Рассказец.

Как всегда после бассейна, мышцы приятно гудели. И ничто не портило настроение, ни промозглость осеннего вечера, ни обилие пятничных пьяниц на улицах. Спустившись на станцию метро, Семён не стал спешить к отходящему поезду. Зачем суетиться? Можно остановиться, достать книжку из рюкзачка. Спешить смысла нет. На перроне народу было немного. Суетливые приезжие с огромными баулами — сказывалась близость вокзала, усталая тётка лет сорока с огромным букетом гвоздик, компания студентов с початыми бутылками пива и какой-то бомжеватого вида мужичок неопределённого возраста. Вот он-то и выбивался поведением из общей картины. Суетился, заглядывал в чёрный зев тоннеля, высматривая отблески фар приближающегося поезда. То подойдёт к самому краю, то отшатывается обратно...

Когда поезд появился в прямой видимости, бродяга напрягся и, будто решившись на что-то стал отходить назад, набирая разбег. Когда он попытался прыгнуть, поезд был уже совсем близко, и Семён еле успел схватить самоубийцу за рукав. Рванул от поезда подальше, но силу не рассчитал, и мужичок упал навзничь. Семён наклонился, чтобы помочь ему встать.

— Что-ж ты, падла делаешь! Из-за таких потом линия пол дня не работает. Хочешь сдохнуть, так хоть другим не мешай... Давай, поднимайся. — Он протянул бомжу руку.

Тот вцепился в ладонь, попробовал встать, но задрожавшие ноги подвели, и он плюхнулся обратно, выпустив руку Семёна. А потом заревел. По детски, навзрыд, размазывая сопли и слёзы по бородатому лицу. Невольный спаситель смущённо наблюдал, он не умел успокаивать плачущих мужчин. Кто знает, что тут надо? По морде влепить или подождать пока сам успокоится?

— Ну, ты это... Успокойся. Вон, живой, целый. Радоваться надо, а то собирали бы тебя кусками по мешкам. Что случилось-то с тобой?

Присмотревшись, Семён понял, что зря суицидника в бомжи записал. Да, тот был худой как палка, лицо опухло, но скорее от слёз, ну а бородёнка казалась клочковатой не из-за неряшливости, а по молодости. Рано тому ещё бороду носить. Одёжка висела мешком, но куртка была не из дешёвых, штаны и ботинки чистые, не залиты грязью, да и характерного запаха немытого тела и мочи от парня не исходило. Правда, когда Семён снова наклонился, поднимая беднягу на ноги, его неприятно поразил резкий запах ацетона в дыхании несостоявшегося самоубийцы. Хотя это бывает. Голодает небось или усталость сильная. Вот и несёт химией.

— Как зовут тебя, самоубивец? — Семён помог тому дойти до скамейки.

— К-к... Коля...

— Что-ж ты, Коля, хренью-то маешься? Зачем под поезд полез?

Слёзы снова полились ручьём.

— Тьфу, ну как девственница после выпускного. Хватит выть, ты же мужик! — Семён слегка встряхнул Николая.

— Она меня бро-о-осила. Ушла к другому, а меня бросила.

Коля схватил Семёна за руку, прижал к себе и заговорил. Быстро, будто кипело в нём варево боли и тоски, вырываясь паром истерики.

— Ушла, как раз после выпускного бала. Весь год вместе были... Первая она у меня. Первая. Никого никогда. Я ей записки писал, ходил за ней. Провожал до дома. Избили меня в подворотне тогда дружки её, а я всё равно ходил. Цветы дарил, конфеты. Матери её лекарства помог достать...

Его голос уже не прерывался рыданиями. Он становился всё громче, напористей. Пропали истерические нотки. Николай с неожиданной силой ухватил и вторую руку Семёна, до боли сжав запястья. Семён заворожено слушал...

— Лекарства доставал, я, школьник. Рак у неё, а я помогал. Лекарства носил, апельсины-яблочки. Мать-то её, а я носил, да. Как своей. А она ушла от меня. Признавался ей, а она смеялась! Но любила меня. Издевалась, больно делала, душу мне рвала. Все друзья меня кретином звали, подкаблучником. А я её матери лекарства. Поцеловала она меня, я чуть не умер, а она ржёт. Красиво она смеётся. Мне больно, а наслушаться не могу, ой красиво смеялась. Я весь выворачиваюсь наизнанку, больно мне, больно, а она ржёт. И друзья, и родные...

Семён слушал и слушал... Удивление лениво колыхалось в сознании... Какой же он школьник? Вон, здоровенный парнище. Плечи широкие, куртка в натяг, кажется поведёт плечищами, она и лопнет с треском... Лицо румяное, сытое... Борода ухоженная, губы так и блестят, как после наваристого супа... Как он мне руки то сдавил. Не вырвать...

— Ох и любил я её. И она меня полюбила. Взял измором, стелился ковриком придверным, унижался. И взял! Взял!!! Моя стала, только моя. И ушла всё равно. Вот прям как отпраздновали юбилей...

— Ты же говорил выпускной... — Семён поразился тому, как слабо прозвучал его голос.

— Выпускной, юбилей... Какая разница? Спасибо тебе, очень ты мне помог. Выслушал, не прогнал. Спас ты меня, брат.

Николай встал. Панибратски хлопнул Семёна по плечу, отчего тот чуть не рухнул со скамейки.

— Удачи тебе. Не хворай.

Николай сыто срыгнул и заржав, пошёл к выходу со станции.