Пашка -- уникум. Пашка не хотел быть актером.
По всей «физике», психотипу и трогательно оттопыренным ушам, это мог быть второй Никулин. Видимо, Пашке это часто говорили, поскольку до актерского он учился в цирковом училище на клоуна. Но ушел оттуда и поступил на курс Пороховщикова. Строгая мама Пашки (он в семье был единственным ребенком и мужчиной), железной рукой вела его по творческой стезе, несмотря на взбрыки и сопротивление. Мама Пашки работала режиссером на телевидении.
На показ самостоятельных работ Пашка явился с опозданием, к самому финалу. На голове Пашки была трогательная потертая ушанка. На груди синий рабочий фартук с карманами (подозреваю, он остался после школьных уроков труда).
В руках Пашка держал блюдце со свечой и чернильницу с пером. Блюдце было с золотой каемочкой, а чернильница пустая.
Я вздохнул.
— Какой у тебя этюд?
— Чехов, «Ванька».
Однако.
— А текст ты выучил? — спросил я.
— Зачем? — искренне удивился Пашка. Глаза его стали круглые. Он вынул из кармана и показал нам исписанные крупным почерком листки. — Здесь все есть. Я просто буду делать вид, что пишу, а сам буду читать, — доверительно сообщил он нам.
Мы с Андреем Калининым переглянулись.
Мда. Мы тогда оба очень серьезно относились к актерской профессии. Возможно и нам, и самой актерской профессии было бы легче, если бы мы относились к ней чуточку несерьезней. Процента на два. То есть, девяносто восемь процентов -- серьезно. И два -- дуракавалянье. Мне кажется, Калинин освоил эту истину раньше меня. Поэтому сейчас он режиссер в Александринке, а я простой безтеатральный писатель.
Но в тот момент не выучить текст нам казалось -- чем-то странным, вроде пришествия инопланетян ясным солнечным утром. Типа «привет, земляне!». И кто-то машет тебе зеленой кожистой лапой.
Я нашел на столе листок с планом выгородки. План был удивительно лаконичным. Внизу листа крупные буквы «З А Л», а посередине -- неровный прямоугольник. Подписано «с к о м е й к а».
— Одна скамейка? Поперек сцены?
Пашка кивнул.
— И все?
Пашка снова кивнул.
— Я вынесу, — быстро сказал Калинин.
— Свечку, чернильницу?
— Я сам, — сказал Пашка. Он поморгал. — Только надо зажечь, наверное.
Калинин вытащил зажигалку.
У него ее тут же отобрала Катя Чебышева. Катя была старостой, а я заместителем старосты. У Кати было чувство ответственности размером с Тюменскую область. Вы представляете себе чувство ответственности размером с несколько Франций?
— Я зажгу, — сказала Катя Андрею. — А ты вынеси скамейку.
— Хорошо, так и решим, — сказал я. Времени у нас было в обрез. Сейчас должен был закончиться этюд, нам делать выгородку на следующий, а мне ставить музыку. Я как обычно, работал «радистом» и помощником режиссера, то есть, вел показ. А мы еще не разобрались с этюдом. Вообще, по-хорошему, тот, кто не явился на генеральный прогон, автоматом снимается со спектакля (показа). Вадим Чеславович, наш преподаватель актерского мастерства, так бы и сделал. Но мы были молоды и отходчивы. И это был показ самостоятельных работ.
— И еще, — смущенно попросил Пашка. — Можно мне какую-нибудь музыку?
Выгородку для следующего номера мы поставили мгновенно, я сел к музыкальному центру. Этюд начался.
Пока он шел, я мысленно переворошил свои диски. У меня их целый чемодан. Что подойдет для чеховского «Ваньки»? Рассказ трагический, зимний, хотя, казалось бы, смешной. Но от этого смеха на стенку лезть хочется. Ага. Я мысленно прослушал вступление. Вот это подойдет, пожалуй.
Заунывный вой вьюги, переходящий в классическую музыку (Чайковский, Скрябин? уже не помню). Да, это хорошо.
* * *
Это был первый показ самостоятельных работ нашего курса. Заявок было так много, что преподаватели посовещались с мастером, и тот выделил нам два дня. То есть, мы показывали самостоятельные отрывки два дня подряд.
По три-четыре часа. Два действия с антрактом. Практически спектакль. Мы были кривые, зажатые, переигрывающие, с плохой дикцией. Мы на сцене кричали, прыгали, странно дергались и рвали страсть в клочки. А народный артист Пороховщиков на все это внимательно смотрел. Порох всегда считал, что показ самостоятельных отрывков -- важная часть обучения будущего актера.
На первом показе мы с Димой Глущенко сделали рассказ Довлатова (забыл название). Я играл дядю, туповатого и прижимистого, а Глущенко -- прохиндеистого студента-племянника. Потом я играл голову Иоанна Крестителя в монологе принцессы Саломеи.
На второй день мы с Надей показывали отрывок из комедии Гольдони «Трактирщица». Я изображал Кавалера, туповатого и надменного женоненавистника. Надя играла хозяйку трактира, прекрасную и лукавую. Она с помощью шикарного бифштекса и женского коварства разбивала Кавалеру сердце. И я fallin' in love прямо на сцене.
* * *
...Калинин с Катей закрыли занавес.
Этюд закончился. Теперь Пашка! Я бросился на помощь. Мы дружно потащили со сцены столы, стулья, какие-то лампы и столовые приборы.
Через две минуты площадка была пуста.
Я вернулся к пульту. Калинин вытащил скамейку на середину сцены. Катя чиркнула зажигалкой и зажгла свечу.
Я поставил и включил музыку. Поехали.
Калинин приглушил свет. К сожалению, на этой сцене наши осветительные возможности были ограничены. Только включить/выключить одну зону из четырех или две, или все сразу.
Пашка вышел на сцену в полутьме. В руке он нес блюдце с горящей свечей. В другой руке — чернильницу с гусиным пером. На круглом курносом лице Пашки дрожали отсветы пламени (Пашка изрядно нервничал).
За окном бушевала вьюга. Я медленно поворачивал ручку громкости, чтобы плавно свести звук на минимум.
В зале затихли.
Пашка поставил блюдце на скамейку, рядом чернильницу. Опустился на колени. Он был нелеп и трогателен в своей дурацкой ушанке. Пашка вытащил из кармана фартука измятые листки, положил на скамейку, тщательно разгладил ладонями. Затем взял перо, зачем-то осмотрел кончик (муха?) и обмакнул в чернильницу...
— Милый дедушка, Константин Макарыч, — заговорил Пашка, медленно и тщательно выводя пером. Он почти касался носом листка. — И пишу тебе письмо. Поздравляю вас с Рождеством и желаю тебе всего... всево... от господа бога.
Пашка остановился, всхлипнул носом. Затем продолжил писать:
— Нету у меня ни отца, ни маменьки, только ты у меня один остался.
В зале стояла странная, озадаченная тишина. Кто-то приглушенно сказал «он что, на самом деле?». Кто-то засмеялся.
Я решил, что это провал. Совершенный провал. Пашка говорил очень тихо, даже я, стоя за кулисой, его едва слышал... Значит, в зале вообще не поймут ни слова.
— Подмастерья надо мной насмехаются, — бормотал Пашка, карябая пером. Он, похоже, сам с трудом разбирал собственный почерк. — посылают в кабак за водкой и велят красть у хозяев огурцы... а хозяин бьет чем попадя... А еды нету никакой.
Я видел Пашкины оттопыренные уши, розовато просвечивающие в полутьме, и пожалел его. Эх ты, актер.
— Утром дают хлеба, в обед каши и к вечеру тоже хлеба... а чтоб чаю или щей, то хозяева сами трескают... — Паша вытер нос рукавом и неожиданно всхлипнул.
В зале вдруг всхлипнули в ответ. Я покосился. Мы с Калининым переглянулись. Андрюха пожал плечами -- ничего не понимаю.
— А спать мне велят в сенях, а когда ребятенок ихний плачет, я вовсе не сплю, а качаю люльку. Милый дедушка, сделай божецкую милость, возьми меня отсюда домой, на деревню, нету никакой моей возможности... — Пашка стащил с головы ушанку, вытер слезы (какие еще слезы?!) и снова напялил на голову. Голос его дрожал: — Кланяюсь тебе в ножки и буду вечно бога молить, увези меня отсюда, а то помру...
Прошло двадцать минут. Это было долго. Это было как в фильме Тарковского, когда камера мучительно медленно плывет над бегущей водой, и полем, и деревьями, и ветер колышет травинку, и поток воды уносит кусочки белой краски с кистей, и во всем этом есть какой-то высший смысл и предназначение, и давление времени, и необъятность жизни, и высказывание художника, только в конце -- Пашка.
— А намедни хозяин колодкой по голове ударил, так что упал и насилу очухался. Пропащая моя жизнь, хуже собаки всякой... А еще кланяюсь Алене, кривому Егорке и кучеру, а гармонию мою никому не отдавай. Остаюсь твой внук Иван Жуков...
Когда Пашка наконец дописал письмо, в зале всхлипывали уже в несколько голосов.
Пашка достал конверт, купленный за копейку, тщательно запечатал письмо, и, высунув язык от старания, дописал адрес.
— На деревню... дедушке... — он остановился, подумал и добавил: — Константину Макарычу.
В зале уже рыдали.
...Роль Ваньки ненадолго сделала Пашку звездой нашего курса. На разборе самостоятельных работ Порох хвалил его. «Вот, — говорил нам Порох своим мощным хриплым голосом. — Он ничего не играл, он существовал. Был самим собой в предлагаемых обстоятельствах. Молодец! — это уже Пашке. — Ты на сцене занимался ДЕЛОМ».
Мы с Калининым и Катей переглянулись. Мы-то знали. Какой там наигрыш, что вы... Пашке на сцене было не до этого.
Вся его уникальная «физика», психотип, актерский талант и вдохновение сошлись вместе, чтобы создать образ несчастного Ваньки Жукова и...
* * *
— А текст ты выучил? — спросил я.
— Зачем? — удивился Пашка. Он вынул из кармана и показал нам исписанные сверху донизу листки. — Здесь все есть. Я просто буду делать вид, что пишу, а сам буду читать.
* * *
...и вы только попробуйте разобрать эти его каракули!
Тут не то, что Никулиным, тут Марлоном Брандо станешь.
