На фоне самых разных литературных поисков, на фоне споров о модернизме и постмодернизме проза Татьяны Тайгановой представляет собой мощное и бесспорное явление, не описанное пока критиками, но по силе и красоте сравнимое разве что с водопадом или северным сиянием. Языковое поле Тайгановой насыщено и бытовым сленгом, и музыкой высших чувств. Оно очень зримое, звучное и узнаваемое. Слова преобразуются из безмолвного шрифта то в ультразвук, то в ревущую симфонию и все это входит в человека почти биологически, порой минуя рассудок. Поскольку такая проза многослойна, выберем для начала один аспект — экологический. Возможно, это даст ключ к пониманию остального.

Лошадь и ветер

Повесть Т. Тайгановой «Красное сафари на желтого льва» обозначена как фантастическая и заняла призовое место в конкурсе журнала «Юность» на лучшее произведение в жанре фантастики 1990. Черты фантастики есть: воздушное пространство лишено традиционных законов гравитации, живые существа и предметы находятся в каком-то броуновском движении, Планета и Город — искусственные, отходы удачно преобразуются в стройматериалы.

«Досаду Приезжий сплюнул в урну. Вздохнув жерлом, та зачмокала и выплюнула ответно. Пуговицу. Уровень жизни озадачивал: на окраинах такого не имелось. Урн не было вовсе, а мусор вышвыривался на орбиты и прессовался в спутники, из-за которых созвездия уже давно не распознавались».

Итак, зона обитания очерчена, а заодно и расшифрован подзаголовок этой повести: «Истории из мусорного ящика». Живые существа живы относительно, зачастую души и тела зависают отдельно друг от друга, а что касается людей, то они сплошь трансвеститы, меняющие пол. Очень загадочны стены — то светятся, то передают сигналы, а то и вовсе расступаются, чтобы кого-то выпустить или проглотить. Упасть в окно нельзя, нет того, куда падать, а вот стенки зыбучие, как болото. Но несмотря на фантастику, вернее смотря на нее, невозможно не заметить реальные приметы нашей жизни. Она знакома до жути, начиная от мусора и товарного дефицита и кончая человеческой глухотой, одиночеством, жестокостью... Картина повести «Красное сафари на желтого льва» нарисована при помощи сгущения настоящего в антибудущее. Это антиутопия, экологический уклон которой очевиден.

В природе все едино — растения, животные, люди. В Городе этой повести нет растений, там ничто не проклевывается, не всходит, не становится больше, выше, не цветет, не сыплет семена. Ничто живое не имеет права производить детенышей! Птица, несущая в лапах яйцо, хочет сесть на пень, но это оказывается крыша небоскреба, залитая гудроном. Она хочет клювом перегнуть антенну и сделать развилку для гнезда, но увы, только портит изображение на экране телевизоров. Птице некуда приткнуться, мифическому Льву тоже. Лев выпадает из пустыни песчаной в пустыню города, но там хоть земля была под лапами, тут же — бетонные вертикали. Женщине не разрешают рожать на всех уровнях: то мужчина против до того, что подруга молча выходит из окна в никуда, то сам закон повелевает выращивать детей в инкубаторах и кювезах и выдавать их как товар.

С одной стороны — все живое угнетено одинаково. Невыносимо и Птице, и Мальчику, и женщине. Целесообразность, хотя бы объяснение такого террора непонятны. А с другой — подавление человека как части природы, насилие над ним, инкубаторы, половые метаморфозы, психорадио — это уже не просто антиэкология, но и антинравственность. Экология окружающей среды и экология души неразрывно связаны — эта мысль настойчиво пронизывает всю повесть «Красное сафари на желтого льва». Весь ужас среды начинается с тихой подлости про отношению к близкому, а потом, когда уже организован Закон, оправдывающий подлость — надежды не остается совсем. То есть душевные сломы и катастрофы порождают катастрофы экологические, причем глобальные. Верно и обратное! Человек, обозначенный в повести Нетак (по их законам, а на самом деле нормальный по-нашему ) попадает в западню, им же устроенную: он не может жить в созданном для него мире, он тоже уходит в стену, уходит в никуда. Так Тайганова подтверждает реверсивность открытого много лет назад, но порядком забытого закона существования.

И при всей беспощадной правдивости проза Тайгановой — не просто перечень катастроф. Сила языка и образный строй повести позволяют автору создать поистине феерические картины. Чего стоит хотя бы вечная багрово-малиновая тьма за окнами или непереносимый по яркости — «через веки светится» — закат.

«- А ты его на подоконник положи, пусть на закат пялится. Сегодня потрясающе — через веки светится.

— Опять хром. Выбросы гонят.

— Какие выбросы? Ты о фирме «Эстетика неба» не слыхала?..

— ...Не надо плакать, маленький. Подрастешь, спросишь у Берта, зачем ему новый ужастик, если есть закат».

Именно этот страшный, плавящий веки закат падает на Желтого Льва, выпрыгнувшего из мира природы в мир Города, созданного человеком.

«Раздвигая гривой багровеющий воздух, Лев шагнул на асфальт, ослепляюще взвыли сирены, оживший автомобиль взрыл асфальт колесом. Загрохотала автоматная очередь, грохот выгнул Город в мениск. Окна навстречу едино вспыхнули красным. Суженные зрачки бойниц прыгнули смертью».

Так мы получаем и разгадку заглавия повести: отблеск смерти на живом.

Наверно, самый потрясающий образ повести «Красное сафари на желтого льва» — это не только застывший в последнем прыжке Лев, но и женщины, опять же нетакие, преступные, отвергнутые обществом за то, что осмелились вынашивать ребенка, а не получать в инкубаторе. Их было семь, этих женщин, они выбросившись из ненавистного мира, летели в никуда, не в силах даже умереть сразу. Они летели совсем как та гигантская уставшая Птица с переросшим яйцом в лапах, только вот крыльев у них не было... Так неестественное бытие выталкивает, исторгает из себя все живое и настоящее. Так разворачивается экологическая катастрофа: столкновение живого и неживого, самоуничтожение живого, если Закон человека не слушается закона природы.

В изломанном мире багрового заката никому не нужны взрослые люди, никому не нужны дети, зато оживает животный мир, причем частями — Лапы Льва, Хвост, Яйцо, оживает даже вещь — говорящий Холодильник, плюющая Урна, Шнурки, встающие на дыбы от муторных неведомых излучений, Стена... Здесь все доведено до крайности, все пронизано страхом конца и распада. Но почему же тогда автор ничтоже сумняшеся начинает повесть с главы «Конец», а заканчивает главою «Начало»? А потому, что реверсивный закон, связывающий экологию и нравственность, не только верен как обратный, но и как обратимый. Пленку багрового заката, оказывается, можно прокрутить в другую сторону. И где же происходит этот невероятный поворот от конца к началу, от распада к гармонии, от смерти к жизни?

Осторожно, честно, психологично описывает Татьяна Тайганова все, что происходит с человеком, едва живом отдельными частями, когда кругом одно «мы боимся», когда начинает заикаться даже психорадио, оно устает воспитывать и нахлестывать задерганное живое существо. Рядом с человеком Нетаком оказывается старая Вещь. Она будит Память. И Память ожившая- источник живительной воды в этой мертвой зоне. Сравним два механизма возврата к самому себе, описанные в этой повести. Первый — «насильственный», второй — «естественный». Первый.

«...Хотите испытать наслаждение? ...И чтоб недорого... Нет ничего проще. Всего лишь в безвоздушное пространство, на четыре минуты. Через четыре минуты вы врываетесь обратно. И мучительно прекрасный воздух взрывает вас изнутри. Запах помойки радует как внезапно желанная жизнь, вернувшаяся после обманувшей смерти. Вы счастливо дышите минуту, две, час и дальше, вы счастливы на все дарованное вам время...»

Первый механизм — он годится даже для животного, даже получеловека. И вот второй механизм. Он возможен только для настоящего человека — того, кто рожден не в кювезе, а женщиной. Нетак — именно возник не из кювезы, поэтому для мира повести он как бы инвалид, ибо у него есть память, пробуждаемая старой Вещью...

«Когда Память — больно. Она бывает из Прошлого или из Того, что только будет. Ведь Прошлое не кончается, оно длинней того, что впереди. И он хочет знать будущее, а когда узнает, мир, может быть, изменится. ХОЧУ ВИДЕТЬ ЛОШАДЬ. Душа просила себе из древнего — жизни. Память дохнула в лицо беспощадным. Хлынул мрак... ЛОШАДЬ — заплакала, отступая, душа...» «Ясно. Прозрачно. Холодно. Ветер — объяснила чувство память. Посреди ветра жует медленное лошадь.»

Вот куда потянуло загнанную душу от кровавых закатов и дешевых удовольствий по талонам! ИМЕННО В ДУШЕ НАЧИНАЕТСЯ ОМЕРТВЕНИЕ ПРИРОДЫ. ИМЕННО В ДУШЕ НАЧИНАЕТСЯ ЕЕ ОЖИВЛЕНИЕ — С ТОСКИ ПО ЖИВОМУ. Волнующий поворот тайгановской повести от конца к началу изобличает в авторе яростное несогласие с экологическими тупиками и катастрофами. Это не плакальщица, это борец. С маниакальным упорством она повторяет: «В человеке заплакала память. Мы иссякли не совсем».

Так экологический набат Тайгановой переходит в нравственный. Память тянет в прохладное, в чистые воды и чистые травы, ну что же вы, это так просто! Стоит только наклониться, пожалеть забытого на краю крыши котенка, как спасенный комочек тепла начинает притягивать к себе другой, вот их уже несколько — кот, кошка, даже Пракошка, Мальчик, Лев... Вот они и создали, вцепившись друг в друга, силовое магнитное поле радости. И спасаться им больше негде — только друг в друге.

Интересно, что композиционно повесть как бы не имеет единого сюжета, она состоит из разрозненных кусков, излагаемых от имени разных героев. А героев несколько, среди них можно выделить Женщину, Рику, Пракошку, Льва, Ребенка, Мужчину, и они нечетки, двоятся, троятся, облики их размыты и призрачны. Интонация тоже неровная, скачущая — сказалось и здесь некое разрушение, распад и разброд. В определенном смысле повесть иллюстрирует своей лексикой картину внутреннего и внешнего распада мира. Не спутать только равнодушие с жалостью, доброту со злом. В конце же интонация надежды, приподнятости становится превалирующей, и читатель понимает — автор властно берет бразды правления в свои руки. Герои мужеского пола выглядят в повести пугающе жалко. Это не просчет, это намеренное усиление того, что есть в реальности. Ведь мы уже выяснили, что реального в произведении больше, чем фантастического. Итак , мир рушится, а мужчина «как более сильная половина» то убегает в стену, то бросает все как есть, то становится женщиной. По правде сказать, один лев остается мужчиной. Что ж, в этом есть много горечи и сарказма. Придется, выходит, мир спасать женщине. «Красное сафари на желтого льва» — повесть, наполненная глубокой тревогой и любовью. Она и экологическая, и человеческая. Она как клубок : с какого места ни выдернешь, откуда ни начнешь читать — все равно нить размотается до логического конца.

Железная осень

Совершенно иначе раскрывается экологическая тема в книге Т. Тайгановой «Любить птеродактиля». Если в фантастической повести «Красное сафари для желтого льва» превалирует идея, а характеры и ситуации условны, — скажем точнее — обобщены, то «Любить птеродактиля» — это сборник прекрасных рассказов, написанных на конкретном жизненном материале. Если в «Красном сафари» люди не имеют национальности, определенного места под солнцем, часто даже пола и имени, то герои «Птеродактиля» живые, узнаваемые люди с совершенно советским мышлением .

Все шесть рассказов абсолютно самостоятельны, герои и героини — разные, но они обьединены той неповторимой трагически-счастливой нотой, которая звучит в каждом рассказе.

Самый экологический рассказ сборника — «Шаг на другую сторону». Там решительная Агашка покидает то ли свой город, то ли вообще всю свою страну, потому что ЖИЗНЬ отравлена до предела и растить сына в таком чаду нельзя. «Он мутант! — Агашка взрывается первобытным мраком.- Мой сын, нажравшийся неизвестно чего и неизвестно где, болен предчувствиями!»

Их провожает подруга Агашки Мария, которую охватывает ужас: в этом мире остается все меньше теплого и радостного. Они назначают провожальную встречу у Бомбы, которая превратилась в памятник, но внутри ее тикает неумолимый механизм времени.

Да, Бомба не может быть родиной. Но Марии кажется: разоруженной Бомбе должен хоть кто-то один верить. Поэтому Мария будет оставаться даже тогда, когда Агашке надо уезжать и увозить сыновей. Здесь бытовой выбор превращается в нравственный. Все хотят жить в чистоте и в раю, в грязи и в аду никто, но если уедут все — что будет с местом, где останется одна Бомба? Агашке уже все равно. Марии — нет.

«Мария смотрит, что Агашка оставляет позади. Хриплые рельсы, ржавый стук шпал. лес, перекошенный в стороны. Из-под сухих стволов спешит к небу металл -шурупы, болты, скобы — все гигантское, впитавшее соки полумертвой земли. Железное держится краями за породившую бурую массу... Автомобили. Дверцы. Клочья пакетов. Одинокий ботинок пялится в небо распахнутым ссохшимся горлом. Мятые банки. Холодильник. Дверца навзничь, видно нутро, опустошенное и в темных потеках.

— Ма, смотри! — торжествует снизу голос сына.- В нем тоже ничего не бывает — как у нас!»

Путь Агашки на Ту Сторону лежит через гигантские свалки. Описания свалок по-прежнему потрясают. Создается впечатление, что и на земле они пролегают по всему пространству... Сын в вагоне мерзнет, Агашка закутывает его в шубу. Этот символический жест как бы кричит: спасу и сохраню! Мы вспоминаем ошеломленно: Агашка — это Агарь!

«Агарь отстраняет мир прочь. Глаза запечатаны. Руки охраняют двоякодышаший живот. Спаявшиеся в замок пальцы — стальная неразъемная молния, взвизгнув, она зашила женщину наглухо. Древнее становится женщиной. Лик — древнее любых времен, в которых взрастали леса и выли пустыни, и теперь снова леса, а древнему безразлично, что где-то жажда крошит землю и песок. Лицо безвременно и навсегда...»

Путь туда, где есть защита от отравы и запустения, подсказан Агари инстинктом. И она не в силах думать дальше инстинкта. Она спасется бегством, как животное.

Весь рассказ по сути прощание. Но есть в нем момент, роднящий его с фантастической повестью. Проезжая через железный ржавый лес, две женщины пытаются объяснить мальчику, что такое осень и — не могут. Люди живут вне категорий цвета, они забыли, что такое живой цвет листвы. Мария отчаянно призывает память, как призывал ее человек, ушедший в стену. Хочет указать, на что была похожа осенняя листва и видит лишь желтый рваный халат Агашки... мальчику от такого сравнения делается адски скучно.

«Здесь шуршало ветвями, — пытается Мария, — а в них было живое и всякое, оно шевелилось, бегало, шелестело, чтобы жить цветной жизнью. С ветвями случались времена года, они становились зелеными или мокрыми, или белыми, как пушистая шерсть... А потом Завод объявил Городу одинаковый климат и общее нью-время для целого года, и в мире осталось только пасмурно и дождь... Потом здесь засеяли железным и мусорным, которое вдруг проросло. Проржавело. У них осень теперь железная. Может быть, навсегда.»

Но Агашка отшвыривает ненужную романтику: «Осень! Да на Той Стороне собственный микроклимат имеет каждый у себя дома!» И вот это «мне сделают» — как раз и показатель внутренней, духовной осени, увядания в человеке какого-то животворного, радостного начала. Как ни безрадостна экологическая и нравственная погода этого рассказа, а мы, его заканчивая, все же не впадаем в первобытный ужас. Догадываемся: пока есть память, не все потеряно. И пока она законсервирована хотя бы в Марии. Она хоть что-то помнит.

Память — настолько мощный инструмент, что воскрешает для ныне живущих не только прошлое земли, но и прошлое собственного «я». В расcказе «Удостоверение личности» молодая художница Мака, кинувшись по мосту памяти, видит свою Праматерь, пра-женщину их рода. Та тоже живет в муках и в муках, в печке, рожает очередное колено Макиных предков. Черные косы намотаны на чужой кулак и Маке страшно, что зло помешает этой «Пра» родить, и она плачет и вываливается из сна обратно в жизнь.

«Птеродактиль» — фотография нашей жизни и фотография весьма подробная. По наличию в ней зверья читатель легко может оценить биологическое благополучие существования. Вспомним, как отчаянно нет места зверью в «Красном сафари». В «Удостоверении личности» вокруг пра-женщины носятся куры, вокруг Маки во сне тоже куры, и Мака видит, что кроме яиц курица может снести и город. В «Не плачь о нас, Господи» показатель живого — орущий от ненависти кот Самсон: «Уйти! Удрать! (От этого!) Гоняется за мной с урчащим, жутким, шипит, дует, пахнет пылью. Этот накручивает шерсть на горячее, блестящее, противное, мажет краской!..» Нет сомнения, что подросток, мотающий живого кота на паяльник, не оставляет надежд ни своей загнанной матери, ни тому, кто об этом читает! Жалость в этом трагическом доме ведома лишь бабке-ветерану.

В рассказе «Придет понедельник» зверья как такового нет и пустота незаполненной жизни героини кажется совсем зияющей, страшной. Зато она работает в теплице, где парует теплая земля, и розочка проклюнулась, то есть героиня все-таки находится в относительном биологическом равновесии.

Прочней всего привязана к грешной земле Шурка из «Пока храм спит», потому что вокруг нее не просто много народу — упрямый сын, дочка, подруги, соседи в виде Бабкома, мелькающие как в калейдоскопе временные мужья — вокруг нее потрясающе много зверья — собаки Хэлка и Раст, набитая котятами кошка Варвара, а в финале появляется еще один подкидыш — маленькая бездомная девчонка, обожравшаяся с голодухи песком (!). И всех надо кормить, лечить, обихаживать, даже если решительно не на что. У Шурки Розенфельд нет денег, но есть большой запас отзывчивости, нежности, тепла. Она весь белый свет может взять под опеку и — берет. «Никому не нужен котенок? Никому не нужен солнечный человек Шурка?» Грязный городской двор, заменивший человеческому подкидышу стол и дом, равносилен смертному приговору. Но даже с этим Шурка борется и — спасает.

Нравственный вывод автора очевиден. Есть люди, которые двор загадили. А есть, наоборот, бессменные чистюли вроде Шурки, она вычистила детеныша сверху и изнутри — и детеныш жив. Очень сильная аналогия — в рассказе «Любить птеродактиля» Дали воду — и женщина, точно безумная, стирает и моет квартиру, занавески, белье, кухню, прихожую, потом, будучи не силах остановиться — лестницу и подъезд. Ее никто не гонит, она жаждет отдать — и отдает себя другим — в такой вот дикой форме. Но если задуматься — ничего дикого тут по-настоящему нет. Найдется одна такая на весь дом — и уже дом не пропадет. То, что понятие экологической гармонии дано именно через понятие чистоты — очень точно.

Правдивые и мудрые зарисовки с натуры ставят читателя перед выбором, как перед знаменитым мифологическим камнем. Направо пойдешь... Налево пойдешь... Только Мария из «Птеродактиля» не задумывается, не выбирает. Она свой выбор давно сделала — чистота нужна для того, чтоб можно было безбоязненно родить в этот мир что-то свое. А если нечего, некого любить — то родить, чтобы потом любить. Хоть птеродактиля. Земля страшна, если нет жизни.

«- Можешь здесь умереть?

За чистым льдом стекла недостижимо падает в снег горячее светило, поземка полыхает болотом, неярко светятся через нее деревянные домишки, солнце сияет сквозь землю, огромную, прилепившую к себе и домики, и снег, и закат, и само солнце, и там не было времени, а было лишь расплавленное закатное солнце.

-Я бы жить здесь смогла.

И все тут же исчезло, явив мир без закатов, восходов. времен года, этот мир был золотой океан, безбрежный, сам по себе, замкнутый в сферу, и она смотрела с «небывающей» высоты, от высоты бежали волны неподвижно, замерев живой чешуей, а берега круглой чашей удерживали колеблемую тяжесть, а океан в берегах был безбрежен, и это невозможно было понять.

— Я могла бы здесь жить, — тихо повторила женщина, надеясь, что океан у нее не отнимут..»

Мертвое озеро

Самое набатное, самое апокалиптическое произведение Татьяны Тайгановой — роман «Предел», отрывок из которого был опубликован в 6 номере «Урала» за 1989 год. По признанию автора, это едва ли половина ее рукописи. Но даже в этой половине она смогла нарисовать эпическую, захватывающую картину экологического кризиса. Причем сделано это масштабно, красочно и эмоционально. Экологический кризис показан и через природу, и через человека. Внутри материнского тела зарождается жизнь будущего сына, и ему уже там, до рождения много чего не хватает. Женщина судорожно пытается понять — чего именно, целую вечность ищет по городу простой зеленый огурец, но даже это несбыточно.

«Она потерянно стояла, ощущая вокруг себя серый голод Города и бесцветные стены новостроек, навсегда заселенные сквозняками. Близлежащая обреченная земля покорно глотала неперевариваемый цеметно-кирпичный мусор, зарастая асфальтовыми побегами и стягиваясь рельсами. За новостройками всходило что-то железобетонное, хаосу канав и котлованов конца не предвиделось... Под неотпадающей коростой дорог подножие Города отчаянно скребли ростки трав и грибов, задыхаясь под асфальтовым гнетом, уползали расти вглубь и там вырождались в белесые безжизненные нити. Она ощутила непререкаемую монотонность серого цвета и поняла, что огурцовые ароматы здесь жить не смогут.»

Но если бы будущему человеку не хватало только огуречных углеводов! Родившись, он столкнулся в полным безразличием матери, которая сперва насильственно отделяла его от себя, а потом и вовсе бросила на попечение бабки, забыв о его существовании. Нехватка белков и углеводов соединяется с нехваткой воздуха, потому что он растет рядом с медеплавильными трубами, а завершается нехваткой любви! Вот она, грозная месть природы! И как должен жить человек, насильно рожденный в белый свет? А человечески — с ошибками, потрясениями и прозрениями.

Первым таким потрясением стало изучение кошек и нечаянное убийство котенка. Губление живого существа переворачивает все неокрепшее существо мальчика. Обливаясь слезами, он хоронит его, но кошка-мать упрямо находит и приносит трупик котенка как обвинение. Похороны повторяются снова и снова, и кошка повторяет свое жуткое откапывание. Получается наказание. Есть от чего сдвинуться с ума. И тогда глубокое раскаяние гонит мальчика в лес — спрятать котенка и просить у леса и кошачьего бога прощения.

«Он просил прощения у котенка, у кошки-матери, у холмика пыли и у всего мира — обещая больше никого не убивать...»

«Преступление внутри маленького человека невидимо разрасталось и давило, пуская цепкие корни, и от него невозможно было избавиться. Он тихонько скулил, закопавшись в одеяло, и долго мучился, пока слезы не склеили веки и не усыпили его... Он непонятно болел три недели, а выздоровев, продолжал бояться ласковой кошки и не хотел подходить к котятам, которые смело осваивали территорию мира. Он избегал кошачьего тепла долго, но потом привык к своей тайне. Его преступление хотя и стиралось временем, но окончательно исчезнуть из памяти не смогло, и человек. не оправдываясь детской безответственностью и случайностью поступка, всю оставшуюся жизнь считал себя виноватым в любой смерти, которая ему встречалась.»

Вот человек, который за неимением имени мог вполне бы зваться Человеком с большой буквы. Познал мир он самостоятельно, через природу, и преподанные природой уроки хорошо усвоил.

«Естественно попадая в толпу униженных, он очень скоро проникся отвращением ко всякому насилию вообще... Вокруг находилось множество удивительных вещей — неисчислимое разнообразие живых существ и растений, камней, гор, терриконов и человеческих построек, и просто устаревших предметов разного назначения — и все в равной мере имело право на существование наравне с человеком.»

Внутренняя экология человека в данном случае опять превращается в нравственное правило. А человек с такими нравственными правилами не может состоять только из одного отрицания. Вот это — он не приемлет, а приемлет что? Приемлет он, как и героини тайгановского «Птеродактиля», — отдачу и помощь всем подряд, и как концентрированную помощь — любовь. Душа насильно рожденного ребенка ведет себя как любое живое — заполняет пустоту — собой. Нелюбимый матерью, он отчаянно любит сначала бабушку, потом несчастную, предавшую своих учеников учительницу, потом — никем не любимую Раиску, дочь алкоголички. И после всего этого в нем еще остается много места для остального человечества. Он любит, не надеясь на ответное, только потому, что это дает возможность всем им выжить. Он — спасает...

Все это стремительное взросление и познание устройства мира

проходит на фоне полностью загубленной природы. Обратим внимание на первое, что бросается в глаза при описании медеплавильного городка:

«Трубы городка в молодости особенно лихо дымили на все стороны, затапливая окрестные горы ядовитым туманом. Величавые хребты, похожие на спины умирающих динозавров, подставляли замшелые плеши удушливому смогу. Защитным валом от надоевшей природы выросли вокруг городка искусственные образования, внушающие оторопь своими рукотворными размерами. Они назывались импортно и значительно: терриконы. Оплешивевшие горы отползали от завода, уступая место иностранцам, ровно скошенные бока которых вздымались, как цунами, на недосягаемую высоту. Они хищно чернели сквозь робкую зелень искривленных берез, впечатляя случайных туристов отрицанием всякой жизни. На склоны терриконов удалились в бессмертье ржавые агрегаты, похожие на искореженное оружие межпланетных войн. Утопленные в черном шлаке обрезки гигантских труб, колеса вагонов и сами вагоны, слетевшие с рельс на окраину планеты, но затормозившие в густом мраке шлака. Технические скелеты сохранялись здесь десятилетиями, не желая рассыпаться и даже восстанавливаясь в поломанных суставах — в глубинах отвалов начиналась загробная жизнь честно отработавшего железа...»

Особенно повлиял на судьбу ребенка злополучный поход в лес, во время которого бедная училка бросает учеников на произвол судьбы и таким образом первая не выдерживает преподаваемых ею правил. Во время этого похода ночные блуждания приводят Мальчика к мертвому озеру — оно полно немыслимой химии, растворяющей в себе все. Касаясь воды, мальчик не только лишается рук, но и души. Мертвая гнилая вода как бы всасывает его, и он как бы соединяется через эту воду со всей отравленной землей — точно так же, как до этого соединялся с душами зверей, камней... Мальчику никто не объяснял, что такое экология, что такое природа. Он ее чувствовал как себя. Он не мог соединиться с душами Афониных родичей — потребителей и погубителей природы, но успел войти в душу убитой ими лосихи.

«Думая о лосихе, он пытался ощутить на боках бурую шерсть, а в одном месте это плотное совершенство было прорвано насильственно. И прорвав себя чужой раной, человек ощутил боль и оскорбление оттого, что кто-то посмел посягнуть на его целостность и совершенство, ввинтившаяся вглубь тела пуля придавила дыхание и сжимала все плотнее, пока внутри тела не поселилась горячая тоскливая жажда, а оскорбленное достоинство не сменилось отчаянием, а потом равнодушием. Жажда томила и разрасталась, вода родника не излечивала, бесполезно впадая в искалеченную глубину тела. Потом вода стала превращаться в песок, острые песчинки прилипали к кровавым стенам боков, втираясь коростой в воспаленную плоть. Короста была раскаленной и сухой и при каждом движении опаляла напрасной болью. Потом ждать уже стало нечего, оставалось совершить последнее — уйти в чащу и там умереть, но до такого места надо было добрести, спотыкаясь о собственную тяжелую голову. Для лосихи нашелся обрыв, а в обрыве пустота, в глубине мелькнувшая спокойной настоящей водой... На мальчика надвинулась медленная тьма. Он успел в последний момент вырваться из умирающей лосихи в двуногое пространство своего тела и замер, вдруг обнаружив себя не у костра, а в щемящей отдаленности леса.»

Почему так потрясает умирающая бог знает где лосиха? Почему начинает болеть все тело? Потому что Мальчик освоил ощущение природы как себя, а себя — как часть ее. Потому что это высшая, самая совершенная модель отношений с природой — быть ее частью... И вот такое чуткое, как голый нерв, существо приходит к мертвому озеру...

«Посреди кипящей темноты шелохнулось озеро, поросшее сухим мертвым лесом, дыбившимся прямо из воды. Многоголосый стон натыкался на человека, резонировал в нем и гнался дальше по кругу воды, настигая свое отражение. Крючья мертвых деревьев вцепились в небо, замутненное луной, пытаясь дотянуться до рваных облаков, напоминающих спасительно сухие острова. В небе неизбывно кричала луна. Даже в темноте странно угадывалась в озере его густота. Мальчик подошел и нерешительно двинул в него руку. Рука беспрепятственно вошла в густой черный слой и дернулась обратно. С кожи маслянисто стекала растворенная плоть металлического разложения. Множественный пульсирующий стон над водой не затихал, как будто был вечным. Человек непонимающе двигал рукой в желе разлагающегося раствора и слушал заупокойные всхлипы умершей воды.

В нем возникло чувство непоправимой беды. Рука медленно растворялась в мертвой воде, потом этот конгломерат проник в его тело и изъел, оставив только осознание собственной гибели. Растворив свое тело в жгучей жидкости, человек не смог найти предела ее яда. Над поверхностью носились умершие голоса, а в глубину уходила отравленная плоть земли. Где-то в недрах разрозненных мертвых частиц каменели в последней судороге корни деревьев, обожженных чужеродной силой растворенного металла, который всосался по их сосудам до вершин и присвоил покинутые оболочки. Над водой цеплялись за небо судорожные ветви, голые и гладкие, кора с них, омертвев, распалась в испарениях озера. Деревья были кем-то несправедливо казнены, а теперь, лишенные материнского слияния с землей, временно и потусторонне оживали, когда к ним прорывался ветер. Тогда бывшие ветви терлись об отравленный воздух и протяжно выли, не в силах произнести из небытия ничего, кроме жалобы... Человек с трудом собрал из раствора частицы своего тела и, обессиленный, осел на берег...»

Это уже потом найдет деморализованного друга добрая Раиска и объяснит, что это слив завода, отходы от меди, и если коровы это будут пить, молоко станет зеленым и красным... Но столкновение мальчика с озером уже произошло. И оно глубоко значительно и символично. Его можно расшифровать и как наказание человека природой, и как наказание потомков прежде живущими, или наказание самих себя, страшное, невозвратное, разрушительное. Потому что в таких случаях страдают не самые виноватые, а самые невиновные, каким и является Мальчик, переполненный любовью ко всему живому.

Экология земли и экология человека находятся в прямой зависимости друг от друга. Чем страшнее экологические беды земли — тем стремительнее исчезает нравственность, духовность человека, и наоборот, чем ниже падает человек душою, тем безогляднее он губит все живое. В «Пределе» картина парадоксальная: медеплавильная деятельность оставила терриконы и мертвые озера, а человек, рожденный в эпицентре этой душегубки, не только боится быть ее частью, но и старается как-то искупить грехи предыдущих поколений людей перед изувеченной природой. Он, лишенный всего, стремится жить в режиме отдачи... Трудно судить о воплощении темы, не прочитав эту вещь полностью, но даже в опубликованном отрывке содержится достаточно мудрости, глубины, глобальности. Это и набат, и покаяние одновременно. В нем автор, подобно Мальчику, как будто просит прощения за всех нас — и у леса, где стоят терриконы железа, и у озера, и у деревьев, и у лосихи, и даже у самого Мальчика. Ибо принято считать детей — будущим, а каким оно будет для всем обделенного ребенка?

Сом в ванне

Если поместить на одну и ту же экологическую ось повести Т.Тайгановой «Предел» и «Ласковый Лес» — то легко заметить, что это совершенно полярные друг другу произведения. Трагедийный, набатный тон, насыщенность ржавым железом, смертными исходами и глубоким, не знающим оправдания страданием «Предел» опубликован почти одновременно с «Ласковым Лесом», (Литературная учеба №2, 1989), но в нем накоплено немыслимое напряжение, которое нашло противовес именно в «Лесе». Трагедийный накал, почти крик SOS в «Пределе» сменился размышлением, спокойной, даже лукавой интонацией. Мегаполисы и ржавые леса — заслонены живым Лесом, добрым Домом, летающими птицами и прыгающими кошками, собаками, опять же беспризорным уникальным мальчиком. Быт уравновешен искусством, мысли и сомнения — действием, поступком. На многие вопросы, поставленные «Пределом», даны ответы в «Лесе».

Героиня повести Нюра не ждет, когда кто-то придет и что-то сделает. Она сама чинит, убирает, чистит, моет, лечит... Знакомая история! — воскликнет читатель, и будет прав. Действительно, Нюра из «Леса» и Мальчик из «Предела» похожи, как бы продолжают друг друга, и в общем, это говорит о том, что добро в противовес злу существует, что даже один в поле воин. Животные как показатель здоровой атмосферы и активного биологического равновесия, присутствуют вокруг Нюры в избытке — это обязательные коты, собаки — здесь собаку зовут то ли Чуча, то ли Сосиска, здесь голубю лечат ногу, а потом учат летать, соседка в энергетической подмышке высиживает чье-то брошенное яйцо, а в ванной плавает настоящий сом. Сома купили, не съели, покормили, выходили и выпустили опять в большую воду. На стенках комнаты много грибов, корней, она вся как природная пещерка, продуваемая сквозняками. И в эту пещерку еще для полноты картины помещается исчерпавший себя художник, который должен написать новую, талантливую работу для диплома. Это кажется смешно и унизительно, но тем не менее помощь он принимает, комнаткой пользуется, да еще и подсказки со стороны непрофессионалов слушает. И происходит чудо — он находит себя и пишет гениальную картину. Что тут сильнее действует — энергетика экологически чистых душ или экологическая встряска в зимнем Нюрином лесу? Скорее всего, и то, и другое.

То есть в «Ласковом лесе» появляется еще один важный момент — природа питает не только тело, не только душу, но и наполняет живой энергией творчества. Это не новая, давно известная истина, испокон веку писатели и художники бежали в природу от цивилизации, чтобы зачерпнуть живой воды вдохновения. Но как и чем черпать эту воду — никто не знает, а в повести Тайгановой механика зачерпывания прослежена от начала до конца, а ведь это механика сотворения чуда. Значит, Нюрка или по взрослому — Анна- это современная волшебница? Одного мы не узнаем — кто и что питает саму волшебницу. Она выхаживает задохшегося сома в ванне и аналогично ему — заблудшего исписавшегося художника. А сама она откуда взялась? Она — из лесного дома в ласковом лесу, она его дочка. Она иначе не может, как приходить, выскребать грязь, облагораживать заброшенное, налаживать разломанное, топить, утеплять, настаивать травы — и набираясь силы — идти дальше жить в дымный город.

Потрясает сцена «лечения» художника волчьим воем. Так Анна пытается пробудить в человеке генную память, засохшее чувство природы и почувствовать себя ее частью...

«И тут вплотную с ним взвыла протяжная нечеловеческая угроза, слилась с тоской зимы и вознеслась к Млечному пути, побледневшему от лунного восхода. Он взлетел, вспорол голенями снег, ознобной ладонью пытаясь схватиться за топор. Он не мог понять, кого вывернуло с такой истощающей судорогой, но соединиться с ним в одно целое не мог. Он сипло задохся, кинулся спасаться к Нюрке и онемел: она в сидела и выла волчьим голосом.

— Одичала, что ли? Еще приманишь...- прошипел он, стискивая посиневшую рукоятку...

— Нельзя так трусить, — усмехнулась она.

Навернутая. Дерьмо убирает. Воет в ночь. Псих-дура. И его втягивает. Аж спину сморщило... Нюрка повернула к нему волчий лик и действительно подмигнула. «Брр,» — подумал он уже спокойно.

И его охватило неожиданное желание подлунно звукнуть. Заметил, что попискивает, но новорожденно, без всякого достоинства. Он попытался вплести свой цивилизованный голос в дикое Нюркино струение. Чтоб не видеть позора — зажмурился. Наконец визг стал выплавляться в плавное дичание. Он дичал настойчиво и долго, медленно приходя в восторг от своих неведомых возможностей. Невольно запрокинул к небу горло, и тогда к ним присоединилась тоскливая песня луны. Так зазвучало трио о неведомой собственной жизни, о канувших предках, о свободной душе леса и снега и о свободном товарище рядом, об истиной достаточной силе, обретшей властное протяжное звучание прямо в небо и о вечном одиночестве каждого сильного.»

Набат как поступок

Экология души, экология нравственности — понятия, возникшие относительно недавно, но они до сих пор не имеют определения. Экология природы — это взаимосвязь законов, охраняющих ее чистоту. Экология души — взаимосвязь факторов, охраняющих ее чистоту и высоту . Конечно, ни Т. Тайганова, ни автор данной статьи не решают глобальных экологических проблем, а только пытаются их обозначить. Это пример исследования экологической темы, причем исследования при помощи художественных образов. Конечно, это не единственный способ исследования. Тайганова жила в Челябинске с его комбинатами, дающими жуткие экологические показатели. В Вологодской области аналогичный комбинат — Череповецкий, недалеко от него в Кадуе живет писательница Татьяна Гогулина, защитившая диссертацию «Влияние золоотвала на рост молодого леса». Поверьте, ее рассказы о природе, подкрепленные этой суровой диссертацией — не меньший экологический набат, и гогулинский подход к экологической теме потрясает не меньше, чем тайгановский.

Здесь проблема еще и методическая. Если мы изучаем экологию, то надо ли изучать именно экологию? Чтобы изучать, как «Ласковый лес» Тайгановой превратился в засохший гогулинский лес, надо ли одновременно читать и повесть и диссертацию? Для полноты картины — да. Стыкуются ли гогулинские фотографии сухих лесов и золоотвалов с тайгановской графикой? Мне кажется в рамках данного исследования — да. Набат — это сильно, золоотвал еще сильней. Набат в золоотвале всеобщей этической глухоты услышит ли кто-нибудь? Для экологии души кто важней — Тайганова или Гогулина? Может быть, название статьи стоило бы выбрать другое, например — «Ласковый лес в золоотвалах»?

Эта статья — действительно исследование, находящееся на стадии отработки методики внедрения экологического мышления. Но методика должна содержать в себе и какие-то технические действия. Например, Анни Леннокс пришла на запись в студию и увидела там красотку в меховом манто из натурального зверя. Она сказала, что не терпит тех, кто носит натуральный мех, повернулась и пошла и не стала работать в этой студии. Этот случай стал известным и получил в мире большой резонанс. Гринписовцы тоже совершают действия — на трубы забираются, в захоронение радиоактивных обломков встревают. Эта статья — аналогичная попытка.

Есть еще вопрос экономический. Если государство платит чиновнику за порчу природы, то природу все равно будут портить, несмотря на разговоры об экологии души. А если государство будет требовать от нарушителя платы, то станет чисто. Да оно и требует — именно этим занимаются экологические службы — да толку пока мало. У Тайгановой экономических мотивов нет. Она дает намеки на какие-то пути решения в своих книгах, причем деньги на издание этих книг у нее отсутствуют. И экологическим структурам Челябинска это так же безразлично, как и Вологодским. Здесь инструмент — только художественные образы. И по прошествии десятков лет писатель продолжает бить свой набат в одиночку.

1997-1999