Константин Константинович Сергиенко «Бородинское пробуждение»

«Бородинское пробуждение» Константина Сергиенко (Детгиз: 1977, 1990) — незабвенная «хроноопера», написанная в те годы, когда сам термин этот еще не был толком знаком отечественному читателю. В конце 70-х, когда по бескрайним снегам застойной России уже курсируют румяные гладковско-рязановские гусары, распевая свои баллады и куплеты, время от времени по-давыдовски отчаянно «рубясь в песи» с отступающим неприятелем. Когда поручик Ржевский, верхом на рояле (ужасно скользком инструменте) уже прочно въехал в брутально-перченые сегменты отечественного устного фольклора, и уже вовсю фраппирует остротами про голых лебедей и мокрую воду — Наташу Ростову, прибывшую туда же прямиком из оскароносной экранизации классика, сделанной Бондарчуком в таких масштабах и при таких ресурсах, что, кажется, хватило бы (с бережным соблюдением всех деталей реконструируемой эпохи) еще разок с барабанным боем дойти до Парижа.

Главный герой, современник с разбитым сердцем, едет рефлексировать по местам боевой славы, тесно связанным, к тому же, с его личной лирической мифологией. Засыпает в стогу, а просыпается в 1812-м.

Далее следует красочная и страшная экскурсия. Наполненный потом, кровью и порохом репортаж с места событий, снятый на дрожащую камеру «мокьюментари» из самого сердца ада. Со всеми легендарными и полулегендарными эпизодами: от воздушного шара Леппиха (снаряженного, но так ни разу не использованного), предназначенного для атаки Антихриста с воздуха — до обеда с тремя переменами блюд, устроенного Милорадовичем в виду неприятельских батарей, от упражнений генерала Костенецкого с банником — до восьми лошадей убитых под Барклаем, «будто искавшем смерти». От сгинувших в дыму и пламени романтических «генералов двенадцатого года» Багратиона, Тучкова, Кутайсова… до бесчисленных и позабытых Иванов, Петров, Ермилов и Федотов, от усачей-гренадер с «егориями» до пятнадцатилетних корнетов и прапорщиков, штрафами отучающихся формулировать мысли по-французски. От бивачной гусарской лирики (персонажем которой невольно становится сам герой) до рукопашной рубки на всех ключевых позициях «Бородинского дела» — Колочь и Утица, Семеновские флеши и Курганная высота…

Панорама самой жестокой бойни самой героической нашей эпохи, «русской античности», войны, на которую поднялись всем «миром», подкупающая тщательной детализацией и широтой охвата.

Ожившая «Бородинская панорама» Рубо. Самый, возможно, пронзительный фрагмент которой и ждет героя в конце его нежданной экскурсии. Безымянная орудийная позиция при овраге (Рубо тоже был мастер – не только по части охвата, но и детализации), так всегда щемившая сердце и будоражившая воображение в детстве: точно по центру между погребенными под слоями трупов флешами и ядрами вывернутой наизнанку мешаниной крови и глины — батареей Раевского. Безымянная позиция в самом эпицентре этой «битвы артиллерий» (посчитано, на каждую секунду(!) сражения приходилось 10 пушечных и 100 ружейных выстрелов), с навсегда смолкнувшей пушкой и навсегда смолкнувшими артиллеристами.

Герой возвращается в 1812-й, чтобы стать его частью, слиться с эпическим полотном Рубо, слиться с изрытым ядрами и политым кровью неровным ландшафтом русской истории, раствориться в ней без остатка.

Потому что разнятся эпохи и мешаются года. Рассыпаются в пыль ветхие монографии и зарастают травой позабытые фортификации. Но и для празднично-парадной кутузовской армии, в маскарадном блеске этишкетов и позументов, под посвист флейт идущей навстречу врагу. И для красноармейцев, со своими махоркой и кирзой, залегающих в ожидании фашистских танков в окопы — между бородинских стелл и памятников. И для уснувшего (вот только проснувшегося ли…?) легкомысленного современника с его разбитым сердцем и несчастной любовью — одна смерть на всех. Одна история на всех. И одна на всех страна. Сами знаете, как называется.