вообще любившем не войну, а крючкотворство и все, что ему сопутствует, дел у мастеров, производивших пергамент и (уже!) бумагу, у писарей и поставщиков гусиных перьев, даже у первых типографов становилось все больше и больше.
Но родился Франсуа Монкорбье (то ли Делож) определенно в Париже, в возрасте восьми лет потерял отца и был усыновлен священником по имени Гийом де Вийон, в то время отправлявшим обязанности настоятеля церкви Святого Бенедикта. В 1443 году юноша был принят на «факультет искусств» Парижского университета – нечто вроде подготовительного факультета, хотя современные аналогии тут возможны лишь с пребольшой натяжкой. Франция в те годы вовсе не была современной Францией, Париж очень мало напоминал тот город, который так зовется ныне, а образование, которое в самом лучшем случае получал человек XV века, вообще несопоставимо с современным. Латынь юноша, конечно, вызубрил (вся средневековая, не говоря об античной, похабщина была на латыни!), однако это едва ли была латынь Горация: иначе то, что оставил нам Вийон, на латыни написано бы и было: свою «Книгу о поцелуях» на три четверти столетия позже Вийона именно на латыни создал Ян Эверартс (1511-1536), более известный под именем «Иоанн Секунд»; да что далеко ходить – даже Артюр Рембо в конце XIX века свои первые стихотворения сочинял на латыни.
«– Знакомо ли вам имя поэта Франсуа Вийона?
– Да, знаю, – не без удивления сказал Ленуар, – но он ведь только сочинял какую-то чепуху, на французском сочинял, а не на латыни».
В знаменитом рассказе Урсулы Ле Гуин «Апрель в Париже» (процитированном выше) ровно столько может рассказать монах-чернокнижник в 1482 году американскому профессору, ненароком (вместо дьявола) вызванному из 1961 года, о Вийоне, которым профессор занимается всю жизнь. Хорошо образованная сочинительница «Апреля в Париже» не очень лукавит: первое типографское издание стихотворений Вийона появилось в 1489 году, когда автора, даже по выкладкам комментаторов «Гаргантюа и Пантагрюэля», явно не было в живых. Это далеко не полное, изобилующее неточностями и прочими огрехами издание, предпринятое Пьером Леве, за сорок лет было повторено (значит, раскуплено!) около двадцати раз! Латынь латынью, а французы все-таки хотели читать стихи на родном языке.
Подобный успех однодневкам не достается, никакая Плеяда, никем не оспариваемая гениальность Ронсара и дю Белле любви к Вийону отменить не могла, да и зрелость французского Ренессанса была далеко впереди. Замечательный поэт Клеман Маро (1497-1544), к слову сказать, противник Плеяды, предпринял новое издание Вийона, благо на руках у него были оригинальные рукописи поэта, – к тому же к поэтическим занятиям Маро благоволила Маргарита Наваррская; поздней сам король Франции Франциск I некоторое время числил его своим придворным поэтом. С 1532 по 1542 год издание Маро повторялось двенадцать раз – в среднем чаще, чем ежегодно. Позже поток изданий оборвался, но едва ли из-за отсутствия спроса: в 1543 году Клеман Маро подвергся нападкам Сорбонны за свое переложение библейских псалмов, бежал в Женеву, где кальвинистам тоже пришелся не ко двору, потом в Турин, где и умер, не сумев вернуть благоволения Франциска I, почившего в 1547 году, – ну, а у новых королей были новые придворные поэты. Невероятной популярности Вийона, впрочем, лишь повредили битвы реформации и контрреформации, но никак ее не отменили: тридцать с лишним изданий – сперва Леве, позже Маро – можно было отыскать у букинистов. Впрочем, новое время принесло новые песни и поэты Плеяды, а позже блистательное французское барокко на время уменьшили интерес к Вийону.
Однако в крайне фривольную эпоху Филиппа Орлеанского, регента малолетнего Людовика XV, Вийона как-то извлекли на свет Божий: в 1723 году появилось так называемое издание Кустелье, разве что напомнившее французским читателям о самом существовании Вийона и, возможно, попавшее на некоторые русские книжные полки. «Извлекла его к истинному признанию книга, напечатанная аббатом Пронсо в 1832 году», – писал в своем почти полном издании переводов из Вийона Юрий Кожевников. Есть основания думать, что именно по изданиюКустелье – а не по двум строкам у Буало – был знаком с Вийоном Пушкин. Но настоящая, с любым масштабом сопоставимая слава пришла к Вийону уже после смерти Пушкина: в 1844 году в книге «Гротески» Теофиль Готье написал: «Вийон был самым большим поэтом своего времени. Интересно, что Пушкин вслед за Вийоном называет в черновиках статьи «О ничтожестве литературы русской» (1834) как его прямого наследника – Клемана Маро (Пушкин пишет «Марот») который «способствовал расцвету баллады».
С той поры Вийона уже не покидала всемирная слава, хотя первый по сей день выявленный перевод из него в России датируется 1900 годом – он был подписан кем-то, кто скрылся под буквами «Пр. Б.» – время было подцензурнное. «Баллада о повешенных», хоть и с отсеченной «Посылкой», ничего хорошего переводчику не сулила. В книге «Французские поэты», изданной «под редакцией Н. Новича» в Санкт-Петербурге в 1900 году, находим мы его и находим. Под псевдонимом «Пр. Б.» скрывался человек очень известный: Николай Николаевич Бахтин (1866–1940), – т.е. «Провинциальный Библиограф» (и одновременно — «Преподаватель Бахтин», а также «Н. Нович») – перевод был издан за 13 лет до публикаций В. Брюсова и Н. Гумилева, положивших начало широкой известности Вийона в России.Так или иначе, в канун ХХ века Вийон до русского читателя кое-как дошел, – затем, в канун XXI века он наконец-то дошел до русского читателя полностью, но об этом ниже.
Французские символисты Вийона, понятно, числили среди отцов-основателей, но из символистов русских лишь Валерий Брюсов опубликовал в 1913 году свою версию «Баллады о женщинах былых времен»; в том же году «приложились» к Вийону и акмеисты: в No 4 «Аполлона» появилась большая статья Осипа Мандельштама, – биография «Виллона» излагалась в ней весьма романтизированно; предполагается, что написана статья была еще тремя годами ранее. Опубликована статья была с прибавлением отдельных строф из «Большого завещания» и той же самой баллады «О дамах прошлых времен» (в исполнении Н. С. Гумилева, провозгласившего Рабле, Шекспира, Готье и Виллона образцами для акмеистов в мировой литературе). В 1914 году выпустил свою книгу «Французские поэты. Характеристики и переводы» (СПб) совершенно незаслуженно забытый ныне поэт Сергей Пинус (псевдоним; подлинное имя – Сергей Серапин), (1875-1927), где было помещено полтора десятка переложений Пинуса из Вийона. После переворота 1917 года Пинус эмигрировал в Болгарию, где редактировал казачью газету отнюдь не просоветского направления; архив его между тем в к конце второй мировой войны попал в СССР и лишь недавно был «открыт» для посетителей РГАЛИ; абсолютное большинство его – черновики, среди которых могут скрываться и неизвестные переводы из Вийона; по крайней мере, перевод «Молитвы» Св. Терезы Авильской (1515-1582) с испанского среди этих черновиков я почти случайно отыскал и напечатал, а что еще лежит в этом архиве – узнает только тот, кто этот архив разберет целиком. Во всяком случае, пренебрежительная характеристика С. Пинуса как «поэта-дилетанта» (данная советским исследователем Г. Косиковым в приложении к советскому же изданию произведений Вийона на французском языке (М., 1984, с. 319) ничего хорошего не говорит о самом исследователе – и только. Впрочем, советским исследователям эмигрантов называть дилетантами просто было приказано (с исключением для Бунина; для прочих же полагалась оговорка «об угасании таланта на чужбине» – даже Куприна такая ужасная участь поразила, даже Цветаеву и т.д.).
Наконец, в 1916 году молодой Илья Эренбург издал первую русскую книгу переводов из Вийона: Франсуа Вийон. Отрывки из «Большого завещания», баллады и разные стихотворения. (Москва). Сенсацию книга произвела, но умеренную (сенсации тогда создавал скорей Северянин, чем Вийон в переводе Эренбурга, выражаясь предельно мягко). О качестве переводов можно спорить, но... лучше не спорить: с одной стороны, в пятидесятые годы изрядную часть переложений Эренбург переделал, с другой – если взять все, что написано Эренбургом в стихах и прозе, все-таки лучшей частью этого литературного наследия, видимо, окажутся переводы из Вийона. Если через восемьдесят с лишним лет мы получили у других переводчиков нечто более совершенное – так ли велика заслуга? Русские казаки прошли от Урала до Тихого океана всего за полвека, а мы за три четверти столетия с трудом освоили наследие человека, от которого потомкам, включая решительно все, даже баллады, написанные на воровском жаргоне, осталось неполных три с половиной тысячи строк...ей-Богу, гордиться особо нечем.
Но и стыдиться нечего. Всю жизнь понемногу уделял внимание Вийону Владимир (Зеев) Жаботинский (1880-1940): «Куда, скажи мне, унеслись...» (собственно – «Баллада о дамах былых времен», но без заголовка) была им впервые опубликована в газете «Русские ведомости» 8 ноября 1914 года, «Баллада поэтического состязания в Блуа» (также без заголовка) – почти через двадцать лет, в Париже, в газете «Последние новости» (13 октября 1932 года); наконец, «Молитва, написанная по просьбе матери» увидела свет лишь в томе «Библиотеки поэта» – «Мастера поэтического перевода», СПб, 1997; возможно, что существуют еще и неизданные переводы.
Собственно говоря, до 1960-х годов из Вийона переводили кое-кто и кое-что, мелькали одиночные перепечатки переводов прежних лет: особенно замечательна публикация переводов Гумилева в антологии 1938 года «Поэты французского возрождения за подписью... «Осип Мандельштам»: видимо, книгу сдали в производство раньше, чем Мандельштама арестовали. В эмиграции пытался переводить Вийона харбинский поэт Арсений Несмелов (1889-1945), но его почти все его переложения так и оставались неизданными до 1998 года. Так или иначе, все эти примеры – что в СССР, что в эмиграции – ни в какую систему не складывались. Скажем, в книге Леонида Мартынова «Эрцинский лес» (Омск, 1945) есть «Баллада про дам былых времен» все того же Франсуа Виллона. Об этой публикации до недавнего времени ни один специалист не знал, а я нашел ее чисто случайно.
В 1963 году (М., ХЛ) вышла книга: Франсуа Вийон. Стихи. Переводы с французского Ф. Мендельсона и И. Эренбурга, содержавшая в переложении названных переводчиков почти все наследие Вийона: кроме, понятно, одиннадцати баллад на «воровском жаргоне», отсутствовала также и очень крамольная для советской цензуры – ибо религиозная – вещь, поименованная в примечаниях как «Слово и баллада по случаю рождения Марии Орлеанской», вещь якобы слабая, искусственная и для творчества Вийона не характерная. Теперь баллада издана по-русски по меньшей мере трижды (Арк, Застырец, Ю. Кожевников и Ю. Корнеев) читатель может оценить, были эти слова правдой или способом отбиться от цензуры, именовавшейся затым нынче словом «Главлит». По мере сил с купюрами старались печатать и «Балладу о толстой Марго» – даже Эренбургу такое неприличие без отточий не полагалось. А в книге 1963 года лишь пять стихотворений (четыре баллады и четверостишие «Я Франсуа! ..», которое, по слухам, высоко ценил Маяковский) были опубликованы в переводе Эренбурга, так что это была, по сути дела, авторская книга Феликса Мендельсона (1926-2003), позднее переводившего и других французских поэтов, но в основном тратившего свое время на переводы второразрядной англоязычной прозы; позднее он уехал в Израиль, где и умер, отойдя от литературы. Хотя заслуга первого русского практически полного Вийона принадлежит Аркадию Застырцу (Екатеринбурог), но именно Феликсу Мендельсону принес благодарность за первопроходческий труд Юрий Кожевников – автор еще одного «первого» полного русского Вийона (за исключением баллад на воровском жаргоне – тут первенство принадлежит Елене Кассировой).
Годы шли, до начала 1990-х годов число переводов из Вийона – помимо вышеперечисленных – было ничтожно мало. Две баллады перевел для романтической книги Франсиса Карко «Горестная жизнь Франсуа Вийона», вышедшей в Ленинграде в 1927 году, Всеволод Рождествеский (1895-1977). Далеко в Бразилии, в Рио-де-Жанейро, в начале 1970-х годов несколько баллад перевел (и не смог опубликовать) русский поэт Валерий Перелешин (1913-1992). Одну – выдающийся поэт Сергей Петров (1911-1988). Три баллады перевел Алексей Парин для своей книги «Французская средневековая лирика». Можно назвать еще с десяток переводов, но не более. Однако некоторые поэты работали над «полным Вийоном» – «в стол», веря, что придут другие времена. Архивы постепенно возвращают эти работы (скажем, неоконченное «Большое завещание» А. Арго, появляются новые работы (полное «Большое завещание» в переложении Г. Зельдовича, опубликованное уже как минимум трижды), – словом, за сто лет русский Вийон «собрался».
Видимо, другие времена пришли. Первый полный русский Вийон (впрочем, без «воровских баллад») вышел у Аркадия Застырца (р.1955) в Екатеринбурге в 1994 году; следующий – в Москве (1995) в переложении Юрия Кожевникова (1922-1993), – увы, для переводчика – посмертно. Третий – в Санкт-Петербурге, годом позже (с приложением семи из одиннадцати «воровских», иначе «цветных», баллад) в переводе Юрия Корнеева (1921-1995), в миниатюрном издании – и тоже посмертно для переводчика. Наконец, первый совсем полным перевод вышел в 1998 году в издательстве «Рипол-Классик»: основной корпус книги составили переводы Юрия Кожевникова, «Баллады кокийяров» были помещены в переводах Елены Кассировой, в приложении дан максимум вариантов (до одиннадцати версий некоторых стихотворений) Вийона, накопленных русской переводческой школой за ХХ век. Русским переводчикам есть что принести к памятнику Вийону, который, напоминаю, неизвестно где жил, неизвестно, где похоронен, но кого история литературы и читатели заслуженно числят одним из величайших поэтом минувшего тысячелетия.
В раннем эссе о Вийоне (1910) Эзра Паунд пишет: «Столетие, отделяющее Вийона от Данте, не внесло в европейскую поэзию ни одного ни одного существенного нового элемента. Древо ренессансной культуры – начавшееся, по утверждению иных, с Данте – продолжало свой рост; на мой взгляд, если Данте и предвосхитил Возрождение, то лишь в той мере, в которой осенний урожай предвещает приход грядущей весны». В этом отрывке перед нами – один из самых восхитительных в новейшей европейской литературе сплавов правды с ложью. Между смертью Данте в 1321 году (согласно правдоподобной легенде, сразу после окончания «Комедии», которую потомки – в лице Джованни Бокаччо – назвали «Божественной») и летом 1452 года, когда в Парижском университете Вийон получил невысокую степень лиценциата и магистра искусств, прошло отнюдь не «столетие» – прошла эпоха. Не говоря уже о «черной смерти» 1348 года, после которой лишь ко времени открытия Америки численность населения Европы восстановилась, трудно как-то скинуть со счетов Генриха Мореплавателя и Жиля Эанеша, Петрарку и Гутенберга, де Машо и Чосера. Да и вообще, похоже, «фигура речи» понадобилась Паунду исключительно для того, чтобы как-то сблизить величайшего итальянца с величайшим, по его мнению, французом. Паунду принадлежит стихотворение, озаглавленное «Вийонада на святки» (1908) –достойно внимания, что это обычная баллада по французскому канону, которых в Европы написаны тысячи, но Паунд, видимо, считал, отойдя от только-только найденных им форм «имажизма», – что если не прозвучит имя Вийона, никакая баллада ему и вовсе не нужна (написал он их, сколько помнится, всего две или три, и по меньшей мере еще одна посвящена теме Вийона – «Баллада о повешенных»).
«Вийонаду на святки», впрочем, лучше процитировать целиком – в единственном известном мне переводе, впервые опубликованном в первой русской книге поэтического творчества Эзры Паунда (М., 1992):
Когда приходит Рождество
(Христу дар нищего угодней)
И волки жрут в снегах стерво
Под пиво вьюги новогодней,
Печалям сердца моего
На святках дышится свободней.
Пусть пью средь сброда – что с того
За призрак счастья прошлогодний!
Спроси, зову ли я кого.
(Чей зов волхвов в дорогу поднял?
Зову любовь, но все мертво
В пустой душе, и все бесплодней
Надежда кличет своего
Гонца из вьюжной преисподней.
Так выпьем за мое вдовство,
За призрак счастья прошлогодний!
Где сердца боль и торжество?
(Пути планет сошлись сегодня!)
Где губ расставшихся родство?
(А чьих мои теперь безродней!)
Где глаз озерных волшебство?
(Что тех озер глубоководней?)
Кто в них глядит? – пьем за него!
За призрак счастья прошлогодний!
Что мог я сделать? – Ничего.
Мой жребий был в руке Господней.
Так выпьем, принц, за суд Его,
За призрак счастья прошлогодний!
Перевод М. Фрейдкина
Если Паунд очевидным образом и проврался насчет Данте и Вийона, да и вообще насчет Ренессанса, то одна общая черта у «Комедии» (она же «Божественная») и обоих «Завещаний» Вийона есть: оба автора превратили свои поэмы в некий ад (рай, чистилище – кому что выпало) для современников, друзей и особенно для врагов, о которых без этих поэтических произведений в наши дни ничего не знал бы даже самый дотошный историк.
Что за злобный порыв, бедняга Равид,
Мчит тебя на мои кидаться ямбы?
Иль внушает тебе, не в пору призван,
Некий бог между нас затеять ссору?
Иль у всех на устах ты быть желаешь?
Но зачем? Иль любой ты жаждешь славы?
Что ж, надолго останешься ославлен,
Если вздумал любить моих любовниц!
Перевод С. В. Шервинского
А кто такой Равид – вопрошаем мы и смотрим в примечания. И в примечаниях обретаем многозначительный факт: «Равид – лицо неизвестное». Две тысячи лет, как истлел римлянин Равид (или вообще не римлянин?), а бессмертие ему гарантировано на все века человеческой цивилизации.
Ну, и при чем тут Вийон? Очень даже при чем. Кем был Робер Вале – кроме как однокашником Вийона по университету? Кто такой Мутон – в комментариях многозначительно стоит (в примечаниях к московскому изданию 1995 года), что «ничего достоверного о нем не известно». А Жан ле Лу – парижский водовоз и вор домашней птицы» – что помнили бы о мы о нем без Вийона? От служанки в таверне «Шлем» не осталось даже имени – но остались «Жалобы прекрасной Шлемницы» в «Большом Завещании»? Наконец, кем был Ноэль Жоли?.. Все они – родичи Катуллову Равиду, и едва ли отыщется от них иной след земной, кроме как в бессмертных стихах Катулла и Вийона.
Впрочем, стилистику, близость творчества Данте и Вийона не стоит преувеличивать. Брунетто Латини, встреченный Данте в седьмом круге Ада среди содомитов, сам по себе занимает важное место в истории литературы XIII века; не назначь себе в провожатые по Раю Данте Бернара Клервосского, тот и без Данте обеспечил себе по меньшей мере еще три «бессмертия» – как покровитель ордена Тамплиеров, как гонитель Пьера Абеляра, наконец, его имя содержится в названии породы собак «сенбернар», и по сей день разыскивающих на заснеженных альпийских перевалах заплутавших путников. Даже не принимай Вийон участия в знаменитом поэтическом состязании в Блуа – потомкам в наследство осталось бы еще десять баллад, «одетых» ключевой строкой «От жажды умираю над ручьем», ибо строку эта сочинил другой великий французский поэт XV века, Карл, герцог Орлеанский. Наконец, уж вовсе ничем не обязаны Вийону Абеляр и Буридан, хотя их упоминает он в самой знаменитой из своих баллад.
Даже сама форма французской баллады, «вийонада», не требовалась бы потомкам для того, чтобы сохранить память о Вийоне: не он ее изобрел. Изобрели ее (как и сотни других форм, большинство которых вскоре отмерло) провансальские трубадуры в те времена, когда в Европе царило «зрелое» средневековье – не поздней начала XIV века; живший на полвека раньше Вийона Эсташ Дешан, поэт огромного дарования, оставил нам ни много, ни мало – 1165 баллад, не считая сотни-другой произведений в других жанрах. Есть среди этих «других» и вполне пародийное «Завещание», с которым Вийон наверняка был знаком. Есть у Вийона и просто пародии и парафразы, чьим прототипом послужили произведения Дешана. От этого Вийон не становится хуже, но надо бы вернуть в пантеон великих поэтов позднего средневековья Франции Дешана, ибо нынче за пределами этой страны знают лишь Вийона, да самую малость – Карла Орлеанского и Гильома де Машо. А ведь Карл Орлеанский, проведя в английском плену более 25 лет, писал еще и по-английски – его «английское» наследие составляет более шести тысяч поэтических строк, одних лишь баллад (созданных по-английски, но с использованием французского канона) он оставил потомкам 74 – словом, кого ни помяни, счет одним лишь сохранившимся поэтическим произведениям идет на сотни, если не на тысячи.
В 1998 году, издавая на русском языке первого «полного» Вийона, автору этих строк пришлось принять на себя больше обязательств, чем сделать открытий: заслуга (и вина) Колумба не в том, что он первым доплыл до Америки, а в том, что он из Америки привез (томаты, картофель, кукурузу... ну, и еще кое-какие «подарки»). Поэтому решительно все переводы на русский язык из Вийона составитель все-таки под один переплет собрать не стремился.
Но Вийон все-таки был, и необходимо рассказать о нем то немногое, что известно. Обучение его (кстати, неизвестно чему! – исследователи не выяснили по сей день, в какой из наук пытался специализироваться Вийон) как-то шло, и в 1449 году ему была присвоена степень бакалавра, тремя годами позже – степень лиценциата: по меркам XV века Вийон завершил нечто вроде «среднего специального» образования, мог учиться дальше на юридическом факультете, мог служить в городской управе, в суде, мог, наконец, заниматься преподаванием. Но чем занимался Вийон в последующей жизни – мы толком не знаем, зато пятидесятые годы XV века открывают нам новый источник фактов биографии Вийона – судебные документы.
Возле дома некоей набожной старой дамы по имени Катерина Брюйер лежал с незапамятных пор здоровенный круглый булыжник, прозванный школярами за внешнее сходство с грибом-дождевиком «чертов бздех», – видимо, изначально булыжник служил межевым камнем. В 1451 году молодые студенты Парижского университета, – и в их числе Вийон, – то ли осерчав на Катерину Брюйер, то ли просто от непомерной юной энергии, погрузили этот булыжник на телегу и увезли к себе в Латинский квартал. Дама пожаловалась городским властям, камень вернули. Но распоясавшиеся студенты решили «поставить на своем» – и опять увезли булыжник к себе. Дело запахло скандалом, нашедшим кое-какое отражение в стихах Вийона, но на фоне событий, сотрясавших Францию (в 1452 году была «реабилитирована» Жанна д'Арк!), студенческие шалости оставались шалостями и даже получению степени лиценциата не помешали. Тяжба вокруг булыжника заглохла, впрочем, лишь в 1455 году, когда у Вийона начались куда более крупные неприятности.
Чем зарабатывал на жизнь Вийон в эти годы – можно лишь догадываться, но едва ли он и вправду был «котом» при некоей толстой Марго, еще меньше похожа на правду теория, что юный Франсуа провел эти годы на иждивении у добродетельной матушки. Судя по мастерскому пародированию «канцелярита» времен Карла VII, он мог прирабатывать кем угодно, даже писцом; но есть множество подтверждений и тому, что в своей среде Вийон к этому времени уже был известным поэтом; в «Большом Завещании» есть написанная, видимо, еще в 1447 или 1448 году «Баллада для Робера д'Эстутвиля», в акростихе которой запечатлено имя некоей Амбруазы де Лорэ, жены парижского прево д'Эстутвиля, который «завоевал» ее в Самюре на турнире, организованном герцогом Рене Анжуйским в 1446 году; для XV века должность прево была уже лишь судейской, но кушать молодому человеку хотелось – вот и возникла «эпиталама» хлебосольному покровителю. Вийону было всего лишь около семнадцати лет, но в куда более позднем возрасте поэт включил эту балладу в «Большое завещание» – едва ли потому, что (как считают иные исследователи) не знал о том, что в 1461 Людовик XI прево д'Эстутвиля «уволил»: баллада, что ни говори, не из числа самых знаменитых, но уже вполне зрелая.
5 июня 1455 года случилась в городе Париже, да еще на церковной паперти, поножовщина: клирик Филипп Сермуаз напал на Франсуа Вийона и ножом рассек ему губу; причиной драки, по косвенным данным, была некая дама по имени Катрин де Воссель, – скажем деликатно, что едва ли она принадлежала к высшему обществу. Поднаторевший в искусстве уличной драки Вийон запустил камнем в голову Сермуаза, на чем жизненный путь любвеобильного клирика завершился, а у Вийона начались неприятности с правосудием. Вийон просто бежал, и едва ли сам знал куда, потому как явно хотелось ему быть подальше от парижского суда.
Полгода он где-то бродяжничал, и есть основания думать, что именно в этих скитаниях выучил он жаргон «кокийяров», проще говоря – воровской язык середины XV века. В наследии Вийона на нем написано одиннадцать баллад, шесть из них впервые появились еще в первоиздании Пьера Леве (1489), пять остальных, сохраненных в рукописи, принадлежавшей шведской королеве Кристине, впервые увидели свет лишь в 1881 году; окончательно это баллады не расшифрованы и по сей день. Впрочем, едва ли они могут быть однозначно расшифрованы вообще: даже современникам было разобраться в них непросто, не для того воры и бандиты, известные теперь под названием «кокийяров» (не называть же их «блатными«!) свой собственный язык сочиняли, чтобы его понимала всякая придворная сволочь. Словом, язык забылся. Сколько таких языков забылось...
Сделаем небольшое отступление в Россию XIX века. Попробуйте понять нижеследующие строки:
«Мисовской курехой стремыжный бендюх прохандырили трущи: лохи биряли колыги и гомза, кубы биряли бряеть и в устреку кундяков и ягренят; аламонные карюки курещали курески, ласые мещата грошались». Три всего строки, грамматика явно русская, а больше нормальный читатель не поймет ни слова. Между тем эта фраза на офенском языке приведена в первом же издании словаря В. И. Даля (стр. LXXVII, т. I), где она же на нормальный русский язык и переведена: «В нашей деревне третьего дня проходили солдаты, мужики угощали их брагой и вином, бабы подавали есть, а в дорогу надавали пирогов, яиц и блинов; красные девки пели песни, малые ж ребята смеялись».
Слава Богу, В. И. Далю было у кого спросить значение тайных слов разносчиков-офеней, мелких торговцев той поры, бродивших из села в село с коробами городского товара. К французским кокийярам никакой В. И. Даль с расспросами не приставал, зато оказался в их среде Франсуа Вийон, взял да и сочинил на их языке больше десятка баллад (нет уверенности, что все уцелели), теперь, спустя пятьсот лет с лишним ученым и поэтам-переводчикам остается по большей части гадать – что же все это значит.
На самом деле все это не так уж сложно: многие слова в подобных искусственных языках просто заимствуются из других (в офенский, скажем, попало немало греческих). Много архаизмов, провинциализмов, ломаных слов. Короче, общий смысл этих баллад худо-бедно понятен, – ничуть не менее понятен, чем какая-нибудь шумерская клинопись или даже архаический древнегреческий. Трудней с поэтическим переводом: на русский язык их пытались переложить неоднократно – и каждый раз отступались. Переводы Елены Кассировой в виде эксперимента были сперва опубликованы в очень малотиражном журнале «Ной»; позднее – в виде последней части поэтического наследия Вийона в «полном» Вийоне (Рипол-классик, М, 1998). Не надо подходить к этим балладам со строгими моральными требованиями: для воров годятся лишь воровские сюжеты, а много ли их? Виселица, палач, застенок, кабак, бардак – вот почти и все. И меньше всего годятся эти баллады для подражания в жизни: уголовный кодекс во Франции времен Карла VII и Людовика XI, понятно, был иным, чем в наши дни в России, но лучше не ставить экспериментов. Как писал в свое время М. Гаспаров (цитирую по памяти): «Одно дело подражать Овидию, другое – героям Овидия...»
Надо отметить, что лишь Елена Кассирова взяла на себя смелость перевести все одиннадцать баллад; притом использовав некий «синтетический» блатной жаргон, вызывающий лишь ощущение «фени», но на самом деле включающий слова из разных ее слоев; Юрий Корнеев перевел полностью только баллады из издания Пьера Леве (и одну – из не известного ученым до середины XIX кодекса Кристины Шведской), им, однако, был использован просто немного устаревший блатной язык ХХ века. Существует также перевод первой из баллад, опубликованный в 1999 году в Ростове-на-Дону («Феникс») за подписью «Фима Жиганец»; судя по копирайту – подлинное имя «Жиганца» – А. Сидоров, сделан этот перевод без знания французского языка и даже без подстрочника: вместо таковых использованы переводы Кассировой и Корнеева; как пишет «Фима Жиганец» «Эти баллады перевели Е. Кассирова и Ю. Корнеев, однако, к сожалению, они практически не знают русского уголовного арго и их переводы отличаются искусственностью и фальшью». Как говорится, не похвалишь сам себя – кто ж тебя похвалит, чем и занимается «Фима Жиганец», человек глубоко положительный в жизни, да еще и юрист к тому же. Позже появились три воровских баллады в переводе Даниэля Клугера, сделавшего любопытнейшее наблюдение о коренном отличии воровского кодекса времен Вийона от нынешнего (тогда полагалось тому, кто «попался на горячем», немедленно «сдавать» всех сообщников – чего нынешние «романтики большой дороги» никак не одобряют). Использовать «русское уголовное арго» через пятьсот с большим гаком лет для перевода баллад, созданных на жаргоне «кокийяров» – мягко говоря, означает идти по пути наименьшего сопротивления. Е. Кассирова, используя известный эксперимент Л. Гумилева и С. Снегова (по переложению научно-исторического текста на синтетически-блатной), пока что создала единственный полный и достаточно убедительный для русского читателя вариант переложения вийоновских «баллад кокийяров».
Сам Вийон, впрочем, в уголовной области изучением воровского языка не ограничился. Вернувшись в Париж с пустыми карманами в начале 1456 года, он с друзьями «пошел на скок»: ограбил Наваррский коллеж; поскольку он всего лишь стоял «на стреме» (на атасе, на вассере, на шухере и т.д. – по выбору читателя), заплатили ему лишь четверть взятой «кассы» – сто двадцать пять золотых экю. По тем временам это было немало, но и кража была достаточно громкой, так что в очередной раз Вийон «сваливает» из Парижа.
Преступление открылось не скоро, в марте 1457 года, в мае того же года выплыло и участие в нем Вийона. Проступок в глазах властей был отягчен еще и тем, что в 1455 году, перед смертью, убитый Вийоном клирик Сармуаз простил Вийона; преступник, на всякий случай подав два прошения о помиловании, скрылся; по возвращении в 1456 году получил от самого короля помилование, – после чего, как принято считать, и написал свое «Лэ», или же «Малое завещание» в современной традиции. «Малое Завещание» – поэма в 320 строк, написанная восьмистишиями с определенной системой рифмовки (ававвсвс), –собственно, ту же форму поэт использует и в «Большом Завещании», но в него будет вставлено множество баллад, рондо и прочих «украшений». Сорок восьмистиший «Малого завещания» (или «Предуказанья», как перевел Ю. А. Кожевников) были сочинены явно не среди благочестивых деяний – содержание говорит само за себя.
Где скитался, чем занимался Вийон, сбежавший из Парижа во второй раз – лучше не импровизировать. Вроде бы он бежал в Анжер, вроде бы был приговорен к казни через повешение и поэтому сочинил знаменитую балладу о повешенных. В 1460 году он сидел в тюрьме в Орлеане – Бог весть, за что, но смертную казнь обещали ему нешуточно. Выручила на этот раз Вийона вечно ожидаемая, всегда сомнительная надежда заключенных – амнистия: очень юная Мария Орлеанская изволила прибыть в свои владения, и немногих сидевших в городской тюрьме одним махом помиловали. Но за стихи, да еще на простонародном языке, никогда не платили много (Джон Мильтон, к примеру, через два столетия через Вийона получил за «Потерянный рай» гонорар... в пять фунтов стерлингов), быть писарем поэт-гуляка отвык, он вернулся к привычному образу жизни. Итог обычный: в октябре 1461 года тридцатилетний поэт оказывается узником Тибо д'Оссиньи, епископа в небольшом городе Мэн-сюр-Луар. И снова что-то не дает злой судьбе расправиться с поэтом: Людовик XI, проезжая через городок, согласно традиции, милует и освобождает всех преступников, – надо полагать, в чем бы Вийон ни был виновен, епископ должен был его выпустить. Скрипи зубами, не скрипи, а король во Франции – это король.
В 1461-1462 г.г. Вийон, наконец, приводит в порядок свое «Большое завещание», включает в него ранние баллады, причем придерживается каких-то нам уже непонятных принципов нумерологии (бандиты всегда суеверны): лишь написав те же сорок строф, из которых строилось «Лэ» («Малое завещание», оно же «Предуказание»), лишь прибавив к ним еще одну строфу, он начинает включать в корпус поэмы баллады. И первой вставляет самую по сей день прославленную – «Балладу о дамах минувших времен». Ученик Николая Гумилева – одного из первых русских переводчиков этой баллады – Георгий Иванов напишет в конце 1940-х годов стихотворение, которое надо привести целиком:
Где прошлогодний снег, скажите мне?...
Нетаявший, почти альпийский снег,
Невинной жертвой отданный весне,
Апрелем обращенный в плеск и бег,
В дыханье одуванчиков и роз
Взволнованного мира светлый вал,
В поэзию,
в бессмысленный вопрос,
Что ей Виллон когда-то задавал?
Думается, знаменитый вопрос о прошлогоднем снеге задавался в поэзии и до Вийона, но именно Вийон его обессмертил. В частности, у Рабле на вопрос, заданный Панургу: куда же тот девал все свое достояние, – Панург отвечает вопросом на вопрос, интересуется, где же прошлогодний снег, то есть впрямую цитирует Вийона, что и дало, возможно, кое-кому создать легенду о том, что образ Панурга непосредственно с Вийона Рабле и списал. Кто знает – может быть, это и правда.
А вопрос между тем остался, остался во всей мировой поэзии, в том числе и в русской, чему доказательство было приведено выше. Едва ли вопрос этот «бессмысленный», каковым посчитал его Георгий Иванов. Вопрос этот косвенно восходит к книге Екклесиаста – и неожиданно ей противоречит. Ибо никуда не делись из человеческой памяти перечисленные Вийоном красавицы – Таис Афинская, сопровождавшая Александра Македонского в походах и спалившая столицу Персии; Элоиза, возлюбленная оскопленного Пьера Абеляра; Бланка Кастильская и прекрасные дамы человеческого рода, даже Флора (богиня) и Эхо (нимфа), попавшие в балладу из мифологии, – отнюдь не христианской, – к Вийону в перечень «дам былых времен»: исчезают только те, кто не оставляет векам ни памяти о себе, ни имени. Даже жалкий Катуллов Равид, о котором ничего не известно, кроме того, что он, если употребить мягкий термин, «поделил» какую-то красавицу с Катуллом – даже он бессмертен.
Так что бессмертие прошлогоднему снегу гарантируют историк и поэт, и лишь события, подобные пожару Александрийской библиотеки, в силах уменьшить шанс убогого Равида (он же прошлогодний снег) на бессмертие. Когда халиф Умар ибн Хаттаб в первой половине VI века н. э. приказал сжечь всю Александрийскую библиотеку, потому как она лишняя, одного Корана достаточно, он ничего не ведал о скрипториях далекой Ирландии, о грядущем через полтора столетия Каролингском возрождении, когда Карл Великий усадил половину грамотных людей переписывать античную премудрость… да и Византию халиф недостаточно принимал во внимание. И не учел он умения прятать рукописи: археология в ХХ веке откопала столько всего, что впору заново переписывать историю. Одна находка рукописей гностиков в Наг-Хаммади в 1945 году перевернула целую отрасль истории религии, не говоря о философии. Подсчет простой: из 92 пьес Еврипида (ну, 75 или 80 – по другой версии) сохранились достоверные тексты 17 или 18. Видимо, плохо работали истопники халифа Умара: как всегда, дурные законы компенсировались дурным исполнением оных. И не столь важно, правдива история о приказе халифа или легендарна: результат во всех случаях один и тот же.
Традиционно считается, что где-то под Парижем, зимой 1461-1462 годов, Вийон свое «Большое завещание» дописал, отредактировал и перебелил, – по тем временам, едва-едва узнавшим о книгопечатании, такое событие было равносильно публикации. Но поэзия поэзией, а воровство и теперь казалось поэту занятием тоже очень привлекательным. Осенью 1462 года он уже сидел в парижской тюрьме Шатле, обвиненный в какой-то краже, в которой, может быть, даже и не был виновен. 7 ноября того же года его из тюрьмы выпустили, но припомнили старые грехи: обязали вернуть сто двадцать пять экю, полученных им некогда после удачной кражи в Наваррском коллеже.
Уже через месяц Вийон влип в какую-то уличную драку и опять очутился за решеткой. Неизвестно, какие прегрешения прежних лет всплыли в этот раз, но Вийон был подвергнут пытке и приговорен к повешению. Вийон привычно подал прошение о помиловании и чуть ли не столь же привычно его получил 5 января 1463 года, – однако на десять лет буян был изгнан из Парижа. Три дня было дано ему на сборы, из Парижа он определенно отбыл – и больше ничего достоверного мы о нем не знаем. В XV веке пустяковой царапины хватило бы, чтобы схватить «антонов огонь» (заражение крови), а неспокойному поэту было известно много иных способов отправиться на тот свет. Во всяком случае, история Рабле о Виллоне, остепенившемся в стенах обители Сен-Максен, не тянет даже на апокриф. «Король баллад и вор» (так назвал Вийона Эзра Паунд) сгинул неведомо где и едва ли долго прожил: изобилие судебных дел до начала 1463 года, в которых был замешан Вийон, и полное их отсутствие в последующий период дают основание предположить, что прожил поэт-гуляка после ухода из Парижа 8 января 1463 года недолго.
Великие его современники – испанец Хорхе Манрике (1440-1478), автор «Стансов на смерть отца», или фламандец Антонис де Ровере (1430-1482), итальянец Лоренцо Медичи (1449-1492) или англичанин Роберт Хенрисон (ок.1430-1506) долго и весело смеялись бы, узнай они, что живут в эпоху Франсуа Вийона, – особенно веселился бы, надо думать, почти полновластный владыка Флоренции, богатейший банкир Лоренцо Медичи, Лоренцо Великолепный. Но история рассудила именно так. Даже король Франции Людовик XI прославил свое правление тем, что даровал жизнь Вийону: без этого не было бы приведено в порядок и закончено «Большое завещание». И сейчас, больше чем через пятьсот лет, мы должны быть благодарны французскому монарху – хотя бы за одно это.
Рассуждение о том – к средневековью отнести Данте и Вийона или к Возрождению – оставим защитникам ученых диссертаций; интересно в личности Вийона то, что он безусловно существовал. На роль Шекспира претендует (пусть без серьезных оснований) десятка три исторических личностей, даже про Наполеона сочинена книга – не было, мол, никакого Наполеона, некий умник написал трактат о том, что и Льюиса Кэрролла не было – сказки про Алису, оказывается, принадлежат перу королевы Виктории. А вот Вийон был. Свидетельством тому не только его сохранившиеся рукописи (если и не автографы, то прижизненные списки), но и судебные протоколы: был оный Вийон пытаем, бросаем в яму, сажаем на хлеб и воду, закован в цепи – все было.
Был автор «Предуказанья», «Большого завещания», «Разных стихотворений» (их восемнадцать), «Баллад, написанных на воровском жаргоне» (их одиннадцать). Многое, видимо, пропало. Многое под сомнением – то ли Вийон, то ли кто-то из подражателей. Можно бы составить большую книгу из стихотворений, посвященных Вийону. Можно бы издать целую библиотеку биографий Вийона (преимущественно – совершенно фантастических). Многое «можно бы». Пока и то слава Богу, что полное собрание поэтических произведений Вийона издано на русском языке полностью, не раз – и в различных версиях.
Еще одно свидетельство того, что Вийона неплохо знали и ценили еще при его жизни – это то, что меценаты тех лет к нему явно благоволили. Выше уже было рассказано о парижском прево Робере д'Эстутвиле; пробовал Вийон пробиться и ко двору поэта-любителя Рене Анжуйского, однако главный след попыток Вийона стать «придворным поэтом» – знаменитая «Баллада поэтического состязания в Блуа». Первую строку этой баллады – «От жажды умираю над ручьем» придумал другой великий французский поэт XV века – Карл (Шарль) Орлеанский (1394-1465), чье поэтической наследие огромно и, как уже было сказано, почти неизвестно русскому читателю. Четверть века проведя в английском плену, герцог выкуплен был лишь в 1441 году; затем удалился в замок Блуа на Луаре, который стал центром культурной жизни, поэтических турниров и многого другого, что грело сердце вассального монарха. Впрочем, история внесла поправки: поздний сын Карла Орлеанского под именем Людовика XII Валуа в 1498 году стал королем Франции. Однако этот факт никак не перевешивает на весах истории и культуры обширного поэтического наследия, оставленного его отцом.
Карл Орлеанский понимал, что поэзия – не рыцарский турнир, и строку насчет «умирания жажды возле колодца» предложил всем желающим известным поэтам в конце 1457 года; есть сведения, что в этом году в замке в самом деле пересох колодец. С 1457 по 1460 год включительно на эту строку было написано более десятка баллад, самыми прославленными из коих оказались, понятно, произведения лучших поэтов – Вийона и самого Карла Орлеанского. Но при дворе великого поэта другой великий поэт прижиться не мог, и объяснять причину нет нужды.
Одна из поздних баллад Вийона обращена к герцогу Бурбонскому (т.е. к Жану II де Бурбону, 1426-1488). Из герцогства Бурбонэ происходили предки Вийона, – есть теория о том, что именно туда хотел удалиться Вийон, перешагнув тридцатилетний рубеж. Едва ли ему это удалось. Никаких следов пребывания Вийона при дворе герцога не обнаружилось. Мы вообще ничего не знаем о Вийоне после 8 января 1463 года.
Но мы знаем, что он бессмертен.
цитировать
свернуть ветку
