..и шкафов перетряси

В далеком 1988 году я подписался на польский журнал «Fantastyka» (не зная польского, угу, но пройти мимо такой возможности было совершенно нереально) — и полтора года, с 1989, по хорошему охреневал, поскольку для мальчика из шахтерского городка это было нечто непредставимое. Вулф, Леман, Ким Стенли Робинсон со «Слепым геометром», Мартин с «Летящими в ночи», «Заводной апельсин» Берджесса, «Тень палача» того же Вулфа, «Зерно правды» Сапковского, «Буря» Паровского (из какового рассказца через десять лет вырос одноименный роман — о котором тоже стоило б сказать в свое время), совсем молодой Пекара, первый рассказ Дукая, Внук-Липинский, Орамус... В общем, мы с моей крышей на некоторое время оказались в разных местах.

Но два рассказа отчего-то запомнились больше остальных: «Тор встречает Капитана Америку» Брина (и о нем — как-нибудь в другой раз) и «Я — Драгон» Збигнева Ястжембского. И если Брин взял меня за кадык темой, то Ястжембский — формой. Читать его — тогда — было мучительно, не читать — не получалось. Было в рассказе странное притяжение.

Теперь, через столько-то лет, снова вытащив на поверхность подписку журнала, я попробовал найти еще текстов того Ястжембского. И — вдруг обнаружил, что у него всего три опубликованных рассказа, по одному за год — в 1988-1990-х, во все той же «Fantastyk'е». Собственно, тот самый «Я — Драгон», и еще два: предыдущего года «Песнь Шиванга» («Pieśń Szywanga», входившая потом в сборник лучших рассказов десятилетия пост-ребрендигового периода «F», когда она сделалась с добавкой «Nowa F») и следующего года — «Tugen Axalla». Ну и обещание, что, де, у автора есть еще роман «Время Железа», для которого автор ищет (тогда, в 89-м) издателя. И все. И больше ничего. Хотя рассказ — как казалось мне тогда, и как продолжает казаться и сейчас — весьма и весьма необычен (впрочем, как и прочие оба-два). По крайней мере — необычен. При том — суровейший неформат даже на милейшие 80-90-е. Хотя, конечно, может показаться и отвратительным и нечитаемым — как по форме, так и по содержанию. Впрочем, судите сами

ЯСТЖЕМБСКИЙ ЗБИГНЕВ

Я – ДРАГОН

Возможно ли описать реальность однозначно и при том окончательно? Можно лишь пытаться приблизиться к той точке, из которой мир станет казаться все проще, но и она, эта точка, будет лишь случайностью среди тысяч прочих.

Быть может, я действительно зовусь Диас дун Драгон, гляжу в широкую спину мечника, идущего в нескольких шагах впереди по черной, мягкой и пушистой дорожке в сторону деревянного помоста, плотники стучали всю ночь, там уже стоит трон и выстланное багряной тканью подножие в виде дракона Йр, цветок, что держу ухоженной рукой при губах, почти отсекает меня от остального мира, восхищенный ропот толпы, крики и рычания амазонок, шелест одежд черни, жаждущей видеть своего повелителя. Сквозь телесные лепестки цветка, сквозь его дурманящий аромат, ведаю лишь, что за мной, как тени, двигаются два босоногих преторианца, ощущаю их дыхание на спине, быстрые, внимательные взгляды, что бросают на толпу, сквозь телесные лепестки цветка вижу лишь спину мечника и отблески двух солнц на обнаженном клинке меча, обращенном острием к небесам. На ступенях, низких, широких, владыка не может уставать, на краткий миг в запах цветка секирой врубается смола и незабываемый запах леса, придворные дамы уже стоят, покорно склоненные головы, руки на сердце и рукоятях мечей, могу остановиться, утишить толпу, сесть и ждать, цветок при губах, пока мастер церемонии позволит нам встать и замереть, чтобы отдать дань почтения той, кто не знает пощады.

Быть может, я, дун Драгон, стою на возвышении под стеной площади плача, как именуют ее эти в толпе, и наблюдаю за казнью бунтовщиков, последней уже оргией смерти, что идет без перерыва вот уже сорок с лишним дней, цветок, что держу при губах, истекает сильным одуряющим запахом, должен иметь что-то от женщины, если уж он в силах настолько насыщать окружающий мир своим присутствием, но – что? быть может, душу. Палач ругает помощника, ибо тот, невысокий идиот с красным лицом, не наточил как следует нож, и теперь палач, черная маска на лице, четырехгранное острие копья на шее, должен шлифовать его лично, что за стыд, перед лицом владыки, а я, дун Драгон, смотрю сквозь телесного цвета чашу цветка, ибо цветы любят, когда сквозь них глядят на ритмично падающий нож гильотины. Цветы любят, должно быть, все, кроме увядания, осени и зимы, явлений столь неразрывно связанных со смертью, глухо и протяжно гудят невидимые рога, люд на площади вздрагивает, становится схож с отряхивающимся после дождя цветочным лугом; чепцы, шлемы, шишаки, береты, павлиньи перья, и нож гильотины, величественный, словно летающие дома Нелюдей, возносится вверх, кто-то сзади хихикает, как видно, шут, ему не везет, всегда попадает под мое дурное настроение, четырежды бит кнутом, однажды посажен в яму на голодную смерть, шут тонко прихохатывает, дама из придворных возмущенно фыркает, а я? и дальше вдыхаю аромат торчуна уейского, как его называет мой знахарь. Толпа замирает, словно нож гильотины, тот метрах в трех над землей, над сиянием, рога гудят все громче, глубже, тень зависает над площадью, сладость на губах. Тогда отворяются врата тюрьмы, и выводят последних тринадцать обреченных, мои гвардейцы за металлом щитов из серой стали окружают их, те же, бородатые, измученные, со следами пыток, палач должен был неплохо подзаработать на этом бунте, и то верно, писаря ко мне, записать – при бунтах лучше всего палачам – пошел прочь, ученый мул, мои гвардейцы удерживают их в куче, ведут на округлую платформу гильотины и там передают под опеку черному мастеру, который на самом деле никакой не мастер, лишь вполне удачно делает вид, как, впрочем, и все палачи, итак, мастер дирижирует, острие копья колышется, помощники срывают их лохмотья, кладут на ободе платформы, головами наружу. Так, чтобы в последний раз могли насытить взгляд видом цветущего луга, лиц и голов плебса, что собрался на площади, на возвышении, имея за спиной почти магическое скопление придворных дам, слышу щелканье закрываемых оков – вокруг ног и туловищ повстанцев, которые только теперь, перед лицом зеленоглазой госпожи, становятся покорными, молят своих богов, губы судорожно двигаются, спутанные бороды Пророков бунта, кто-то из них даже назвал меня чудовищем не этой земли, жаль, что я столь упорно молчу, уж показал бы ему, каково оно на самом деле, никто ведь не ошибается, даже Пророк, верно? все лежат, вытаращив глаза, цветок ближе, почти до беспамятства, толпа застывает, все глаза обращены на меня, жду, не люблю этого всеобщего взгляда, истекающего слюной и желанием, взгляда чудовища, жаждущего свежей крови. Но даю знак, а что иного я мог бы сделать? поднимая едва заметно, к глазам, телесные лепестки цветка и опуская их, палач, черная тварь, знает, что делать. Рога наконец-то смолкают, от звука их у меня всегда переворачивается в желудке, помощники спускаются вниз, на оси огромного колеса, которым и есть платформа для казней, остается лишь ее палаческое продолжение; в черной маске, с танцующим у шеи четырехгранным стилетом копья, колесо движется, помощники напрягают спины, нож начинает дрожать, палач ждет, руки скрещены на груди, а как же, платформа убыстряется, люд слегка отступает, отчего они боятся прикосновения крови? ведь сосут ее из жил отцов еще до того, как увидят светлое лицо бога. Нож совершает уже полуметровые скачки, обреченные слились в грязный круг на ободе платформы, наконец долгожданный миг, тень над площадью напрягается и отвердевает. Запах цветка отступает, залитый волной восторга, близкой к массовому оргазму освобожденных инстинктов, палач наклоняется и двумя руками выдергивает короткий деревянный колышек, после чего, выпрямившись, застывает в предыдущем положении каменного истукана на трясущейся оси колеса. Нож начинает свою убийственную работу: вверх, писк, вниз, кровь, вверх, крик, вниз, отрубленная голова, вверх, хриплый вздох, вниз, камнем из пращи, вверх, в толпу, вниз, безголовые туловища, вверх, хлещет темная кровь, вниз, на спины моих гвардейцев, вверх, охраняющих порядок, вниз, отряхиваются, вверх, а нож ходит. Боги, как же он ходит, меч наилучшей амазонки суть ничто против его точности, каждый удар должен пасть на шею обреченного, кровь, скрип, крик, запах цветка уходит, вместо него сладковато-тошнотворный запах крови. Круг наконец замедляется, из вихревого движения теперь выделяются тринадцать коротко обрубленных шей, из которых, виясь в воздухе, вытекают последние струйки темной крови, люди расходятся, те, что стояли ближе, отирают с лиц кровь, а я, дун Драгон, роняю цветок на необструганные доски возвышения, зная, что никто за ним не наклонится, ибо зачем кому-то увядшие лепестки цветка, торчуна уйейского? Гляжу еще минуту, тень пропала, растворилась в свежей крови, смотрю на крутящихся помощников мастера, потом, с мечником впереди, за спиной тени преторианцев и шепоток придворных дам, схожу с возвышения, запах смолы мешается с духом из-под гильотины, та восстает кровавым деревом жизни и смерти, тот запах что-то мне напоминает, похоже пахнут Нелюди, и по пушистой черной дорожке, сейчас ее наверняка скрутят, в направлении кареты, возница в цветах владыки, багрец и фиолет, кланяется в пояс, на шее его пляшет платиновый символ Единой Веры, гофмейстер подает мне руку, опираюсь на нее, она приятно прохладна, почти шелкова, падаю в подушки, напротив меня канцлер и гофмейстер присаживаются со степенностью и уважением, избави боже толкнуть короля. Карета миг еще стоит неподвижно, потом протяжное иииийееехххааа! возницы дает знак, что мы отправляемся, канцлер вопросительно глядит на гофмейстера, та провокационно глядит в окно, говори – приказываю, канцлер умудряется поклониться даже в движущейся карете, нервным движением оглаживает свою палицу – господин – голос у нее спокоен – посольство Сееф в дороге к столице – и что с того? спрашиваю, Сееф, небольшое, но сильное государство за горами Фра, державой летунов – прислали ко мне гонца, чтобы я могла узнать их предложение – смотрит на меня выжидающе. Гофмейстер отрывается от окна, смотрит с отчетливым презрением на канцлера – господин – говорит – Великий Император Сееф предлагает совместными силами напасть и разгромить государство Фра – канцлер глядит на нее искоса – и что же вы, мои советники, об этом думаете? – спрашиваю, глядя на них – ситуация в стране выглядит неплохо – после минутного раздумья говорит  канцлер – вы разгромили один бунт, следующий вспыхнет не раньше, чем через полгода, война отсрочила бы его на год, может и на два, зависит от того, насколько долгой она оказалась бы, восточные регионы страны вздохнули бы свободней, мы бы установили границу по горам, получили бы тысячи невольников, не считая земли – тут ее перебивает гофмейстер – теперь – говорит – в тридцати с лишним хоругвях стоит более пятнадцати тысяч воинов, следует также добавить сюда и монастырские отряды, около пяти-шести тысяч, в течение месяца легко можем мобилизовать еще столько же, и, если ты прикажешь, через месяц у нас будет восемьдесят семь хоругвей, через два – сто двадцать – продовольствие, канцлер – прерываю ее доклад – амбары полны, да и последняя война, которую наша страна вела по твоей воле, господин – поклон в мою сторону – была три года назад. – Насколько нам хватит? – спрашиваю, обходя молчанием аллюзию в ответе канцлера – и та не выглядит удивленной – запасов хватит на год военных действий пятидесятитысячной армии, да добавить урожай этого года, вместе это где-то на полтора года – теперь обе смотрят на меня с ожиданием, я тоже хочу этой войны, но спрашиваю только – когда прибудет официальное посольство? – мы въезжаем уже во двор крепости, колеса громыхают по брусчатке – через три дня – отвечает канцлер – значит у нас достаточно времени для раздумий – говорю, и как раз вовремя, ибо карета останавливается, придворные дамы уже ждут, кто-то снаружи открывает дверку, провернув золотую ручку, конюший, выхожу и двигаюсь в сторону приемного зала – созови на завтра Малый Совет – говорю еще канцлеру, за мной идут две босоногие тени, и что может более реальное, чем две тени в солнечный полдень? преторианские тени из столичной школы, сам ее основал во второй цикл господства, идут, готовые отразить любое нападение против меня, преданные, словно псы, даже сильнее, поскольку в жилах каждого из них есть капля моей крови. Общество дворянок и приданных амазонок расступается, образуя проход, склоненные головы, быстрые взгляды во все стороны, лишь амазонки стоят ровно, с руками на рукоятях коротких, страшных в сомкнутом строю мечей, я всхожу по каменным ступеням, за мной две тени, шепот двора, перед входом в зал аудиенций садовник подает мне букет, выбираю первое попавшееся – фиолетовую герузию, у трона второй гофмейстер, видно, что уже готова к оплодотворению, железы отчаянно лоснятся. Восседаю на трон, над моей головой щерит зубы архикот, убитый основателем династии, то есть, мною самим – дун Драгоном четыреста лет назад, за собой ощущаю две тени, гофмейстер, первый, подает мне жезл и принимает мой меч с длинным клинком, когда поднимаюсь, всегда зацепается, а вставать нужно, необходимо кому-то выносить приговоры, кладет его рядом, так, на всякий случай, хотя арбалетчики на галерее наверняка не спят, после того как за сон на службе казнили троих из них, протягивает руку, но видя мою неприязнь, отдергивает, и герузия, что пахнет вересковыми зарослями Аркандура, остается в моей ладони, глаза блестят, о нет, гофмейстер, я не буду тем, кого ты оплодотворишь, когда придет время, не стану носить твоего ребенка, другой мужчина станет протягивать к нему свои жилы для кормления, наконец отступает в сторону, амазонка подает мне большой меч, символ военной власти, и присаживается на низкую скамеечку у моих стоп. Тонко, пронзительно воют фанфары, трубач надувает щеки, когда-нибудь лопнут, входит вице-канцлер, поклон, длинные волосы метут пол, выпрямляется и начинает читать из пергаментного свитка – Пари Сати из Хамарутена – голос ее теплый, мощный, еще не охрипший на полях битв. За дверьми какая-то толчея, потом выпадает, наверняка после пинка кого-то из гвардейцев, дьявол их побери, щуплый человечек в холщовом, но чистом одеянии, с малым ребенком, крепко присосавшимся к кормительной жиле на груди, поклон – с чем ты пришел к нам, Диасу дун Драгону? се мой голос – с несправедливостью, господин – изложи свое дело – запах герузии добирается наконец до моего мозга, оставляет там легкие фиолетовые следы, обвивая зал вокруг меня слабым туманом – дело мужчины рожать, воспитывать и править – говорит тот, дитя медленно меняет цвет с ярко-красного на темный, переходящий в фиолет, словно старая кровь, оттенок – а дело женщины сражаться, так говорят законы Хобби, опора нашего мира. Законы Хобби; длинные ряды женщин в доспехах сближаются в блеске коротких стальных мечей, склоняется лес дротиков, отдергивается назад и взлетает вверх, падая вниз, в тела амазонок, законы Хобби, волнующиеся, одержимые яростью ряды воителей, законы Хобби – а она отобрала мое кормление и сказала, что если не приду к ней и не рожу ей ребенка, то умру с голода вместе с моими детьми, прошу справедливости – смотрит на меня взглядом пинаемого пса. Нужно встать, не торопясь, фиолет расширяет свою территорию, ноги подгибаются – Китти ан Моэт сей час же передает свои владения и все, чем обладает, за исключением лука, меча, щита, доспехов и военного снаряжения, Пари Соти, который с этого момента получает титул ан Моэт, сама же удаляется в монастырь Слуг Божьих, где останется до конца своих дней, сохраняя имя и титул. Кто грабит военного вдовца – тот грабит бога, так говорят законы Хобби, писарь скрипит, мужчина падает ниц, не раздави ребенка, ты, отважный глупец, на твоем месте давно бы родил ребенка той Китти, бормотание благодарностей, движение цветком, выносят его из зала, осторожней с ребенком, вы, самки. Фиолет, тьма пахучего фиолета, даже спокойное лицо гофмейстра исполнено вереска Аркандура. Ей этот запах к лицу. Мог бы ее и полюбить, что с того, что в горах  Пма есть пещера – святейшее место во всем королевстве, пещера династии Драгонов, туда удаляются владыки, когда уже чувствуют, что конец близок, исчезают, одинокие, в ее черной глотке, двор ожидает три дня, потом появляется новый, молодой владыка, ему дают источающий аромат цветок в руку, сажают в паланкин и везут в столицу, чтобы мог воссесть на трон своих предшественников. Потому, моя прекрасная гофмейстер, ждут меня не твои объятия, но лишь каменная хватка грота Драгонов и дышащая пасть чрева Машины. Делегация от магистрата столицы, трое молодых мужчин, все в длинных траурных одеяниях цвета снега. Покорный поклон, хотя чувствуется в нем дрожащая нетерпеливая молодая сила – с чем пришли к нам, дун Драгону, посланники магистрата? – те колеблются миг, после чего средний отвечает – с просьбой, владыка наш и господин – это должна быть тяжелая просьба, раз уж так низко склонила ваши головы, но говорите дальше – те, что не были казнены, но кого твоя воля предназначила к гладиаторским боям на завтра, в святой день Бога Войны, среди них есть наши жены, просим о милости к ним – снова следует встать, цветок уже тяжелеет в руке, держи, гофмейстер, в нем осталось уже немного фиолета, но может и тебе хватит королевского цветка мудрости? – Кто поднимает меч на своего владыку, должен погибнуть, так гласят законы Хобби – дело женщины – сражаться – это один из молодых, интересно, уже рожал, тоже мне мудрец, знаток законов Хобби – говори, мы, Диас дун Драгон, слушаем тебя. Может я и обижу тебя, мой господин, но скажу: ты должен объявить войну, бунты всегда вспыхивают, когда долгое время нет войны, ведь дело женщины – сражаться, а с кем – совершенно неважно. – Ты отважен, юноша, но ответь мне, почему твоя жена не пристала к какому-то из отрядов наемников? не ведаешь ответа, а потому удались и предоставь делам идти их естественным путем. Садовник, приблизься и дай мне горацию, этот фиолет уже меня измучил. После спокойно сажусь и вдыхаю резкий аромат горации, вкус каменного моря на губах, в ушах ветер ледяных просторов, белые поля Семиранды, скованные вечной, нерушимой белизной. – Значит, таково твое последнее слово, господин? – да, человече, это мое последнее слово – так погибни – все трое срываются с места, делают несколько быстрых шагов вперед, выхватывают из-под одежд короткие мечи, мои преторианские тени выдвигаются из-за трона, из-за широко раскинутых лап архикота, может, назову его архикнотом. К тому же, едва мечи успели взблеснуть в залитом белым светом зале, с галереи, им навстречу, уже вылетели десять коротких толстых стрел, выпущенных невидимыми арбалетчиками, тела, еще какой-то миг живые, умрут, чтобы с шумом обрушиться на выглаженный пол из умело выложенных разноцветных (преимущественно чернь и краснота) плиток, я же откладываю горацию, поскольку порой убыстрение времени весьма нервирует. И только теперь арбалетные стрелы втыкаются в мягкие тела, мечи выпадают из бессильных рук, а тела, путаясь в длинных одеяниях, замирают печальной картиной, словно в спектакле, что должен представлять битву под стенами Хаара. Теперь должно сказать – конец аудиенции – владыка устал, вскоре, когда одно из солнц сядет, сделается темнее, канцлер еще произносит последнюю формулу над телами убитых – кто поднимет меч на своего властителя, должен погибнуть – над каждым отдельно, предполагается, что формула смерти обеспечит им жизнь в новом воплощении, согласно с законами Хобби. Еще не знают, что жить будут лишь те, кто погибнет с оружием в руках, и души кого заберут черные птицы-девы бога, монахи ордена уже давно открыли эту истину, потому,  чувствуя конец, берут меч, выходят на улицу и ищут смерти. Лишь я – Драгон – не должен умирать, чтобы жить снова, когда четыреста лет тому впервые ложился в Машину, полагал, что умираю, теперь же знаю, что могу жить вечно, по крайней мере, пока выдержит Машина, а ее я строил собственными руками, и полагаю, что выдержит еще несколько тысяч лет, и это время я стану властвовать над этой страной. Дело мужчины – рожать, воспитывать и править, мое же дело – лишь править. Потому встаю с трона, принимаю ножны с мечом и, обвивши кожаный ремень вокруг запястья, иду в сторону двери, две тени сзади, за мной идет кто-то еще, слышу тяжелые, шлепающие шаги, видимо канцлер, ну и пусть, теперь хотел бы лишь отдохнуть, не хочу есть, слишком много крови нынче видел, потому иду в сторону спальни, длинным темным коридором, немногочисленная встреченная дворня поспешно уходит с дороги, кланяясь до самой земли, далеко в конце коридора сиянием одного из солнц светится малое оконце, бросает полосы света на оружие амазонки, что стоит перед дверьми спальни владыки, я приближаюсь к тем дверям, где в темной нише ожидает старик-садовник с лицом, изборожденным морщинами, усмешка на губах, украшенная перьями калуаса шляпа прижата к груди, дождусь ли я такой седины? и что же, дружок, светится огнем в твоей суковатой ладони? Единый, неужели он расцвел именно теперь? я рад, что помнишь обо мне, хотя я, видишь ли, понимаешь ли, даже не помню твоего имени, благодарю тебя, садовник за мрачный огонь Калки, это ведь любимый мой цветок, да, ты прав, его аромат совершенно ни с чем не сравним, напоминает мне запах женщины, боже, ради черноты космоса, когда же у меня в последний раз была женщина? четыреста лет, вечность, пустые слова, но я помнил, пахнущее чем-то неземным тело, твердость грудей, несравнимый ни с чем запах Калки, белые бедра призывно разведены, так в Стрельце живет некий народ – откуда такие вещи приходят мне в голову, отчего черна спальня, ведь давно бы уже должен привыкнуть, но все еще непросто, в тех амазонках секса не больше, чем в коровах или лемурах, может, когда прилетят Нелюди, предлагать свои странные дела, прояснят мне наконец, куда подевались люди и отчего их нет на путях галактического молчания? Ну да, это можно придумать и самому, в конце концов я и сам привел к этому, нет здесь вины, может потому и люблю Калки, ведь этот цветок освобождает меня от ощущения вины. Может, Мартин и был прав, когда говорил, что я психический мазохист, может я вправду должен сделаться мучеником, кричать на кресте, ладно, да будет так, постель приготовлена, цветок у губ, можно лечь и вспомнить, как это случилось, давно уже должен закуклиться и кричать: отчего Меня покинул? Тогда это был вопрос существования, убьешь или убьют тебя, четыреста лет стираю кровь, осталась там, глубоко, остов корабля уже давно сгнил, сохранилась лишь Машина, любимая металлическая матка реинкарнации, куда до нее привычной гильотине! Кто сумел так вот изобразить битву? Там, на потолке, краски так чудесно созвучны моим мыслям, становятся моей частью, неповторимой, мы ведь хотели с Мартином удержаться вдвоем, он хотел использовать остаток энергии, чтобы попытаться послать сигнал, вбросить остатки эргов в разбитую радиостанцию, веря, что уцелела передающая часть, не верю в случайности, та пушка, я должен был уже предчувствовать, что наступит, если уж несколько часов я рылся на складе, пока ее вытащил и привел в состояние готовности, масло, заряды, металл. Был также и решающий разговор, брошенные в лицо друг другу обвинения, потом он прыгнул ко мне со скальпелем в руке, я его спровоцировал? и что же я? спокойно выстрелил ему в широкую грудь, а может то была спина, а сам он сидел склоненный над передатчиком, что-то там проворачивая отверткой, это был большой калибр, кровь брызнула во все стороны, а я вышел, не дожидаясь, пока помрет на выстеленном губкой полу. Калки теряет свой аромат, потом были длинные три года, наполненные строительством Машины, обеспечением ее работы, и обучение искусству сражаться всеми видами оружия у мастера Техи, двадцать долгих лет обучения. Законы Хобби гласят: дело мужчины править, закон одинаков для всех, другой закон говорит лишь: достойный удержать власть. Когда же нет достойного мужчины – правит женщина, да какая там женщина, верзила по форме и гнездо рассерженных ос по сути, разве что эти округлые формы. Потому когда мастер Теха обучила меня всему, что знала сама и умерла, быстрая это была смерть, один из наиболее сложных ударов, какие я когда-либо выполнял, в день праздника бога войны – Тоота, я отправился в столицу, чтобы встать на утоптанной площадке, глаза в глаза с владычицей Гарим. День уже подходил к концу, кое-где даже зажгли уже скворчащие факелы, и сквозь их дрожащий свет видел амазонку в королевском пурпуре, стояла спокойно, не сдвигалась ни на малый шаг, правила вот уже три года, три большие войны, еще несколько лет – и не было бы кем править, фехтовальное умение не означает стратегического и экономического таланта, итак, стояла напротив, за спиной ее был алтарь, едва-едва политый кровью жертвенного пленника, а я – странник – поднял меч. И именно тогда кто-то из толпы, молчащей, глядящей за очередными схватками, кровь уже впиталась в песок, кто-то из толпы кинул на арену красный цветок бога – кровавый Агни, до сего мига не знаю, его ли запах или сладковатый аромат крови вызвал во мне то настроение, которое меня тогда охватило, я должен был оказаться последним мужчиной в тот день, и когда она уже ударила, я проскользнул между летящим сверху мечом и его тенью, что неотвратимо приближалась сбоку, и рывком одной руки подбил ей щит вверх, второй же, вооруженной стальным острием, ткнул ей глубоко, в брюхо, так что, когда уже ощутил вблизи ее запах сквозь аромат Агни, острие вышло у нее из спины, между лопатками, высоко. Отскочил, а она стояла на подгибающихся ногах, потом начала танцевать, должна была уже давно упасть с мечом, воткнутым столь глубоко, но не хотела, танцевала, описывала круги, в одну сторону, в другую, ее глаза видели уже лишь тьму, а она танцевала и, наконец, в этом танце, все поняла, открыла рот, брызнула кровь, сладковато-острый запах крови – любимый запах бога, и этот запах потек по ней, по прекрасно кованому панцирю, пал на песок, и она упала следом, ее ноги в золоченых наголенниках еще минутку танцевали, но она уже ушла, большая черная птица спустилась, дева бога забрала ее душу, чтобы та, вместе с остальными, маршировала в огромном легионе бога. Птица пошла вверх, взлетела, а она уже была мертва, только рука все сжимала рукоять меча – Кто умрет с оружием в руках не умрет окончательно – и Диас дун Драгон стал владыкой. Я осмотрелся вокруг, толпа замерла, вот вам мужчина, что будет вами властвовать, который не станет рожать или воспитывать – только править и ничего кроме. Владыка на время войны и мира, и еще тот крик гнева, вырвавшийся из глубины груди, со дна ада и бездны забытья, где сон об Агни, твой сон о крови, о вине, красной, словно холмы Солигатаур, тот крик, гневный, яростный, полный отчаяния, тогда я уже понял, уже догадался, что ее тоже должен будет убить Драгон, и она выскочила, будто раненый зверь, на утоптанный плац, толпа зашумела, они знали, а я нет, молодая девушка, почти дитя, была единственным потомком убитой мною правительницы, длинные густые волосы выбивались из-под массивного шлема, отстегнула меч и отбросила его прочь, несмотря на бешенство могла думать логически, видела как от короткого меча погибла ее мать, потому раскинула руки, вырвала копья у двух стражниц, одно бросила мне, поймал на лету, а вторую взяла хватом, известном мне как «клюв цапли», я ответил «лапой Каттт», она его, видимо, не знала, поскольку атаковала, несчастная, когда была от меня в локте, и только тогда поняла, боль должна была оказаться слабой, ее копье странным образом разминулось с моим телом, а она сама оказалась наполовину нанизанной на мое копье. За ее спиной копье дымилось по всей длине, острие было чистым, словно новым, его всегда полируют на праздники, толпа кричала, шум вбивался в уши, потом и она поняла, я видел вблизи ее расширившиеся темные глаза, с пониманием в них появилась боль и ненависть, плюнула мне в лицо кровавой слюной, горячей, словно жар от обоих солнц, тогда я одним резким движением вырвал копье, ухватился за древко в том месте, где оно вошло в ее тело, один нескончаемо короткий миг ощущал рукою тепло ее нутра, она упала, толпа вопила, черная птица снизилась, схватила ее душу и взлетела в небо, что враз стало фиолетовым, тело без души подползло в сторону матери и там, наконец, застыло. И тогда, из ложи властителей, поднялся  мужчина, Азаэль – муж и отец, который все потерял за эти несколько коротких мгновений, за эти несколько минут. Мне всегда было интересно, насколько велика должна была оказаться его боль, тогда, на утоптанной площадке, кто-то из дворян подал ему меч, другой, длинный, для всадников, теперь полагаю, что это мог быть конюший, это он организовал первое покушение на меня и первый бунт времен моего владычества, и были у него глубокие, удивительно синие глаза. Азаэль же, отец Ируны, муж Каафао, шел ко мне, наполненный болью, приволакивая ноги, неким образом уже мертвый, хотя и с занесенным для удара мечом. И тогда я, противу всех правил искусства, склонился и зачерпнул горсть песка, в другой продолжая сжимать копье – о, убийственное острие, кто услышит тебя хоть единожды – эти местные поэты весьма так себе, кинул ему в лицо, прямо в глаза, а когда он уклонялся от горсти праха, копье уже летело, с шумом вспарывая сгустевший воздух, толпа утихла на те часы, пока копье, преодолев эти несколько метров, отделявших меня от Азаэля, наконец должно было завершить свой полет, Азаэль уклонился от горсти пропитанного кровью песка, но напоролся на летящее едва ли не параллельно земле древко, пробило ему горло навылет, острие вышло с другой стороны. Покачнулся, будто пьяный, тяжесть древка повела его вниз, кровь ударила толстым темным фонтаном, меч выпал из деревенеющей руки, наконец он упал в двух шагах от меня, дун Драгоном – владыка Гарим, да придет сон, да сотрет кровь с уст и глаз моих, нашлет вечное забытье, в коем нет ничего. Успокой две преторианских тени, что смотрят неспокойно, как мечусь во сне – Агни. Покрывало соскользнуло на пол, драгоценнейший мрамор, узоры, арабески и бесконечные военные сцены, позже зажгли большие факелы, и в их свете большие, черные птицы несколько десятков душ забрали на небо, туда, где господин войны Тоот готовит свой легион к последней битве, потому когда при свете факела уходил уже с арены с новым пурпуром на плечах странника, с бременем власти на голове, мысли мои были подле Машины, помазали меня кровью жертвенного пленника и провели во дворец, тогда еще при мне не было моих теней, до открытия школы должно было пройти сколько-то там времени, думал о Машине, о ее холодном металлическом спокойствие, и о Мартине, как сильно он хотел оттуда выйти, боже, как сильно, и с той поры я тридцать лет вел такие вот бои, пока не установил династию Драгонов. Дабы длилась вечно.

Я проснулся, все еще ощущая привкус Агни при губах, цветка, что вырос на пролитой богом крови, кровь, кровь везде, мои преторианцы, но другие, не те, что перед сном, сменились в полночь,  сам установил смены караула, стояли внимательные, готовые ударить во всякого, кто осмелился бы потревожить мой сон. Уже наступал рассвет, как говорилось, Перуси ступала своей ногой, свет пробивал себе дорогу меж редкими комьями облаков над городом, сумел подняться, на сбитой постели хмурым блеском отсвечивал забытый и ненужный уже Калки, теперь вода, лицо, руки, одеваться нет нужды, я редко раздеваюсь ко сну, нынче во всем государстве Драгонов большой праздник, годовщина первого сражения господина войны Тоота. Весь день наполнен обязанностями водителя народа, и каков же план? первое, шествие столичных хоругвей, мечи наточены, доспехи начищены до блеска, потом сражения гладиаторов в амфитеатре, обед на природе с военной пищей, отвратительно пересоленная говядина и сухари, тверже кости. И так до вечера. Проклятие, уже несут завтрак, едим, ибо времени мало, хоругви ждут, теперь легкий доспех, уже не те времена, чтобы радоваться боевому оружию, тяжелому, будто тысяча дьяволов, наконец идем, чему должно случится, пусть наступит скорее. Как? Гофмейстер? и кто же мог убить стражника на посту? Ночные грабители, сведение личных счетов? Теперь нужно пройти в южное крыло, там есть терраса, с которой властители принимают парад войск, с одной стороны обширные плоские холмы для народа, с другой же черные стены дворца владык Гарим, узкий проход, просторные залы, топот латных сапог, шум разговоров, почерневшие гобелены и картины великий вождей королевства, день без цветов, дун Драгон, сгорбленная фигура мечника с большим клинком над головой выдвигается вперед, космы седых волос выбиваются из-под начищенного шлема, вдали, за толстыми стенами уже слышен море голосов, толпа ждет, лучшие месте заняты еще с вечера.

Итак, стою на террасе своего дворца, облаченный в легкий черненый доспех и принимаю парад войск, позади, за преторианцами, затихли во внимании дамы двора, вздыхают, пока хоругвь не выдвигается в поле, маршируя внизу. Лес грозящих небу, остро заточенных копий, ковер шлемов, шеренги длинных, до земли достающих луков. Убийственный инстинкт, что требует, дабы женщины, вместо того, чтобы работать или кормить семью, надевали доспех, брали меч и щит, после чего шли, длинными шеренгами, за горизонт в поиске битвы и смерти. Хоругвь равняется на меня, проходя мимо террасы, где стою со стальным двором за спиной, тогда вижу их всех, седовласых матрон, почти бабок, женщин в самом соку и в цвету – молодых девиц, красивых и отвратительных, все ведомы единственной жаждой, идут и смотрят, и я смотрю также, ибо что другого мог бы делать? Быть может Нелюди нашли бы какое-то решение, давно их уже не было, но у них приказ не вмешиваться во внутренние дела планет, которые посещают, это от них я узнал, что люди исчезли с галактических дорог, приближается элитная хоругвь. Белые одежды, пехота и конница жриц бога Войны, хоругвь, мечта всех девиц, носящих щит, идет в сомкнутом строю, белые, трепещущие перья, горящее оружие, двор вздыхает  среди тяжелого топота конских копыт, крики толпы с другой стороны аллеи растут, набирают силу, проводят последнего белого коня, теперь будет маршировать гарнизон столицы, шесть полных хоругвей, более трех тысяч амазонок, большинство – тяжелая пехота, множество арбалетчиков, кони, как на подбор, пятьсот, может немного больше, в последних рядах идут сотня штурмовщиц, кто там теперь командует? Кажется, Ксенно, тяжелый доспех, даже арбалетная стрела его не пробьет, три коротких тяжелых дротика, их задача очистить поле перед атакой, любимицы столичного гарнизона, рослые двадцати-тридцатилетние амазонки. Остались лишь отряды замиренных племен-конфедератов, как обычно завершают парад, Агени, в свободных одеждах, без доспехов, шлемов и всего того железа. Лук, колчан, два меча – длинный и короткий, для сражения в сомкнутом строю, быстрые, сильнее моих хоругвей, но слабо защищенные от стрел и совершенно беспомощные перед тяжелой конницей. Последняя шеренга проплывает тем характерным танцующим шагом, обязательная кучка девиц, толпа на холмах начинает расползаться, формирует длинную вереницу, идущую к амфитеатру, я – Драгон, также пойду туда, вслед марширующим отрядам, меж рядами людей, что приветственно машут шапками и усмехаются, ничего пока не зная о посольстве Сееф, мужчины радуются миру, женщины тоскуют, так было всегда, так должно быть.

Схожу с террасы, перед ступенями уже ожидают двадцать преторианцев, краткие приветствия, мой ответ, и идем, пешком, вслед за последними отрядами. Коня ведет одинокий Мечник с огромным клинком, устремленным в небеса, за ним десяток преторианцев, позади я – Драгон, имея с каждой стороны еще пяток преторианцев, и еще две тени позади, за спиной, и лишь потом остальные придворные дамы: пять Гофмейстров, Канцлер, Хранители, Амазонки Стражи, и все то женское воинство идет следом бряцая и гремя оружием. Люди стоят под стенами домов, прижимаемые расставленными вдоль дороги гвардейцами, улыбаются, размахивают руками, как и должно, только там, под ступенями Адмиралтейства группка мужчин глядит враждебно, начинаю ощущать тот легкий запах смерти, словно капля крови внутри цветочного бутона, острие звезд, и вот начинается, выхватывают мечи, крики амазонок гвардии, те, что стоят к заговорщикам ближе других, падают с разрубленными шлемами, пятеро мужчин прорываются ближе, движения преторианцев словно сонные, моя рука сама опускается на рукоять оружия, преторианцы выхватывают легко изогнутые мечи, и не проходит и несколько безумных мгновений, полных свиста, крика, лязга и характерного звука, которое издает разрезаемое полотно – вместе с внутренностями под ним, – а заговорщики уже лежат, порубленными страшными косыми ударами, преторианцы вкладывают мечи в ножны, движения их снова медленны, будто в трансе, идем дальше, кровь уже образует лужи, не понять откуда налетает тьма черных птиц, могут ли существовать твари, насыщающиеся смертью? Ерунда. Вот только эти птицы и вправду делают это. В конце концов, можно привыкнуть ко всему, к амазонкам, черным птицам, Машине, наркотическим цветкам, даже к покушениям.

И вот, коль уже я убежден в реальности своего существования, коль кровь жертвенного пленника сцежена каменным желобом, коль гладиаторы уже поубивали какое-то количество друг друга, коль актеры уже разыграли битву под Сено, коль обед на воздухе военной едой уже потреблен и почти переварен, коль уж близится вечер, можно подняться и огласить Смерть-без-Наказания. И я – Драгон, встаю, за мной – все придворные дамы, в шелесте одежд, поднимаю руку, толпа стихает, как всегда наступает момент, когда можно дозволенным способом разрешить все вопросы, глупые споры о невольниках в кругу амфитеатра приобретают ритуальную серьезность и космический смысл вечного сражения, и я, надсаживая горло, объявляю Смерть-без-Наказания, хотя известно, что в правилах этих поединков бой идет до первой крови, речь лишь о том, чтобы после первого удара, сбившего противника с ног, не было бы нужды для следующего. Бои, как обычно, начинают низшие слои, потихоньку продвигаясь вверх, до самых придворных дам, некогда финалом были бои за корону, пока я не отменил этот последний пункт программы. Уже есть первые желающие, даже у подметальщиков улиц есть враги, быстрый бой, выигрывает стражник, и следующий, теперь – дипломированный ремесленник с мастером цеха, этот бой идет долго, юноша однако побеждает, мастера выносят с арены, отрублена рука, имеет все шансы истечь кровью. Долгие бои солдат, ожесточенные, жёсткие. Во время них зажженные факелы как раз прогорают почти до половины, толпа уже разогрелась, толпа жаждет увидеть, как льется кровь высочайших людей королевства.  Эта жажда чувствуется в воздухе, накапливается, растет. Солдаты и офицеры заканчивают свои поединки, устанавливается долгая тишина, усиленная шелестом толпы, герольд не появляется, никто среди высших чинов не станет сражаться в этом году, среди публики пробегает и растет гул недовольства, и одновременно кто-то выходит в огни освещенной арены, это не герольд, толпа притихает, нечто висит в вечернем влажном воздухе; худая и словно бы знакомая фигура поднимает руку, тишина, глухая, будто колокол, падает на амфитеатр и в этой глухой, напряженной тишине худой человечек на арене начинает говорить. Нет, Господь в черноте космоса... какие такие извечные права, это невозможно, я убил его четыреста лет назад, призраки не существуют, выстрел был точным, кровавое пятно на спине, Мартин, ради двухсот миллиардов звезд, ты не можешь, не имеешь права жить, просто не можешь, а если уж живешь, то почему хочешь меня убить, месть через четыреста лет, Мартин, ответь, толпа ждет, воздух превращается в кровь, весь амфитеатр дышит кровью, моей, в темноте смотрят на меня тысячи глаз амазонок, жаждущих узреть смерть, Мартин, скажи, что это неправда, столетний сон, проснусь в темном нутре ракеты за неделю перед целью, куда мы тогда летели. Плащ странника на плечах, как и я, некогда, давно, давным-давно, Мартин, что же ты делаешь? Пробуждаешь Драгона от его сна. Делаешь это.

И потому я – Драгон, должен подняться, снять пурпур с плеч, оставить свои тени и широкими ступенями сойти на арену. Лица, мимо которых я стану проходить, будут смотреть с интересом, моя или его смерть. Человек, настоящий, также снимает плащ и, недвижим, станет ждать ученика мастера Техи – кто был твоим мастером, Мартин? И вот ученик, который убил своего мастера, встанет напротив него и, как и он, обнажит свой меч и отшвырнет в сторону ножны. Потом я – Драгон, спрошу лишь одно – почему? Мартин, почему? А он, выставив меч для первого удара, начнет говорить. И я – Драгон, сражаясь, стану слушать его рассказ, прерываемый лязгом мечей. Рассказ о четырехстах годах одиночества, о долгом обучении фехтованию, о новых ударах, какие и не снились никому до этого мига, даже мастеру Техе, буду слушать о длинных путешествиях по всей планете, что увенчались открытием большого, незаселенного острова, далеко за западным Архипелагом. Мартин, ты сошел с ума, какие дети? какое счастье, даже если убьешь меня, даже потом никогда не захочу быть с тобой, не говоря уже о том, чтобы стать женщиной.

Но я – Драгон, буду сражаться в безнадежном поединке, обреченный на судьбу, худшую, чем смерть, мечи станут звенеть и шелестеть до мига, когда удар более точный, чем разрез скальпелем, лишит меня власти в руках и ногах, словно подрубленный я упаду на испятнанный кровью гладиаторов песок, а Мартин станет королем. И будет делать вид, что искренне заботится обо мне до того самого момента, как сумеет вывезти меня в грот Драгонов, к Машине, чтобы там, в ее холодном чреве, превратить меня в свою женщину. Вот кем я должен стать. Я – Драгон.

Перевод с польского: Легеза С.