Его сжатая, холодная манера письма выдает человека с классическим стилеисповеданием. Предпочитает точность эпитетов, но не чуждается известного образного маньеризма. Никаких попыток специального возбуждения читательского интереса, никаких баобабов и колибри в мрачном, скудном, относительно северном пространстве рассказа. Некоторые тексты напоминают Эдгара По, остальные не напоминают никого. Произведения Стефана Грабинского (1887 — 1936) входят практически во все европейские и американские антологии фантастической литературы, но, насколько можно судить, при жизни он не имел у себя на родине, в Польше, особой популярности. Впоследствии ситуация изменилась. В предисловии к относительно недавнему польскому изданию можно прочесть о его творчестве следующее: «Это был новый тон, какого польская литература до Грабинского не знала. Удивительная необычность и оригинальность этой прозы — несомненно некое существенное расширение достижений и успехов польской литературы и одновременно приближение к универсальным мотивам и ценностям мировой беллетристики». Небогато, но автора предисловия можно понять: Грабинского трудно втиснуть в польский литературный процесс и не менее трудно приблизить к каким-то абстрактным «ценностям мировой беллетристики». Вообще узнать что-либо интересное о Стефане Грабинском, равно как о любом другом классике черно-фантастического жанра, довольно трудно. Кажется, он чуть ли не всю жизнь учительствовал в галицийской провинции и, кажется, был человеком весьма образованным — во всяком случае, отмечается несомненное влияние на него Анри Бергсона и Уильяма Джеймса. Но нас в данном случае занимает не столько учитель из Галиции, осведомленный в проблематике современной европейской философии, сколько его двойник — блестящий знаток магического мировоззрения и захватывающий рассказчик. И, разумеется, мы должны прежде всего иметь представление о магическом мировоззрении вообще.

Не надо путать магию с оккультизмом, и еще более нельзя ее путать с парапсихологией и экстрасенсорикой (термин, кстати говоря, в высшей степени нелепый и неточный). Если оккультизм XIX века явился романтической реакцией на позитивистскую науку, то парапсихология есть грустное признание того факта, что далеко не все в этом мире поддается научному объяснению. Ни оккультизм, ни парапсихология не могут иметь специального отношения к магии по той простой причине, что магия — тотальное мировоззрение, не зависящее даже от религиозной догмы. Речь идет о натуральной магии. Некоторые ее ответвления — например, белая, красная и черная магия — могут быть ориентированы на присутствие того или иного божественного начала, но само по себе это мировоззрение свободно от любых утверждений и формулировок теистического абсолюта. Магия признает этот мир — конкретизацию одного из возможных миров — случайным результатом беспрерывного взаимодействия, постоянной трансформации четырех основных сущностей, или принципов: огня, воздуха, воды и земли, — которые функционируют в мыслимой и немыслимой протяженности между гипотетическим полюсом вездесущего движения и не менее гипотетическим средоточием неподвижности. Эти принципы ни в коем случае нельзя путать с элементарностью периодической системы, поскольку магия вообще отрицает возможность какой-либо стабильной схематики мироздания. Манифестация какой-либо устойчивой картины мирового пейзажа объясняется относительной предоминацией одного принципа над другими. Причем это касается не только актуального космоса, но и каждой одноименной стихии: например, когда говорят о материальном пламени, имеют в виду землю, воду и воздух, соединенные и живущие в режиме огненного принципа. Поэтому всякое рассуждение о полном движении или полном покое в высшей степени предположительно, так как даже в самом тонком и эфемерном пламени присутствует земная тягость и блуждающий огонь разрывает сердцевину несокрушимой минеральной породы. Отсюда следует множество выводов. Коснемся некоторых из них: во-первых, каждый объект пребывает в состоянии изменчивой креативности, т. е., с точки зрения магии, нельзя признавать за ним раз и навсегда фиксированную идею или форму — каждый объект есть генератор или катализатор энергетикоассоциативных референций; во-вторых, объект не может иметь определенного акустического отражения, проще говоря, наименования, — мало того что его название меняется в зависимости от языка, — его акустический ориентир меняется в зависимости от степени его трансформации; в-третьих...

В-третьих, вселенная — материальная, психологическая, интеллектуальная — не может иметь никаких законов и не поддается никакой логической интерпретации, хотя бы потому, что любая знаковая система отличается характером относительно замкнутым, и референция обозначающего к обозначаемому до крайности многообразна. Поэтому в магии нет никаких оппозиций, никаких границ между реальным и воображаемым, сном и явью, жизнью и смертью, здравомыслием и безумием. Человек, который хочет быть магом, должен это уяснить прежде всего — иначе он просто станет глупцом своих предполагаемых «паранормальных» способностей. Равным образом он должен уяснить, что время и пространство считаются в магии не самостоятельными категориями, а лишь производными, целиком зависящими от взаимодействия четырех основных принципов, и, следовательно, в магической трактовке бытия таких понятий, как хронология и математика, интерпретируемых в качестве экзистенциальных констант, не существует. Он должен стать «mobile in mobile» — «подвижным в подвижной среде», — нет необходимости особенно акцентировать высокую трудность задачи. Для современного цивилизованного человека эта задача вообще не по силам хотя бы по двум соображениям: во-первых, он никогда не согласится, что его «эго» — чистая фикция, навязанная извне; во-вторых, жить в свободном «беззаконии», признав интеллект и память цепким кошмаром вроде змей Лаокоона, означает для него погружение в безвозвратное безумие. Он может воспарить либеральной мыслью и одобрительно кивнуть, услышав, к примеру, что этические нормы «человеческого общежития» и разглагольствования о каком-то «гуманизме» — только подлая софистика очередной правящей клики. Но если ему сказать, что никаких «законов природы» вообще не существует, и что якутский шаман знает о мироздании куда больше коллектива физического института, он может посмотреть на собеседника с некоторым сожалением. Прежде чем цивилизованные люди уверовали во вращение Земли вокруг своей оси, они в центре своего сообщества провели гипотетическую ось... средней статистической единицы. Кто не склонен сомневаться в научной и объективной картине мироздания? Индивид здравомыслящий, трезвый в буквальном смысле, морально и телесно устойчивый, есть некто вроде хорошего шофера или регулировщика. Это не просто пренебрежительное и случайное сравнение — интеллектуальные предки шофера и регулировщика, ответственные за чудовищную геометризацию пространства и времени, явились служителями нового космократора — «демона движения» (так называется один из сборников Стефана Грабинского).

Позитивистская наука вообще основана на преобладании «земного» принципа, понятого в смысле само собой разумеющейся фундаментальности, ибо дискурсивное мышление невозможно без нормативных осей, точек отсчета и констант. Об этом вполне четко сказал современник Грабинского Герман Кайзерлинг: «Для правильного понимания сущности дискурсивного мышления необходимо учитывать, что это мышление возможно только в предоминации хтонического элемента бытия».

Даже смелые, далеко идущие гипотезы Эйнштейна, Гейзенберга, Гилберта невозможны без хтонически ориентированных «постоянных». Однако в магическом понимании естественная земля, в состав которой входят три остальных принципа, никак не может притязать на «фундаментальность». В эпоху Просвещения образовался психологический тип, наиболее предпочтительный в своей «нормальности», — хтонически акцентированный тип, по сравнению с коим остальные казались менее «нормальными» и более морально предосудительными. Люди легкомысленные, пустые, остроумные, дилетантические, блестящие, зажигательные, лживые... многоцветная ядовитая пена вокруг работящего, созидающего челнока, хотя трудно сказать, чем, к примеру, Чичиков, «вставший, наконец, твердой ногой на твердую почву», экзистенциально предпочтительней героя «Золотого века» Бунюэля, одержимого мрачным пламенем неукротимой агрессии. Таким же приблизительно образом осязание и вкус начали превалировать в качестве индикаторов реальности над другими органами чувств, а многократные, утомительные повторы эксперимента стали считаться необходимыми для лучшей верификации «законов природы».

Стоит припомнить, что понятие «закон» относилось в древности к теистической сфере бытия. Законы давались не для буквального послушания, но служили указующими вехами для искателей религиозного свершения. Законность, равномерность, равновесие, точность — понятия геологические, характеризующие мир квинтэссенциального идеального движения и вечного фирмамента. Равно как чистое время и чистое пространство, эти понятия обращены к мистической «интеллектуальной интуиции», а не к логико-практической разработке. В письмах Марсилио Фичино проблема разбирается подробно: Фичино цитирует Дунса Скота и Тьерри Шартрского, которые предостерегали против использования в этике, политике и прикладных науках непостижимых для обычного ума идеограмм свободы, равенства, точности, повторения, потому что нельзя считать присущими вечно изменяющейся земле незыблемые категории восьмой сферы — сферы фирмамента. Вообще надо учесть, что мировоззрение магическое резко отличается от религиозного и мистического. Магия — знание экспериментальное, и его адептам присуще недоверие к любому теоретическому постулату, претендующему на ту или иную степень достоверности. В книгах по магии, будь то «Тайная философия» Агриппы Неттесгеймского или гаитянская «Попол-воо», всегда присутствует уклончивость, сомнение и недосказанность: «...говорят, что сожженная печень хамелеона пробуждает дождь и грозу», или: «...я слыхал, что оленьи рога, подвешенные над дверью, отпугивают змей», или: «...рассказывают, что из пепла головы канарейки, подмешанного в навоз, через восемь дней рождается огромная жаба, яд которой весьма употребителен в некоторых действах». Авторы, конечно, вовсе не думают обезопасить себя от обвинений в шарлатанстве, просто в постоянно изменяющемся мире взаимодействия объектов и условия их трансформации могут быть завтра иными, нежели сегодня, в одних руках иными, нежели в других. Можно возразить следующее: как же эти ваши адепты магического знания, проще говоря, деревенские старухи, знахари и колдуны отрицают методику, постулаты и константы? А пресловутые четыре элемента, или принципа, античной космогонии, о которых толковал еще Эмпедокл? Да и разве книги по магии не заполнены бесконечными схемами и рецептами нонконформистских аттракций и репульсий минералов, растений, чисел, планет? И при чем здесь довольно занимательный беллетрист Грабинский? Или он тоже тайный адепт?

К Стефану Грабинскому мы обратимся чуть позже. Занятия магией действительно не предполагают изучения теории в обычном смысле, но описание магического процесса всегда теоретично. К тому же мы пытаемся вкратце изложить философскую интерпретацию магического мировоззрения, представленную в сочинениях Марсилио Фичино, Джордано Бруно и Томмазо Кампанеллы, т. е. людей, известных своими неоплатоническими интересами и своим скепсисом в отношении любого теологического схематизма (Walker D. Р. Spiritual and Demonic Magic from Ficino to Campanella 1958. Р.60-68). Вопреки общепринятому мнению трансцендентная идеология не играет в магии существенной роли, поскольку невидимый мир считается таковым не в силу своей сугубой онтологической позиции, а в силу ограниченности человеческого восприятия, расширение возможностей коего и является одной из проблем магии. Отсутствие произвольной нормативной оси аннигилирует однозначность и оппозиции; недоверие к гипотезе имманентно-трансцендентной структуры ставит под сомнение иерархичность мироздания. Односторонний, до крайности ограниченный интеллект, верящий в свою исключительность, суживает до плачевного минимума качественно беспредельную космическую панораму, и если под разумом понимать богатство восприятия, мгновенное самонахождение в незнакомой ситуации, осторожность в суждении и высказывании, то любой дрозд умней человека. В магическом мировоззрении чувствуется скрытое или явное неприятие антропоцентризма, ибо каждый манифестированный или тяготеющий к манифестации объект обладает эмоциональностью, разумом и способностью суждения, какой бы нелепостью или даже извращенностью это ни казалось утилитарно мыслящему индивиду. Поразителен и необъятен внечеловеческий мир, где сложность законов распадается в торжествующем беззаконии, где человеческий язык способен только намекнуть на сложность психологических напряжений, как это сделано в работе Авиценны «О духовной любви минералов»: «Нам не дано понять, мы вынуждены лишь признать, что рубин ревнует коралла к звезде Альтаир». Размытость границ, незаметность переходов, смутный или взрывной динамизм метаморфоз, постоянное изменение человеческого естества мага тормозят решительность утверждений касательно магической догматики. В сущности, магия есть внедетерминистский, внерациональный способ познавательного бытия, когда ценится не какая-то мера истинности догмы, а именно ее транзитность. Каждое устойчивое понятие характеризуется скрытой преходящностью, которая является условием его перехода в другое понятие или его распада. В этом смысле ничего незыблемого, ничего «святого» не существует, если под этим имеется в виду определенное постоянство действия или влияние какого-либо субъекта или субстантива. Допускается в высшей степени проблематичная вероятность блуждающего и непредсказуемого присутствия постоянной идеи или метафоры в сфере, доступной необычайно расширенному человеческому восприятию, но отнюдь не конкретное участие теистических или демонических инвариантов в сотворении, жизни и разрушении мироздания. В этом сугубое отличие магии от алхимии и мистицизма, где прежде всего постулируется возможность достижения инвариантной сферы, а также предполагается наличие константы — философского камня или бога живого человека — в человеческом теле или душе. Необычайная трудность подобного достижения, сомнение в наличии подобной константы и побудили, возможно, неоплатоников Фичино и Бруно обратиться к магическому релятивизму. И вот почему.

Четырем космогоническим принципам необходимо должна соответствовать четырехчастная структура микрокосма. Но в теологическом понимании микрокосм триадичен: корпус, анима, анимус — тело, душа, дух; элементарная аналогия — земля, воздух, огонь. Получается, что в структуре микрокосма отсутствует элемент воды, то есть первоматерия творения, так называемая адиа регтапепз — «вода постоянная». Следовательно, либо космос был сотворен реально, а человек — существо ущербное и призрачное, либо под «миром сотворенным» понимается какой-то другой, не наш мир. Точка зрения магов такова: в транзитной вселенной беспрерывных становлении и трансформаций креатуры под названием «человек» не существует вообще, поскольку динамизм четырех принципов исключает aqua permanens. Но исключать что-либо окончательно, разумеется, противоречит духу магии. Следовательно, адиа регтапепз в общем метафизическом смысле нечто постоянное, связующее тело, душу и дух в единый организм, явление редкое, более редкое, почти гипотетическое. Подобный скепсис разделял К. Г. Юнг и его психологическая школа: «Можно говорить лишь об «эгокомплексе», но не о «я» или «субъекте». В строгом смысле рождение «я» божественно» (Neumann Е. Ursprunggeschichte, des Bewustseins, 1975. 5. 312). Можно говорить об «инфантильной обезьяне с нарушенной внутренней секрецией» (Ж. Рибо), о туманной, волнистой, волокнистой, антропообразной материи, но под словом «человек» можно разуметь только богочеловека. Человек все время раздваивается, расслаивается, рассекается — одухотворенный в один момент, воодушевленный в другой, телесно-инстинктивный в третий. Отсюда полная невозможность сколько-нибудь удовлетворительной характеристики человеческой сути. Отсюда странная фраза Ницше: «Человек есть толпа и место встречи» («Веселая наука»). Что может связывать в неспокойное целое микрокосмические составляющие? Иллюзии, идеи фикс, страх так называемой смерти, аутосуггестии, массовые суггестии. Это хорошо выразил испанский поэт Педро Салинас: «Бессмертное божество умерло для нас — если я правильно понимаю Ницше и Достоевского. В таком случае, что может связывать дух, душу и тело в единую композицию, именуемую человеческим существом? Что может связывать несколько человек в группу? По всей видимости, только страх — полиморфный, поливариантный, напряженный. Так шаровая молния, влетая в окно, превращает группу... в группу единомышленников» (Salinas P. El Defensor 1950. Р. 99).

Магическое мировоззрение отражает карнавальную ситуацию бытия. Карнавальное действо, рожденное когда-то из орфико-дионисийских мистерий, отвечает основной магической транспозиции и хорошо иллюстрирует отношение магии к религии. Божество может явиться в своей славе или в своем трагизме, в рубище или в пурпуре — это не имеет значения. Кто-то может провозгласить себя богом, не боясь, что его уличат в самозванстве, — на карнавале никто не ищет «истины». Здесь торжествует принцип скользящей, блуждающей теофании, намек на реализацию микрокосма, насмешливое обещание божественной помощи. В апофатическом познании истины утверждается только то, что истиной не является. И потому человек на карнавале есть «место встречи»... различных костюмов и масок, причем он никогда не должен идентифицироваться ни с одной из них.

* * *

Можно, конечно, по-разному интерпретировать творчество Стефана Грабинского и мы, вероятно, выбрали не самый прямой путь. В рассказе «В доме Сары», к примеру, очевидно влияние модной в конце того и в начале этого века тематики женского вампиризма, дорогой сердцу таких писателей, как Стриндберг, Чехов, Лоуренс. Несомненно влияние «философии жизни» Анри Бергсона и Рудольфа Эйкена на «Сатурнин Сектор» и дискретное влияние фрейдизма в рассказах «По следу», «Любовница Шамоты». Но, во-первых, эти рассказы, на наш взгляд, отнюдь не самые сильные у Грабинского, а во-вторых, нельзя забывать, что тенденции магического мировоззрения очень ощутимы и у Бергсона, и у Фрейда. Но если у этих философов можно проследить определенные тенденции, то Стефан Грабинский, по нашему мнению является безусловным сторонником магической диспозиции бытия.

В произведениях Грабинского очевиден магический релятивизм в отношении к современной технократической цивилизации, т. е. в отличие от традиционалистов он совсем не склонен считать оную ужасающим следствием распада «нормального» человеческого общества. «Сатурнин Сектор» — хороший тому пример. Бергсоновские аргументы двойника часовых дел мастера не выдерживают критики: Сатурн не является богом времени вообще и механического времени в частности: механические часы столь же мало повинны в современной идолизации времени, как нефть и каменный уголь, взятые сами по себе, в нынешней экологической катастрофе.

Время и пространство, трактуемые как однородные и независимые категории, существуют только в мозгу ученых-позитивистов. Время и пространство есть производные четырех космогонических принципов и соотносятся с ними, как запах с цветком или горение с деревом. В бесконечной динамической комбинаторике огонь, воздух, вода и земля образуют сонмы бессчетных креатур, наделенных мыслью, волей, разумом и направленностью действия. Люди пребывают с ними в постоянном и неконтролируемом контакте. Наши предки называли их демонами и стихийными духами, для нас это просто «стихии» — т. е. нечто неразумное, буйное, враждебное, — энергии и силы которых надо опасаться или, в лучшем случае, использовать утилитарно. Мы настолько заворожены мифом о собственной исключительности, что даже грустим о своем гордом интеллектуальном одиночестве и даже порываемся искать на других планетах каких-то «братьев по разуму». При этом нам свойственна потрясающая метафизическая наивность: встречая кого-либо, внешне напоминающего человека, мы его за человека и принимаем, а его сходство с птицей, зверем или растением полагаем случайным, столь же случайным, как человекоподобие скалы или дерева. Нам не приходит в голову, что наш собеседник — только антропоморфное отражение капли смолы, змеи, цветка или просто часть неведомого целого. Как вообразить, что «низенький, горбатый человек в форме железнодорожника» есть антропоморфная проявленность зловещей воли и загадочной амбиции существа, которое в нашем восприятии схематизируется как «поезд»? Как вообразить, что этот «поезд», чертеж которого прошел сквозь мозг инженеров и материализовался с помощью человеческих рук, — одна из бесчисленных реализации «демона движения» («Тупик»)?

Магическое мировоззрение было присуще всем народам во все времена. Этот ураган вырывает с корнем любое построение, эта раскаленная магма сжигает любую концепцию! Религия, наука, этика — с данной точки зрения только попытки удержать «человека социального» от растворения в «человеке космическом» (терминология Эриха Фромма). И как можно понимать некоторые тенденции новой философии и психологии? Пролонгация ли это антропоцентрической активности в областях доселе неведомых? Или прорыв магических стихий, ломающих любую интеллектуальную конструкцию? Вампиры, двойники, существа, порожденные стихиями, — азбука магии, известная с древнейших времен. Новая наука, ориентируясь на химерическую нормативную ось, пользуясь все возрастающей качественной импотенцией человеческого восприятия, искусственно отделив «психическое» от «физического», отодвинула эти совершенно реальные объективации в сферу душевных болезней. Но теории «паранойи» или «шизофрении» лишь констатируют опасность, но не предупреждают ее. Действия убийцы из рассказа «По следу» можно «психологически» объяснить так: «Анализ сновидений, несмотря на несовершенство психоаналитического метода, связанного с вольным или невольным искажением содержания сна, приводит к плачевному выводу: человек по сути своей был и остается существом жестоким и кроволюбивым. Общественные табу, тормозящие немедленное удовлетворение желаний, до крайности интенсифицируют первичные импульсы насилия и убийства» (Rank O Der Doppelganger, 1925. S. 60).

Комплекс «поиска истины» и роковая страсть к обобщающим схемам заставляют выдающихся психологов — каков Фрейд и его последователь Отто Ранк — делать странные выводы. Процесс, напоминающий описанный в рассказе «По следу», сотни раз упоминается в магической литературе. В любопытной анонимной книге «История дьявола» (Histoire de diable, Amsterdam, 1729) можно прочесть о «фогре» — «темном двойнике и тайном преследователе», — ужасающем выходце из инфернального мира. Когда человек засыпает, ему случается попасть под влияние мертвенно-синей луны Прозерпины, высасывающей его кровь. Если он видит во сне зеркало, то насыщенное кровью отражение обретает способность реального самостоятельного действия. Для фогра убийство, так сказать, продиктовано жизненной необходимостью. В магии, равно как в зоологии, не принято рассматривать вещи в моральном аспекте. Герой рассказа может никогда более не попасть в сферу Прозерпины и никогда более не испытывать неприятностей от ночного визита фогра. Поэтому делать логические и далеко идущие выводы на основании анализа сновидений, мягко говоря, более чем рискованно.

Рассказы Грабинского сложны и доступны многосторонней интерпретации. Если признать за его героями фиксированность и субъективность, тексты этого автора вполне ассоциируются с психоаналитическими позициями. Можно понимать конфликт Бжехвы и нарратора («Искоса») как ситуативную драму «космического человека» и его «социального» двойника. Приблизительно то же в рассказе «Сатурнин Сектор». Разнообразные виды человеческой амбитрофии (синдром двойника) отлично анализирует Отто Ранк в своей работе «Двойник», где, кстати говоря, подвергается серьезному сомнению существование человека как индивида в современном мире: «Делать вывод о цельности человеческой личности в наше время не представляется возможным. Нет никаких сомнений, что техническая цивилизация направлена на психическое уничтожение человека. Она бросила его в режим беспрерывного конформизма. Отсюда раздвоение личности. В лучшем случае раздвоение» (Rank O Der Doppelganger. 1925. S.192). Но являются ли герои Грабинского людьми в обычном смысле и применимы ли к ним положения антропоцентрической психологии? Известно, что целый ряд «стихийных демонов» может входить в людей, глаголать их устами, воплощаться в них на какое-то время или навсегда. Человек Грабинского — транзитная станция на пути трансформативной активности сильфаксов, акваэлл, пирофоров, террамитов. Но магия, в основном, наука экспериментальная, и трудно поставить магический диагноз персонажу художественной фикции. Известный демонолог Лодовико Синистрари оставил интересные сведения о «сильфаксе» — невидимой спрутовидной сущности (Sinistrari L. De la demonialite, 1659. Р. 205–212). Сильфакс, разъедая оболочки соматической души, впивается в двух или нескольких людей и составляет неведомое для них и структурно враждебное целое. После смерти одного из них возникает ситуация, похожая на описанную в рассказе «Искоса». Но возможны и другие интерпретации. Нельзя, конечно, забывать, что Стефан Грабинский — современный беллетрист, а не демонолог допозитивистской эпохи, — его можно подозревать в магических инспирациях, а не в пропаганде конкретных сведений. Однако эти инспирации настолько очевидны, что позволительно говорить о серьезном увлечении. Такие рассказы, как «Месть огнедлаков», «Горельщина», «Красная Магда», можно расценивать как художественный комментарий некоторых магических предположений. Огненный метафизический принцип, вселенная огня владычествует в этих произведениях. Когда в средние века рассуждали о бесконечности, то зачастую имели в виду бесконечную протяженность и сложность огненных миров. В существах, населяющих оные, акцентировано огненное начало, как в нас акцентировано земное. Эти существа в отличие от нас наделены гибкой переменчивостью, взрывным динамизмом и способностью мгновенных превращений. Они общаются с нами благодаря своей «земной» ипостаси, одна из манифестаций коей — материальный огонь.

Надо заметить, что наши предки не знали «стихийных бедствий». Это понятие появилось в XVIII веке и укрепилось благодаря возрастающей человеческой монополизации интеллекта. Наводнение, землетрясение, пожар — отпечаток, отражение, отзвук работы или борьбы относительно неизвестных креатур совершенно неизвестных стихий. В магической «табели о рангах» человек (если он вообще существует) занимает одно из последних мест. Ниже его — в том смысле, что они вообще не имеют представления об иных сферах бытия, — находятся так называемые «террамиты» (например, «Вий» из повести Н. В. Гоголя).

В «Красной Магде» дана замечательная иллюстрация из классической натуральной магии. В средние века таких девушек называли «фламмарозами» и беспощадно преследовали — в протоколах инквизиции они исчисляются сотнями. Их принимали за антропоморфную конкретизацию всепожирающего пламени. Грабинский, безусловно, хорошо знал магическую традицию, так как описание «Красной Магды», более или менее, напоминает выдержки из многочисленных свидетельств очевидцев и рекомендаций демонологов: «Они нигде не могут найти пристанища и вечно бродят по дорогам. Худые и смуглые, черноволосые и молчаливые, с длинными, беспокойными пальцами. Они легко приходят в неистовство, и тогда в правом зрачке загорается рыжее пятно» (Wecker I. Hexen-Buchlein, 1575. 5. 103). Автор — Иоганнес Векер — полагает, что убить их практически невозможно: они сгорают в пламени и спустя некоторое время обнаруживаются в другом месте. Фламмарозы и пирофоры — невидимые подстрекатели пожаров, фигурирующие в рассказах «Месть огнедлаков» и «Горельщина», — прослыли одним из кошмаров средневековья.

В лексиконе натуральной магии нет слова «инферно» — это теологическое понятие, сильно окрашенное христианской идеологией, имеет также весьма отдаленное отношение к магии черной, или, точнее, нигрогнозии. Как мы упоминали выше, магия лишь гипотетически признает любую константность. Можно сказать еще энергичней: проблематичная константность, локализация, фиксированность считаются перспективой крайне опасной. Признание теистической черной доминанты как абсолютной величины, или, проще говоря, культ дьявола, — это тенденция религиозная, а не магическая. В магии не ставится вопрос касательно оппозиции добра и зла или перипетий души в загробном мире: магия отрицает религиозную этику и отрицает так называемую смерть. Поэтому все, что касается продажи души дьяволу, пакта с дьяволом, полетов на шабаш и т. п., — только однозначная христианская интерпретация тайного магического действа. Религия всегда была враждебна магии, поскольку видела в ней разъедающее начало, угрозу человеческому интеллекту и психике. И действительно, бессознательные занятия черной магией могут подвести человека к той черте, где кончается не только область знаний, но и пространство возможных догадок. Такова судьба героя рассказа Грабинского «Владение». Поэт Вжесьмян нарушает одну из главных заповедей магии — он идентифицируется со своей ролью поэта и творца, верит, что он — бог, креатор фантастического, но близкого к реализации мира: «Ибо Вжесьмян верил в то, что пишет. Свято веровал в то, что любая, даже самая дерзновенная мысль, любой, пусть самый безумный вымысел когда-нибудь и где-нибудь воплотятся во времени и пространстве». Обычное заблуждение художника — верить в свою исключительность и свое авторство. Вжесьмян не задумывается над тем, что он — только посредник, что поток мыслей и образов не рождается в нем, а проходит через него. В результате он становится жертвой кровожадных хтонических вампиров — «лубий» на языке черной магии, — которые уверяют его, что они его собственные творения, и в конце концов превращают в террамита — хтонического демона, лишенного даже малой частицы огня. Таков результат глорификации творческого «я» при полном отсутствии... иронической улыбки.

Мы упоминали, что культ дьявола — тенденция религиозная, а не магическая. В «Саламандре», выдержанной в канонах вполне классических, представлена диффузия этих тенденций. В описании шабаша, очень красивом и пышном, в духе барок-ко, чувствуется безусловное католическое влияние. Великолепный и трагичный дьявол, конечно, мэтр этого мира, но печать отверженности не стирается с чела его. В пространстве романа идет беспощадная борьба огня инфернального и огня небесного, воплощенных в саламандре Каме и «белом маге» Анджее Вируше. В эту борьбу вовлечены «простые люди» — Ежи и его невеста Хелена. Последняя, правда, не так уж проста, в отличие от Камы она являет образ чистой и светлой женственности. Обычная ситуация, шестой аркан таро, молодой человек меж двух женщин: одна — зловещая обольстительница, другая — холодная гордая дева, одна покоряет, другую надо покорить. «Саламандра» повторяет в известном смысле схему «Золотого горшка» Гофмана, только Анджей Вируш значительно уступает архивариусу Линдхорсту, а Ежи — студенту Ансельму. Ежи — тип вполне современный — не может сопротивляться эротической аттракции Камы и безвольно плывет в чувственный парадиз, теряя в результате невесту и способствуя гибели своего «магического помощника». Это недурная иллюстрация нынешнего положения дел: мужчина утратил магическую силу, т. е. натуральную, независимую активность своего бытия. Мужское желание должно создавать свой объект, а не отдаваться приманкам, сколь бы привлекательны они ни были. Никакая эрудиция, никакое «тайное знание» не заменит утраченной силы, делающей мужчину мужчиной, а неофита магом. Лучшее подтверждение сему — инволюция образа Фауста, от великого героя легенд XV века до... Адриана Леверкюна.

Поговорим о «Тени Бафомета», где эпизодически присутствует поэт Вжесьмян. Он, правда, появляется ближе к концу как единомышленник или даже учитель главного героя — мистически настроенного литератора Помяна. Повесть представляет серьезный интерес, ибо в ней описан решительный конфликт между религиозным и магическим пониманием жизни. В данном случае можно не объяснять имя «Бафомет», поскольку автор никак не касается сложной теологумены этого понятия. После процесса над тамплиерами Бафометом стали просто называть дьявола в его козлоподобном варианте. В демонологии Бафомет обозначает демона из ближайшего окружения Люцифера.

Здесь надо все же сказать несколько слов о сложном целом, именуемом в просторечии «нечистой силой». Для христианских проповедников, которые повсюду ищут врага и рыкающего зверя, все едино: русалки или гномы, бесы или черти, дьявол или сатана. Не вдаваясь в подробную классификацию этих сущностей, необходимо отметить: бесы (домовые, ларвы, аспиолы) живут на условной границе «нашего» и «того» мира и могут входить с людьми в чувствительный или нечувствительный контакт. Черти (точнее, гоблины) помимо этого могут заключать с людьми разные пакты и соглашения; дьяволы (демоны), как правило, непосредственно с человеком не общаются. Поэтому Грабинский и говорит о «тени Бафомета».

Что, собственно, происходит в повести? Перерастание психологического конфликта в религиозно-магический, пролонгация земного конфликта в сфере потусторонней. Беспощадная вражда позитивиста Прадеры и мистика Помяна уходит в туман мифического прошлого. Это отвечает принятой в традиционной метафизике теории распада первоначальных единств, которая хорошо изложена в «Теософских фрагментах» Якоба Бёме: за разделением андрогина последовал распад еще относительно гармоничных мужчин и женщин на множество враждебных психофизических типов. Диссонанс между практиком и мечтателем, позитивистом и мистиком, санкционированный христианством («царство Мое не от мира сего»), до крайности обострился в буржуазную эпоху. Этот диссонанс, так сказать, крестообразен: горизонталь манифестированного «мира сего» и вертикаль инфернально-небесная врезаются друг в друга непрерывно и непримиримо.

Итак, «земной конфликт» разрешается в пользу Помяна неожиданно быстро: накануне дуэли Прадеру настигает загадочная и насильственная смерть. Но это лишь начало конфликта более жестокого и совершенно неразрешимого. Помян интерпретировал казус следующим образом: некие высшие и справедливые силы из «метафизической приязни» устранили его недруга Прадеру — одного из адептов пагубного прагматизма, ведущего человечество к «духовному хамству» и «растучневшему сибаритству». Это вполне религиозная точка зрения: Помян верит в провидение и небесную справедливость, стало быть, верит в разумное устройство мироздания. Однако первый диссонантный аккорд, который впоследствии превратится в песенку о двух мотивах Павелека Хромоножки, уже начинает давать о себе знать: когда Помян еще только направляется к месту дуэли, он встречает человека в белом пикейном жилете и покупает пунцовую розу. Невинная белизна и пунцовость, повторяясь несколько раз в событийной последовательности, сольются наконец зловещим унисоном. Два мотива, две контрапунктические линии медленно и неотвратимо раздваивают жизнь Помяна. И здесь разыгрывается главное противоречие религии и магии. Согласно христианской теологии, мир сотворен по законам небесной гаммы и предустановленной гармонии, которая отражается в человеческом сознании априорными понятиями иерархии и справедливости. Но чистая гармония невозможна в материальном мире, ибо в игру вмешивается диссонанс, тритон — «музыкальный дьявол», или «хромая квинта». Недоразумение, дефект, враг, даже чудовищный враг, но ни в коем случае не творец контр-гаммы, не равноценная Богу ипостась. Поэтому для человека религиозного этот сотворенный мир первичен и является в каком-то смысле «органным пунктом». Нижнее, призрачное, потустороннее царство дьявола есть обитель галлюцинаций и теней. И повесть поначалу оправдывает свое название: когда Помян посещает лоджию — место загадочного убийства, — «странный субъект», встреченный на винтовой лестнице, «распадается на мглистые клочья». Все это пока не выходит за пределы галлюциноза, и зловещий мотив кажется резонирующим отзвуком. Однако диссонанс набирает силу: ужасное видение в зеркале, психологическое отклонение в сторону прагматического полюса Прадеры и, наконец, появление «сестры Вероники» весомо и повелительно врезаются в жизнь Помяна. Тревожно нарушаются константы бытия: пространство и время более не поддаются ориентации, вещи, факты и события переплетаются если и не хаотически, то отнюдь не по законам предустановленной гармонии. Здесь любопытно следующее: как и в качестве кого функционирует Помян во «вставной новелле» о Павелеке Хромоножке, выдержанной, кстати сказать, в стиле «католического дьяволизма» Марселя Швоба и Жоржа Роденбаха. Из его смутных воспоминаний ничего вывести нельзя. Непонятно даже, помнит ли он монахиню Веронику и ее алтарь, воздвигнутый в его доме, вероятно, дьявольским соизволением. Вряд ли он обратился в Павелека Хромоножку, который весьма напоминает «странного субъекта» на винтовой лестнице, или в ксендза Дезидерия. Вероятно, он просто один из свидетелей довольно-таки «средневековых» событий, разыгравшихся под солнцем сатаны, в тени Бафомета. Следовательно, с точки зрения логики либо религии все это — галлюцинация, кошмарный сон, порожденный метанойей, дьявольским искусом. Но подобное объяснение схематично и, по сути, не объясняет ничего. Гораздо разумнее признать следующее: при раздвоении личности каждая из двух составляющих обретает либо независимость, либо очень сложную зависимость от другой.

Это магическая точка зрения. Апеллируя к основной метафоре повести, можно сказать, что «тень» Помяна ведет более или менее самостоятельное существование в континууме, порожденном «тенью» Бафомета. Так как тень — предпочтительный объект магических исследований с давнейших времен. Даже в работах по прикладной магии содержится много интересного на эту тему: нельзя наступить на тень, плюнуть на нее, бросить монету; в тени от лунного света мутнеет вода и ржавеет металл; тень от пламени костра усиливает действие магических рисунков и знаков... Но это мелкие частности обширного знания, ибо согласно магической традиции каждый из нас — только тень своего более реального «я», а посему наша жизнь есть имитация. Египетский жрец Анебон сказал неоплатонику Ямвлиху: «Оплодотвори свою тень и родишься истинно».

Тень благословляющей руки — не инфернальная пародия, но видимый знак присутствия иного бытия, пусть неведомого, но столь же равноценного. Бессмысленно спрашивать, что происходит и почему. Надо скорее спросить, почему происходящее именно так, а не иначе преломляется в структуре моего восприятия. И тогда этот «сотворенный» мир перестанет угнетать своей гармонией или нарушением оной. «Мир не сновидение, мир должен стать сновидением», — сказал Новалис.

Но герой повести не желает входить в сферу магического релятивизма. Он признает релятивизм ограниченный и пессимистически окрашенный: «Где же истина? Где путь? Куда ни кинешь взгляд — бездорожье, глушь. Ни одного просвета, ни одного дорожного знака! И мечется по этому беспутью ополоумевшая мысль и не находит выхода...» Однако это надрыв, смятение, а не бесстрастная формула. Помян не хочет быть транзитным существом в транзитных мирах. Помян верит в свое активное творческое начало, верит даже, что он есть генератор гипнотической энергии, играющей другим человеком. Генератор, а не проводник. Помян верит в свою автохтонность, в свою «реальность». Но быть реальным — значит быть виновным. Таков христианский закон.

Все вышесказанное — только предположения касательно Стефана Грабинского. Мы вовсе не хотим представить его «магом». На наш взгляд, этот замечательный писатель не менее замечателен в своих поисках утраченного знания.