Персиваль Эверетт «Глиф»

Мастер интеллектуальной сатиры, в «Глифе» Эверетт обращает свое язвительное жало против философии XX века, в первую очередь против той, что занималась проблемами языка, речи и текста, и сопутствующих исследований психологов и лингвистов. Больше всего достается Людвигу Витгенштейну, Жаку Мари Эмилю Лакану, Ролану Барту и Жаку Деррида, хотя в процессе Эверетт проходится по всем, начиная с древних греков. Если «Овидий в изгнании» Романа Шмаракова – это капустник для филологов, то «Глиф» – стендап для философоведов.

Сюжет там короткий, словно рассчитанный на экранизацию. В семье художницы и философоведа-постструктуралиста рождается гениальный младенец Ральф, который мгновенно осваивает язык, но отказывается от речи и общается с людьми исключительно письменно; так же мгновенно он начинает философствовать, осознавая свое бытие, а по мере поглощения родительской библиотеки, где, как вы можете догадаться, в основном стоят книги по философии, спорить с философами. Первый же психолог, которому родители показывают Ральфа, похищает мальчика ради экспериментов, затем он еще пару раз переходит из рук в руки, попадая то в секретную военную структуру, то в католическую церковь, пока не достигает финала, закономерного для историй, где сюжет второстепенен.

Куда важнее сюжета рассуждения Ральфа, наблюдающего за человечеством – семьей интеллектуалов, группой безумных ученых, служащими правительственной организации, семьей простых чиканос – с позиции как бы Симплиция Симплициссимуса, только вооруженного могучим интеллектом и неуживчивым характером. Несмотря на все проявления аномально развитого разума, взрослые продолжают воспринимать Ральфа как пупсика, с одной стороны, позволяя герою наблюдать то, что принято скрывать, а с другой стороны, обращаясь с ним как с абсолютно бесправным существом. Поэтому сначала мы наблюдаем разгром автором отношений в интеллигентских семьях, затем – высмеивание научных исследований психологов, затем – стеб над американской военщиной и уже ближе к финалу – насмешки над католическими священнослужителями.

Как во всякой сатире, Эверетт показывает фальшь в человеческих отношениях. Батя Ральфа – псевдоинтеллектуал, неспособный ни написать приличную философоведческую статью, ни даже толком скрыть от жены измену с аспиранткой. Первая похитительница Ральфа – псевдо-ученый, нарушающая все этические правила науки и думающая только о том, как прославится. У карикатурного генерала мозгов хватает лишь на то, чтобы превратить Ральфа в оружие. Католики, конечно же, решают, что в мальчика вселился дьявол. И все они боятся героя, потому что чувствуют его интеллектуальное превосходство даже в беспомощном теле полуторагодовасика, все стремятся одновременно извлечь из него выгоду и нейтрализовать, изолировать.

Это тот уровень романа, который мне доступен. О подколках-отсылках в адрес философов мало что могу рассказать, поскольку никого из них не читал, тут нужна пояснительная бригада с философского факультета. Вполне возможно, что и форма романа – главы в две-три страницы, иногда в один абзац или одно стихотворение – отсылает к какому-то всем известному труду. По лингвистическим моментам могу судить, что автор понимает, о чем пишет, так что его наездам на постструктуралистов вполне доверяю. Постироничная пародия на «Логико-философский трактат», посвященная природе художественной литературы, очень хорошо продумана и составляет, на мой взгляд, центр романа, вокруг которого нарастают шутки, насмешки, комедийные ситуации, вплоть до похотливо мелькающего на заднем плане Ролана Барта.

Теперь мне интересно, если несведущему в философии читать «Глиф» было очень весело, то как же хохотать над ним (может быть, сквозь слезы) должны сведущие?

Барт, Лакан, Деррида и логико-философский трактат под одной обложкой

Прежде всего, хочется сказать большое «фи» издательству за неправильное позиционирование книги. Вместо того, чтобы издать роман в серии «Интеллектуальный бестселлер», в которой ему самое место, «Эксмо» сопроводило его сюжетной аннотацией и поместило в обложку, больше подходящую для какого-нибудь детектива.

«Глиф», на самом деле, это восхитительная лингвистическая шутка, начинающаяся с самого названия. Нигде в тексте романа не поясняется его смысл, более того, оно даже не упоминается. Если обратиться к определениям, то глиф – это графический символ, имеющий явный или скрытый смысл. К ним относятся, например, знаки зодиака, ноты, руны, иероглифы и т.п. Но какой скрытый смысл заложен в названии книги – для меня так и осталось загадкой.

***

Что же касается полудетективного сюжета, удерживающий внимание читателя, то это, всего лишь, внешний каркас, имеющий мало отношения к сути романа.

Собственно, все происходящее умещается в пару абзацев. В семье Дугласа и Евы Таунсенд, в которой отец был философом-постструктуралистом, а мать – художником, родился мальчик Ральф с коэффициентом интеллекта в 475 единиц. (Для сравнения, к гениям относят людей с IQ выше 170). Ребенка вскоре похищает обследовавший его психолог, захотевшая прославиться за его счет, затем – генерал, стремящийся сделать из него идеального шпиона (действие происходит в 60-е, в самый разгар холодной войны). Сжалившийся над малышом, охранник-мексиканец спасает его из заточения и везет к знакомому священнику, который на полном серьезе хочет изгнать из него бесов.

***

Спрашивается, зачем Эверетту потребовался столь необычный сюжетный ход? Все дело в том, что ему нужно было смоделировать взгляд на язык «со стороны», как и смотрят на него лингво-аналитики и структуралисты, и маленький гений, не имеющий «замутняющего» жизненного опыта и воспринимающий слова как данность, подходил для этой цели наилучшим образом.

Он даже отказал Ральфу в разговорной речи. В годовалом возрасте тот четко сформулировал для родителей свою позицию, написав на простынях кроватки:

«почему ральф должен говорить ральфу не нравится сам звук ральф смотрит, как чужие рты формируют слова, и это выглядит неуклюже губы неприятны ральфу, если шевелятся ральф хочет себе в кроватку книги ральф не желает искать знания в шевелящихся губах»

Но сдается мне, что дело не только в желании или нежелании малыша, а в интуитивно найденном естественном ограничителе – общаться с миром с помощью записок.

***

Возьмем простенькую задачку: у вас в руках металлический шар, в какой-то момент вы его отпускаете и надо рассчитать его скорость в момент падения на землю. Зная массу шара и расстояние до поверхности, это нетрудно сделать с помощью несложной формулы. Но гений не ищет легких путей. Он озадачится еще сопротивлением воздуха и, возможно, тепловым расширением шара, от трения о тот же воздух, что, в свою очередь, приведет к увеличению сопротивления. В результате, задача принимает столь монструозный вид, что вряд ли найдется ее решение в общем виде.

И Ральф выступал в роли такого гения только по отношению к языку. Он сразу же понял, что словами принципиально невозможно передать точный смысл высказывания. Ибо, произнося какое-либо утверждение, приходится опираться на понятия, не определимые в рамках этого самого утверждения. (Например, для точного понимания фразы «Посмотри на стол» вначале необходимо определиться с тем, что такое «посмотри» и «стол»).

Наглядный пример размышлений младенца, показывающий в каком аду он находился:

«Предположим, что у каждого была бы коробка, в которой находилось бы что-то, что мы называем «жуком». Никто не мог бы заглянуть в коробку другого; и каждый говорил бы, что он только по внешнему виду своего жука знает, что такое жук. При этом, конечно, могло бы оказаться, что в коробке у каждого находилось бы что-то другое. Можно даже представить себе, что эта вещь непрерывно изменялась бы. Ну а если при всем том слово «жук» употреблялось бы этими людьми? В таком случае оно не было бы обозначением вещи. Вещь в коробке вообще не принадлежала бы к языковой игре даже в качестве некоего нечто: ведь коробка могла бы быть и пустой. Верно, тем самым вещь в этой коробке могла бы быть «сокращена», снята независимо от того, чем бы она ни оказалась!» («Философские исследования» Витгенштейна, № 293).

Я обдумал это, стоя на матрасе как на объекте называния, но понял, что объект этого называния не относился к делу и что матрас даже не являлся названием той вещи. Но что я знал о грамматических правилах и играх языка, я, пришедший в язык, даже не учив его?... Я фактически был жуком в коробке.»

Или еще один пример:

«Прячась там, в священных стенах дома Господня, я думал: знают ли тигры, что они полосатые кошки, считают ли ослы друг друга упрямыми, встречается ли в языке нехватка смысла? Я думал: может быть, смысл есть полоски на словах – и удивлялся, как это слова всегда стираются, но никогда не исчезают. Я думал: где открывается окно смысла и что было на его месте раньше, несмысл? бессмыслица? нон-дизъюнкция? бездействие? Ребенок в укромном углу скучал.»

Конечно, проблемы адекватности касаются не только устного, но и письменного текста, но, по всей видимости, неразвитые моторные навыки служили естественным ограничителем длины высказываний.

В противном случае, его речь превратилась бы в нечто подобное монологу Барта, желающему узнать, получила ли аспирантка оргазм во время их полового акта:

«БАРТ: Тем не менее, можно усомниться, что моя версия нашего полового контакта совпадет с твоим изложением, хотя бы из-за формы, мягко говоря, компрометирующей, а возможно, и по сути. Дискретность, нестабильность и неудовлетворенность не могут избежать борьбы за свой смысл с орбитами непрерывности, стабильности и удовлетворения. Итак, вот тебе приглашение к отрицанию, интеграции, поиску границ концептуальной мысли и логического тождества и всеобъемлющего разрушения разума. Ты уверена, что у тебя не было оргазма?»

Как вывод. Блестящая, и вместе с тем, весьма познавательная, литературная шутка. Рекомендуется перед ознакомлением с трудами авторов, вынесенных в заголовок рецензии.

Умилительная книга. Чудовищно сложная, подвиг переводчика, бесформенная смесь поструктуралистской философии и рассуждений о сущем, количество философских и лингвистических терминов на страницу превышает все нормы, и сноски-пояснения вгоняют в ещё больший ступор. И только через некоторое время ты понимаешь, что перед тобой очень смешная книга. Книга, которая вкладывает рассуждения Ролана Барта и Луи Ельмслева в уста младенца, и они глаголят истину, которая никому не нужна, потому что вокруг люди, которые не видят дальше своего носа. Потому что это и не нужно. Это смешная книга, правда. Если вы, конечно, готовы регулярно забраться в пояснения к философским трактатам.