Есть единственная на свете империя, которая пребудет до Страшного суда. Именно так в средние века судили о Вечном Риме, и именно таков Рим в романе Кристофа Рансмайра. Вечный. Торжествующий над самой историей. Преспокойно себе уживающийся с автобусами и фотоаппаратами. Да и в самом деле, что-то поменялось в Риме за две тысячи лет? Те же скандалы, политические интриги, сенсации. А уж в таких забытых всеми местах, как Томы, и вовсе можно заснуть и проснуться через пару тысячелетий — и услышать те же сплетни о жене мясника.

Между вечным городом Римом и железным городом Томы разыгрывается вневременная драма поэта, оказавшегося в конфликте с властью.

Царем когда-то сослан был

Полудня житель к нам в изгнанье.

Я прежде знал, да позабыл

Его мудреное прозванье...

Прозванье его, видимо, и впрямь мудреное, потому что и римляне, и жители Том называют его попросту Назон, в смысле, Носач.

А что же он натворил такого, чтобы оказаться на задворках империи? У Кристофа Рансмайра своя версия, предельно экзотичная. Ну, то есть, конечно, Овидий здесь умудрился произнести славословие императору, не поклонившись предварительно. И хотя император этот акт гражданского неповиновения проспал, у него есть чиновники, мастера доносить до «самого», что такого совершил данный поэт, а равно знатоки императорской воли, способные вялый взмах августовой руки превратить в казнь, заключение или ссылку. А Август, между прочим, просто разозлился на чиновника, потому что ему мешали любоваться носорогом.

Но вообще-то дело не в том неслучившемся поклоне, а вовсе даже в крамольной поэме. И нет, это не та поэма, о которой обычно думали в этом контексте разные авторы, включая и Пушкина. Никакой «науки страсти нежной». Самое оппозиционное произведение Овидия, оказывается, — «Метаморфозы». Видите ли, идеология империи предполагает стабильность. А тут всякие превращения, изменения... В общем, крамола. Постепенно в ее наличии убеждают себя и власти, и радикалы-подпольщики.

И ради этих самых «Метаморфоз» скромный римский интеллигент отправляется искать Овидия в Томах.

Находит он, кажется, больше, чем собирался. Потому что в Томах «Метаморфозы» повсюду: на киноэкране, на гобеленах ткачихи Арахны, в ночных кошмарах, да и просто на пыльных уличках городка, населенного их персонажами.

Эффект довольно жуткий. Когда определенные подробности переданы возвышенным гекзаметром, их и воспринимаешь отстраненно. Но если их же изложить в стиле этакого глючного реализма, пробирает.

История, похожая на сон, приснившийся после прочтения знаменитых «Метаморфоз» Овидия. И при этом неважно, читали ли вы эти самые волшебные «Метаморфозы» совсем недавно, очень давно или вообще еще не читали (зато теперь обязательно захотите прочесть).

Метаморфозы могут быть разными — вчерашний кумир становится политическим изгнанником, почитатели превращаются в хулителей, друзья — во врагов, родной город — в полузабытое воспоминание, события двухтысячелетней давности в новейшую историю. А место ссылки постепенно трансформируется в новую реальность, связанную с прежней, привычной, обычной только фантазией одного человека — Автора с большой исторической буквы.

«Последний мир» — это очень удачная попытка вписать в быт людей, живших на пороге между «до нашей эры» и «нашей эры», технологичные предметы 19-21 веков, а мифических персонажей поселить в реально существовавший небольшой городок на побережье Черного моря. И читатель в очередной раз убеждается, что, по сути, за две тысячи лет мало что изменилось в человеческой природе, и с изумлением обнаруживает, с какой легкостью обыденная жизнь превращается в легенду, миф, сказку (пусть даже очень страшную, которую не стоит рассказывать на ночь).

Тяжеловесная, практически бессюжетная проза, в меру странная, тоскливая и безотрадная, никак не для отдыха и не для развлечения: дальний отголосок «покаянной» послевоенной прозы (Г. Бёлль, З. Ленц, Г. Грасс) со стороны гражданского населения — денацификация, горечь, вина... Переведено столь же качественно, как и написано.

Первые ассоциации: болезнь, разрушение, камень, подверженный эрозии... Скала тёмно-зелёного гранита, прикрытая пожухлым мохом и травой. Словно бы проступают барельефом высеченные из камня фигурки: собаки и куры, люди в полосатых робах, сибирские и марокканские полки, звёздно-полосатый стяг, резиденция судьи, демонтаж железнодорожного полотна, фермеры, тракторы и лошадиные повозки, гружёные свёклой, военная база, скины и демонстранты с пацифистскими знаками, ядерный гриб, авианосец, рок-группы, крупные каменные надписи, буквы и цифры... (часть изображения не различить — тёмное пятно с расплывающимися краями, будто бы прожжённое в реальности). На вершине три крошечные фигурки, почти неразличимые в тумане: Собачий Король, Моорский Крикун и Бразильянка — с высоты доносится женский смех, блестит прицел снайперской винтовки.

...Мизантропия, меланхолия, пессимизм: счастья здесь нет, но не ждёт оно и на чужом берегу.

В целом, фантастика (альтернативная история) не играет большой роли: отличия лишь в мелких незначительных деталях: вместо плана Маршалла — план Стелламура, поставивший целью вбомбить проигравших (не вьетконговцев) в каменный век, перевести их страну на аграрный путь развития, ядерная бомбардировка и капитуляция Японии произошла с задержкой на несколько десятилетий.

Написано, на мой взгляд, вяло и сумбурно, именно то, что и ожидаешь увидеть, завершено невразумительной концовкой. Усталость от материала? Тупик?

Ожидаемо. Альтернатива: перечитайте «Глазами клоуна» Г. Бёлля.

Роман написан сухим, «протокольным» слогом. Эмоции у автора прорываются только в самые «ударные» моменты. И такая писательская тактика, наверно, была правильной. Рансмайру удалось выполнить поставленную задачу — весьма весомо и зримо передать те самые ужасы льдов и мрака, которые заявлены в названии.

Все же «Последний мир» — вероятно, лучшая книга Рансмайра. «Болезнь Китахары» может быть сколь угодно добросовестным, тщательно написанным с несколькими яркими деталями и парой удачных сцен романом, но определенно не шедевр. В нем много от «покаянной» литературы немцев от Грасса( ближе «Собачьих годов», чем «Жестяного барабана») до Белля( прежде всего вспоминается «Биллиард в половине десятого»), ощущение вторичности в описании комплекса вины немцев за свинства Второй мировой не покидает во время чтения. Любовный треугольник не так, чтобы уж органично был вписан в послевоенную историю городка Моор, да еще и поездка в Бразилию в конце… Рансмайр – квалифицированный автор и слог у него( в переводе) лучше , чем и у Гросса и у Белля, но что—то «Китахара» не вдохновил нисколько.

Дебютный роман Рансмайра не потрясает воображение – ну да, северные экспедиции со всеми страстями. На эту тему вообще если и пишут, то, как правило, лучшие вещи. У Жюля Верна есть «Гаттерас», у Симмонса – «Террор». Есть еще и славный фильм – «Красная палатка», в котором речь идет о Нобиле( Рансмайр походя рассказывает и про него). «Ужасы» не так уж и плох, но за счет беспроигрышного материала – автор сам по себе сух, герметичен. Как принято говорить в подобных случаях, ничто не предвещало. Можно начинать с «Последнего мира», а «Ужасы» проигнорировать вовсе.

Случайным образом за небольшую цену купил вот эту книжку и не пожалел. Строгая ровная угрюмая проза про якобы жизнь Овидия в ссылке, а точнее поиски Овидия в ссылке протагонистом. Притча с вневременными аксессуарами и монстрами – жителями городка у моря. Немецкий язык вообще несколько тяжеловесен, так что переводчику удалось совершить чудо – перевести так, что не остается сомнений в том, что австриец – выдающийся стилист( я вот не знаю ни одного немецкоязычного автора – стилиста без оговорок. Белль и Гросс с их длиннющими сложноподчиненными предложениями, не стилисты).. У Рансмайра выдающийся ритм прозы, предложения – сколько нужно, тест насыщен реальными деталями. При этом – вроде античность, а близко не к «Герой должен быть один»(переосмысление мифа), а к «Венерин волос». Сдается мне, Шишкин Рансмайра читал — и обилие античных аллюзий отсюда. Текст без диалогов – но все занимательно, живо, очень изобретательно. Впечатлен.

Печальная судьба римлянина Публия Овидия Назона, изгнанника, скончавшегося где-то на берегах Черного моря, притягивала поэтов и писателей с неодолимой романтической силой — главным образом потому, что слишком велик соблазн сделать одну частную жизнь Жизнью Поэта Вообще, «гонимого миром странника», байронически страдающего и умирающего на чужбине. Австриец Рансмайр (тоже, кстати, обитающий вдали от родины — в Ирландии), кажется, мимо этого соблазна тоже не прошел, но книга интересна не этим. В истории благополучного римлянина Котты, ни с того ни с сего рванувшего на край Ойкумены, в городок Томы, искать рукопись «Метаморфоз» и, если повезет, самого Назона, совмещаются два временных пласта, (условная) древность и (не менее условная) современность, по принципу стереокартинок в волшебном бинокле.

Примерно так:«Ибо по знаку Императора, который уже явно заскучал после седьмой речи, а теперь махнул и восьмому оратору, из такой дали, что Назон различал лишь глубокую бледность Августова лика, но ни глаз, ни черт лица не видел... так вот, по усталому, равнодушному знаку Назон в тот вечер вышел и стал перед букетом тускло поблескивающих микрофонов...»

Или так: «А ведь Прозерпина много лет обручена с Дитом, немцем, которого вынесла к этим берегам забытая война и которого в Томах все как один звали Богачом, потому что дважды в год ему привозили морем деньги из какого-то инвалидного фонда. Но Дит-немец страдал очень тяжкой болезнью — его грызла тоска по болотистым маршам и сырым лесам Фрисландии; о Фрисландии он часто говорил, когда стриг овец. Еще Дит умел стричь волосы и бороды, зашивать раны, составлял мази и продавал целительный зеленый ликер, утверждая, что он-де из швейцарских монастырей. Когда такие средства не действовали и все врачебное искусство оказывалось бессильным, Дит хоронил покойников железного города и ставил на могилах каменные надгробия».

В городе Томы, последнем прибежище поэта, все жители носят мифологические имена — Арахна, Эхо, Ликаон, Кипарис, Ясон, — превращаются в волков, ласточек и камни... То ли Овидий их такими нашел, то ли создал — собственно, об этом и текст: о вечном возвращении мифа, о его монументальной застывшей вездесущести/сущности, в которой все уже было и все повторится вновь. Последний мир — еще не последний.

Только вот прием этот, будучи один раз вычислен и рассмотрен со всех сторон (не без удовольствия) — остается назойливым и постоянным до конца романа. Текст слишком прозрачен, слишком легко сдается, при всех своих играх в загадочность: ну, вечное возвращение, знаем, плавали, и?.. Обрядить миф в современные одежды — мы это уже где-то читали раз сто пятьдесят. Не знаю, ставил ли автор цель «перемаркесить Маркеса», но это ему не удалось: «Сто лет одиночества» страннее, живее и ярче, их легко любить, но трудно объяснить — с «Последним миром» все ровно наоборот.

Собственно, роман очень верно включили во все университетские программы: это отличное наглядное пособие для объяснения сути мифологического мышления. И все. И еще — текст отлично подходит для настраивания «взгляда вглубь», сквозь века и архетипы, до самого мифологического дна. При условии, что вам про это самое дно уже кое-что известно.

«Последний мир» — это поэтическая книга, хоть и написана в прозе. Более того, это (по задумке автора) — поэма, написанная тремя поэтами: Овидием, Коттой и самим Рансмайром. Овидий — дал яркие персонажи «Метаморфоз», Котта — отыскал и увидел их на берегу Железного города. А Рансмайр присутствует в тексте как образ невозможного (для Томов и вообще для описанного в книге вымышленного Рима) будущего, который проливается лучами в фантасмагорическую реальность романа — в ржавый автобус, в микрофоны, в кинопроектор и фильмоскоп.

Роман «Последний мир» — это игла, пронзающая три реальности трех поэтов, таким образом, что повествование движется сразу по трем плоскостям: медленно, неторопливо и безысходно.

Итак, Котта отправляется в Железный город (Рансмайр вообще любит такие образы, в «Болезни Китахары» у него будут Собачий король, Каменное море) — Томы, самый край римской империи, край мира, Ойкумены, за которым, как мы увидим впоследствии, ничего нет.

История Назона Овидия в романе примечательна сама по себе. Поэт (в нашей транскрипции — писатель и литератор) пишет сначала для Римской богемы и обретает имя и известность, уважение в высших кругах. Но, как творцу, ему мало быть известным только для избранных, его мечта — прийти в сердце каждому, — и тогда он пишет пьесу для простонародного театра, пьесу, которая получит оглушительный успех у черни, и почти взрыв в кругах знати — запрещенную пьесу. Это ли не миф об Икаре, который хотел взлететь до самого солнца? Овидий все еще уважаемый человек, но машина государства уже держит его под прицелом — крохотного, но опасного. Взрывом становится выступление в амфитеатре, когда все население Рима слышит историю о муравьином народе. Для поэта — это мгновение, ради которого стоит жить, поэт и его читатели-слушатели в единении. Дальнейшее — падение: Овидий выслан в Томы, его недописанные и сожженные «Метаморфозы» потеряны для Рима и человечества, но дух, разбуженный его словами и образами, будоражит население Рима, и, в конце концов, жажда истины или вселенское любопытство, как спусковой крючок, запускает новую судьбу в этот круговорот судеб.

После известия (неподтвержденного) о смерти Овидия, Котта, один из поклонников запрещенного овидиевого творчества, отправляется вслед за ссыльным поэтом, чтобы найти его, либо доказательства его смерти, а главное — отыскать рукописи «Метаморфоз». Если Рим, с его государственной машиной, с его марширующими легионами, пусть даже прозябающий в скуке и упадке — это логика, воплощение разума и смысла, — то край мира, Томы, в которые попадает Котта — это ирреальность, абсурд. В сознании Котты сталкиваются рассудок и ирреальность. Железный город на побережье Черного моря не может существовать, — здесь такие природные условия, что выращивать урожай, растить детей, выживать просто невозможно. Однако же здесь обитают люди, чьи судьбы и образы мыслей будто насмехаются над недостижимым Римом.

Среди сотен изломанных судеб бродит Котта и ищет единственную изломанную судьбу — Овидия, — и только его никак не может найти: в заброшенном доме обитает безумный слуга — Пифагор, — да на груде каменных пирамид треплются расцвеченные письменами лоскуты — обрывки овидиевых стихов. Ни живого, ни мертвого поэта Котта не может отыскать. Опустошенный и разочарованный, как и все жители Томов (чьи судьбы, как и его, всегда оказывались бегством, а Томы — последним краем, за который бежать уже некуда) он остается в Железном городе.

Чем дольше живет Котта среди обитателей Томов, тем более очевидны становятся следы Овидия — Эхо рассказывает овидиеву «Книгу камней», Арахна ткет на своих гобеленах овидиеву «Книгу птиц», эпилептик Батт обращается в камень, а канатчик в полнолуния становится оборотнем. Котта обнаруживает, что странные судьбы обитателей Железного города тесно связаны с овидиевыми фантазиями. Он приходит к выводу, что растрепанные на лоскутах «Метаморфозы» содержат сюжеты, обнаруженные Овидием в окружавших его людях, но истина оказывается еще более удивительной и трагичной...

Роман — притча. Именно так я хотел сначала охарактеризовать это произведение. Роман — исследование — думалось далее. В итоге, получился роман — человек: разносторонний, психологичный, приключенческий и все равно о человеке, пределе его возможностей и пламени его души. Очень порадовали приведенные в книге исторические материалы, таблицы и вместе с тем, удивила проникновенность автора в описании переживаний героев. Самое удивительное, что героям не успеваешь сопереживать, лично для меня они остались далекими и чужими, но тот язык которым описаны их тяготы вкупе с замечательным ощущением текста у автора, заставили сопереживать этим людям, хотя они и не близки мне. В целом книга очень спорна, но неизменно качественна.

Книга где-то на пересечении «Жестяного барабана» и «Ста лет одиночества». Добротная, по магически реалистичная, история послевоенной Германии.

Хороший язык, яркие образы, кусочек Бразилии, но совсем не вдохновил слишком болезненный главный герой.

Пытался прочесть сиё «тварение» несколько раз, удалось только с пятого, да и то читал несколько месяцев. Дочитал только вчера.

Приятного ощущения книга за собой не оставила — суровая история покорения неизвестных земель на далёком севере.

Причина — меня эта книга не цепляет. История, ИМХО, не вызывает интереса, да и картонным героям сопереживать не хочется. До конца не ясно, что ими двигает — автор предлагает пафосные варианты, но мне не удалось в них поверить, как я не пытался.

И что самое печальное — книга вызывает ассоциации с относительно недавним «Террором» Д. Симмонса, которому проигрывает по всем показателям — там я действительно сопереживал героям, а местные люди — плоды литературной игры автора.

Для меня осталось непонятно, зачем вообще писалась эта книга, и что автор хотел сказать. Мутно всё.

Выкидывать книжку я не стал, пока ознакомлюсь с другими трудами автора. Если всё везде одинаково плохо — выкину сразу три.

Почему не выкину сразу? Что-то в книге вызывает надежду на то, что эта книга плоха именно в силу того, что это скорее переложение дневников, и авторский текст полностью подстроен под них.

Авторский текст Рансмайра не слишком отличается от документальной хроники. Он сух, сжат, не блещет красками… Да и какие краски в полярную ночь? Тем не менее, а возможно даже, и благодаря этому, героям сопереживаешь как живым, а происходящие с ними события, и трагические, и радостные, буквально проигрываются в воображении.

Книга по объему невелика и проглатывается от силы за несколько часов. Зато оставляет после себя очень приятное впечатление, которое хочется смаковать, возвращаясь к нему еще и еще. Не знаю, насколько хороши другие книги Рансмайра (впрочем, за 20 лет он написал всего три романа), но при возможности непременно с ними ознакомлюсь.