Живущего в пригороде Перми Алексея Иванова называют самым видным русским писателем XXI века. Искусствовед — выпускник университета в Екатеринбурге, сплавляясь по уральским рекам, подрабатывал экскурсоводом экстремального туризма и писал с начала 90-х. Первую книгу удалось издать только в 2003-м, и теперь романы Иванова выходят один за другим: «Сердце Пармы», «Золото бунта», «Географ глобус пропил». Все — про своеобразие исторических и современных характеров Северного Урала. На неделе в Москве была представлена книга Иванова «Message: Чусовая» — документальное повествование об истории, природе и культуре его любимой уральской реки — и начали публиковаться отрывки из безжалостно-жесткого романа про наше время «Блуда и МУДО», который полностью выйдет чуть позже. Про главную и почти единственную тему своего творчества — «уральский провинциальный код» — Алексей Иванов поговорил с Леонидом Парфеновым.

Понятие «message» и название уральской реки — «Чусовая» вроде не очень подходят друг другу?

Ну, моя книга — про понимание истории как некоего послания и понимание реки как текста.

И что за message, который Чусовая несет в себе как река-послание?

Это цельный феномен: гармония природы и истории реки, и даже хозяйствования на ней династий Демидовых и Строгановых. Есть идея сделать Чусовую охранной зоной, национальным парком горнозаводской культуры. Мне это очень нравится. Это позволит сохранить уральскую цивилизацию.

Выражаясь по-советски, река — положительный герой этого вашего произведения. В романе со славным названием «Географ глобус пропил» действие происходит в середине 90-х — он тогда и написан — и там еще есть настоящий герой, такой последний шукшинский чудик. А теперь публикуются главы из романа, где уже только персонажи. Но сначала объясните название романа: «Блуда и МУДО».

«Блуда» — это понятно, производное женского рода от «блудить», а «МУДО» с ударением на второй слог — это официальная аббревиатура: «муниципальное учреждение дополнительного образования». Так теперь именуются дома пионеров.

Так вот, в романе с изумительной аббревиатурой в названии персонаж, выходя из дому, всякий раз рискует услышать: «Мужик, стоять, сюда пошёл!» Это чревато как минимум избиением с ограблением, или инвалидностью, или даже смертью. И надо взять за горлышко бутылку, отбить у нее дно и с этой «розочкой» идти на зов. Жизнь стала такой за прошедшие десять лет?

Десять лет назад этот образ жизни вели малиновые пиджаки — самый пассионарный тогда слой общества. Теперь пассионарии так себя не ведут, а этот стиль стал массовым для спальных микрорайонов и городских окраин — там, где живет большинство.

А чем эта бешеная агрессия, по-вашему, мотивирована?

В том и дело, что она — немотивированная. И черт ее знает, откуда она берется. Не знаю, какая-то тут есть ментальная русская склонность — к немотивированной агрессии, которая вырывается на поверхность.

Еще разница между двумя романами и, как понимаю, временами. В «Географе…» было понятно, что герои часто матерятся, но вам не надо было мат прямо использовать в тексте, а в «Блуде…» вы уже его пишете черным по-белому.

Пришлось. Потому что это уже не мат — это речь. Люди уже им не матерятся — они им говорят про всё. Это как герой романа — страшный бабник, но он говорит: «Я не озабочен бабами, я бабами думаю про всё». Это такой формат мышления, как мат — такой формат речи.

«Ты, бля, в России живешь, шаг в сторону и пиздец!»

Да, я тщательно составлял эту формулу в речи моего героя.

Вы говорили про малиновые пиджаки. А кто сейчас на их месте в качестве пассионарного слоя, новых хозяев жизни?

Скажем, те, кто называется «молодыми менеджерами». Они несут в себе восторг нынешнего потребительского бума с его очень усредненными, особенно в провинции, стандартами типа евроремонта квартир. Такая наивная пятая колонна мировой глобализации.

В «Блуде…» у вас это «мальчики-помогаи» — продавцы-консультанты из нового торгового центра. Но разве не они же — почти единственные потенциальные читатели, в том числе и ваших книг?

Ну и что. Все равно моя задача здесь — спровоцировать их издевкой на пусть негативную, но человеческую реакцию.

Возвращаясь к жизни немотивированно агрессивного большинства — ваших главных героев. Этот жизненный уклад взял пример поведения с малиновых пиджаков, а формироваться он когда начал?

Я сам вот гадаю. Вот когда у нации пропала необходимость постоянной мотивации и она бездумно стала явно катиться под гору, деградируя?

Наверное, в застой, в пьянке зрелого социализма 70-х…

Наверное. До того народ проявлялся в общем деле: Гитлера разгромить или Сибирь освоить.

Вы при этом не национальную идею имеете в виду?

Нет, национальная идея — это лозунг и это затея, по-моему, мертворожденная.

Это — та самая «русская соборность», которой нам жить легче, чем европейским индивидуализмом?

Упрощенно говоря, да. Над этой соборностью стоят отдельные личности, но в целом — это привычка чувствовать себя ипостасью чего-то большого и поступать, как все.

Хотя почти в каждом классе был смутьян, который обычно сидел на последней парте, и то он поступал вопреки всем, то, напротив, подбивал всех поступить, как он.

Он как индивидуальность мог варьировать свое поведение. А остальные ничего своего не выдвигали и делали выбор между быть похожим на кого-то или остаться никем. А не между быть похожим на кого-то или быть самим собой.

Я прочел в одном вашем интервью, что, мол, чего в Европу ездить – я вот как искусствовед получил образование по черно-белым репродукциям, и ничего…

Это журналист так истолковал. Я-то с сарказмом говорил, что мы живопись изучали по черно-белым репродукциям, а журналист юмора не понял и написал, будто я это с враждебной серьезностью. Хотя действительно не люблю поездок, в которых ты все равно не успеешь ни во что вникнуть. По мне, если уж ехать, то жить в Европе месяцами и годами. А то я по заказу московского журнала поехал на четыре дня в Тобольск, чтоб написать очерк, и успел только понять, что ничего в Тобольске не понял.

То есть для вас Урал — как округ Йокнапатофа для Фолкнера: край, равный космосу, про который можно писать всю жизнь.

От тундры на севере до степей на юге. Реки, леса. Ищешь же смены ландшафтов для смены настроения, а тут этого сколько угодно. И два разных культурных кода: североуральский пермский — с запада хребта и среднеуральский екатеринбургский — с востока.

Ну вся остальная-то страна считает Урал одним краем, а Пермь и Екатеринбург — городами-близнецами. Если вообще кто-то у нас об Урале задумывается.

Разница в оттенках. Мы же не эскимосы и папуасы, не так контрастны. Пермский край формировал унылый менталитет. Потому что горы покатые, реки медленные. Что ни делай, а плодов своего труда все равно не увидишь, и активные люди более склонны заниматься душеполезными вещами: иконописью, писательством. И река Чусовая, которая, связывая западный и восточный склоны, прошила собой весь Уральский хребет, позволяет показать разницу наших провинциальных культурных кодов.

И каков екатеринбургский код, когда до него доплывешь?

Я его определяю понятием Мамина-Сибиряка «дикое счастье». Екатеринбургский склон Урала — это резкий обрыв гор в Западно-Сибирскую низменность, и из этого обрыва выкапывались огромные ценности. И готовность к титаническим усилиям для достижения титанического результата сочеталась с готовностью пустить его потом на распыл широким жестом. Пермские Строгановы, которые, не растеряв богатств, дожили до 17-го года, и екатеринбургские Демидовы, которые уже к XIX веку могли только чудить. Ельцин Борис Николаевич — типичный активный екатеринбургский тип: несусветными усилиями, смертельно рискуя, добился всего и всё пробожил.

Никогда прежде не слышал такого слова: «пробожить».

Это на уральском диалекте: «Богу отдать», то есть по ветру пустить.