Короткевич считал, наверное, что не нужны советскому читателю мистические повести, где главный герой – собиратель песен и сказок, а героиня – шляхтянка, запертая в родовом замке. То ли дело, если история с призраками обернётся

Нет, нельзя разъять неразделимое. Хотя Короткевич всё время пытается сделать именно это – книгу писали как будто два разных человека. Её начало отсылает к эпохе национального возрождения, её герой вышел прямиком из романтических немецких новелл, из «Локиса» Проспера Мериме, он из когорты тех известных и безвестных энтузиастов, юных учёных, кто ходил налегке по просёлкам, ловил вымирающие виды устного народного творчества для зоопарка фольклористики, подслушивал в сёлах исчезающие языки, не имевшие письменности. Короткевич и сам был таким восторженным студентом, бродягой, собирателем легенд. Он всё это знал, видел, прошёл сам: «Это была византийская Беларусь! Это был край охотников и номадов, черных смолокуров, тихого, такого приятного издали звона церквушек над трясиной, край лирников и тьмы». Короткевич поэт, и поэт влюблённый. На этом фоне даже пассажи о народовольчестве и ненависти к аристократии смотрятся органично, как мнение интеллигента-разночинца, взгляд живого человека. Чувства его противоречивы и потому правдоподобны.

И хотя Короткевич пишет о деградации и вымирании шляхты, что «это было уже не поэтично и совсем не грустно, а мерзко, подчас даже жутко», он поэтичен даже здесь. И веришь его словам, потому что не нотка ли сочувствия звучит вместе с отвращением в его голосе, когда он говорит: «они жили в полуразрушенных дворцах, ходили едва ли не в домотканых одеждах, но их спесь была безгранична. [...] Топили печки, облицованные голландским кафелем, пощепанными обломками бесценной беларусской мебели семнадцатого столетия, сидели, как пауки, в своих холодных покоях, глядя в безграничную тьму сквозь окно, по стеклам которого сбегали наискось флотилии капель».

В начале повести шляхта – цельное явление, в чём-то омерзительное, в чём-то пленительное, но, несомненно, воспеваемая и любимая Короткевичем Беларусь – и шляхта тоже. Однако в конце читателя ждёт неприятный сюрприз:

Поджидает в конце и сюрприз с главным героем. Собиратель песен, занявшийся расследованием сверхъестественных преступлений, сперва обретает риторику революционной агитки, потом вдруг вызывает аристократа на дуэль, начинает стрелять в людей и лупить по морде полицейских, и наконец возглавляет целый крестьянский бунт. От таких интеллигентских фантазий даже в беллетристике делается неловко, настолько в этом просматривается «мерисью».

Не знаю, понял ли сам автор, что вышло в итоге. Он хотел рассказать нам о том, что кровопийцы-шляхтичи – это ужасные, но уже бессильные призраки прошлого; или, может быть, так: страшна не мифическая дикая охота, а страшен галантный с виду шляхтич. А вышла история про зверей, до которых и дикой охоте далеко: крестьяне спорят, вилами заколоть побеждённых хозяев или на кол посадить. Интеллигент пытается удержать народ от лишних убийств, но его учат уму-разуму: «Ты думаешь, из этого молодого не вырастет старый гад?» Впрочем, и сам столь милый нашему сердцу романтик вдруг выдаёт о людях, с которыми пил ещё вчера: «Эту породу нужно уничтожить».

Но всё-таки «Дикую охоту короля Стаха» стоит читать, и не только как нечастый образец (пост)романтизма и (квази)мистики в белорусской литературе. В конце концов, «Собака Баскервилей» тоже теряет добрую половину очарования к концу, где всё таинственное становится понятным и прозаическим. А среди фальшивых и бравурных нот всё равно то в голос, то шёпотом звучит любовь. Это я не про выдуманный, искусственный роман разночинца и шляхтянки. Это любовь искренняя – к протяжным песням, скудным равнинам и живым, настоящим людям Белоруссии.