Валентин Катаев «Алмазный мой венец»

Накатил три порции забористой катаевской прозы и теперь хожу хмельной...

Алмазный мой венец (1978)

Начало двадцатых годов двадцатого же столетия. Замечательное синеблузое плакатное ананасно-буржуйное рябчиково-поэтическое время. Голодное и холодное, босоногое и морковночайное, агипроповское и уютно-беседное любовно-поцелуйное и революционно-большевистское. Донельзя романтическое, отрицающее всё и вся и одновременно лихорадочно строящее и созидающее. Немножко хмельное и уже наполненное горечами первых дружеских потерь.

Хотя, наверное, это не время такое, а ты сам такой — молодой, задорный, голодный и бесшабашный, влюблённый и влюбчивый, весь состоящий из рифм и метафор, жадный до дружеского общения со всеми этими неназываемыми напрямую друзьями и знакомыми из богемно-поэтического сословия, литературной страты, писательского класса — в книге и правда все эти ныне громкие и известные, почитаемые и возносимые в горние выси имена называются только лишь со строчной буквы и прячутся за полукличками-полушифрами: ключник и синеглазый, птицелов и королевич, Командор (непременно с прописной), и поди догадайся и сообрази, что на самом деле перед нами в тесном дружеском объятии рядом с автором стоят и ходят, читают свои стихи и рассказы и просто живут Маяковский и Олеша, Багрицкий и Есенин, Булгаков и Хлебников, Зощенко и Бабель, Мандельштам и Брюсов, Ильф и Петров…

А ещё книга помимо вот этого почти что детективного азарта «отгадать и узнать» наполнена самыми живыми картинами, причём не застывшими живописными полотнами из судеб описываемых и упоминаемых людей того времени, а небольшими сюжетиками, как теперь сказали бы клипами, короткометражками — всё и вся в этих воспоминаниях-размышлениях движется и шевелится, мелькает и перемещается — ты как будто смотришь полунемое кино из начала двадцатого столетия.

И, наверное, едва ли не половину текста составляют разного рода цитаты из творческих реалий жизни всех этих людей — автор щедро помнит или припоминает их и тут же проговаривает читателю, погружая заодно и этого самого читателя в те времена и в те обстоятельства. И от этого все эти стихотворно-рифмованные кусочки вдруг начинают оживать совсем другой жизнью, и ты их воспринимаешь совсем иначе, нежели когда сам читаешь их в виде готового стихотворения в том или ином сборнике того или иного поэта — всё гораздо живее и ярче, точней и сочней, волнительней. И уже и сами люди и времена тебе становятся и ближе и понятнее, и перестают быть просто громкими фамилиями из школьных учебников по литературе или с обложек когда-то изданных их книг и сборников.

Трава забвенья (1967)

Вторая книга трилогии (хотя по времени написания она стоит ранее Алмазного венца) по стилю немногим отличается от предыдущей. Очень похожее абзацами скроенное повествование, состоящее из картинок-сюжетов-клипов-эпизодов. Хотя и постепенно переходящих один в другой и в конечном счёте выстраивающихся в несколько основных сюжетных линий.

Первая — Мандельштам. Катаев рассказывает читателю (а то и заодно себе) о каких-то дружеских встречах и событиях, участниками которых был он и знаменитый поэт. Ситуации эти самые простые и изложены с изрядной долей катаевского юмора.

А потом повествование плавно переместило нас в Америку — то ли полусон, то ли явь вспомнилась, не суть важно. Важно, что мы вместе с Катаевым оказались по ту сторону Атлантики и вовсю порезвились и в Нью-Йорке, и немножко в других американских городах (и узнали при этом, что в каждом городе его жители уверены, что «это не настоящая Америка», а настоящая Америка неизвестно где, но точно не там, где они сами живут).

А затем не покидая Америки мы вместе с Валентином Петровичем оказались в гостях у его первой настоящей всюжизненой любви — сначала просто прожили вместе в ним то самое событие, которое и повергло его в это мучительное пожизненное ощущение неразделённого чувства, а затем просто встретились и… немного поговорили. С тем, чтобы снова расстаться, на этот раз окончательно.

Но тут наркотический послеоперационный сон автора закончился и мы так и не знаем, вправду ли всё это американское было с ним, или привиделось под анестезиологическим дурманом.

Святой колодец (1965)

Написанная ранее предыдущих двух произведений этого сборника повесть на самом деле посвящена трём основным темам. Первая половина (это не образное выражение, ибо ровно половина объёма) текста посвящена Ивану Бунину и отношениям Катаева и Бунина. По сути получается, что поэт и писатель Иван Бунин стал литературным крёстным отцом для начинающего поэта — гимназист Катаев напрямую общался с известным русским писателем и тот едва ли не рецензировал катаевские ранние произведения. Последовавшие затем Первая Мировая и две революции (либерально-буржуазная Февральская и затем социалистическая Октябрьская) прервали это знакомство на четыре года, однако затем судьба свела их снова вместе и эти практически дружеские (несмотря на различия в мировоззрении и в политических взглядах) отношения длились ещё два года, вплоть до выезда Бунина из Совдепии (так называл писатель молодое российское государство).

Однако Катаев не просто вспоминает, как и где они встречались с Буниным — это-то как раз было бы не сильно интересно и увлекательно, — а рассказывает нам о том литературно-вкусовом влиянии Бунина на творчество Катаева, и тут уже читатель взахлёб читает бунинские слова и поэтические строки и будь он (читатель) хоть на чуточку литератором, так наверное обзавидовался бы Катаеву — такой великолепнейший мастер-класс!

А затем повествование разбито на два других смысловых и содержательных блока. В первом содержится история не сильно удачной влюблённости в почти случайно встреченную им девушку и затем рассказывается и об одной служебной командировке (героем котором становится уже не сам Катаев, а некий другой литературный персонаж) и её драматических и трагических последствиях и о практически романистической судьбе этой своей неслучившейся возлюбленной. А второй блок можно коротко и ёмко назвать «Катаев и Маяковский» (хотя, правильнее будет Маяковского поставить перед Катаевым). И вновь мы узнаём какие-то порой граничащие с интимными (не в сексуальном смысле) детали и подробности этой дружбы, и вновь мы погружаемся в нюансы маяковского творчества, и вновь мы совсем иначе видим и самого поэта (Поэта) и человека — Маяковского.

* * *

Если стараться размещать эти повести по порядку их создания, то получается, что сначала должен идти как раз «Святой колодец», затем «Трава забвения» и только потом «Алмазный мой венец». Однако если попытаться расположить содержание сборника в каком-то приближении к хронологическому порядку их содержания, то тогда первым будет «Алмазный мой венец», затем должен бы встать «Святой колодец» и завершить эту трилогию уже могла бы «Трава забвения». Однако автор (или составитель) расположил повести сборника именно в том порядке, в котором мы их читали. Имеет ли это какое-то особое значение? Наверное всё дело в тех псевдонимах и кличках, которыми обозначены субъекты и персонажи дружеской творческой молодости Катаева в «Алмазном венце» — вероятно, был план просто сохранить некоторую интригу и заставить читателя сборника самому поискать соответствия и поотгадывать эту литературную криптограмму. Самому мне удалось это сделать только примерно наполовину (пробелы в образовании и начитанности сказываются).

Отдельным абзацем следует сформулировать своё восхищение перед литературным мастерством Валентина Петровича Катаева — видимо он стал достойным учеником и Бунина, и Маяковского, и всех прочих мастеров слова, от которых он научился предельной точности в выразительности описаний и характеристике человеческих личностей и образов. И от этого чтение сборника стало приятным и порой восторгающим моментом — не единожды ловил себя буквально на смаковании тех или других катаевских литературных конструкций. Не знаю, кто из долгопрогулочной судейской коллегии включил эту книгу в список заданий июля, но вот лично мне это было просто подарком — вряд ли станет неожиданностью то, что уже закинуты в букридер пара катаевских повестей, потому что со страшной силой захотелось почитать что-нибудь, вышедшее из под пера этого ныне едва ли часто вспоминаемого писателя.