Сьюзен Хилл «Человек на картине»

«Смерть под маской» — это аккуратная стилизация под готическую повесть, в которой только автомобили намекают на то, что век уже не девятнадцатый.

Сюжет типичный: история о проклятой картине, сама история предваряется и обрамляется дружеской беседой у камина. Слушатель, который якобы находился в полной безопасности, перенимает сюжетную эстафету от первого рассказчика, унаследовав и ужас перед картиной.

Для оригинальных готических повестей это весьма нехарактерно. Например, в повести Шеридана Ле Фаню «Зеленый чай» обертка сюжета тройная — первый рассказчик излагает свою биографию, затем обстоятельства своего знакомства с главным героем, доктором Гесселиусом, затем то, каким образом стал обладателем писем, адресованных не ему, а давнему другу доктора, — и только потом начинается сам рассказ от лица Гесселиуса.

В «Меццо-тинто» М. Р. Джеймса обертка двойная и самая привычная для готических рассказов: «Некоторое время назад я имел удовольствие поведать вам историю, приключившуюся с моим другом». При этом слушатель-в-книге остается лицом абсолютно пассивным и настолько лишенным характера, что читатель без труда занимает его место у камина.

Можно пропустить эти сюжетные расшаркивания, можно негодовать на проволочки, но у них есть своя, и довольно важная, функция: они создают определенное расстояние между ужасом и читателем, приблизительно равное расстоянию от мягкого кресла и до окна, в которое хлещет проливной дождь с громом и молниями.

Это придает ужасу исключительно уютный оттенок и, на мой взгляд, является одним из важных компонентов причудливого обаяния готики.

Но автору позволено нарушать любые правила, если он знает, зачем это делает и какого эффекта хочет добиться. Я могу предположить, что Сьюзен Хилл хотела этим превращением стандартного слушателя в активно действующего персонажа придать повести большую сюжетную и эмоциональную глубину.

Чем же занимается персонаж, «получивший повышение»? Он переживает несколько слабо пугающих слуховых и зрительных галлюцинаций. Затем получает проклятый дар и уезжает с молодой женой в Венецию, где, конечно же, попадает на карнавал. Не буду раскрывать сюжет, но намекну — это уже почти финал, и проклятая картина по-прежнему проклята.

Главный герой бредет по сюжету, сохраняя в себе изначальную пассивность простого слушателя. Стоит ли говорить, что он не вызывает ни сочувствия, ни сопереживания?

Единственная эмоция — это раздражение, поскольку он игнорирует все зловещие предзнаменования так же упрямо, как персонажи Лавкрафта.

К счастью, у истории целых четыре рассказчика: двое мужчин и две женщины. Надо заметить, что женщины явно доминируют: их рассказы более красочны, более эмоциональны и драматичны.

История старой графини и происхождения картины — это стержень всей книги и лучшая ее часть. Взятая в отдельности, она гармонично смотрелась бы в каком-нибудь готическом сборнике, не выделяясь ни особыми достоинствами, ни недостатками.

Стиль выдержан безупречно, а сюжет имеет легкий налет правдоподобия, как бывает всегда, если за основу истории берут семейную драму, которая произошла или могла произойти, а потом до предела гиперболизируют все страсти.

Правда, и здесь не обходится без вопросов, хотя эти вопросы скорее хочется задать всему произведению в целом, а в истории графини и должен как раз прозвучать внятный ответ — или достаточно убедительный намек, который приятно домысливать самостоятельно.

К сожалению, внятного ответа так и не прозвучало. Если сравнивать повесть Хилл с эталонными рассказами М. Р. Джеймса, то контраст будет поразительным. У Джеймса ужас всегда специфичен, логичен и продуман по механизму воздействия. Он отлично знал закон несуществующего тогда кинематографа: будь правдоподобен в деталях, и зритель охотно примет на веру все остальное. Именно поэтому Джеймс деловито рассказывает историю меццо-тинто так, что веришь в существование этой загадочной картины. А как же не верить, если она значится в каталоге почтенного мистера Бритнела под номером 978 и стоит два фунта и два шиллинга? А в появлении венецианской картины Хилл виновна коварная женщина, продавшая душу дьяволу, и точка. Никакого более подробного объяснения не будет.

Мы привыкли, что сверхъестественное зло, в отличие от зла естественного, строго соблюдает свои правила и ритуалы. Собственно, благодаря этому с ним и можно бороться. Либо же, если зло неотвратимо и неизбежно, оно влияет только на членов изначально проклятого рода, как в «Метценгерштейне» По, воплощая в себе Судьбу и Рок.

В «Смерти под маской» нет ни того, ни другого — и поэтому повесть слегка проваливается между двух стульев. Автор пытается подстраховаться от упреков, вводя необъяснимую жажду обладания картиной, невозможность с ней расстаться, но она должна была учесть и несколько большую, чем в девятнадцатом веке, искушенность читателя.

И если равнодушие трех первых рассказчиков к собственной безопасности еще можно как-то объяснить неверием в силы картины, то последняя история — рассказ Анны — вначале впечатляет финальной фразой, а затем…

Черт возьми, неужели ждать и надеяться — это все, на что она способна?

Даже нерешительная, хрупкая, надломленная своеобразным отцовским воспитанием юная дева из «Дяди Сайласа» Ле Фаню попыталась бежать, когда поняла, что ее жизнь в опасности; хотя в остальном она просто эталон невинной, слепо идущей навстречу беде героини.

А в «Смерти под маской» героиня просто обязана действовать немного активней, тем более что автор описывает ее в довольно лестных тонах: «Анна не занималась, как я, средневековой историей Англии, а была адвокатом, представляя своих клиентов в судах высших инстанций, — красивая, изысканная, веселая, моложе меня на несколько лет. Идеальная жена».

Это те банальности, которые приходят в голову первыми, и их нужно было упомянуть хотя бы для того, чтобы отвергнуть.

Поэтому повесть кажется недодуманной в самых важных моментах, недошлифованной и любое другое «недо-«. Как видите, сама рецензия почти наполовину состоит из ссылок на другие книги, потому что конкретно про эту можно сказать очень немногое. Сьюзен Хилл не использовала преимущества современного автора, который может усложнить свою стилизацию, изящно намекнув в условном прошлом рассказа на условное будущее; в то же время повесть лишена той немного наивной цельности сюжета, которая отличает подлинную готику.

«Смерть под маской» — пустоватая и скучноватая стилизация, которая просто обязана была стать чуть лучше, но не стала.