Несмотря на то, что Стефан Грабинский написал множество оригинальных и интересных произведений фантастической литературы XX в., при жизни он был практически не известен в Польше и, за исключением двух незначительных публикаций в Италии, не переводился. Период наибольшего успеха Грабинского приходится на 1918-22 гг., когда он опубликовал пять сборников рассказов. Но эти впечатляющие достижения не способствовали признанию творчества Грабинского в стране, где художественная литература о сверхъестественном не принималась всерьез. Грабинский не добивался расположения критиков и публики и вскоре занял воинствующую позицию по отношению к критике своих произведений. Не удивительно, — и весьма показательно, — что в одном из ранних рассказов, «Зона», он изобразил своего вымышленного двойника: cамоотверженного художника, который презирает норму и расстается со своей публикой, чтобы двигаться к постижению могущественных, сверхъестественных сил, порожденных его воображением. Подобно персонажу этого рассказа, Грабинский был идеалистом-одиночкой, который стремился к пониманию скрытых сил мира и человеческого разума. Его творческая цельность зависела от изображения этих сил в самой убедительной форме, которая была ему доступна, — в художественной литературе о сверхъестественном.

Грабинский родился в Каменке-Струмиловой, городке, расположенном недалеко от Львова, 26 февраля 1887 г. Этот сын окружного судьи часто болел, и уже в раннем возрасте у него развился костный туберкулез. Болезненная натура, вкупе с мечтательным, интроспективным характером, несомненно, привели его к увлечению фантастической литературой. В 1909 г. он издал за свой счет небольшой томик макабрических сочинений, который канул в Лету, подобно большинству самиздатовских публикаций. В силу необходимости он стал учителем средней школы, но его литературные устремления не ослабевали. Он продолжал писать и, после окончания Первой мировой войны, «официально» дебютировал в 1918 г. сборником из шести рассказов «На взгорье роз». Этот томик получил несколько хороших отзывов. Самое сильное впечатление он произвел на Кароля Ижиковского, влиятельного критика и автора новаторской авангардной прозы. Ижиковский, уже знакомый с парочкой рассказов Грабинского, опубликованных в уважаемом журнале «Маски», назвал его поразительно оригинальным автором, который обнаруживал острый ум и мастерски владел словом, — удивительное явление в стране, где писатели обычно занимались «польскими вопросами» под влиянием трагической истории их родины.

В самом деле, в польской литературе ни раньше, ни позже не было автора, который добился бы таких же успехов в литературе о сверхъественном, как Грабинский, посвятив себя исключительно этому жанру.

Хотя Грабинский доказал, что мог написать прямолинейную «страшилку» наподобие «Рассказа о могильщике», большинство его лучших произведений открыты для разнопланового толкования и демонстрируют множество как старых, так и новых влияний, представляя связное мировоззрение Грабинского. Страстный противник механицизма и детерминизма, он соединял концепции таких античных философов, как Гераклит и Платон, с современной философией Анри Бергсона и Мориса Метерлинка в своей борьбе против современного мира, где первоначальное человеческое чувство собственного «я» и природы изглаживалось машинами, ограничительными системами и недалекими людьми.

Особенно большое влияние оказал на него Бергсон. Грабинский блестяще использовал его теорию длительности в «Сатурнине Секторе». Но самые глубокие струны задело в Грабинском бергсоновское понятие elan vital (жизненный порыв) — духовной силы, или энергии, лежащей в основе реальности и влияющей на материю. Он совместил эту «жизненную силу» с теориями движения, выдвинутыми такими учеными, как Ньютон и Эйнштейн, в цикле железнодорожных рассказов, собранных под названием «Демон движения» в 1919 г.

Несомненно, в силу важности железнодорожных поездок, сборник «Демон движения» встретил наиболее теплый прием в Польше. Легко представить себе человека, ехавшего в поезде и заворожено, с тревогой читавшего эти рассказы о бездомных железнодорожниках, сумасшедших пассажирах и таинственных поездах. Но Грабинский стремился не просто развлекать публику. Железнодорожный мир подарил Грабинскому идеальный символ бергсоновского elan vital. Здесь присутствовала движущаяся вперед, мощная, непосредственная сила, которую можно было почувствовать под ногами и в движении вагонов, сила, олицетворявшая скрытую силу жизни; это была среда, которую мог понять любой человек того времени. Железнодорожный мир уводил прямиком к основным проблемам антиавторитарного, антиматериалистического мировоззрения самого Грабинского.

Конечно, Грабинский не избегал и еще одной составляющей «силы» жизни — секса. В то время как сексуальные вопросы обсуждались в процессе психоаналитических дебатов того времени, Грабинский откровенно и смело раскрывал темные силы либидо в таких рассказах, как «Испарения», «Любовница Шамоты» и «В купе». В этих рассказах Грабинский предвосхитил проблему гендерной идентификации, столь актуальную в наши дни. Некоторые из его железнодорожных историй заканчиваются явным оргиастическим взрывом, а «Любовница Шамоты» может рассматриваться, на одном из уровней восприятия, как уникальный рассказ о безумии, вызванном мастурбацией.

В отличие от других писателей Восточной Европы, Грабинский обычно воздерживался от использования доступной ему богатой польской фольклорной традиции. В этом отношении его вгляд был более обращен к Западу, нежели к Востоку, и писатель осуществлял современный подход к фантастической литературе. В своих произведениях он изображал лишь те сверхъестественные сущности, которые были известны в фольклоре всех европейских народов. Но даже эти сущности приобретали отчетливый «грабинский» характер. В «Мести огнедлаков» он использовал злобные существа, населяющие стихии (в данном случае, огненные элементали), и заставил их вступить в философскую схватку, наделив их при этом забавными, весьма оригинальными именами. (Огонь, конечно, представлял другую основную «силу», которую наивный современный человек всё менее осознавал и которой перестал интересоваться; поэтому Грабинский написал серию «огненных рассказов», собранных в «Книге огня» в 1922 г.)

Все новаторские рассказы Грабинского служили примером особого типа фантастики, который он сам предложил называть «психо-, или метафантастикой». В отличие от прямолинейной, традиционной фантастики, носившей внешний, декоративный характер, данный тип брал за основу психологические, философские или метафизические проблемы. В действительности, автор был магом, который хотел обнажить скрытый мир и, если не объяснить «темную сферу», что не под силу человеческому разуму, то хотя бы признать его присутствие и обращаться с ним с «психическим» уважением.

Когда в 1922 г. Грабинский, в основном, отказался от формы рассказа и обратился к роману, проснувшееся в нем призвание исследователя неведомого переросло в мистицизм — обстоятельство, обрекшее его произведения в глазах критиков. Грабинский начал утрачивать интеллектуальную позицию в своих сочинениях, а его задорный юмор, явственно проступавший в рассказах, стал ослабевать и, в конце концов, совсем исчез.

Как и следовало ожидать, его романы были холодно встречены публикой. Однако Грабинский не сошел со своего пути и не оставил литературу, которая, по его мнению, могла изображать жизнь, какой он ее видел.

Но тело не позволило ему вести литературную борьбу в полную силу. В 1929 г. туберкулез распространился на легкие, что привело к кровотечению и невозможности преподавать. В связи с ухудшением здоровья он был вынужден переехать в деревню. Вскоре писатель оказался в отчаянном положении. Лекарства и надлежащий уход стоили дорого, равно как и его новая, уединенная резиденция. Зная о плачевном положении Грабинского, Кароль Ижиковский и еще один критик, Ежи Пломенский, добились того, что город Львов признал своего родного сына. В 1931 г. Грабинскому была присуждена Львовская литературная премия, но полученные деньги вскоре были растрачены, и ему пришлось покинуть свой деревенский приют и переехать во Львов.

Последние годы жизни Грабинского были мучительными. Прикованный к постели и едва ли способный писать, но всё же не сдающийся, он угасал на глазах у матери. Ежи Пломенский навестил автора в конце 1935 г., когда Грабинский уже не вставал с постели. Пломенский увидел писателя, изменившегося до неузнаваемости: изчезли некогда благородные черты, мертвенно-бледное лицо обросло бородой, взгляд потускнел, губы распухли и потрескались, и между ними сочилась кровавая слюна. Пломенский попытался приободрить умирающего писателя и заверил, что его произведения прочтут и признают будущие поколения, что они встретят одобрение за рубежом. Грабинский не поддался на уговоры и горько посетовал, что в Польше нет места писателям, которые хотят быть личностями, а не последователями литературной моды.

12 ноября 1936 г. Грабинский скончался. В газетах и журналах появилось несколько заметок и трогательный некрологов, написанных теми, кто, подобно Ижиковскому, знал писателя и признавал ценность его творчества. Затем Вторая мировая война окутала всю Европу своей мрачной пеленой, и казалось, что мир больше никогда не услышит о Грабинском.

Но, начиная с 1949 г., творчество Грабинского пережило новый расцвет в Польше. В этом году поэт Юлиан Тувим издал крупный сборник польской фантастики, куда были включены два рассказа Грабинского. Позднее, в 1950-х гг., был опубликован сборник лучших произведений Грабинского, а также колоссальная диссертация профессора Артура Хутникевича, посвященная его творчеству. Возможно, некоторые молодые польские кинорежиссеры-бунтари были знакомы с этим автором-мизантропом, в частности, Роман Полански, чьи фильмы «Отвращение» и «Жилец» носят некоторые отличительные черты эстетики Грабинского. (Несмотря на то, что «Жилец» снят по мотивам романа французского писателя Ролана Топора, он изобилует множеством «грабинскизмов»). Постепенно увидели свет и другие произведения Грабинского, в том числе сборник 1975 г., изданный знаменитым писателем Станиславом Лемом, одним из самых пылких почитателей Грабинского. В 1980-е гг. произведения Грабинского были переведены на немецкий язык, включая два тома, опубликованные в серии «Библиотека дома Ашеров», и имя Грабинского встало в один ряд с именами Блэквуда, Лавкрафта и Мэйчена.

И сегодня этого макабрического бродягу, писавшего в духовной изоляции и в тисках физической боли, снедаемого сущностью «темной сферы», открывают для себя новые читатели.

Мы не знаем, что чувствовал Грабинский в последние минуты жизни. Наверняка, отчаяние, гнев, горечь и, возможно, даже смирение. Но если он размышлял над центральной идеей своих рассказов — о том, что ни одна мысль не исчезает и что однажды она облечется плотью, — тогда, возможно, испуская последний вздох, он надеялся на подлинное возрождение и признание своего творчества в будущем. Именно эта мысль и эта надежда, действительно, облеклись плотью. Один из великих голосов литературы о сверхъестественном звучит вновь.