Владимир Тендряков «Кончина»
Первая публикация — «Москва». – М.: 1968, №3.
Входит в:
— сборник «Перевёртыши», 1974 г.
— сборник «Собрание сочинений в 4-х томах. Том 4», 1980 г.
— сборник «Повести», 1982 г.
1974 г.
1980 г.
1982 г.
1983 г.
1986 г.
1986 г.
1988 г.
1990 г.
Аудиокниги:
2016 г.
2016 г.
2017 г.
Отзывы читателей
Рейтинг отзыва
[ 4 ]
avsergeev71, 24 ноября 2023 г.
Повесть начал читать по совету. Хотя повесть по объему и глубине больше смахивает на роман. Непривычный для меня жанр: производственный роман, реализм, вернее даже соцреализм. А по факту — остросюжетный триллер, на страницах которого кипят не шуточные страсти.
Ни про автора, ни про произведение ни разу до этого не слышал. Поэтому начинал читать с недоверием, но в итоге не смог оторваться.
Сюжет прост до банальности — становление и жизнь колхоза «Власть труда» с начала создания в середине 20-х годов прошлого века до середины 50-х годов. Таких произведений за годы соцреализма было написано не просто много, а очень много. И выделиться хоть как-то среди них было весьма трудно, практически не возможно. Поэтому многие авторы тех лет попросту забыты, как и их книги. Но, как оказалось, забыты не все: настоящая литература всегда найдет путь к своему читателю, даже сквозь десятилетия.
А то, что перед нами настоящая литература, становится понятным буквально с первых страниц: прекрасный язык, легкий слог, хорошо прописанные герои, которым искренне сопереживаешь и сочувствуешь. Сюда же следует добавить историчность: автор описывает события безо всяких прикрас, достается и людям и власти. Для меня загадка, как такое тогда вообще напечатали. При чтении я был уверен, что роман постперестроечный, но потом уточнил, — нет, написан в 1968 году. Ни какой идеологии (разве самую малость, да и то — очевидно, от чистого сердца), ни какого советского елея — суровая и не приглядная историческая реальность.
Такие книги нужно не просто читать, а изучать. Искренне рекомендую к прочтению. Особенно тем, кто интересуется эпохой раннего и среднего СССР.
[ 2 ]
Стронций 88, 15 июля 2024 г.
Где-то треть повести (размером и насыщенностью с добрый роман) я ею тяготился – таким беспробудным отчаянием от неё тянуло. Какое-то беспросветное, тоскливое, подавляющее. Первые герои истории – Матвей Студенкин, Евлампий Лыков, Иван Слегов – хоть и были прорисованы с мастерством, хоть и показаны с жизненной неоднозначностью, но не вызывали у меня сопереживания. Они мне не нравились, я никак не мог к ним прижиться. Я признавал их драмы (в первую очередь, наверное, сломанный и не только физически, но и духовно, хребет Ивана Слегова), я понимал (и ценил автора за это), что невозможно определить их как-то односторонне – но и не мог их жалеть, не мог их любить, не мог их принять. И всё это время повесть тянула меня как хомут, мне было от неё душно. Хотя язык её, конечно, и тут был мастерским (возможно, только некоторые повторения, создающие лишний гнет, мне не очень нравились), и эта сложность личностей и обстоятельств – я признаю – говорили об авторском мастерстве.
И только с появлением младшего Лыкова, Сергея, как противовеса всем остальным, я почувствовал, что дышать мне стало легче. Я будто увидел персонажа, за которого можно переживать, любя его. И вот тогда-то все жизненные оплеухи, вся отчаянная безнадежная несправедливость людей и жизни стали ощущаться близко как личное. Сергей Лыков наконец-то срастил меня с историей.
Но что сказать о самой повести, о чём она? Неоднозначность делает глубину, неоднозначность даёт намеки, не доводя их до полного раскрытия. Я люблю неоднозначность, в том числе и неоднозначность этой повести. За ней видятся большие смыслы (да, возможно, не один смысл), но это может быть и простая история, в которой раскрывается человек, творец местечкового счастья, и то, сколько несчастий и несправедливостей на него положено. Или о том, что сытость не равно воля. Или о том, что совесть не может быть чиста, когда ты сыт, а сосед пухнет с голоду. Или о том, что новое, рано или поздно сменит старое, каким бы вросшим в землю оно не было. Но мне больше всего – чаще всего – всплывала политическая суть (помните ведь, несколько раз было, что Евлампий Лыков – фигура государственного масштаба), и за отцом счастливого колхоза виделся и вовсе «Отец народов».
А ещё, стоит об этом сказать, всё нарисованное автором настолько пронизывало иногда, что мне даже снилось и Слегов, бредущий на костылях, и отчаяние от неравной драки Сергея Лыкова с громадным Шабловым. А такое со мной бывает редко. И это при том, что повесть часто заставляла мучиться, заставала терпеть её беспробудную тяжесть и отчаяние.