Алексей Ефимович Левин — научный журналист, науковед.
Автор о себе:
Родился 14 октября 1941 года в Кирове, куда мою маму послали работать после окончания ИФЛИ (Московского института философии и литературы). Через три года она вернулась в Москву, я, естественно, тоже (отец, опять-таки выпускник ИФЛИ, погиб в 1941). В 1968 году окончил с золотой медалью школу № 635 на улице Москвина (она и посейчас там, только номер другой). Два года работал лаборантом в научно-исследовательском секторе «Гидропроекта», потом поступил на физфак МГУ, который окончил в начале с 1968 года с красным дипломом.
Поступил в аспирантуру МФТИ. Отучившись год и сдавши все положенные экзамены по теоретической физике, как-то неожиданно для себя увлекся науковедением и вознамерился сочинить диссертацию соответствующего профиля. Как это ни странно, ректорат не стал возражать — скорее всего, от удивления.
Науковедение (по-английски science studies) в те времена находилось на пике бума и взлета (впрочем, сей расцвет оказался недолговечным). С Запада в страну победившего социализма проникали всё новые теоретические модели научной деятельности. Модель Куна, модель Лакатоша, модель Займана, модель Барнса, модель Блура, модель Бен-Давида — всех и не упомнить. Отечественные науковеды и эпистемологи, вооруженные самой передовой в мире марксистско-ленинской философией, их комментировали и критиковали, но сами почему-то ничего равнозначного изобрести не могли. Мне это казалось обидным, и я решил раченьем своим доказать, что может собственных Кунов российская земля рождать. И взялся за работу.
Я тогда увлекался структурной лингвистикой и семиотикой, а посему пустил их в дело. Поскольку из всех естественных наук (если верить Ландау, бывают и неестественные) я лучше всего знал физику, возникла идея рассмотреть язык физических теорий с помощью концептуального аппарата этих дисциплин. Наверное, намерение было нахальным, поскольку такая мысль никому в мире в голову еще не пришла, но чувствовать себя первопроходцем было приятно. Диссертацию я написал всего за год и благополучно защитил в Институте философии АН СССР. Один из оппонентов признался ученому совету, что ничего в ней не понял, однако не счел это обстоятельство недостатком.
Дальше было еще интересней. Патриарх советской историографии науки академик Б. М. Кедров хотел взять меня в свой Институт истории естествознания и техники, но секретарь партбюро без обиняков заявил, что еще за одного инвалида пятой группы, к тому же беспартийного, райком намылит ему холку. Больше года я оставался безработным, а в 1973 попал в Институт философии, где совсем недолго директорствовал Кедров. Взяли меня в сектор диалектического материализма, который существует и поныне как сектор теории познания. Обстановка там была весьма вольная, и мне, несмотря на мелкий чин младшего научного сотрудника, была дадена полная интеллектуальная свобода.
Грешно было ею не воспользоваться. Я решил выполнить свою Большую Программу и построить всеобъемлющую модель науки как особой системы накопления, адаптации и преобразования информации об окружающем мире. Для этого было необходимо составить перечень прочих цивилизационных структур с аналогичными функциями (я их называл культурными системами), сравнить их с наукой и понять, в чем именно состоит ее уникальность. В статье «Миф. Технология. Наука» рассмотрены всего три системы. Со временем я включил в этот список также право, религию, искусство и кое-что еще.
Случилось так, что этот опус оказался первым и последним. Свои планы я реализовал в рукописи книги «Аспекты теории науки», которую предполагал защитить как докторскую диссертацию (и это при том, что в ней не было ни одной ссылки на классиков марксизма!). Но руководство института придерживалось иного мнения. В директорском кресле тогда сидел Б. Н. Украинцев, бывший работник аппарата ЦК, абсолютный невежда и редкостный мракобес. Меня он сильно не любил и пускать в доктора философии не желал. Грянули впоследствии всякие хренации, в результате которых я лишился работы с волчьим билетом. Заведующего сектором В. А. Лекторского (сейчас он полный академик) и коллег чином поменьше, которые успели рекомендовать рукопись в печать, так припугнули, что они позаседали опять и отдали меня на растерзание начальству. Этим в 1981 году закончилась моя деятельность в ИФ. На сайте сектора, где я работал, моих следов нет.
6 лет сидел в Москве в статусе официально безработного, на жизнь добывал деньги рефератами в ИНИОН. В 1987 году уехал в США, где и живу. Год работал в Институте физических наук и технологии при Мэрилендском университете, а потом осуществил свою голубую мечту и занялся журналистикой в вашингтонской редакции Радио «Свобода», где и пребывал до 2004 года включительно. Сначала учился ремеслу на политической и культурной журналистике, потом убедил начальство запустить ежедневную программу научных и технических новостей, которую единолично вел последние 6 лет. С 2005 года — научный обозреватель «Популярной механики»; кроме этого, в 2007-2009 годах был научным обозревателем русской редакции «Голоса Америки».
Фантастика в жизни и творчестве
Студентом был одним из организаторов Клуба любителей фантастики МГУ. Этот КЛФ, где я президентствовал, работал в 1966-67 годах, и очень неплохо. Ранее были КЛФ при московском Доме детской книги и харьковском Доме ученых. Встречались с писателями, ходили на заседания секции фантастики в писательский клуб, провели анкетный опрос читателей фантастики, кажется, первый в Союзе.
Встречались мы много с кем — с Альтовым, конечно, с Аркадием Стругацким, с Ариадной Громовой, Севером Гансовским, всех и не упомнить. Аркадий Натанович прочитал у нас главу из «Гадких лебедей» и подарил машинописную копию книги. Она жила у меня до переезда в США, а сейчас в Москве у моего сына. У нас даже выступал Лем, причем не где-нибудь, а в Центральной физической аудитории, самой большой на физфаке.
Клубу очень повезло в том, что у него нашелся мощный покровитель в лице великолепного физика-экспериментатора Владимира Брагинского. Он тогда был в партбюро и нас опекал. А времена были нелегкие, начальство еще тряслось от воспоминаний о скандальном диспуте «Цинизм и идеалы», проведенном весной 1965 года Дискуссионным клубом МГУ, где я тоже был в руководстве. Клуб, естественно, после этого разогнали, но студентов не тронули, ударили по идеологическим наставникам (говорили, что по распоряжению самого Суслова). И вообще в 1966 году началось наступление махровой реакции. А вот КЛФ повезло — выжили. Потом отцы-основатели (двое ребят с астрономического отделения и аз грешный) получили дипломы, а наследников тогда не нашлось.
В 1968-1977 годах написал несколько статей о фантастике. Одна из них, «Англо-американская фантастика как социокультурный феномен» достаточно часто цитируется до настоящего времени, а в 1977 году была переведена на английский в журнале Science Fiction Studies.
