Когда создавалась эта статья, замечательный сибирский писатель-фантаст Виктор Дмитриевич Колупаев был еще в здравии, и казалось – ничто не предвещало беды. Однако в начале июня нынешнего года его не стало. В. Колупаев ушел от нас на 63 году жизни (1936 – 2001), оставив после себя удивительный мир, где вымысел неотделим от реальности, где в фантастическом зеркале отражаемся мы сами со своими хорошими качествами и слабостями, бедами и проблемами, взглядами на жизнь, где господствуют Добро и Любовь и где сам автор похож на доброго мудрого волшебника.

В. Колупаев родился в Якутии, но почти вся его жизнь была связана с Томском, в котором он окончил политехнический институт, работал в различных НИИ и СКБ, начинал и успешно продолжал литературную деятельность. И не случайно образ Томска то и дело возникал в произведениях В. Колупаева.

В. Колупаев был автором и другом журнала «Сибирские огни». Здесь он опубликовал лучшие свои повести: «Жизнь, как год», «Дзяпики», «Жилплощадь для фантаста», получившие впоследствии широкую известность и вошедшие в золотой фонд российской фантастики.

Предлагаемые ниже читательскому вниманию заметки о творчестве В. Колупаева, увы, есть уже как бы своеобразная эпитафия безвременно ушедшему писателю, о котором, кстати, критика писала мало и скупо. Что ж… Пусть те, кто пока не встречался с его творчеством, получат о нем хоть какое-то представление, а те, кто знаком с ним, освежат в памяти то, о чем и как писал Виктор Колупаев.

* * *

Имя томского писателя Виктора Колупаева как российскому, так и зарубежному читателю достаточно хорошо известно. Книги его выходили во многих издательствах нашей страны, а так же в США, Германии, Чехословакии. Он лауреат престижной среди фантастов премии «Аэлита». И сегодня это, пожалуй, один из наших оригинальнейших мастеров фантастического жанра, что, и постараюсь я подтвердить в предлагаемых ниже заметках.

Они не претендуют на всеохватный литературный портрет писателя (хотя, со временем, надеюсь, под пером заинтересованного исследователя появится и таковой). Цель их нащупать наиболее характерные черты творческого облика В. Колупаева, то главное и существенное, на мой взгляд, чем держится его художественный мир.

Впрочем, в какой-то степени в этом меня уже опередил…сам писатель, который в повести «Жилплощадь для фантаста» любезно распахнул перед читателем двери своей творческой лаборатории. Седьмая глава данного произведения, например, полностью посвящена его, авторскому, пониманию фантастики, В ней, в истории о том, как герой-рассказчик стал фантастом, В. Колупаев по сути излагает свое художническое кредо, которое в самом кратком и обобщенном виде формулируется следующим образом: «Я ничего не придумываю».

А «не придумывает» потому, что, с одной стороны, умеет видеть необыкновенное в обыкновенном, а с другой – еще и потому, что для себя он твердо знает, «что придумать, чего бы не было, нет и не будет, невозможно». А оттого и «стал писать о том, что хорошо знал, о самом простом и обыденном, о том, словом, что каждый видел тысячу раз».

Но вот что особенно любопытно, – отмечает герой-рассказчик, он же писатель-фантаст Федор Приклонов: когда «на заре туманной юности» он действительно пытался сочинять, придумывать что-нибудь эдакое, небывалое, полностью оторванное от жизни, от реальности, его опусы не вызывали никакого интереса и никто их не считал фантастикой, хотя сам автор как раз полагал, что творит именно научно-фантастические вещи зато когда перестал придумывать, его литературные опыты, наоборот, стали признавать за фантастику.

Хотя, в общем-то, ничего парадоксального тут нет. И не только по причинам, о которых говорилось выше, а и потому еще, наверное, что фантастическое в произведениях В. Колупаева (повесть «Жилплощадь для фантаста» во многом автобиографична) есть не что-то извне вносимое в формы обыденного, приземленного, а нечто проступающее, как вода в колодце, непосредственно из самой сути вроде бы хорошо знакомых вещей и явлений, в чем мы имеем возможность убедиться едва ли не в каждой его повести или рассказе.

Взять хотя бы ту же «Жилплощадь для фантаста». Сюжет ее, ну абсолютно, казалось бы, не фантастический: обремененный жилищной теснотой, главный герой повести обивает пороги Учреждения, чтобы выхлопотать у Главного распорядителя фондами давно обещанную квартиру.

И унизительные ожидания в приемной, и раздраженно-высокомерные ответы спесивого чиновника, уверенного, что он не просто исполняет свои обязанности, а благодетельствует, распоряжаясь государственными фондами, словно своими собственными… – как все это знакомо едва ли не каждому, кто хоть раз был просителем у власть имущих!

Но не зря Федор Приклонов в повести не просто проситель, а еще и фантаст. Бюрократическая тягомотина вольно или невольно провоцирует его воображение нарисовать совсем противоположную и поистине фантастическую картину (хотя в нормальном обществе она казалась бы вполне реалистической и естественной), когда в том же Учреждении посетителям искренне рады, и чиновники все делают для того, чтобы в лучшем виде разрешить проблемы своих клиентов.

«И каких тут только не было вопросов! И с детскими садами и яслями, и с прорванной канализацией и трубами отпадения… Федор Михайлович (Главный распорядитель фондов – А.Г.) не спешил, но делал все быстро, расторопно… Руководители отделов… звонили по телефону, принимали решения и граждан с просьбами, в коридорах не было никакой беготни, нужные люди возникали в кресле напротив… и тотчас же корректно исчезали, когда надобность в них проходила… В зале заседаний крутили «Сибирь на экране» для тех, кто мог потерять здесь хотя бы десять минут своего драгоценного времени. Из ресторана доставляли беляши с мясом и пиво «Омагниченное». Все это раздавалось бесплатно, только бы – не дай бог? – кто-нибудь не остался недовольным… Над входом в Учреждение уже повесили новую вывеску: «Вечный двигатель для удовлетворения все возрастающих потребностей населения». В приемное отверстие машины втекала очередь понурых, замерзших граждан, а из выходного отверстия выплескивалась радостная волна отогретых материальным теплом и отеческой заботой людей…»

Утопическая, конечно, картина. И с героем повести, с его идеалистической верой в то, что бюрократическую машину можно отладить, отрегулировать, превратить в безотказный механизм удовлетворения нужд и запросов трудящихся, – трудно согласиться, ибо вся и проблема-то – в необходимости смены самой машины.

Хотя, знакомясь с такого рода греющими душу утопиями, невольно думаешь: как здорово было бы, если б и в самом деле фантазии сии, пусть и наполовину, сбывались, а фантасты оказывались бы добрыми волшебниками.

Но и то, что нарисовал воображением своим Федор Приклонов, отнюдь не рассеивается миражом. По крайней мере, для тех, с кем герой-фантаст соприкасается в повести. Это для нас, искушенных читателей Колупаева, чудесный вариант учреждения – утопия. А в повести «Жилплощадь для фантаста» утопия эта реализуется.

Надо сказать, что воображенное Приклоновым вообще то и дело реализуется, становится явью. Причем не только в настоящем времени, но и во всех трех измерениях.

С помощью своеобразной внутренней «машины времени» – то есть способности к живому и красочному воображению – Федор попеременно оказывается то в прошлом, в частности, в пыточных подвалах, где хозяйничают опричники, то в будущем. И это не просто праздные вторжения в чужие эпохи. Имея определенный запас знаний, видение и понимание исторической перспективы, Приклонов пытается доступными ему способами раскрыть глаза своим предкам и потомкам, предостеречь их как от будущих, так и от прошлых ошибок: «…Все знал и хотел сказать: о с т а н о в и т е с ь ! Знал и надеялся, что простым словом можно что-то изменить».

«Жилплощадь для фантаста» представляет собой этакую «литературную матрешку» – повесть в повести: фантаст Колупаев рассказывает о том, как фантаст Приклонов пытается написать о своем современнике, путешествующем во времени (еще одна, помимо квартирной, линия произведения). Причем герой Приклонова настолько перевоплощается в своих персонажей и входит в их образ, что даже страдания и мучения испытывает те же, что и они. Уносясь, например, в мир российского средневековья, Федор Приклонов, испытав там и пытки, и плети, и «железа», возвращается в свое настоящее время со следами, так сказать, исследуемой эпохи. Не случайно жена Приклонова жалуется другу его – Афиногену: «Ты знаешь, Афиноген, пишет, пишет по ночам, а утром то избит, то в кандалах, то связанный, то еще что-нибудь…» На что Приклонов возражает: «Да ерунда все!.. Это не со мной, а с тем, про кого пишу. Это его в кандалы заковывали. На дыбе он висел».

Способность Приклонова полностью и безраздельно растворяться в том, кого пытается он воплотить на бумаге, В. Копупаев, разумеется, в чисто фантастическом духе утрирует и преувеличивает, однако никакого тут в то же время особенного чуда нет. Писатель лишь подчеркивает своими средствами известную, но нестареющую мысль о том, что настоящее творчество – всегда не только ремесло, но и особый, подчиненный полету художнической фантазии, образ существования, в который вмещается не одна только жизнь творца.

Правда, через своего героя-коллегу В. Колупаев спешит предупредить об одном существенном «но», согласующимся, кстати, с его творческой доктриной («придумать, чего бы не было, нет и не будет, невозможно»): в какие бы миры ни уносился фантаст, как бы удачно ни срастался с чужой кожей, он тем не менее, должен прочно стоять на почве реальности. В этом, собственно, и есть принципиальное отличие больного фантасмагорического бреда от доброкачественной фантазии.

И не случайно так решительно Приклонов в конце повести отказывается от поистине царского подарка Афиногена, который при помощи изобретенной им «нуль-транспортировки» хочет преподнести своему другу вожделенную четырехкомнатную квартиру:

« – Квартиру я возьму, Афиноген. А вот жить там не стану.

– Это почему же?

– Хоть я и фантаст, но от реального мира не отрываюсь. И в вымышленном, созданном своим воображением, жить не хочу».

Да, но как же тогда быть с особым образом существования фантаста? Нет ли тут противоречия? Нет, наверное, если вспомнить, что под сим образом существования писатель подразумевает.

« – О чем рассказ-то, Федор Михайлович? – спросил Афиноген.

– …Ну, про боль человеческую… про пытку жизнью… про ответственность…»

То есть, как видим, про все то, что всегда было и остается в литературе и искусстве главным, что веками владело и владеет умами и сердцами художников любых жанров и направлений.

* * *

Нравственно-этические мотивы в фантастике В. Колупаева вообще сильны. Но не самоцельны. Писатель озабочен прежде всего тем, насколько согласуется с ними человеческая индивидуальность в различных ее проявлениях и обстоятельствах, становится ли она их проводником.

Вот один из давних рассказов В. Колупаева с довольно-таки символичным заголовком – «Зачем жил человек?» Герой его тоже имеет отношение к литературе. Но с ним, молодым писателем Чесноковым, происходят странные вещи: все, что появляется под его пером, раньше успевают напечатать другие, порой даже и весьма известные, хотя отнюдь и не более даровитые, авторы. Но если для последних «приплывшие» нежданно-негаданно в их литературные сети чужие произведения так и остаются удивительным исключением в собственном творчестве, то для Чеснокова – они неотъемлемая часть его внутренней духовной жизни, его образно-поэтического мира.

И вот что характерно: если «кто-то воспринимает его творения и выдает за свои, нисколько в этом не сомневаясь», то Чесноков, напротив, мучается, сомневается, но, даже зная, понимая, что является для кого-то своеобразным безвозмездным литературным донором, не спешит пристраивать в редакциях свои рукописи: «И Чесноков продолжает писать, пожалуй, даже с большим желанием, чем раньше. Не ставят его фамилию на обложке романа? Черт с ними! И не поставят никогда? Уже привык к тому» Главное, что его повести и романы нравились».

Перед нами, как видим, образ-тип еще одного истинного художника – художника по состоянию души и внутренней потребности, абсолютного бессеребренника. Ну, а фантастическая ситуация с телепатическим заимствованием произведений Чеснокова другими литераторами становится тем оселком, на котором сущность героя рассказа в полной мере и проверяется.

Однако подлинным художником Чесноков является не только потому, что творить для него – потребность, что умеет он бесконечно удивляться миру, находя каждый раз в нем что-то новое, неожиданное, но и потому еще, что создает он вокруг себя особую духовную атмосферу, по-доброму воздействует на всех, кто с ним соприкасается, и не одним своим искусством слова, а и собственною личностью.

Здесь особенно показательно многолетнее негласное противостояние Чеснокова и его соседа по площадке Кондратюка – человека до мозга костей прагматичного, духовно ограниченного, для которого предел мечтаний – личный автомобиль.

«Поведение Чеснокова начало раздражать Кондратюка. Не воруй, не обманывай, живи честно! Все это правильно, Кондратюк никогда в жизни не совершил ни одного нехорошего поступка. Не крал, не обманывал. Своими руками, своим собственным горбом он заработал и автомобиль, и дачу… Но ведь это приносило пользу, окупалось, было необходимым. Если бы кто-нибудь попытался у него отнять выходной костюм или сломать изгородь на даче, разве бы он не впился своими руками в горло обидчика?.. Мое! Не трожь! Заработай сам! А Чесноков отдавал все добровольно, И Черное море, и яхты, и поездки за границу, и деньги, и славу. Кому? А кто подвернется. Чеснокову все равно… Кондратюк чувствовал, как рушится его спокойный, понятный, обычный мир. Оба его сына пропадали целыми днями у Чеснокова. И для них не было большего авторитета… И его жена, тихая, незаметная женщина, вдруг зачастила к соседям… Даже когда Чесноков оставался один, а Кондратюк приходил к нему, чтобы покурить и помолчать, даже тогда в квартире было что-то удивительное…»

В рассказе слышны отголоски нашумевших в 70-е годы (а тогда и написана вещь) споров о «физиках и лириках», прагматиках и альтруистах. В. Колупаев, несомненно, на стороне лириков и альтруистов. Но суть противостояния Чеснокова и Кондратюка все-таки не вмещается в прокрустово ложе этих довольно-таки надуманных схем.

Как должен жить человек, чтобы воздалось ему доброй памятью людской? – вот вопрос вопросов. Ведь, обратим внимание, и Кондратюк честен, работящ, добропорядочен. Но предельно узок его горизонт, замкнут он в скорлупе своих корыстно-эгоистических интересов, вне которых ему ни до чего нет дела, И совсем другое дело Чесноков, который все время с людьми и для людей. Оттого и люди к нему тянутся.

Чесноков умирает в безвестности, не увидев ни строки своей напечатанной. Смерть Чеснокова жестоко сказывается и на личности Кондратюка, который перед лицом кончины соседа вдруг увидел, что, несмотря на все старания, прожил пустую бессмысленную жизнь.

« – Зачем жил человек?! Какая от него была польза?» – надрывно вопрошает Кондратюк на похоронах соседа и никак не может понять, что прагматическая польза – далеко не главное в жизни. Куда важнее, оказывается, бывает, когда ты сам становишься для кого-то духовной опорой.

Впрочем, что-то все-таки сдвинулось в душе Кондратюка, Не случайно вопрос «зачем жил человек?», направленный в адрес покойного Чеснокова, бумерангом возвращается к самому Кндратюку, и он впервые задумывается над тем, а зачем и как живет он сам.

Над этими же вопросами задумывается однажды и герой рассказа В. Колупаева «Фильм на экране одного кинотеатра». Некто Петр Петрович Непрушин, зайдя как-то в кинотеатр, увидел вдруг на экране фильм… о себе самом – сером, прозябающем гражданине. Ему противно смотреть на себя и свою жалкую жизнь со стороны, но винить в том, кроме себя, некого. В конце концов он, может быть, первый раз в жизни, совершает поступок: вмешивается в течение экранной жизни, и это чудесным образом его собственную, Петра Петровича Непрушина, дальнейшую жизнь, сдвигает с заведенного круга.

Как и предыдущий, рассказ «Фильм на «кране одного кинотеатра» можно отнести к разряду так называемой «бытовой фантастики». Фантастический прием, в данном случае наложение экранной жизни на реальную (зрители в кинотеатре становятся непосредственными участниками кинематографического действа, а киношные герои вступают в контакт с живыми зрителями), с одной стороны, помогает ярче высветить главное действующее лицо рассказа, а с другой – сделать ему самому решительный шаг в преодолении собственной аморфной, покорной обстоятельствам жизни. Ну а в подтексте – все та же близкая, как успели мы убедиться, читая повесть «Жилплощадь для фантаста», писательскому сердцу В. Колупаева мысль о том, что в настоящем искусстве иллюзия и реальность идут бок о бок, сливаясь порой в нерасторжимое целое.

* * *

Возможно, у кого-то при чтении моих заметок возникнет ощущение, что фантастическое в произведениях В. Колупаева – всего лишь прием, что проза его к фантастике, особенно научной, имеет косвенное отношение. Спешу уверить, что это далеко не так. Несмотря на то, что он «ничего не выдумывает», В. Колупаев именно фантаст милостью Божией. Другое дело, что он не замыкается в рамках НФ. Диапазон его достаточно широк, а формы выражения весьма разнообразны.

Но есть в творческом багаже писателя вещи, в которых он отчетливо проявляется именно как мастер научно-фантастической прозы. Например, цикл рассказов «Капитан «Громовержца», повести «Толстяк» над миром», «Дзяпики».

* * *

Цикл «Капитан «Громовержца» объединяет сквозной герой всех рассказов – молодой капитан грузового космического корабля Игорь. О его приключениях на разных планетах и ведется повествование.

В новелле «О, мода!» Игорь попадает на планету Тева, жители которой «научились делать тела и лица поразительной красоты», для чего им «нужно только записать код», чтобы потом с помощью генетических манипуляций создавать любые модификации человеческой фигуры. В результате, можно стало выбирать тело для себя по вкусу. Однако довольно быстро жители Тевы столкнулись с проблемой… моды. А капризы моды всегда и везде – капризы, касаются ли они земной одежды или фантастической возможности выбора формы тела, что и показал остроумно автор в злоключениях Игоря, которого на Теве преследуют поклонники экстравагантной моды, дабы заполучить, код его (по их меркам необычного) тела.

Несмотря на то, что действие происходит где-то на далекой планете, направленность авторской иронии, как нетрудно заметить, очень земная: высмеивая фанатиков моды, автор показывает, до какого абсурда можно дойти.

В том же ироническом ключе написан рассказ «Приключения на Ферре». Ферра – еще одна планета, куда попадает Игорь. Ему приходится спасать здесь научную экспедицию от аборигенов, которые… питаются железом.

Сюжет неожиданный, но любопытна и причина, сделавшая феррян железоедами. Ферряне, как и жители Тевы» оказывается, тоже стали жертвами своеобразной моды. «Когда-то они питались, как и мы, растительной и животной пищей. Цивилизация феррян очень напоминала нашу. Все начиналось с лезвий безопасных бритв, кнопок, скрепок, которые глотали по спору и просто ради чудачества. Потом гвозди, гайки, болты… автомобили. Постепенно это стало потребностью. Цивилизация феррян стала деградировать. Были съедены все небольшие приборы. Ферряне одичали…»

Это, конечно, шутка, но в ней прозрачный намек на то, что человеческие сумасбродство, глупость, стремление заявить о себе любой ценой поистине не знает границ. И не только намек, но и в шутливой форме предупреждение – смотрите, мол, к чему может привести модный психоз.

Проекции на земные проблемы видны в каждом рассказе цикла. Причем, проекции эти бывают настолько же неожиданные, насколько и типичные для нашей жизни. Как, скажем, в рассказе «Дефицит информации».

Как-то, возвращаясь на Землю из командировки, Игорь услышал по радиосвязи сигнал о помощи. Звездолет «мысликов» просил принять на борт одного их товарища, находящегося в тяжелом состоянии. «Мыслики» питаются… информацией и бороздили просторы вселенной в поисках богатой информацией планеты, поскольку источники оной на собственной их планете иссякли. Принятому на борт «мыслику» грозит голодная смерть, Игорь спешит на Землю, но «кибермозг перепутал порядок букв с названии планеты, и корабль попадает на планету Лемзя. Игорь с «мысликом» идут в ближайший книжный магазин, набирают огромное количество литературы, но инопланетянин все равно остается голодным, поскольку информации в них очень мало, зато с избытком словоблудия.

А началось все с того, что однажды лемзяне узнали, «что на других планетах прирост количества информации намного больше, чем на Лемзе… Лемзяне решительно взялись за исправление создавшегося положения. И началось катастрофическое увеличение издательств и изданий. Лемзяне не утруждали себя работой по увеличению количества информации. Это ведь давалось трудно. …Гораздо проще было взять, например, книгу по радиоэлектронике, переписать первые ее три четверти, где приводились общеизвестные истины, добавить одну четверть из другой книги и придумать название. Издательства расхватывали рукописи. Между ними даже возникло нечто вроде соревнования – кто больше выпустит книг. Писать новые книги стало легко».

Очень, кстати, похоже современное книгоиздание. Издается много чего, а информации (любой) минимум. Зато так же тиражируется общеизвестное, захлестывает вторичность и банальность. В фантастическом зеркале рассказа отражено все это особенно четко и контрастно.

Еще одна удивительная история, происшедшая с капитаном «Громовержца», рассказана в новелле «Исключение». 0чередной раз в ней показывает себя В. Колупаев мастером оригинального НФ-сюжета.

На планете Селга научным путем решена проблема счастья. Если на Теве научились создавать тела на любой вкус, то здесь – двойников тех, кто тебе дорог, но не отвечает взаимностью. Двойники эти – точные биокопии, запрограммированные на любовь к тебе. И вот уже нет драматических любовных треугольников. Все счастливы. Неразделенной любви больше не существует.

Однако автор вместе со своим героем глубоко сомневается, что любовные проблемы, проблемы взаимоотношений мужчины и женщины вообще можно решить «с помощью науки, техники, близнецов или каких-нибудь таблеток», ибо очень уж они интимные и деликатные, и каждый человек их «должен сам решать… по-своему», поскольку подлинная любовь не имеет аналогов, она неповторима, она не моделируется и не воспроизводится по заказу. Она, как говаривал Шекспир, «всегда исключение» и, наоборот, «без исключения нет любви». На Селге же любовь решили сделать правилом, поставить на поток.

Грустно, конечно, когда любовь обходит стороной или не встречает взаимности, но лучше ли заданные, смоделированные чувства и отношения? Да нет же! – убеждает нас автор, показывая среди всеобщего тиражированного, штампованного счастья несчастливое исключение – девушку Айру, которая так и не смогла принять в сердце свое навязанного ей двойника и бежит с родной планеты.

Встает в рассказе «Исключение» не только проблема счастья, переведенная автором из земного в космический масштаб, но и очень непростой вопрос о морально-этических границах научных экспериментов. Имеют ли право ученые вторгаться в самые заповедные зоны человеческой души, экспериментировать, пусть и с благородными целями, с самым личным и сокровенным? Бунт Айры, ее побег дает на этот вопрос недвусмысленный ответ.

* * *

В «Жилплощади для фантаста» В. Колупаев говорит мимоходом о том, что официально о нем, как о фантасте стали упоминать после выхода повести «Фирменный поезд «Фомич», которая появилась в конце 70-х годов, однако подлинное признание, думается, пришло писателю несколько позже – в начале 80-х, когда почти одна за другой были опубликованы такие, вроде бы разные по внешнему рисунку, атрибутике, но внутренне родственные по духу и философской наполненности, повести, как «Толстяк» над миром» и «Жизнь как год».

* * *

«Толстяк» над миром» – это своеобразная космическая притча. Здесь все откровенно условно: и образы-маски с именами-кличками персонажей (Стратег, Тактик, Неприметный, Оружейник, Звездочет, Дурашка и т.д.), и сказочно-бутафорские декорации такой же условной Планеты, на которой разворачивается действо, и само это детство. Притча же – прежде всего о том, что только добро может служить прочной основой и гарантией контакта с иными мирами, только на принципах взаимопонимания и взаимотерпимости может и должна строиться тактика и стратегия вселенского бытия. И против всего этого бессильно любое оружие, любая демонстрация силы, что красноречиво и подтверждается происходящими в повести событиями.

Экипаж «Толстяка» – представители некой планеты Тола, общественная модель которой являет собой этакую милитаризованно-агрессивную структуру. Не случайно и посланный в поход звездолет больше похож на вооруженный до зубов конкистадорский корабль-завоеватель, только с межгалактическим радиусом действия. Да и напутствие-«рекомендацию» экипаж получил на старте соответствующую: «немного припугнуть каждую встречную цивилизацию. Продемонстрировать, так сказать, силу».

Реализуя полученное указание, экипаж «Толстяка» бомбардирует Планету специальными атомными ядрами разрушительной силы. Но… находит коса на камень. Жесточайший обстрел Планеты не оставляет на ней видимых следов. Она мгновенно самовосстанавливается, словно издеваясь над незадачливыми приверженцами «грозного кулака».

На первый взгляд, типично экологический конфликт. Природа, олицетворенная здесь Планетой, отстаивает (и небезуспешно, как видим) самое себя. Но притча на то и притча, чтобы иметь не единственное дно, не один, видимый, конфликтом. Так что противостояние экипажа «Толстяка» и Планеты далеко не однозначно по смыслу. Более того, можно даже утверждать, что у Планеты свои отношения с каждым из членов команды: каждому она дает возможность что-то понять в себе и окружающем мире. Ну, а всем вместе – то, главное, что борьба с Природой в лице Планеты оборачивается в итоге самоуничтожением. И не случайно едва ли не половина команды «Толстяка» погибает в междуусобице, затеянной ревностными приверженцами «позиции силы». Раньше и быстрее других начинает это понимать Дурашка. Он вообще единственный, кто сумел сразу найти общий язык с Планетой. «Планета приняла, стала считать своим». Что и не удивительно. Нет в Дурашке холодного теистического прагматизма (оттого большинству своих сотоварищей видится он существом бесполезным, у него и должность на корабле соответствующая – офицер для наказаний»), зато есть д у ш а, есть счастливый дар видеть и чувствовать красоту, чувствовать и принимать как свою чужую боль.

Несмотря на инопланетное происхождение Дурашки, нетрудно догадаться, что он – прямая родня нашему земному Иванушке-дурачку. Впрочем, свои аналогии имеют и другие условно-символические персонажи повести. Правда, в отличие от Дурашки, являют они собой не какие-то нравственные и даже не столько социальные, сколько достаточно хорошо просматриваемые политические аллегории. Особенно в таких фигурах, как, например. Стратег и Неприметный.

Последний из них – образ поистине зловещий. Корни данного типа теряются в глубине веков. Подобных ему без труда можно отыскать и в древнем мире, и в средневековье (прежде всего вблизи инквизиторских костров), и в памятные времена тоталитарных режимов (чем не космический Берия!), ну, и так далее, вплоть до наших дней. Неприметный – из тех всегда скрывающихся в тени политических фигур, серых кардиналов, которые, алчно упиваясь незримой властью, за спинами других всегда готовы вершить черное дело, не гнушаясь самых грязных методов.

В команде «Толстяка» Неприметный тоже занимает особое место. С одной стороны, он всеми способами стремится внушить ненависть к другим мирам вселенной, создавая глобальный образ врага, а с другой – сеет вражду внутри экипажа звездолета следуя испытанному принципу всякой тирании – «разделяй и властвуй», он сначала использует других в нужных ему целях, а затем за ненадобностью убирает их чужими руками с дороги.

Цель же Неприметного стара, как мир – вселенское господство. Отсюда и особая ненависть его к Планете, независимость которой стоит костью в горле его властолюбивых амбиций, оттого-то и стремится он изо всех сил уничтожить ее.

Правда, по первому читательскому впечатлению, Неприметный кажется довольно расплывчатым, четко непрорисованным. Но стоит присмотреться – и станет ясно, что перед нами очень верно схваченный тип во всей его хамелеонской изменчивости, неуловимости, змеиной ползучести.

Здесь есть резон вспомнить еще вот о чем: повесть «Толстяк» над миром» писалась в конце 70-х годов, в разгар «холодной войны» и «застоя», во времена, когда паритет в противостоянии Востока и Запада держался на позициях военной силы, ядерной мощи. Так вот и эти позиции, и жесткое давление на вольнолюбивый демократизм и инакомыслие со стороны «неприметных», но очень влиятельных сил, через призму своеобразной символики и преломились художественно в повести В. Колупаева «Толстяк» над миром».

Сегодня, когда мы с определенной степенью свободы можем говорить о бывших или ныне существующих закулисных силах, даже называть имена некоторых «неприметных», В. Колупаев, вероятно, и не стал бы так зашифровывать свою повесть. Но тогда о подобных вещах и говорить-то можно было только подобным эзоповским языком. Так что в данном случае художественная форма видится вовсе не авторской прихотью, не просто стремлением к оригинальному художническому самовыражению (хотя и не без того, разумеется, о чем я еще скажу ниже), а обусловленной самим временем написания произведения необходимостью.

* * *

Но к притче как форме выражения современных ему социальных проблем В.Колупаев пришел не сразу. Поначалу все-таки предпринимались попытки, так сказать, прямого проецирования, когда на научно-фантастическую основу накладывались обнаженные авторские мысли и размышления о «текущем моменте», о корнях и истоках некоторых имеющихся в обществе «социальных гримас», проводились прямые параллели и аналогии. Чтобы убедиться в том, обратимся к повести «Дзяпики». Опубликована она в 1990 году, но написана еще в 1974-м. И, думаю, именно по причинам, о которых говорилось выше, более полутора десятков лет шла она к читателю.

Фабула «Дзяпиков» самая что ни на есть научно-фантастическая. В НИИ Пространства и Времени в одном из сибирских городов построен «транстайм», способный проникать далеко в прошлое. И вот четверо молодых инженеров-исследователей отправляются в первое путешествие – в прошлое, отстоящее от нас на четырнадцать тысячелетий. Они оказываются в каменном веке, в племени первобытных людей, которые сами себя именуют «дзяпиками».

Невероятные вещи начинают происходить по прибытии транстайма. На глазах изумленных испытателей дзяпики берутся за создание… специального конструкторского бюро математических машин. Неважно, что уровень математических знаний не превышает у них арифметических азов – факт остается фактом, Но еще удивительнее то, что дзяпики не только копирует суть конторы, в которой служат прибывшие из будущего исследователи, но и ее дух. И не просто копируют, а «каким-то образом копируют все самое плохое» – прежде всего взаимоотношения и стиль жизни, присущие командно-бюрократической системе. Красноречивых тому подтверждений в повести немало. Экипаж транстайма то и дело натыкается в обществе дзяпиков на хорошо знакомое им демагогическое словоблудие в исполнении, правда, доморощенных чиновников-бюрократов, стремление полагаться на «авось», очковтирательство, показушничество, ложь во спасение планов и отчетов.

«Ради благородных целей прогресса и гуманности ни в коем случае нельзя отказываться даже от явной лжи», – внушает одному из инженеров-исследователей некое первобытное Ответственное Лицо, инспектирующее строительство конструкторского бюро. – Хорошо бы, конечно, применять ложь незаметно, но ведь это не всегда возможно, Тут и думать придется, да и времени нет…

Подобная «целевая ложь» рождала у дзяпиков и хорошо знакомую нам «ремонтную» психологию:

«– Сначала забьем серебряный костыль, отпразднуем, отсалютуем, а потом будем ждать смету на капитальный ремонт той дороги. И часть дороги все-таки сделаем на эту смету. – А что дальше?

– Дальше? А дальше, возможно, что эта дорога и не потребуется, и о ней все забудут. Вот тебе и экономия человеческого труда. Высвобожденных научной революцией дзяпиков мы перебросим на ремонт улиц. А ремонт улиц, как известно, дело надежное и вечное». (Воистину! – А.Г.). И все это вполне соответствует лозунгу «Твори, выдумывай, пробуй. Не бойся бессмысленной работы», брошенному в массы дзяпиков их руководителями.

Подобного рода примеров найти в повести можно немало. Все они говорят о том, что перед нами острая социально-политическая сатира «развитого застоя», ярким и зловещим символом которого стал в этом произведении культ Инструкции. «Поклонение старым богам и идолам утратило всякую популярность. Вместо этого по утрам, в обед и на сон грядущий дзяпики пели славу божественному параграфу за нумером таким-то. Культ Всеобъемлющей Непорочной Девы Инструкции утвердился повсеместно… За ней не надо было ломать голову, не надо было брать на себя ответственность. Не надо было думать!»

Хорошо узнаваемы в повести «Дзяпики» не только черты и приметы общественного бытия 70-х годов, но и некоторые характерные для этого периода социальные типы. Такие, скажем, как «непотопляемый» приспособленец Маханов или махровый номенклатурный бюрократ, директор НИИ Пространства и Времени Разов, он же Эхразещераз у дзяпиков.

…Всего четверо суток пробыл экипаж транстайма в первобытном прошлом, но за это время с дзяпиками произошла суперскоростная эволюция: за сто часов они умудрились проделать путь от каменного века почти до эпохи НТР. Хотя так и остались в большинстве своем в духовном отношении примитивными дзяпиками.

А дело вот в чем. Экспедиция НИИ Пространства и Времени, прибыв из своего века, сама того не подозревая, принесла с собой и часть современной ей общественной атмосферы, которая благодаря пространственно-временному парадоксу двойственно повлияла на первобытных людей: с одной стороны» сверхускоренное развитие, а с другой – смешение, так сказать, эпох и стилей, приведшее к заражению дзяпиков вирусом командно-бюрократического образа существования.

Да, пришельцы из будущего действительно заразили своих далеких предков бациллами бюрократизма и даже привнесли необходимую для этого питательную среду. Но, спрашивается, почему так произошло? Ведь четверо молодых инженеров-исследователей сами-то люди совсем иного склада. Они честные, умные, талантливые, бескорыстные ученые, для которых главное – любимое дело. Ему они отдают себя целиком. Чем и… пользуется Система, постоянно напоминая им, что, как ни крути, а они тоже ее поданные. Система дает им возможность работать в обмен на то, что на все остальное они закрывают глаза, ни во что, не касающееся их дела, не вмешиваются.

«Что же произошло? – думал Акимов (один из членов команды транстайма – А.Г.). – Что? Или ничего не произошло вдруг? Ведь я работал. Работал! Но ничего, кроме работы, меня не интересовало… И если пять раз в году перед ОКБ ломали асфальт, меня это лишь смешило. Ломайте и снова зарывайте, А по соседней улице невозможно пройти в болотных сапогах. Ну и что? Разве меня это касается? Что у меня своей работы нет, что ли? Уж я-то свою работу делаю – будь здоров! И хватит с меня. Изрыгает Разов каскады громких, ничего не значащих слов… ну и что? Я-то ведь не говорю, я делаю. Творятся вокруг безобразия, расходуется человеческая энергия и мысль зря, тратятся средства и материалы… Ну и что? Я-то ведь работаю! Я чистенький и умный, я хороший! Я ничем не запятнал свою совесть».

Вот эта индифферентность, отстраненность от всего, что тебя лично не касается, эта позиция невмешательства, которую нередко занимают умные, талантливые, но социально инфантильные люди, как раз и приводит к тому, что возникающую в результате пустоту немедленно заполняют другие – духовно убогие, невежественные, но зато активно-агрессивные их антиподы, пользующиеся плодами чужого ума и чужих рук, выдаваемых за свои.

И не случайно, задаваясь вопросом, кто же создал условия и среду для столь поразительной мутации, Акимов приходит к такому вот неутешительному для себя выводу: «Мы тоже дзяпики… Чуть другие, но все же дзяпики».

Как видим, понятие дзяпик в повести выступает не только в качестве некоего реального субъекта произведения, но еще и как своеобразная метафора того самого угодливо-послушного, безразличного винтика-раба, которого, помнится, Чехов призывал выдавливать в себе по капле.

И Акимов, и его товарищи по команде тоже начинают понимать, что надо не дать дзяпику завладеть человеком, «не сдаться, победить дзяпика. Сначала в себе… А потом помочь другим».

Задача настолько же важная, насколько и трудноразрешимая, Хотя бы потому, что «многие не согласятся узнать в себе дзяпика». И даже не оттого, что стыдно, а чаще потому, что кое-кому дзяпиком быть просто удобно. (Никаких мыслей, сиди себе и помалкивай, жуй кашу с маслом. За тебя думают другие»).

Социальную и психологическую раздвоенность человека в системе командно-бюрократических связей В. Колупаев зафиксировал и очертил социологически очень точно. Он вскрыл причинно-следственные связи явления и даже попытался нащупать пути его преодоления.

Но это социологически. В плане же художественном повесть «Дзяпики», мне кажется, не раскрыла в полной мере творческих возможностей автора, который во многом оказался в плену литературных схем и стереотипов.

Не обошелся писатель, например, без расхожих штампов расцветшей в начале семидесятых «производственной прозы» с ее «новаторами и консерваторами» и т.д.

* * *

Острая социальная направленность повести «Дзяпики», ее незавуалированный критический пафос, направленный не на «отдельные имеющиеся недостатки а на господствовавшую систему в целом, не позволили ей выйти к читателю в срок. Но опыт «Дзяпиков» не прошел для В. Колупаева даром. «Толстяк» над миром» – вещь не менее сильная по социально-политическому звучанию – написана, как мы уже убедились, совсем в ином духе и иной форме.

Я, правда, не взялся бы утверждать, что притчевость в фантастике В. Колупаева – лишь результат суровой необходимости, своеобразный способ защиты той правды, которую стремился донести до читателей автор. Отчасти это и в самом деле так. Но только отчасти. В основном же, мне кажется, притчевость – изначальное свойство Колупаева-художника. Приметы притчевости видны во многих его, написанных в разное время, рассказах (тот же, к примеру, «Зачем жил человек?» или «Исключение»). И уж насквозь притчевой стала появившаяся несколько позже «Толстяка» над миром» колупаевская повесть «Жизнь, как год», в которой автор обращается уже не к социально-политическим, а к общечеловеческим нравственным проблемам.

По моему глубокому убеждению, «Жизнь, как, год» – лучшее из написанного В. Колупаевым. Здесь как художник он раскрылся по-настоящему, показал, насколько велики и разнообразны возможности фантастики, если подходить к ней с высокими мерками большой литературы.

«Жизнь… Радость и горе, встречи и разлуки, мысли и дела человека. В этом повествовании жизнь не одного человека, а нескольких, по-видимому, двенадцати людей. Один из них был в Великую Отечественную еще мальчишкой, другой воевал сам. Один из них инженер, другой – врач, третий работает в мастерской красоты, четвертый… и т.д. Но мне кажется, что их судьбы, их жизни выстраиваются в одну ж и з н ь. Я вполне мог бы сделать героем всех новелл одного человека, но зачем столько чудес на одну простую человеческую душу. А вот однажды в жизни человека чудо должно встретиться обязательно. Оно у каждого свое. У кого любовь, у кого работа, цветы или дети. Чудес не перечесть. Но чудо из чудес – сама жизнь!»

С такого авторского вступления В. Колупаев начинает повесть «Жизнь, как год». В нем и суть, и ключ к ее пониманию.

Композиционно повесть разбита на двенадцать новелл-глав, новелл-притч, каждая из которых носит название того или иного месяца. Причем, герой каждой из новелл и по возрасту соотнесен с определенной порой годового цикла. Так, в главе «Январь» перед нами маленький мальчик, в «Феврале» – отрок-девятиклассник, в «Марте» – юноша-студент и т.д. И в своеобразном этом фантастическом месяцеслове автор художественно запечатлел полный жизненный цикл, от начальной его поры до завершающей стадии.

Самая вроде бы обычная жизнь идет в повести. По внешней событийной линии ничего особенного: персонажи учатся, работают, влюбляются, растят детей и внуков, болеют… Но все они объединены ожиданием в своей обыденной жизни чуда. Того самого, которое предрекает им в предисловии автор.

Мальчик военного поколения из новеллы «Январь», к примеру, искренне верит, что где-то в лесу, за деревенской околицей живет взаправдашний дед Мороз. И мальчик пускается на лыжах искать его жилище. Он чуть не замерзает в пути, а в полубредовом фантасмагорическом сне замерзания он и впрямь видит деда Мороза. Пусть и таким образом, но чудо ему явилось. Правда, чудо окрашено горечью реальности и напоминает ребенку сосульку. «Она волшебная. Она сладкая-сладкая, как сахарин… и горькая…»

Уже в это, открывающей повествование, новелле мы видим героя-фантазера, на свой лад переосмысливающего реальность. Будет меняться его внешность, возраст, социальное положение и т.д., но, как сможем убедиться, и в дальнейшем, во все поры жизни он не растеряет этого своего качества.

В главе «Февраль» герой повести повзрослел, а с ним подросли и его фантазии. Они, правда, пока еще хаотичные, подчас неуклюжие и даже смешные, но зато исходят из одного очень важного нравственного желания – сделать так, чтобы людям жилось значительно лучше, нежели в его скудное полуголодное отрочество. И эта гуманистическая целенаправленность воображения, во-первых, резко разводит героя новеллы с пустой маниловщиной, а во-вторых, позволяет нам увидеть в нем гражданина, чьи способности и усилия в будущей жизни будут устремлены на человеческое благо.

Март – начало весны и любовного томления. Вполне естественно, что и новелла с названием этого месяца тоже о любви. Герой ее – студент – влюбляется в свою сокурсницу. Она не красавица, но что-то есть в ней притягательное, неповторимое, свое. Увы, герой новеллы самобытность эту в избраннице игнорирует. Напротив, в воображении своем он начинает изменять внешность девушки, приукрашивать ее. И – снова чудо! – она становится именно такой, какой он себе ее воображает. Однако радости такие метаморфозы ей не приносят. Более того, в конце концов девушка взбунтовалась

«Это все не мое. Это все твои фантазии. Ты решил, и я стала такой… Я как робот, как марионетка в твоих руках, – выговаривает она парню. – Ты думаешь, это счастье – быть такой, какой ты захочешь?»

И вывод отсюда напрашивается сам собой: эгоистическая, ориентирующаяся только на собственные чувства и желания, пусть и самые добрые, любовь – любовь, подавляющая личность, – отнюдь не благо. В любви стороны должны быть равноправными, уважать друг в друге свое, а не нарисованное воображением.

В каждой из глав-новелл повести «Жизнь как год» случается то или иное чудо. Но любое из этих чудес не есть нечто сверхъестественное. Скорее они из разряда «обыкновенных чудес», которые и возникают порой как бы вовсе из ничего, во всяком случае, из такой, вроде бы не располагающей к чудесам, обыденности, что, кажется, и зацепиться-то в ней не за что. Как в новелле «Июль», герой которой заходит в избушку, стоящую в глубине городского парка, обходит там вокруг печи, а, выйдя, оказывается уже в другом времени, в другом периоде своей жизни. И так раз за разом. Что это? Феномен искривленного пространства, какой-то еще парадокс пространства-времени? Не все ли равно? Просто фантастический прием автору понадобился для того, чтобы таким, несколько необычным путем напомнить нестареющую истину: нельзя войти в одну и ту же реку дважды. Тем более, если эта река Времени.

И в новелле «Май» чудо тоже возникает как бы вне его ожидания. Появляется вдруг светлая, исходящая весенним майским сиянием девушка, и там, где она проходит, деревья до срока начинают зеленеть.

К удивлению героя новеллы, такие же способности неожиданно открываются и у его шефа. Хотя, по мнению той же светлой майской девушки, ничего удивительного нет. Надо всего-навсего верить в чудо, и тогда оно не только обязательно свершится, но и самому его можно будет сотворить

В повести «Жизнь, как год» и, в частности, в новелле «Май» В. Колупаев особенно ярко проявляется как лирик по мироощущению, как мастер лирической прозы, способный передать тончайшие оттенки настроения и состояния человеческой души. Свойство для фантаста, надо заметить, весьма и весьма редкое. В этом В. Колупаев ближе других, пожалуй, к Рею Бредбери.

Когда-то знаменитого клоуна Олега Попова за добрый лиризм окрестили «солнечным клоуном». Я бы и В. Колупаева по аналогии назвал «солнечным фантастом». Это тем более справедливо, если учесть, что и в самых своих социально-тревожных вещах, вскрывающих гнойники общества («Толстяк» над миром», «Дзяпики»), он остается оптимистом, верящим в человека и лучшее его будущее.

Вместе с переливами чувств удается В. Колупаеву передать и сложную гамму земных красок. В то же время, в состоянии выразить он и ощущения совсем иного рода – космические, не укладывающиеся в палитру знакомых земных образов. «И вот я мчусь сквозь пространство, населенное пустотой и звездами, и рассматриваю прихотливую игру красок, развивающуюся по какому-то непонятному мне сценарию. Сочетания этих красок никогда не видены мной» так же, как и характер их изменения. Огромные спирали разноцветного пламени окружают меня, втягивают в свой вихрь, ласково касаются моего лица и тела, но не обжигают, а лишь приносят ощущение радости. И тогда краешком сознания я замечаю, что представляю собой уже не то существо, которое было минутой или десятилетием раньше. Что-то изменилось во мне. Столкновение красок, огня, гравитационных и электромагнитных полей и еще чего-то, что мне пока не понять, втягивает меня в воронку, которая где-то в центре звезды, звездного скопления или галактики. И мне тепло от этих миллионов градусов. А тело послушно и стремительно переносится из красного в голубое, зеленое, желтое и, наконец, туда, где нет цвета в человеческом понимании этого слова, но зато есть в каком-то другом».

Воспроизводя эти ирреальные неземные ощущения автор напоминает нам, что нельзя все мерить привычной меркой, что в природе наверняка существуют не только привычные измерения, но и другие чувственно-образные системы.

Исходя из этого предположения В. Колупаев в новелле «Июнь» предлагает и весьма необычную модель Контакта между представителями разных космических цивилизаций, Контакта, который возникает уже не на информационной или научно-технической, а на эмоциональной основе, на основе каких-то близких для всего мироздания ощущений.

«…Возможен еще один путь. Путь без передачи научных знаний. Без взаимного потока сугубо научной информации. Это путь чувств! Я не могу понять е г о, но я могу почувствовать, что о н такое…»

Общим же знаменателем, приютом, полагает автор, может стать способность видеть, чувствовать и понимать красоту. «Мир спасет красота», – утверждал Достоевский. Она же, красота, убежден Колупаев, поможет и в межзвездных отношениях. И не какая-то там абстрактная, а близкая тому или иному разумному существу «красота своего города или реки, любимой девушки или интересной книги, красота и фантастика человеческих чувств, мыслей и отношений». И красота родного уголка. В масштабах вселенной не менее значима, доказывает автор, нежели красота всего мироздания, без которого она, последняя, неполная. Поэтому-то лирический герой новеллы «Июнь» абсолютно уверен, что «на Земле прекрасного и таинственного не меньше, чем в твоей вселенной». И это тоже вполне согласуется с художнической позицией В. Колупаева, которая была заявлена им в «Жилплощади для фантаста» («я ничего не выдумываю», «стал писать о том, что хорошо знал, о самом простом и обыденном…»).

В произведениях В. Колупаева живут и действуют люди самого различного рода занятий. Даже такого необычно-экзотичного, как «мыследел» («Молчание») – скульптор будущего, который творит не зубилом и резцом, а материализует созданный воображением образ в любом подходящем для этого материале. И все же есть у разноликого, имеющего множество профессий героя В. Колупаева (прежде всего в повести «Жизнь, как год») одно общее и весьма специфическое дело: он – волшебник. Не какой-то там сказочный, а, опять же, обыкновенный, так сказать, бытовой волшебник.

Волшебство его проявляется по-разному. А вот герой новеллы «Август» – волшебник-профессионал, волшебство – его работа. Он специализируется на том, что возвращает людям воспоминания о днях их молодости, заново воспроизводит, материализует их. Об одном рабочем дне, точнее – ночи, этого волшебника и рассказывается в главе «Август».

Мы переносимся в начало 60-х годов – время политической оттепели, духовного подъема в обществе и радостных надежд. Мы оказываемся в том славном времени, когда, не в пример нынешнему, люди были добры и терпимы друг к другу, умели и могли хорошо работать, но и умели отдыхать со всей искренностью и широтой души. С большой теплотой описывает автор одно из стихийных молодежных массовых гуляний в студенческом сибирском городе под августовскими звездами. И в картинах этих не просто ностальгия. Для нервно-обозленного нашего настоящего они – своего рода воспоминания для будущего, на которое помогают смотреть с надеждой.

Гуляние в августовскую ночь заполнило улицы и площади Усть-Манска. Вымышленный этот город фигурирует и в других произведениях В. Колупаева. За ним без труда угадывается старинный Томск, тем более что многим улицам, паркам, городским уголкам автор оставил подлинные названия. Свой родной город писатель и читателю постарался сделать близким. С любовью выписанный им образ города – одновременно старого и молодого, славного исторического прошлого и нынешнего студенчества, научной молодежи – наверняка запомнится, Усть-Манск в повестях и рассказах В. Колупаева – полноправный персонаж, полноправное действующее лицо.

«Жизнь, как год» автор назвал «фантастическим повествованием», и это жанровое обозначение вполне себя оправдывает. Но, чем дальше углубляешься в повесть, тем больше уверяешься в том, что В. Колупаеву важен не столько сам факт проявления необычного, сколько нравственный результат, который из него следует.

Вот новелла «Сентябрь». Немолодой уже человек спешит в сентябре в окрестный лес, где встречает молодую женщину, очень похожую на ту, что оставил когда-то из боязни связать о нею судьбу, чтобы не лишиться своей свободы. Собственно, это и есть о н а, но не из реального, а из другого, из… Мира возможного – того мира, в котором человек хотел бы и мог быть.

«Я просил рассказать ее мне о Мире Возможного. И она рассказывала, и мир ее был прекрасен. Не своими городами и реками, не полетами за пределы солнечной системы и радостным трудом. Он был прекрасен мыслями, чувствами и отношениями людей… И чем больше она рассказывала, тем явственнее я понимал, что моя жизнь была цепочкой маленьких и больших предательств, невидимых окружающим, потому что они были спрятаны глубоко в душе цепочкой страхов и сомнений, когда нужно было действовать прямо и решительно цепочкой недомолвок, которые незаметно перерастали в боль и страдания других людей. Я испугался любви к женщине, испугался, что она затянет меня в свой непонятный мне мир…»

Заглянув в Мир Возможного, герой новеллы смог увидеть те варианты судьбы, более чистые и честные, от которых он отказался, убежав, как сказочный Колобок, от всего, что мешало ему комфортно существовать.

Правда, автор дает своему герою шанс начать жизнь с чистой страницы. Мы расстаемся с ним как раз в тот момент, когда он решается перешагнуть незримую границу Мира Возможного. Поступок этот и становится нравственным итогом его «встречи с чудом». Думаю, что и многие читатели смогут извлечь из этой истории, как, впрочем, и из других тоже, для себя нравственный урок.

Фантастическое и нравственное в повести «Жизнь как год» друг от друга неотделимы. Более того, чудесное, фантастическое у Колупаева нередко становился испытательным стендом нравственного состояния человека» Как это, например, происходит в новелле «Ноябрь».

Герой ее лежит в больнице после катастрофы без движения. Он парализован, у него отнялась речь. Но вдруг у него обнаруживается чудесный дар заимствовать отдельные движения, жесты, слова у других, здоровых, людей, делать их своими, собственными. Но те, у кого они берутся, их сами лишаются. Согласно закону сохранения, ничто ниоткуда не возникает и никуда бесследно не исчезает. Благодаря фантастической способности у героя появляется возможность не только быстро выздороветь, но и, взяв у каждого что-то, чем сам не обладаешь, стать выдающейся личностью. Суперменом, скажем, или великим шахматистом, или певцом…

«Я выйду на площадь и возьму у людей по маленькой, маленькой частичке их движений, по одному звуку. Никто ничего не заметит. Я буду не такой, как прежде…» – рассуждает герой «Ноября», но, к счастью, вослед и задумывается о том, что нельзя жить вот так взаймы чужими действиями, словами, способностями, иначе перестанешь существовать как собственное «я». Да и, беря, не отдавая, превращаешься по существу в грабителя.

Беря, отдавать. Это действительно очень важно. Но одним ли этим определяется человеческая ценность? Впрочем, и у отдачи есть еще более высокая ступень – самоотдача, бескорыстное жертвование собой ради других. Даже если самому это грозит гибелью. О том, собственно, и идет речь в главе «Апрель».

Два друга – ее персонажи – занимаются странным вроде бы делом – они сами себя назначили «смотрителями улиц» после работы в своих конторах они отыскивают на дорогах и тротуарах незакрытые канализационные колодцы и закрывают люки» предотвращая этим немалые беды. Они за это не получают ни платы, ни благодарности, но именно это дело считают для себя главным.

Во время очередного обхода один из «смотрителей» сам попадает в колодец. Его жизнь в опасности. В весеннюю распутицу, да при наших никудышных дорогах «скорая» не успевает, и спасти пострадавшего может только чудо. И – чудо случается, Среди прохожих находится человек, способный на какой-то промежуток времени продлить жизнь другому, передав ему часть собственной. И, наверное, это и есть самое удивительное, самое высокое и благородное из всех «обыкновенных чудес»!

«Календарь чудес» в фантастическом повествовании В. Колупаева «Жизнь, как год» завершается новеллой-притчей «Декабрь», рассказывающей о «живом доме».

На вид это самый обычный, правда, старый, деревянный дом в деревне. Но в нем остались души его хозяев, старика и старухи, долго и согласно проживших здесь, вырастивших детей и умерших в один день. Их «руки переплелись венцами» бревен, и теперь они, незримые для постороннего взгляда, и «есть этот старый дом».

Каждый раз под Новый год «живой дом» ожидает своих детей и внуков, которые напоминают старику со старухой о собственных детстве и молодости. И более всего хочется дому после этих визитов, чтобы пришли их дети и внуки сюда еще раз, чтобы не рвалась преемственная цепь, не умирала родовая память…

Повесть «Жизнь, как год», вспомним, открывает новелла, в которой мальчик пытается увидеть свое первое в жизни чудо – живого деда Мороза. Дети куда более позднего поколения встречаются с чудом в образе старого дома. Какая тут связь? Да самая, по-моему, непосредственная: поколения меняются, а вера в доброе, близкое, доступное земное чудо остается. И наивно-простодушная, искренняя и светлая вера эта, основанная на том, что (воскресим в памяти авторское вступление) «чудо из чудес – сама жизнь», сквозной нитью проходя через все повествование, связывает и закольцовывает его, придавая ему идейно-смысловую и художественную завершенность.

* * *

Почти четверть века отдал фантастике Виктор Колупаев. Неполный десяток повестей, несколько десятков рассказов в его багаже. Не так уж и густо – отметят многие куда более плодовитые его коллеги. Возможно. Зато голос его не спутаешь ни с чьим другим в пестрой разноголосице современных авторов. Зато каждая его вещь отличается особым, только Колупаеву присущим почерком. Зато каждая «встреча с чудом» в его произведениях заставляет еще и еще раз задуматься над тем, кто же мы в этой жизни, какими нам надо стать, чтобы по-настоящему соответствовать высокому и строгому званию – Человек.