Дина Рубина «На солнечной стороне улицы»

Начал читать по многочисленным рекомендациям. Бросить захотелось уже после эпиграфа — не потому, что ненавижу кафку, а потому что сразу понял, что развернул литер. «антисовок». «Антисовок» — это, так сказать, изнанка соцрелизма, мир антиподов,построенный по принципу — все наоборот. Андеграунд непременно серый, убогий и неприглядный: бараки, сараи, мазанки, коммуналки, трущобы и т.д.и т.п. Герои — обязательно «маленькие люди» с бесперспективным существованием. По сравнению с ними дети подземелья и герои пьесы «НА дне» — завсегдатаи кафешантана. Благородные поступки обязательно на грани трагедии и должны вызывать чувство обреченности: продала последние сапоги и купила чужому ребенку простоквашу, когда собственные дети некормленые сидят и т.д. Обязательная часть антуража какие-нибудь зэки, списанные из старого советского кино. Да и вообще воспоминания в книжке списанные; судя по году рождения никак не могла автор помнить суровые военные годы и послевоенное лихолетье По какому принципу выбирался источник воспоминаний — можно только догадываться. Осмысленные впечатления дамы должны прийтись где-то на 60-е, а, судя по литературе того времени ( Стругацкие, например), мироощущение шестидесятников было совершенно иным.

Дальше. Скажите мне, вы помните КАКОЙ НАЦИОНАЛЬНОСТИ был продавец воды, сока, мороженого возле вашего дома или школы? Вы вообще национальность продавцов из детства помните? Потрясло, что автор абсолютно осознанно делит работников торговли на евреев и всех прочих. Нормальный ребенок на такое просто неспособен, ему эти взрослые глупости в принципе не интересны. Вот она, вековечная еврейская обида, которая занозой сидит во всех подобных опусах — маленькие хорошие евреи, которые делают людям добро, и которых все вокруг несправедливо травят и обижают. Ну, буквально у всех есть подобные персонажи — обезличенные и с именами, — и у Улицкой, и у вОЙНОВИЧА, и у Вайнеров... Фейхтвангер — уж на что величина, и тот не удержался! Наверное подобные персонажи в нашей жизни имели место быть. Но ради объективности замечу, что успешных евреев вокруг было не меньше,( как минимум!). Вообще оборотистость и деловитость нации давно в поговорку вошла. Лично я ничего плохого в этом не вижу: азербайджанцы, например, по природе своей хорошие торговцы, норвежцы — хорошие рыбаки, а евреи — ментальные финансисты, чуют запах денег и умеют их зарабатывать. Так же хорошо у них развито чувство «выгодного проекта» чему пример — Октябрьская революция. Попробуйте найти хоть одно упоминание о том, какую роль играли евреи в руководстве и карательных органах ненавистного этим литературным прогрессистам «совка». Не найдете никогда.

Дальше. Не знаю, как вам, мне очень важно испытывать к персонажам «чувства». Любовь, злость, интерес, сострадание. Чтобы сопереживать героям я должен их кожей касаться. Тут же не покидало ощущение, что я в гидрокостюме. Ну никаких чувств эти действующие лица у меня не вызывали, да и сами они никаких эмоций ( во всяком случае — позитивных!) к окружающему миру не испытывают. Персонажи кажутся смутно знакомыми: то ли видел их в старых фильмах, то ли читал нечто подобное в каких-то старых книжках... Ощущение, что герои не придуманы автором, а собраны как паззл с миру по нитке. Секонд-хэнд, короче говоря. Вместо большой советской одухотворенной любви ( бесплотной, разумеется!), здесь у нас кожезаменители, красители и ароматизаторы, идентичные натуральным. Посттюремный плотский синдром, «надо к кому-нибудь прислониться» и т.д.. А если любовь по недоразумению в этот затхлый мирок просачивается, то она быстро и трагически заканчивается. Всегда. У всех.

Не буду писать о построении романа — прошелся по недоуменным отзывам и понял, что большинство так же безнадежно тупы, как и я. Принципа не уловил никто, какое-то сумбурное нагромождение «а помнишь мама» и какбэ повествования. Как написал Булгаков после чтения Флавиана Фиалкова и Лесосекова: « Я совершенно разучился воспринимать серьезную литературу». ПОймите, я вовсе не меряю литературу эталонами соцреализма ( хотя почитать на ночь про колосящиеся поля и наивную бесплотную любовь лично мне приятней, чем про вши и послетюремный перепихон). Я хочу сказать, что вместо одного набора штампов мне предложили другой, не менее ходульный, предсказуемый и нежизнеспособный. Даже всесоюзную стройку, буквально поднявшую Ташкент из руин — и ту автор умудрилась обосрать. Вот просто «потеряли город» — и все. Что потеряли? Мазанки, что ли? Памятник Гагарину не такой поставили? В чем трагедия-то? Какое-то невнятное бормотание в ответ.

Был в Ташкенте в 80 -м году и уехал обалдевший: огромный, просторный, зеленый, чистый, роскошный город. Стройка- то была витриной «дружбы народов», так что расстарались вовсю и денег не жалели. В азиатскую сушь провели воду и понастроили фонтанов: и с подсветкой, и поющие, и скульптурные... А какие парки, какие скверы, какие красивые новенькие современные ( для того времени) кинотеатры, театры, стадионы! Реально казалось, что попал в сказку. Так что ощущение вранья привлекательности книжке и уважения к автору не прибавило. А уж сколько ходульного пафоса!...

Недавно увидел у знакомой книгу рубиной, попросил рассказать начало, а потом остановил ее и закончил сам. Она обиделась; если читал, зачем спрашиваешь. А я не читал Я на ходу сообразил. Совершенно подсознательно пришло сравнение с книгой Данелия «Безбилетный пассажир» — он-то пишет о послевоенных годах с полным знанием дела. И о репрессированных, и о лагерях, и о многом другом, но вот впечатление остается совершенно иное. Такое ощущение, что два человека смотрят в окуляр, только на выходе у одного выгнутая линза, а у другого — вогнутая. Тут — огромный мир со всем хорошим, плохим, смешным и трагичным, а тут — шевеление микроорганизмов в капле мутной воды. Одну книгу написал человек с чувством собственного достоинства, а у другой на этом месте хронически больное национальное самолюбие.

Теперь о языке. Очень хороший язык. Ну очень. Ну очень-очень-очень-очень-очень. Первые пятьдесят страниц прочитал с восторгом, потом литературные рецепторы притупились, потом вообще отключились, а потом началось раздражение. Любая метафоричность все-таки должна иметь какую-то дозировку: ну дайте мне хоть что-то домыслить самому, не нужно каждую подробность проваривать, как манную кашу, и в пищевод кулаком пропихивать! Ну, можно я сам решу, какая там дыня, золотистая или зеленоватая, какие водоросли стелятся по дну арыка и как капли барабанят по стеклу? Вообще это чувство меры выработать невозможно: или оно есть, или его нет. В данном случае налицо утомительный (лично для меня) перебор. Вспомнился гоголевский Манилов: сначала поговоришь с ним, скажешь, какой приятный, милый человек, поговоришь еще немного — ничего не скажешь, а если еще чуть-чуть — отойдешь, молвив про себя: черт знает, что такое. Вообще, когда я читаю в отзывах, что язык «вкусный», чувствую легкое подташнивание, будто пирожными объелся. Какое-то неприятное гастрономическое определение, совершенно неприложимое к большой литературе. Вы про язык Булгакова скажете — «вкусный»? А про язык Фейхтвангера или Томаса Манна? То-то и оно, что это невозможно.

Главная моя претензия к этой книге это то, что она хочет казаться бОльшим, чем есть на самом деле. Ведь мысли по сути здесь ноль. ПОзабавило, что все мало-мальски критические отзывы выдержаны в каком-то испуганном тоне — извиняются люди, что им не понравилось. Налицо перехода количества в качество. Если это рубина — надо хвалить, а то могут подумать, что извилин недостаточно. Хочу напомнить, что в похожей ситуации один ребенок сказал: А король-то голый!

Ставлю тройку не только этой книжке, но и скучному набору штампов под названием «антисовок» вообще.

Очень хорошо написанный роман, про который никак не скажешь, что это «женская проза» — автор ухитрилась, описывая прежде всего женские судьбы, уйти от типичных для «женской прозы» слащавости и сентиментальности и написать настоящий роман-симфонию, роман-воспоминание. Однако, несмотря на всю свою мастеровитость, как на раз не неженском она и споткнулась. Самая нелепая фигура во всём романе — мужчина ГГ... Ну, или герой-мужчина второго плана, почти полностью заслонённый двумя главными героинями. Доминантный самец, который в своей советской жизни мог почти всё, а уж в новом амплуа удачника-миллионера за океаном просто всё, всю жизнь при этом бегает собачонкой за какой-то непонятной «художницей», которых мог в своей жизни встретить десятки, если не сотни, и получить их всех... Навсегда или на время... Живо вспоминается такой же абсурдный «Великий Гэтсби». Если романная конструкция держится на таком нелепом ГГ, то в историю не верится вообще... Ну а все эти бесконечные «мелочи жизни», в описании которых Рубина безусловно мастер, так и остаются мелочами... Тому, кто жил тогда в Ташкенте, это может быть интересно, остальным — практически нет, ибо у каждого свои мелочи жизни, которые он потом будет вспоминать с такой же ностальгией... Если будет. Я вот, например, без малейшей ностальгии вспоминаю газировку за 3 копейки в автоматах. Ну, было и было... А ещё небо было голубее и впереди была вечная жизнь с миром во всём мире.

Могу только позавидоать тем, кого эта книга привела на солнечную сторону улицы. Я оказалась на теневой. Где я свернула не туда? Видимо, все началось с сообщения автора, что она никогда не любила родной город. Как выяснилось далее, не любила она также школьный хор, и памятник Гагарину, поставленный после Ташкентского землетрясения, и что-то еще. То есть какие-то светлые ностальгические ноты проскальзывают... и неизменно уравновешиваются очередной гадостью. Не-ет, хэппи-энд обязан быть с видом на озеро Мичиган.

В промежутках между воспоминаниями ведутся затяжные окопные бои художницы Веры, которая думает о матери в лучшем случае что-то вроде «Ах ты, корова старая», и матери, которая относится к дочери ничуть не теплее. После первой их баталии мне уже трудно было воспринимать Веру как героиню романтической сказки, какой она оказалась в финале.

Еще в повествовании есть та же самая мать Веры, но в юности: Катя, эвакуированная из блокадного Ленинграда, хищная девица, которой только бы урвать кусок побольше. Вместе с ней появляется тема эвакуации, карточек, репрессий (а как же!) и прочей чернухи. Чернухи вообще много — от анаши до криминальных абортов, и много чего в промежутке, и все это как-то очень странно сочетается с вычурным стилем Рубиной.

Лицевая — изнаночная — лицевая — изнаночная...

Второе прочтение книги неожиданно вызвало двоякое к ней отношение (первый раз читал роман лет 15 назад и изрядно подзабыл сюжет). Нисколько не изменилось отношение к прочитанному как к художественному произведению — великолепная литературная обработка и мастерская подача сюжетного материала вызывает только ощущение, что перед тобой (и с тобой) ас высшего литературно-писательского пилотажа, гранд-пилот русскоязычной литературы Дина Рубина. С точки зрения литературной вызывает восхищение практически всё: и описания, и портреты, и сюжетные фигуры, и тонкий подход к воздействию на читательскую эмоциональную сферу, и умение утащить и читателя не только в мир её собственных ностальгических воспоминаний и переживаний, но и обратить его уже к воспоминаниям и переживаниям самого читателя — пусть и не «ташкентца», но тоже имеющего в своём жизненном багаже и детско-подростковые приключения, и юношеские романтические стансы, и более взрослые ходы-выходы, и теперешные то и дело нападающие ощущения ностальгической грусти по минувшему и тяги туда, где ты однажды (многажды) был юн, молод и, наверное, счастлив или, как минимум, ощущал отсутствие несчастья и горести.

А вот заметно огорчительным стало открытие в себе нового видения взглядов автора на суть и содержание жизни в советские времена — тут вам и эскапады в сторону советского колониализма, тут и явные, и скрытые, завуалированные, но всё равно заметные выпады в сторону русской части населения этой восточной республики, тут и практически упрёк в адрес властей по поводу как бы умышленного разрушения Ташкента после знаменитого землетрясения в стремлении превратить город в символ многонациональной дружбы народов, и разные прочие диссидентствующие мелочи, которые на самом деле мелочами как раз не являются, а в руках мастера пера становятся искусным «оружием идеологического нападения и диверсии».

И совсем едва ли не убил наповал финал книги — вот эта банальная голливудщина с открытием благородных корней происхождения одной из главных героинь книги стала практически отрезвляющим нашатырём для читателя (в моём лице, однако и не только в моём, ибо параллельно читавшая эту книгу супруга обратила внимание ровно на те же самые досадные грехи — ага, «муж и жена — одна сатана», я знаю, знаю…).

В итоге осталось горьковатое ощущение: лучше бы не перечитывал и оставался в сладком самообмане…

Книга понравилась. Это единственная книга у Рубиной, прочитанная мной. Но доверие автору есть, прочитать другие книги желание тоже появилось, так что будем читать) Всё остальное — подробно и по косточкам разложено ниже в комментариях других читателей. Я же думаю, что тут надо все таки самому прочитать и не доверять каким бы то ни было отзывам. Хорошим или плохим — не важно.

Это очень теплая книга. Она прогрета солнцем юга и теплом души Дины Рубиной. Я никогда не жил в Ташкенте, моя юность прошла на северном Урале, но, каким-то чудом, она описана в этом ташкентском романе. В нем пестрое и весьма многочисленное население. Некоторые персонажи показались бы невероятными, не будь они столь жизненны. Многих из них нелегко назвать хорошими людьми. Но у писательницы хватает любви на всех, и это еще одно чудо книги. Не последнее, но остальные, уверен, найдете сами.

Да, в этой книге нет внятного сюжета, это роман-ностальгия. Блестящий язык оживляет и мои воспоминания... Картины альпийских лугов, цветущих маков над Чолпон-Атой волшебным образом перенесли меня на 50 лет в прошлое, в детство. Непередаваемое ощущение! Спасибо автору, нынче мало кто умеет писать настолько образно. Для меня это мастерство, эта поэтичность и точность прозы куда важнее сюжетной линии.

Бедная я, бедная. Я ничего не поняла в этом романе.((( Слова, предложения, сюжеты, герои, автор — все свалено в кучу, все перемешалось и в итоге совсем не вкусно. Нет, вру — слова вкусные, но и только. А посему оценку ставить не буду ибо не знаю, что оценивать.

Ниже — небольшой комментарий в трех частях.

1.

«Виртуозный кульбит под куполом литературы!» Какой кретин придумал эту гениальную фразу?

Вдохновение, экспрессия, прыжок, полет! Аплодисменты! Громче!!

Циркачество, манерность, кич…

Нет, не так.

Хлопать совсем не хочется. Хочется незаметно заплакать...

Ты сидишь на краю опустевшей арены и чертишь палочкой непонятные знаки на отсыревшем от пота песке, а неслышный оркестр играет что-то ужасно знакомое, немного грустно, и чудятся в пустом зале лица, лица, и ты сам – там, в тени, на предпоследнем ряду, видишь? Завтра этот зал заполнят другие зрители, и другой оркестр заиграет другую, веселую музыку, и под этим куполом храбрые акробаты будут виртуозно крутить свои кульбиты, — ты ведь тоже когда-то был акробатом, помнишь? А может, и не был вовсе, это не так важно, и знаки на песке почему-то тоже не важны, важен только сам потихоньку подсыхающий песок, и то вряд ли...

Зачем кому-то что-то доказывать? Ты просто идешь по солнечной стороне улицы, прищурившись, улыбаешься чердачным окнам на пологих скатах крыш; а твоя тень смешно кривляется, задевая о выступы стен, но тебе самому давно уже не перед кем и незачем кривляться…

Ты понимаешь: перед тобой не просто роман. Это живописное полотно, картина, нарисованная на холсте бытия легкими мазками акварельных слов.

На заднем плане – город. Вряд ли он существует в действительности, ведь это город из твоих последних снов, залитый выкатившимся в зенит южным солнцем. Тени съежились, и даже мелкие детали, выхваченные внимательным взглядом, прорисованы отчетливо, порою слишком, впрочем, иногда, наоборот, нарочно чуть смазаны, будто подзабыты.

А на переднем плане, чуть ближе к краю – женщина. Отвернувшись от тебя, она смотрит на город, задумчиво, весело, восторженно — не разберешь, ведь ты лишь с трудом угадываешь ее профиль по горбинке носа, по морщинкам у глаз неизвестного разреза… И еще художник изящно, почти незаметно исказил реальность: солнце, вертикально висящее над городом, — на самом деле как бы вне пространства картины, и для женщины оно выглядит по-вечернему склоненным к горизонту, может быть, это сам город освещает её отраженным светом, создавая тень, аккуратно отброшенную в угол полотна, и ты видишь, что это тень девочки...

Наверное, это и есть счастье, маленькое отдельно взятое счастье: прогуляться по солнечной стороне улицы. Но, знаешь, есть в романе что-то, спрятанное даже не между строк, а между межстрочных интервалов, нечто почти неуловимое, каплей дегтя испортившее впечатление. К восхитительно светлому чувству нагло примешалась толика глухой злобы. Может быть, это зависть, обычная грязная черная зависть?

Ведь на ту, солнечную, сторону улицы надо еще перебраться. А это непросто, ох как непросто! Особенно нам, избалованным всенародной линейностью Лукьяненко или оголтелым интеллектом Пелевина. Глубоким арыком встает на нашем пути не столько объяснимый дефицит драйва, сколько ощутимый избыток слога.

О, язык романа прекрасен! Даже не верится, что это тот самый русский язык, которым ругаются меж собой блоггеры. Ах, как он пластичен, как фонетически выверен, как изощренны и тонки метафоры! Читать такой текст – исключительное наслаждение! Будто ценная картина прикрыта тонкой прозрачной пленкой, защищающей первозданную яркость ее красок от нечаянных прикосновений немытых рук... Поэтому, увы, в текст не получается «нырнуть», чтобы «с головой» погрузиться в содержание романа. Разбегаешься, складываешь руки лодочкой, прыжок... и вязнешь в языке.

Вот, к примеру, ребенок, сосущий материнскую грудь – казалось бы, что тут еще можно придумать? Но автор даже для этого совершенного, хотя и обыденного процесса нашел потрясающую метафору: «поршневые движения круглых щек». Перед глазами почему-то сразу возникает двухцилиндровый двигатель внутреннего сгорания в разрезе. Некоторое время ты тупо на него пялишься, затем пытаешься сопоставить понятия «поршень» и «мембрана», ведь на мембрану же щека похожа, не на поршень, при чем здесь поршень? И когда отсечные мембранные клапаны готовы уже, в свою очередь, захватить твое сознание (как, вы незнакомы с трубопроводной арматурой? – ну, извините), на помощь приходит велосипедный насос. Вот же, вот она, верная логика: сосать – насос – поршень! Что ж, ладно, пусть будут поршневые движения, но почему тогда «круглых», а не «пухлых» щек — у младенцев же пухлые щечки, правда? Нет, вы только вслушайтесь, как звучит: «Пухлых щек поршневые движенья»… Впрочем, да, «пухлые» — чересчур заезженно, можно, наверное, и «круглые». «Круглые» даже, пожалуй, лучше… Стоп! О чем это мы? (И тут ловишь себя на том, что перевернул страницу, содержания которой абсолютно не уловил.) Ах, да! Вернемся, начнем заново. Итак, «поршневые движения»...

Я читаю Дину Рубину — и вижу ее прелестную тонкую иронию. Вижу и ценю, как великолепно она владеет словом, как умело выбирает образы и сравнения, как блестяще строит композицию. О, я вижу и понимаю, какой прекрасный писатель Дина Рубина! Зато когда я читаю, например, Андрея Геласимова, или Марию Галину – я ничего этого не вижу и не понимаю. Грущу, смеюсь, злюсь, мучаюсь, но русского языка не замечаю совершенно: ни оборотов, ни сравнений, ни композиции, ни-че-го. Странно, да?

Сколько в романе главных героев? Два? А почему всё время кажется, что их трое? Да потому, что автобиографические мазки исполнены куда достовернее остальных! И потому еще, что книга Рубиной... нет, не вычурная, но как-то так нарочито стильная. Такое ощущение, что автор, подглядывая в нее из-за твоего плеча, постоянно слегка любуется тем, как замечательно и тонко он изложил свои мысли, какие яркие образы придумал, как точно передал свои чувства. Звучит парадоксально и даже, может быть, бессмысленно, но «На солнечной стороне улицы» — нарочито классная литература. Ну да, в романе два главных героя... и один самый главный.

Но... разве это не изысканный вариант кривлянья? Са-амолюбо-ова-а-а-аанье, чреватое обыкновенным снобизмом. Элитарный, талантливый, гениальный — но кульбит!

Отнюдь не обвиняю автора в том, что он напрямую демонстрирует презрение к недостойным его пера читателям, — тем самым, которые избалованы «всенародной линейностью» (а я вот тоже люблю кривляться!). В мыслях у автора такого не было! Но с другой стороны, ну кто мы такие? В Ташкенте не жили, в Израиль да в Америку не ездили, талантом — и тем обделены. Очевидно, что, поглядев со своих высот на нас, убогих, не способных ни гениальную картину нарисовать, ни великолепную книгу написать, автор неминуемо испытает этакую мимолетную вежливую брезгливость зрячего к случайному попутчику-слепцу. Пусть вопреки авторскому желанию, но это утонченное высокомерие тенью скользит за кулисами романа, и отстраненная жалость подмешана в грунт холста, на котором нарисовано сиятельное полотно «Солнечной стороны».

Боже, как унизительно!

Как же далека Дина Рубина от народа! Возьмем, например, четверостишье про памятник Гагарину в Ташкенте: «Тебе, Ташкент, Москвой подарен огромный хрен, на нем Гагарин». Точнее, «при нём». Ведь это именно в Москве бедного Гагарина взгромоздили на верхушку стеллы, а в Ташкенте как раз всё сделали пристойно: стелла торчит сама по себе, а Гагарин стоит себе рядышком, к ней спиной. Никакой особой символики не наблюдается, Фрейд спит спокойно. Неужели автор искренне полагает, что народ мог придумать подобные строки? Увы, это слишком тонко для народа! Да и рифма для него кривовата: «Ташкент — хрен», — фу! Не-ет, перед нами типовой продукт творчества т.н. «прослойки», причем продукт вторичный. Народ выразился куда веселее: «Москва, ликуй! Тебе подарен...» и далее почти по тексту.

Стоп! Но для кого написана книга? То есть, выходит, всяко не для нас, презренных, всё одно не способных понять ее глубину? Нам, быдлу, пристало лишь возиться в своем гетто, и, заваленным по самое горло словесной шелухой, вытягивать шею, чтобы изредка глотнуть чистого воздуха высокой литературы! Ну, это я так, утрировал...

И всё же «виртуозный кульбит» — гениальная фраза! И роман гениальный, да! Кульбит, однако, перекручен, а роман — гениален демонстративно. Вот!

2.

Данный текст написан после того, как мы с женой обсудили книгу Рубиной. Спор был жарок. Дело в том, что она читает раза в три быстрее меня, и на язык (как форму) особого внимания не обращает, зато гораздо тоньше, как мне кажется, чувствует содержание.

По ряду моментов мы не сошлись. Полагаю полезным для полноты картины привести ее мнение в части, отличной от моего.

«Не детектив, не приключения, роман вообще лишен иной интриги, кроме душевной, психологической, человеческой. Да, это — признак Настоящей литературы, но это и требования соответствующие налагает. И вроде неплохо сделано, но всё же, увы, претензия на жизненную достоверность превосходит способности автора.

Не особенно реальным, например, выглядит образ Катерины. Почему к Вере не липло зло? «Я же художница!» — отвечает автор её устами. А что, разве талант актрисы чем-то хуже таланта художницы? Почему же сломалась талантливая — автор постоянно это подчеркивает — Катя? Воля у нее железная, характер не слабее, чем у Веры, а у Веры ведь ранее детство было куда более страшным, у нее вообще вокруг не было ни капли тепла. То есть, видишь, в глубине — внутреннее противоречие.

И вообще, это всё красиво и слезно, но не слишком жизненно. Возможно, автор использовал какие-то реальные истории, но утрировал и подправил их без должного основания. То есть, попросту – «не верю»! Рубина придумала великолепный, почти гениальный сюжет, но ей элементарно не хватило душевной, человеческой тонкости, чтобы точно реализовать свою задумку. Может, сама она просто никогда не попадала в те условия, в которые ставит своих героев?

Эх, вот если бы этот сюжет взяла Анна Гавальда – какой потрясающий вышел бы роман!..»

3

«Графиня, Вас никогда не били мокрым веслом по морде? Нет?..

Да так, к слову пришлось…»

(с) 2006 г.

Скрупулезно выписанная история осколков интеллигентной ленинградской семьи, вывезенных из блокады в далекий и чуждый Ташкент. Становление большого художника – через трения с матерью, которую жизнь превратила в монстра, трогательную любовь к непутевому приемному папаше (нет, это не описка – неизвестно, кто из них для кого более приемыш), первые, но уже не детские несправедливости, жизненные перипетии, воспоминания и озарения.

Выразительный и трагический Стасик, приличный мальчик Леня, слишком цивильный для того, чтобы воспринимать его всерьез, основательный Дитер. Многослойность и многоплановость повествования, яркие второстепенные действующие лица – все это по-прежнему имеется в наличии, волнует душу и потрясает воображение.

И все же финал подкачал. Он слишком «голливуден» и предсказуем.

А Рубина очень похожа на Улицкую — больше, чем я ожидала. Или наоборот, Улицкая похожа на Рубину, в общем, не важно, просто Улицкую-то я уже всю прочитала, а Рубину только открыла. У них обеих есть удивительное свойство, которое я не знаю, как правильно назвать, но могу описать. Это какое-то бытописательство, при всей горнести порывов — погруженность в быт с головой. Детали, одежда, кто что ел, какие украшения носил, на чем спал, что было в доме и тд. От всего этого тянет одновременно анти- и архисовковостью. Почему анти — да потому что советский человек должен был быть по идее выше всего этого, выше быта, его должно было интересовать, какие корабли мы в космос запускаем, а не что на ужин. Только на практике, увы, выходило наоборот. Советский Союз как-то очень способствовал полному погружению человека в быт, и никто не мог этого избежать — можно было быть успешным в этой области или не успешным, но нельзя было относиться равнодушно. Понятно, естественно, откуда ноги росли — но забавно, что СССР давно уже закончился, а образ мыслей остался, и преследует людей тех поколений, и они не понимают, как можно так раздолбайски относиться к вещам, еде, семейным ритуалам и прочему. Недавно бабушка от чистого сердца предложила отдать мне шкуру песца, который у нее уже 15 лет валяется, «с головой и хвостом», твердо уверенная, что мне он нужен до зарезу. Язык не повернулся объяснить, что лучшее, что я смогу сделать с ним — это похоронить в Сосновке.

Другая сторона «вещизма», как ни странно, — детство. Это очень детское мировоззрение, на самом деле: «у меня есть вот такая штука, а у тебя нету». Отсутствие собственных, сформированных представлений о ценности, опять же. В СССР понятно, ничего не было, в детстве даже если все есть, то родители не все купят. А сейчас — можно, конечно, пол-зарплаты потратить на радиоуправляемый вертолет или прекрасную сумку, только нафиг не надо.

Из-за этого и Улицкая, и Рубина обладают для меня какой-то удивительной привлекательностью — это какое-то совершенно другое мировосприятие, непохожее на мое. Когда их читаешь, такое чувство, что надел сильные очки и видишь все предметы очень-очень четко. В собственной жизни я такого эффекта не могу добиться — напротив, слишком пофигистично ко всему этому отношусь.

Как-то я уперлась в этот быт и ничего не сказала про роман.

Рубина похожа на Улицкую, но жестче. От текстов Улицкой складывается впечатление, что у нее все персонажи, как бы сказать, немного юродивые, убогие в грамматическом смысле слова — и при этом очень-очень хорошие. У Рубиной они вполне реальные, притом она не дает им никаких моральных оценок и не подводит к этому читателя. Нормальные такие блокадные дети, воры, наркоторговцы, сумасшедшие художники и тд. «На солнечной стороне улицы» — роман по большому счету про некую ташкентскую художницу, ее мать, детство, юность и тд. При этом в нем гораздо больше быта и Ташкента, чем искусства, это не портрет художника в юности, конечно, но текст гораздо больше, чем, гм, творческий путь. Тут и картины послевоенного Ташкента, и детские игры и обиды, и мать — дрянь и наркоторговка, и подобранная на улице пьянь, который оказался замечательным человеком и заменил отца. И много-много людей, которые чьи-то дальние знакомые, родственники, бывшие соседи, и я поражаюсь, как автор запоминает их всех по именам.

Автор в тексте тоже присутствует, причем в двойном амплуа — как «голос за кадром», рассказывающий ребенку свои воспоминания о Ташкенте того времени, и как третьестепенный персонаж, иногда пересекающийся с главной героиней. Признаться, «голос за кадром» — самые скучные моменты романа, все эти воспоминания о том, какую музыку крутили на площади и какие юбки носили. А вот жизнь — что героини, что автора, но особенно героини — ужасно интересна. И дело с одной стороны в том, что это действительно очень сложная и интересная судьба со множеством поворотом, а с другой — Рубина удивительно описывает ее, проливая свет на те области, которые обычно как-то замалчиваются, и едва не пропуская те, о которых принято говорить. В итоге получается очень контрастно. Что, по-моему, отлично для романа о художнике))

На мой взгляд эксперимент с формой не удался. Сначала идёт сюжет из жизни героини (то есть сам роман), а потом сюжет из жизни самой Рубиной, который стал основой для романа. Как-то это чрезмерно, двоится. Возможно, для изучения особенностей творческой мысли такой способ очень полезен, но читать трудно, утомляет.

В остальном же Рубина как всегда на высоте — шикарно пишет про картины и искусство, изумительно подмечает детали повседневной жизни, тонко препарирует эмоции и мысли, движущие героями.

На стыке между автобиографическими слегка оформленными «под романы» еврейскими вещами рубиной и ее трилогией про людей ярких профессий. Собственно, линия художницы с ее тяжелым детством, встречей исключительно с яркими людьми и успехом за границей представляет предтечу более коммерчески отчетливой «Белой голубки Кордобы».

Первая часть с внятным ветвлением истории матери и дочери наиболее четкая и достойная. С увеличением авторским отступлений, вкраплении рыхлой эссеистики от лица Дины Рубиной роман отчеливо тяжелеет, композиционно превращается в абсолютную кашу. Прочитав четыре толстых эксмовских тома Дины Рубиной, прихожу к выводу о том, что она исчерпала круг своих наблюдений и суждений, поэтому чем больше далее в ее романах выдуманного, не личностного — тем лучше. Мать художницы в книге наиболее удалась, а вот все знакомые художницы, персты судьбы и проч. очень надуманы и гипертрофированы. У Набокова, кажется в «Камере обскуре», персонаж рассуждает о способах показа пейзажа в Индии — дескать, напишите про отсыревшие сапоги, и это даст больше чем все описания экзотики. Рубина Набокова читала ( в книге даже два эпиграфа из Набокова), но вот природа ее дарования такая, что при всей интеллегентности и образованности она илллюстратор, а не художник, создатель особого мира или носитель необычной оптики. При всей ее стрательности, тщательно выписанном Ташкенте, внимании к деталям, стремлении по мере сил отойти от канонов семейной мелодрамы, Рубина слишком традиционна, предсказуема и ничего нового ни про эпоху ни про автора из этой книги я не вынес. Авторский кругозор, особенно в части мельком оставленных суждений относительно художественной части, является стандартным, интеллигентным и не очень интересным. Приемлемый средний уровень на стыке коммерческой литературы с претендующей на образность. Сдается мне, что Рубина правильно сделала, что отошла от выпячивания биографического начала в поздних романах — с сюжетосложением, фантазией, чувством юмора и мимикрией у нее в поорядке.

И вот рука не поднимается ругать Дину Рубину, но... Зачем был написан этот роман?

Полуавтобиография с желанием вернуться в Ташкент своего детства? Тогда зачем втискивать в повествование Веру? Чем она заслужила этот рассказ больше, чем все остальные детишки, знакомые маленькой Дине по ташкентскому двору? При желании можно было точно так же раскрыть тяжелую судьбу любого из них, сама автор от лица одного из персонажей говорит, что легких судеб не бывает; а тут какое-то неоправданное выделение из общей массы.

Стремление описать жизнь художницы? Ну нет, этого явно мало. Это – как история «в дополнение», чтобы не скучал читатель за биографичностью. И вроде душевная история-то вышла, очень такая наполненная, но вот опять это «но».

В общем, на мой взгляд, вышла немного каша. Отдельно бытовушно-детские воспоминания я бы прочла с удовольствием, Рубина пишет хорошо, и проза ее, что называется, трогает. И отдельно я бы с таким же удовольствием прочла историю Веры: опять же потому, что глубоко, эмоционально и, да, «трогающе». В получившейся же мешанине меня не покидает ощущение, что писалось не ради читателя, а ради самой себя, ради если не самолюбования, то ради самоуспокоения, без желания быть понятой. Нет, не говорите мне, что любой писатель пишет прежде всего для себя. Для себя пишут графоманы. Либо же, что я вполне принимаю, донеси эту мысль, мол, «иди ты, читатель, на фиг, я хочу самовыразиться в этом романе и всё!». В данной же книге, для меня, то и дело сквозило неуважением к читателю, именно потому, что на фиг его не послали, но и делиться с ним не захотели: «Стой и смотри, какая вкусная у меня конфета!»

Что касается языка (а я не могу не упомянуть это в отзыве на русскоязычную литературу), хорошо, очень хорошо, но не отлично. То ли мне достался настолько кривой электронный вариант, то ли (к чему я склоняюсь) авторской пунктуации хватало. Я не говорю, что а.п. плоха, она тоже помогает понять, но здесь она далеко не всегда оправданной показалась. Или мне просто не в настроение было читать с той интонацией, с какой писал автор.

Перечитываю свой отзыв и думаю, что выгляжу букой-критиканом. Нет, мне понравился роман, честно, но ощущения чего-то цельного он не дал, а потому породил недовольство какими-то «урывочными» моментами. От Рубиной я ждала чуть большего..