Поскольку том относительно полного собрания сочинений Александра Чернявского (664 стр.) на выходе, решил дать информацию.
Роман Чернявского «Семь лун святой Бригитты» переиздан в дорогом виде с обширными комментариями в Эстонии и сразу распродался.
У нас — тот же роман, но еще и полтора десятка рассказов, которые удалось собрать по весьма нереальным источникам. Сохранилось его наследие плохо, но на хороший том все же есть.
В виде анонса вешаю рассказ, никогда не переиздававшийся и не входивший ни в какие книги.
.
Александр Черниговский-Чернявский
.
ПОКАЯНИЕ БОЛЬШЕРОГИХ
.
«Провидение не допускает никаких отсрочек в необходимом течении событий человеческой жизни. Оно действует стремительно и в исполнении своей задачи находит свое удовлетворение».
Данте.
I
Гри-Гри Гаргантюа, придворный пяточес «австриячки», инфанты Фредегонды Apaгонской, фамильярно застучал серебряною бубенцовою шутовскою погремушкой в запертые двери рая.
И бойко затараторил Апостолу Врат своим складным, утрированно простонародным говорком, столь хорошо и ненавистно знакомым всему королевству Пикардии и Иль-де-Франса.
— Дорогой м-сье Пьер, отворите.
Потому что проклятый кавалер де Сен Марес, граф Эельстона неожиданно пронзил меня своей заговорщицкой рапирой, и вынеслась душа из упитанного тела. Я — Гри-Гри, от Notre dame de Lorettes в Иль-де-Франсе. Я был в Пикардии опорой и надеждой тайных сил Центрально-Пиринейской Лиги, От меня не имеют тайн Султан и Трапезондский Император. Меня знают оба папы, в Италии и в Швейцарии. То есть видите ли, папы эти, собственно говоря, не папы, а папессы. Ну да это все равно. Дело вот в чем:
Вы, конечно, получили обо мне записочку. Знаете, какие пишутся у нас в Иль-де-Франсе по самоважнейшим делам, министрам от Нотр Дам де Кокотт, и от «Кокотт» к нашим бабам-министрам: «Милый, дорогой, прими его, выслушая сделай все». И — все бывает сделано. Скажите, дорогой: — встреча моя сегодня назначена здесь, я думаю, и по мученическому, самому торжественному церемониалу?
Кроткий Ключарь Горних Врат смущенно покопался в каких-то своих замызганных листках и невольно отдвинулся от посетителя.
— Нет, видите ли, вы у нас совершенно не значитесь. И, право же, уверяю Вас, никакого церемониала. Вы говорите: папесса? Да что ж я это, однако, путаю. Господи помилуй: Гри-Гри. от Notre dame de Lorettes, прости Господи, святой черт… знаю, знаю. Ах, нет, нет, Вы не можете войти. Вам никак нельзя в место Света... Этот смрад дошел и до райских обителей. Проклятие целой страны... Тут оскорблена сама вечная женственность. Нет, нет, тут я ничего не могу сделать. Прошу вас, будьте добры, обратиться напротив,
И он, отворотясь, захлопнул полированную створку.
— Дорогой Монсиньор, тут очевидное недоразумение, Поищите получше в Ваших бумагах,
Я же Гри-Гри, понимаете maitre Gregoire от папессы в Notre Dame de Lorettes в Иль-де-Франсе. Ведь и со мною все, понимаете Монсиньор, все можно; со мною все, поймите же, все не считается во грех, но в особенную заслугу...
Десять лет ставил и низвергал я во славу Божьего дела канцлеров и констеблей Иль-де-Франса, его министров и епископов. Я отогнал от правительственных кресел опасную честность советников и исполнителей, Я гнул в бараний рог и сталкивал вниз талант, независимость, знание и благородство. Ибо острою бритвой, хотя и обреешься, обрежешься.
Был бы только холоп, да свой, a там все равно, дурак или изменник.
Так было, так будет. Заворожив внутри страны недавнюю бурю, поднял я на плечи свои великое и опасное дело Ночи и шепчущего заговора. Как неутомимый паук, через спальни и передние изменою ткал я нити мира, до временного мира отечества моего Иль-де-Франса с Карлом Кровавым, с преступным Кесарем Центрально-Пиринейской Лиги. Потому, что сохраненная сила его – щит и ограждение между народами принципа власти – благодати.
Потому что над поверженным трупом его мощи буйно возликовали бы внутри и извне еретики и вольнодумцы. И с ними вся богоборствующая и свободопреступная Европа.
И вот, пронзенный сталью, отдав жизнь за дело благодати, стою я у Запертых Врат и, метая кровь свою к небу, требую:
— Справедливость. Ключ и триумф греху, сделавшему грех палицею борьбы с духом времени.
— О, отворите.
Ответа не было.
Агатовою чернью полированных Граней холодной блистали, пересвечиваясь, адамантовые двери… И в неумолимом молчании их говорила, казалось, одна долготерпеливая брезгливость Неба.
Гри-Гри шумно выругался. Было холодно. Дорогие московитские меха, приношение папессы, остались позади, в палаццо рокового пиршества. Он стоял перед Вечною Дверью, как был в тот безумный вечер, в своей легкой шелковой профессиональной шутовской тунике, без пояса и шитых золотом туфлей. Рыжая борода, побелевшая в астрале, уныло трепыхалась по ветру.
— Горды больно здесь. Из рыбарей — в Князи Апостолов. Вишь и не подступишь. Ну что же, толкнемся напротив. Оно конечно обидно.
Однако плакать не станем,
И уже на повороте блеснула у него злобная мысль: — Эх, назло Ключарю, послать бы теперь, как во дни оны, какому-нибудь Иуде Искариотскому эстафетку:
«Слушайся Гри-Гри во всем, и будешь премьером на место Петрово».
Но тут произошло неожиданное движение.
Стройными рядами, от полей невиданных битв, подымались к небу легионы героических теней, с мученическим Нимбом лучей вокруг чела, с запекшимися язвами ран на груди, с молитвою на устах и крестом в сердце. И пали затворы Врат, грянул осанну невидимый хор Ангельский и поднял благословенную руку Ключарь, князь Апостолов.
Гаргантюа, очертя голову, бросился вниз, по чудовищной лестнице нисхождения, убегающей в бездну 13 миллионами ступеней. По невыразимо унылому и пустому коридору, в конце которого, как будто ворочалось какое-то огромное колесо, при заглушенных стонах трепетно взметывались и гасли проклятия и блеклыми языками вставало немеркнувшее зарево.
То были врата Ада.
II.
— Эй, ты, шестиглазый. Расширь бельма, возьми уши в зубы. Заснул, — службы своей не знаешь.
Гри-Гри покровительственно пнул ногой старого, на всю полдюжину глаз и ушей слепого и глухого от дряхлости Цербера, адского трехголового пса с собачьей, змеиной и бараньей головами, исполнявшего в аду обязанности привратника. Заслуженный инвалид всеми своими охранными органами отчаянно храпел и свистел у адской подворотни.
— Ну, живо, живо, живодерня. Одна нога здесь, а другая там. Иди и доложи самому: maitre Gregoire, мол пожаловал от папессы. Да не забудь, того… как его... обязательно доложи: Просил сказать мол, что господин Люцифер могут сами лично и не беспокоиться. Черт с ним, с самим Чертом.
— Эй, постой, постой, еще одну минутку. Когда был у вас здесь в аду последний парадный прием? Ну да, да, последний.
Да внятнее, старина, или обеззубел, ничего не разбираю; говори мне на ухо.
Да, да. А после? Не ожидали меня, говоришь. Я и сам, брат, развожу руками. Кого, кого говоришь? Schüren... Schü... rer? Какие все неудобопроизносимые варварские прозвища; что это у вас точно московитская неделя. Len... — Len...? Будут, будут. Когда? Ну, брат, еще подождешь. Коммт шпетер. Коммт гут, как говорят при дворе моей Инфанты. Однако, пшел, брат. Заболтались.
Цербер, кряхтя и сопя, поднялся на ревматические ноги и поплелся с докладом. А Гаргантюа в позе Керенского остался шагать перед адскими воротами, самоуверенно напевая:
... Скорее Асмодей.
Грядет невиданный злодей:
Но никто не шел.
Наконец, часа через три из ворот вышел Мелкий Бес, бойкий, франтоватый и вежливый малый, похожий не то на агента в форме, не то на г. Манасевича-Мануйлова. Когти корректнейшим образом спрятаны были у него в белых нитяных перчатках. Под мышкой был портфель. Аккуратно подстриженный черный замшевый хвост был по форме повернут на три четверти налево. Позвякивая молодцевато лакированными копытцами он подошел вплотную к Гри-Гри и оглядел его иронически: была, мол, у Тебя рука, да вся высохла.
— Зря беспокоите, господин. Оставлено без последствий. Проваливайте себе подобру-поздорову. Да-с!
— То есть как же это так? Вы очевидно ошибаетесь. Меня именно сюда направили сам Апостол, премьер и папесса.
— Никак нет-с. Туг содержатся только, которые по особо-важным. А для Вас не имеем никакого предписания.
— С ума ты сошел, полицейская балаболка. Не знаешь кто перед Тобой, что ли... Да я Вам тут сам предписание, да я тебя сейчас по телефону. В бараний рог… Папессе... Под арест в Сибирь. В Сибирь. В Бастилию. В Каенну.
— Ничего не знаем-с. Пожалуйста, не выражайтесь господин, я Вам не балаболка, а классный чин, и тыкать меня Вам не позволено. А папесса Ваша к нам не относится; это, извините, будет не по политической части, а знаете, по врачебно- полицейской.
И обратясь к Церберу, сказал:
— Будет колобродить очень, гони его в шею.
Гаргантюа в исступлении бросился на эемлю. Он выл, скрежетал зубами, царапал ногтями камни, плакал, проклинал свою жизнь, поносил ад и небо. Стаи Гарпий и Сов, встревоженные шумом, взлетели над стенами преисподней. На башнях показались три адские сестры-фурии, со змеями вместо волос и с головой Горгоны. Тысячи хвостатых высыпали из адского входа. Кровопийцы, погруженные в кровавое озеро до глаз, распутники из десяти вертепов злой ямы, демагоги и астрологи из восьмого круга, с головами, повернутыми на сторону спины и могущие поэтому смотреть только назад, бросили свои муки и повыскакивали из смолы. Сам кровавый Люцифер, каждою из трех пастей своих терзающий одновременно трех отвратительнейших после него самого предателей: Иуду, Aзефа и Мясоедова, на минуту прервал свое адское занятие...
Но в это время страшный, черный Дьявол, с видом дикого зверя, примчавшись по утесу с распростертыми крыльями, поднял Гри-Гри на свои высокие и дебелые плечи и бросил в пропасть.
III.
Быстрее молнии ниспал пяточес, несясь как труп в безграничном пространстве. И сломилась в неистовом вержении его томная душа, и в смертельном ужасе возопиял он с мольбою покаяния, к небу.
И тотчас, исполнилось над ним решение судьбы. И вернулось к нему ощущение пестрого звуками и красками мира.
Он увидел себя лежащим среди необозримой равнины, напомнившей ему болотистые ланды его родины. Во все стороны, насколько хватал глаз, уходя в туман, протянулись безжизненные, унылые болота, поросшие кое-где редким березняком. На горизонте синела зубчатая дымка леса. Пахло гарью далекого лесного пожара, над сырыми испарениями кучами толклась мошкара. Какая-то бескрасочная северная птица заводила с вышины свою немудрящую песню.
Он лежал на краю болота, на лужайке, носившей следы упорной работы осушения. На голове, прямо над ушами, ныло щемящею болью и чувствовалась какая-то тяжесть.
Рядом с ним лежали лопата, черпак и топор.
Заглянув в лужицу, он обмер:
С черной торфяниковой водной глади смотрела на него, точно чужая, мертвая маска искаженного страхом и мукою дьявольского лица и как у лося огромные ветвящиеся рога…
Гаргантюа понял, что пробил час решения его участи.
Растопившееся в страдании сердце его, унижение, стыд, животный ужас и надежда излились из него буйными слезами...
Он поцеловал землю предопределения своего и впервые за всю жизнь заплакал беззвучными слезами пойманного и покаранного деревенского вора-«домушника».
Вдруг чья-то рука мягко коснулась его плеча.
Пред ним стоял древний как время, старик, с величественными белыми как мох, бородой и волосами и багровым шрамом через всю голову.
Над теменем его, как и у Гаргантюа ветвились изъеденные веками, пожелтевшие рога, высокие и крутые как у сохатого лося. В руках у него были черпак и лопата...
— Восстань, Гаргантюа, и выслушай приговор неба.
Здесь исполнится над Тобой, павший волхв, положенная небесным правосудием мера.
— Кто же ты?
— Такой же, как и ты, большерогий. Я волхв Зиновий из Московии...
— Опять Московиты... В небе и в аду, везде на устах имя нашего порывистого и безвольно незлобливого народа. Что Тебе до меня, волхв Зиновий?
— Слушай же исповедь моей кары...
Много, много веков назад, в давние годы борьбы на Руси идоложречества и христианства, был я Ростове Суздальском речистым и вороватым мужиком, деревенским знахарем, буяном и горланом на сходках. То ли мне коня у соседа увести, да за два пенязя погадать, чтобы нашелся. То ли мне бабу-дуреху, али девку оманить, попить, поплясать, народ честной одурачить...
Пошла обо мне по Белоозерью молва, куры, яйца, полотна и гривны валили гуртом; от баб отбою не было.
Тут бы мне жить и жить, хлеб жевать да похваливать. Ан не тут-то было. Овладала корысть. Что ж, думаю, умный дураками кормится.
Стал я вечем, да сходбищами вертеть, советы родичам присоветывать...
А в те поры вера у вас старая выводилась. Приехали к нам попы, людей крестят, порядки устаивают, велят мужикам с одною бабой жить в законе. Пора перестать, мол, вам зверьем быть, свободою волчьею землю порочить... Будьте, мол, людьми, как в земле Греков.
Стал тут я стариков подуськивать:
— Живете, мол, по-старому, по-привольному. Молитесь Яриле да Волосу, богу брюха, скотскому Богу.
Плюньте на землю Греческую, церковную да книжную.
Поладим добром с узкоглазыми налетчиками, с Печенегом и Торчином, грабителем, отдадим им все волостельское добро, весь скарб отцовский, земли дедовские, да еще данью поклонимся по белке с дома... И помилуют нас, отступятся и будем жить в мире, сладости и приволии...
А попов и посадников, да воевод и старших и богатых на дубы вешайте.
Послушались меня люди молодые да худые, худородные.
Стал я у них первым человеком, вертел волостью и вечем как вздумается...
Пролилось много крови братской, мученической. Осмелели поганые печенеги, заплакала мною земля Русская...
Вышел на меня посадник Глеб с дружиною. С крестами и хоругвями. Подошел ко мне и говорит:
— Знаешь, волхв, что сейчас будет?
Оробел я. Ничего не знаю. Говорю ему смело:
— Я произведу великое чудо. Будет у нас мир и обилие хлебное.
Сказал Глеб своей дружине:
— С нами Бог и Святая Богородица. Побораем, братия за землю Русскую. Солгал, солгал ты, волхв бесовский. Сейчас будет твой конец.
И ударил меня топором по голове и разрубил голову.
Упал я без крика, беспомощный, как мертвец. И увидели люди, что сила моя — тлен словесный; что боги мои — дерево; что печенежная ворожба моя — подлое предательство. И рассеялось сразу бесовское наваждение...
С той поры выросли у меня роги — печать дьявольского, родину позорящего предательства… И вот послан я сюда на работу...
Повелено мне черпать и мостить это злое болото, которое видишь Ты здесь перед собою. Топь эта — тьма и корысть народная, кормящая большерогов: предателей, проходимцев, волхвов. Эта непроходимая трясина — темная душа люда нашего обманутого, что дает глупому ворожею колдуну, плуту говорильщику, горлану бесстыжему да бабам-потаскухам вершить и перевешивать судьбы волостей и княжений...
Ты, Гаргантюа, пяточес, большерогий как я, вмале повторил мою быль в годы новой борьбы мрака со светом. Подлая трясина это подняла Тебя, мелкого и вороватого мужика на всю Русь, яко Волоса, скотского Бога, И после Тебя тысячи большерогих, тысячи тьмы волхвов поднимет она на горе Родине... И передана будет великая и вольная земля и прольются реки крови христианской...
Писано же есть в книге живота:
«Провидение не допускает никаких отсрочек в необходимом течении событий человеческой жизни. В нужный момент оно действует стремительно, и в исполнении своем находит себе удовлетворение».
Истинно говорю Тебе: будет с болотом сим; будет с большерогими, на Руси, яко с Тобою и со мною...
Бери же черпак, лопату и топор, и мости, ровняй и осушай проклятое болото... Веками и веками с другими большерогими работаю я над ним, и уже поддалась, целыми пятинами поддается, что дальше то больше, проклятая трясина... Но нас мало; за 10 веков мало было доселе предателей же Руси. И велика, без края и конца, проклятая трясина...
Но когда совсем исчезнет она под луговиной и пашней, когда моим и твоим нашим потом, потом, темных, покаранных стремительно знахарей-большерогих ляжет через него прямая как стрела и как Русь широкая дорога, — знай, большерогий волхв, минули тогда черные дни, изжита на Руси разруха, предательство и позор Родины. Солнце Свободы и Мира взойдет над землей Русской.
И искуплены будут мои и Твои преступления...
_______
Работают днем и ночью жаждущие искупления волхвы. Потом и кровью своею кропят оскорбленную ими некогда землю.
И — верят и ждут. Ждут часа воли провидения.
И грянет он. Грянет скоро, неотразимый как молния.
Брызнет из Ада тропой Гаргантюа дождь «стремительно покаранных» тем и тысяч большерогих.
И — сдаст перед горькою карою покаяния их проклятая топь, первоязыческое еще болото русской жизни.
Провидение не допускает никаких отсрочек в необходимом течении событий человеческой жизни...
И — ярость суда Его будет ему в удовлетворение.
И увидят тогда кровью и за кровь искупленные волхвы:
Легла поперек топи прямая как стрела и как Русь широкая дорога.
И идет, колыхается по ней сила дивная. Св. Архистратиг Михаил ведет за собою победное русское воинство. А за ними — обновленная и очищенная Свободой Земля Русская. И нет ни конца, ни краю этой силе.
Плещется вдали лазоревыми волнами Теплое Море. Реются знамена славянские на освобожденных заветных рубежах.