Александр Генис «Довлатов и окрестности»

Довлатов навсегда

Смех у Довлатова, как в «Криминальном чтиве» Тарантино, не уничтожает, а нейтрализует насилие. Вот так банан снимает остроту перца, а молоко — запах чеснока.

Когда книга Александра Гениса о Довлатове вышла в девяносто девятом, она два месяца возглавляла список самых популярных, уступив в итоге лишь пелевинскому «Generation П». И запустила у широкой публики некогда самой читающей, а к концу лихих девяностых почти утратившей интерес к серьезному чтению страны, виток интереса к биографической литературе.

Этого ни в советское время, ни на постсоветском пространстве не было. Историческую беллетристику читали, а успех биографической, тем более, написанной литературным критиком да еще имеющей подзаголовком «Филологический роман» — та еще лотерея. Однако случилось, в сегодняшней литературной жизни России биографическая и мемуарная проза заняла свое место, номинируется на престижные премии. В коротком списке нынешнего Букера книга Марии Степановой, тоже мемуаристика.

В преддверие довлатовского юбилея «Довлатов и окрестности» выходят дополненным изданием с P.S. куда вошла краткая история «Нового американца» — газеты под его главным редакторством и некоторые воспоминания, не вошедшие в первую версию. Такое «Двадцать лет спустя» (на самом деле даже двадцать два). Сама я, признаюсь, восприняла книгу в год выхода настороженно: вот, мол, примазываются всякие к славе нашего писателя — не стану читать.

Прошедшие годы переменили мнение об Александре Генисе и его постоянном соавторе Петре Вайле, я узнала и полюбила их творчество, и сегодня книга стала для меня настоящим подарком. Филологический роман подзаголовком не случаен, это книга о литературе, о языке, обусловленная совместным пребыванием в континууме, не в меньшей степени, чем мемуаристика.

Да, он был громадным (во всех возможных смыслах) глыба-человечище, уникальный литературный дар, сродни гениальности Высоцкого в музыке и Стругацких в литературе — любили пионеры и пенсионеры, уголовники и академики. Да демонстрировал колоссальную эрудицию и пребывание в одном с ним пространстве превращалось в бесконечную литературную игру, сорт буриме, но и накладывало серьезные обязательства — страшно оказаться недостаточно остроумным, знающим, ярким. Буквально ощущение, что для того, чтобы соответствовать, нужно изъясняться стихами экспромтом.

Книга Гениса это бесконечный роман с языком. Вот так Сергей работал с прилагательными (ну, знаете это общее место в наставлении пишущим «дави наречия»?). Довлатовское отношение к прилагательным с точностью до наоборот: позвольте им заиграть неожиданным нетривиальным смыслом. Интересно о юморе — вычищайте излишки смешного из текста, написать смешно не самоцель, а средство донесения мысли. Синтаксис, построение фразы и место ударной в теле текста — Генис обо всем этом рассказывает даже подробнее, чем о биографических эпизодах.

Интересно? Да,, потому, что писатель — это не о том, как уходил в запои и умер от цирроза, не дожив до пятидесяти. Это о том что и как он писал, как относился к тому, что считал самым важным в своей жизни.

Замечательный, душевный текст, выполненный в жанре свободного рассуждения на теме. Генис нге ограничивал себя формальными требованиями: написал и о себе , и о Довлатове, по возможности избегая дедукции. Касаясь особенностей прозы Довлатова, Генис указывает, что все персонажи из его тусовки и окружения получились более крупными, яркими и сочными, нежели они были в реалиях. Равным образом, описание Генисом особенностей прозы Довлатова, лирического героя мне представляются бюолее содержательными и интересными чем творчество собственно Довлатова. Генис придал не то, чтобы дополнительных достоинств прозе Довлатова, но определенно расцветил потенции этой прозы. При этом констатация поколенческого значения Довлатова и его прозы совершенно не выглядит комплиментарной. Куда как более одаренный Бродский символом поколения ( как и Набоков своего) не стал. В тексте много биографических зарисовок, примет времени. Все очень субъективно, но приятно.

Чурающийся намеренно вслед за Довлатовым всякого пафоса, Генис свернул текст пересказом картины Брегейля про падение Икара и рассуждает в том духе, что воля и сила нужны не чтобы переделать этот мир, а именно чтобы смириться с ним таким и принять таким какой он есть. Аминь, эдакий гимн конформистам, которых уж точно большинство. Аморфность как свидетельство силы и воли ( мир безропотно принят как есть). Это уже к Генису. У Довлатова при антипафосности и стоицизме примиренческих нот с большой долей свинства, которая является составной частью «мира как он есть», я не замечал.