Падая вверх

»...они тоже не могут побороть в себе желание взять кусочек мела и что-нибудь написать на стенке вагона – деревянной и теплой от солнца. Вот идет солдат в пилотке, направляется к вагону: д о д е м б е л я д в а м е с я ц а. Появляется шахтер, белая рука выводит лаконичное г а д ы. Двоечник пятого класса, кому, быть может, жить труднее, чем нам всем вместе взятым: М а р ь я С т е п а н н а – с у к а. Станционная рабочая в оранжевой безрукавке, которая обязана подвинчивать гайки и подметать виадуки, сбрасывая мусор вниз, на рельсы, умеет рисовать море. Она рисует на вагоне волнистую линию, и правда – получается море, а старик-нищий, что не умеет ни петь, ни играть на гармони, а купить шарманку до сих пор не собрался, пишет два слова: в а м с п а с и б о.»

Эта повесть была моей персональной страшилкой примерно полтора десятилетия, с первой попытки взять ее кавалерийским наскоком. Тогда восторги Сашей Соколовым всех, кто есть кто-то погнали читать. О постмодернизме я имела самое приблизительное представление, а к восприятию текста такого уровня сложности и вовсе не была готова. Открыла, начала и отшатнулась: сквозь аллюзивность, особую поэтику и внутреннюю организованность этой прозы явно просвечивало сумасшествие, а таких вещей я боюсь: заигрывать с безумием — дразнить внутренних демонов. Без последствий такое могут себе позволить или закаленные бойцы или люди совсем толстокожие. Льщу себя надеждой, что прошедшие с первой попытки годы и постмодернисты, каких познала за это время без счета, закалили меня. Однако взяться за «Школу для дураков» не решилась бы, если бы ВИМБО не выпустило ее аудиокнигой.

Предельно непростая история, сюжет не то, чтобы отсутствует — это нормально в постмодернистской парадигме, но здесь не привычная искромсанная фрагментарность и намеренная запутанность, но удивительная цельность и одновременно «размазанность» — здешний сюжет похож на хорька. Видели когда-нибудь как переливается, скользит в руках, словно лишенный костей, этот хищник? Вот только что был на плече хозяйки — глядь, уже под локтем, а движения и не уловить было глазом. И все-таки давайте поймаем, что уж сумеем. Герой рассказчик молодой человек-подросток-мальчик со странным именем Нимфея (салют, Владимир Владимирович, и даже не в части нимфеток, а по ассоциации с бабочками-нимфалидами). Он сын прокурора, уже проходивший лечение в психушке по поводу раздвоения личности, учится в особой школе, которую в моем советском детстве называли ЗПР или УО, а в нынешние политкорректные времена — школой коррекции. Педсостав соответствующий, но есть любимый учитель географии Норвегов, чье бессребреничество и пристрастие к хождению босиком не то возводит к святым, не то низволит его до юродивых. И есть учительница биологии Вета Акатова (ветка акации), дочь репрессированного, позже реабилитированного академика биологических наук, в нее Нимфея влюблен обеими своими, порой соперничающими за ее внимание личностями. Вета красива самодостаточна и явно не имеет проблем с поиском партнеров для отношений без обязательств, но отчего-то одинока. Прокурор, отец Нимфеи — такое воплощение карательной системы в отдельно взятом индивидууме; средоточие косности, узости взглядов, непрошибаемого самоупоенного эгоизма. Мама, женщина ранимая и тонкая, сильно моложе мужа, глубоко страдает в этом браке, там очевидно еще проецируемая на себя вина за «неудачность» сына. В поисках какой-то возможности обеспечить его во взрослой жизни куском хлеба с маслом (очевидно, что стандартные пути, включающие институт и работу инженером здесь не сработают), находит ему преподавателя музыки, композитора с «неудобным» прошлым («одноглазым» называет его прокурор не случайно), и ожидаемо влюбляется в него. Этот обреченный роман тоже часть фона.

Кроме основной линии есть масса второстепенных персонажей, которые копошатся тараканами вокруг: стекольщик, крепкий задним умом; экскаваторщик, мечтающий о человеческом черепе как мужики грезят какой-нибудь спортивной тачкой; мерзкая директриса школы. Все они создают фон умеренно враждебного и одновременно паразитического окружения. Хронотоп непростой: есть всегда летняя дача, эдемский сад, окруженный рекой забвения Летой и есть остальной, бесприютный, зябкий, осенне-зимний мир. Время течет то напрямую. то вспять, воскрешая мертвых — с умершим и похороненным Норвеговым то и дело сталкиваются и разговаривают герои. Роза Ветрова (роза ветров), его любимая ученица не то пережила учителя и читала на его похоронах стихи, не то умерла незадолго до него. Предельная зыбкость, ненадежность пространственно-временного континуума в сочетании с ненадежностью рассказчика выносит происходящее за пределы «здесь и сейчас» Яви, вдвигает в мифопоэтический пласт Нави или даже Прави, за восприятие которого ответственны иные органы чувств. Раздвоенность, двойничество героя словно бы распространяется на читателя или слушателя, как было в моем случае, заставляет отращивать гумилевский «орган для шестого чувства», если помните, в процессе «кричит наш дух, изнемогает плоть».

Не пытаясь объять необъятного, резюмирую: книга сильно не для всех, это предельно непростой, но уникальный по уровню воздействия читательский опыт, спасибо за прекрасное чтение Алексею Аграновичу.

tl; dr Превзойти Владимира Владимировича в лаконичности описания «Школы» сложно. Тиражируемое резюме Набокова — «Обаятельная, трагическая и трогательнейшая книга» — апеллирует исключительно к эмоциональному восприятию, что блестяще отражает суть явления. Обязательно прочитайте, переживите, почувствуйте эту книгу. Она великолепна.

Не даром Саша Соколов занимает особенное место в литературе. «Школа для дураков» легко и непринужденно выходит за рамки обычной прозы. Несмотря на определенную стилистическую схожесть с «Другими берегами» Набокова и «Письмовником» Шишкина, «Школа...» единственна в своем роде. Ожившая картина или музыка в прозе, очень целостный и неделимый объект, но в то же время — тонкая материя, утекающая сквозь пальцы, ветер без начала и конца. Написать что-то столь прекрасное даже на фоне мастодонтов отечественной литературы мог только гений, которым Саша Соколов несомненно и является.

Произведение постмодернистское и содержит набор характерных для литературы деконструкции черт. В книге почти отсутствует сюжет. Время фрагментировано, рассказчик скомпрометирован. Образы персонажей абстрактны: Вета то учительница, то созвездие. Почтальон одновременно человек и вневременный «насылающий ветер». Норвегов то ли жив, то ли мертв. Подобный взгляд на окружающую действительность напоминает магический реализм «Дома, в котором...», где через образы героев проступает мир эйдосов. Повествование подернуто дымкой сна, оставляя нам только образы и впечатления, но не суть. Автор ни о чем не говорит напрямую, огибает ответы, избегает называть имена. Вместо этого перед нами медленно течет река описаний. И сила и образность их такова, что сквозь описания проступают заложенные в них смыслы: трагизм и радость жизни, вечные темы нашего dasein.

Красной нитью через роман проходит магистральная объединяющая идея: Великая Красота слов. Соррентино был бы в восторге. «Школа...» — стилистически безупречный текст, доставляющий физическое наслаждение от прочтения.

Удивительно точно Соколов варьирует темы, не срывается в полный сюр, выписывает советскую действительность и бытовые мелочи. Отсылает нас то к Илиаде, то к Кавказскому Пленнику. Савл предстает в образе Христа. Нимфея живет рядом с Павловым, общается с Леонардо. Калейдоскоп разнообразен, но неизменно красив. Отдельный реверанс автору за тему смерти. Савл, дух непокорности и путешествий, умирает. Вслед за ним умирает Роза Ветрова — ускользающий идеал красоты, страсти и любви, могильный цвет.

Пытаться пересказать словами, почему красива Мона Лиза, задача не из легких. Такое только Нимфее под силу. Откройте книгу и узнаете. Почему.

------------

P.S. Если до этого произведения Саша Соколов был вам, как и мне, незнаком, посмотрите документальное кино «Саша Соколов. Последний русский писатель». Наверняка не пожалеете.

Удивительная книга! Больше всего похожа на клочки хаотических музыкальных фрагментов, которые каким-то чудом складываются в волшебную, пронзительную симфонию.

Слова текут, как река, попадают в водоворот, начинают кружится, распадаются в потоке сознания и собираются вновь. Удовольствие от чтения почти физиологическое.

У меня такое чувство из русских писателей только Бунин и Набоков рождают.

В 1973 году опубликовать такое в казенном СССР было невозможно. Но оказалось возможным написать. Получился не столько роман, сколько нарисованный подснежник посреди грязного пласта снега. Роман, будто человек, рожденный в морге. Роман — «снежная бабочка».

Сие сочинение в настоящий момент считается чуть ли не сакральным в отечественное словесности. Русский Сэлинджер! — говорят одни. Круче чем «Над пропастью во ржи». Русский Джойс! — утверждают другие.

Пытался я читать «Школу» ещё в журнале «Октябрь», как только стала доступна широким массам. Потом по случаю купил книгу-перевёртыш, включающую в том числе и. Сейчас книгу дорого оценивают букинисты, торгующие литературу на русском языке (между прочим).

Ах, всё-таки очень непростая штучка! Скорее, для писателей, чем для читателей (многим авторам одолеть хотя бы несколько страниц — в порядке тренировки, чтоб чуть-чуть взбодрить свой вялый стёртый казённый плоский слог).

Что же есть «Школа»? Исповедь раздвоившегося мальчика? Чудовищная (по своей нестандартности) импровизация на тему жизни, смерти, страдания, любви, надежды? Попытка всмотреться в мир, который (если верить некоторым) каждый миг переходит в другое квантовое состояние. И хотя остаётся (где-то там) во всех своих состояниях прежних, однако человеку вернуться к ним нельзя. Только во сне и в мечтах.

Блестяще написанный «философско-футурологический роман с элементами политического памфлета». Пародия на мемуаристику, «Лолита наоборот», Палисандрия отменно иронична, а уж форма, стиль романа захватывают и погружают в себя целиком, хочется есть этот чудесный русский.

Читать быстро не получится :)

О «Школе для дураков» хочется рассказать по-особенному. Не начну же я: «в этом романе…». Просто стыдно, до чего фальшиво звучит. Сказать «в этой прозе, больше похожей на стихи…» — тоже враньё получится. Больше всего «Школа для дураков» на музыку похожа. Только музыка способна так подхватывать и нести. Забываешь, читатель ты или слушатель. Нет предложений, нет слов, исчезают буквы, а образы рождаются и живут прямо внутри. В этой странной музыке Бах легко превращается в Шёнберга, но чаще в кого-то из русских: в Глинку, Чайковского, Рахманинова. Как бы Саша Соколов продолжил, разветвил и расцветил этот список. Но я не Саша Соколов. Я даже не знаю, умею ли ещё (уже) читать и писать. Погружаясь в эту книгу, без сожаления забыл я свою скучную историю отличника и стал последним в школе для особо дефективных. Вообще-то, нас двое, но это сложный и запутанный вопрос, почти как про время. Пусть про него Соколов рассказывает. У него волшебно получается. Вместо сюжета поток сознания, и отвлечение на отвлечении, и подробности того только, что к делу не относится. А в результате знаешь не меньше, чем про реальную жизнь. Про дачный посёлок, про родных, соседей, учителей, про жизнь нестерпимую и прекрасную. Нет, бессилен я это передать. Пойду лучше снежных бабочек ловить.