Дуэль и мордобой

О работе Ирины Рейфман. Ритуализированная агрессия: Дуэль в русской культуре и литературе.

Рейфман солидаризируется с классиками, изучавшими ритуал и контекст русской дуэли: Востриковым, Гординым, Лотманом и Эйдельманом. Популярность дуэли, ее особый статус, вызван, в самом широком аспекте, тем, что дворянство фактически не располагало полной личной неприкосновенностью, в том числе и физической. Самый известный пример – весьма распространенные слухи о том, что был высечен Пушкин, то есть общество все еще допускало, что этой унизительной процедуре дворянин может быть подвергнут. Дуэль – это способ самому распорядиться своей жизнью, это апелляция к чести – основной категории ценностных доминант дворянина. Честь уравнивает всех дворян, в ее измерении нет более или менее знатного, более или менее богатого – есть честный и бесчестный. Причем речь не только о строго point d’honneur, но и comme il faut. Вежливость – это необходимый элемент честности. Отсюда и проистекает попытка решить конфликт в стиле «comme il faut», ввести агрессию в поле «приличий», ритуализировать агрессию. «Защита чести» —  это вызов сюзерену, это манифестация прав дворянина по отношению к государству.
В русском дворянстве кодификация дуэльного поведения была завершена к концу 18 века, но на протяжении всего 19 века осложнена рядом специфических черт. Первое из которых – это фактическая размытость личного пространства и физической неприкосновенности дворянина, второе – это столкновение «старого дворянства» и «нового», «выскочек», плебеев-фаворитов, чье дворянство сложилось в 18 веке. Это приводит к ряду специфических черт русской дуэли, которые, к сожалению, Рейфман не рассматривает: например, фигура женщины в русских дуэлях чаще всего служит всего лишь триггером, поводом, женщина используется для провокации давно желанной дуэли. То есть во Франции какие-нибудь «marchandes de modes» или актрисы служили постоянной причиной дуэли, в то время как для России куда более частой причиной была «политика» (дуэли декабристов и др.), женщина же служила поводом, запускающим ситуацию дуэли.    

      
Ну, это-то все ладно. Самое интересное начинается тогда, когда Рейфман начинает критиковать и выстраивает свою концепцию. Она очень верно упрекает исследователей дуэли в идеализации самой дуэли и идеологии дуэлей. Тут особенно интересно, что Рейфман немного замахнулась на мета-исследование: широко известно, что «пушкинско-декабристская эпоха» пользовалась огромным интересом в России, исследования и простое любование этой «эпохой» оказали огромное влияние не только на научную, но и литературную и бытовые традиции. Ну и Лотман не избежал определенной скрытой «восторженности» перед такой важнейшей стратегией поведения, как дуэль. Идеализация, некоторое «одухотворение» дуэли не позволили предыдущим исследователям увидеть вторжение в русскую традицию дуэли откровенных «телесных практик».

Удар, пинок, простой мордобой, грубое нарушение дуэльного кодекса (демарш Онегина) рассматривалось традицией как выход из нормального поведения дуэлянта, в то время как Рейфман убедительно доказывает, что нарушение нормы дуэли, «мордобой» в самых разных проявлениях являлся нормальным и традиционным для русской дуэли. Отталкиваясь от мемуарных и документальных свидетельств дуэлей, она обращается и к основным литературным произведениям, к традиции их отображения и осмысления. И чаще всего русская дуэль выходит за нормы, чаще всего она предваряется рукоприкладством, а случается рукоприкладство является и частью дуэли.
Если попытаться обобщить дуэльный кодекс, нивелировав национально-региональную специфику, можно сказать, что дуэль призвана отстранить прямое насилие. Призвана обеспечить разрешение конфликта посредством определенных жестких практик. Если фиксировать конфликт как некий взрыв, то можно сказать, что дуэльный кодекс является тактикой имплозирующей, «сворачивающей» взрыв, а точнее канализирующий его. И стратегиями, позволяющими это сделать, служат предельная вежливость оппонентов и их отстранение друг от друга, именно для этого вводятся медиаторы – секунданты, которые позволяют избежать эмоциональных вспышек и провокаций. Отстранение начинает проявляться с самой ситуации вызова: он может быть вербальным, или активно принуждающим – для целей последнего служит пощечина, но если в англо-франко-немецкой практике традиционным являлся жест опосредующий – пощечина наносится рукой в перчатке или просто перчаткой, то русская традиция часто подразумевала не просто пощечину, а прямо-таки плюху, удар в лицо, сбивающий с ног, а то и драку. Русские «медиаторы-секундаты» к тому же, зачастую не опосредовали противников, а прямыми провокациями, издевательствами усугубляли ситуацию (поведение Грибоедова как тайного «организатора» знаменитой дуэли Завадовского-Шереметьева и Якубовича как провокатора).

Но вот трактовка фигуры бретера и вообще тактика бретерства у Рейфман, на мой взгляд, несколько грубовата. Бретер выступает как бы воплощением дуэльного кодекса или некой силой, принуждающей к дуэли, он кодифицирован как тот, кто постоянно определенной методикой напоминает дворянству о чести. Бретер – это апологетика дуэли. Причем Рейфман почти полностью откидывает контекст бретерства, почему-то берет бретера не в семиотическом, а куда более узком ценностном измерении. Бретер не существует только на дуэли или между дуэлями, дуэлянт, бретер – это определенный культурный код, определенная стереотипическая поза, выстраивающаяся в обществе – она целиком зависит от общества, от восхищенно-испуганных взглядов дам и перешептывания «московских старух». Говоря о трудностях работы с мемуарами, Рейфман останавливается на том, что свидетельства зачастую ложны или просто оперируют недостоверными слухами, но в ситуации бретера она почему-то не рассматривает такой важнейший аспект. Ведь бретер достаточно тщательно моделирует свое поведение, выстраивая его таким образом, чтобы быть «бретером», «опасным» еще до какой бы то ни было дуэли вообще, именно отсюда берутся слухи о дуэлях, которые зачастую создавали куда более значимую репутацию, чем дуэли как таковые, общеизвестные.
Почти то же самое можно наблюдать, когда Рейфман совершенно излишне берется анализировать тактику «отказа от дуэли», к которой обращался в своем творчестве Достоевский. Фактически у Достоевского она берет только ситуацию конфликтов, но рассматривает их почему-то не в контексте творчества Достоевского с его специфическим интересом к скандалу, унижению, истерике. Из-за этого выводы о дуэли в творчестве Достоевского не просто выглядят недоказанными, а и не воспринимаются как выводы, поскольку берут ряд ситуаций из его творчества и достаточно произвольно трактуются.

Интересно, что «лейблом» русской дуэли чаще всего оказывается условная картинка из «Евгения Онегина» (больше из оперы, чем из поэмы): фигуры Онегина и Ленского, поднятые пистолеты. В определенном смысле это верно, Онегин грубо нарушил правила, повел себя ни фига не «комильфотно». Но, помимо традиционных атрибутов дуэли вроде cartel, пистолетов, перчаток, в России еще всегда присутствовали ряд дополнительных (в Италии был кинжал наемного люмпена): кулак, плеть, палка-трость, а то и плевок. Хотя это и преувеличение.

А вот Пушкин — тот еще нахал — но вроде бы мордобою не допускал.