Быть писателем, это требует — во всяком случаем для моего организма — значительной доли спокойствия посреди будней. Мне нравится тишина, я обожаю спокойствие, так что я не испытываю никаких лишений при таком способе существования.

Получивший огромное признание заграницей датский писатель снова заговорил. Он вышел из той изоляции, которая больше всего подходит ему.

Мы находимся в большом городе, но сам Питер Хёг предпочел бы жить за городом.

— Но моя жизнь связана с семьей, и работа моей жены привязывает ее к крупным городам (жена Питера Хёга, Акинюй, родом из Африки, она танцовщица), так что я не могу заставить семью поселиться в тишине природы.

Поэтому мы пришли к компромиссу. Полгода, с мая по октябрь, мы живем за городом на даче, зимой же — мы в городе... Когда мы живем в городе я, для того чтобы подолгу пребывать в состоянии концентрации, отказываюсь от телефона и телевизора, мой адрес не значится в телефонной книге, на дверях квартиры нет моего имени, а вся моя корреспонденция автоматически пересылается с почты в мое издательство. Я получаю так много писем, что просто не могу получать их на домашний адрес. Раз в полтора месяца я забираю свою почту, и тогда ее оказывается вот столько![/i]

Питер Хёг разводит руки словно рыбак, которому страшно повезло.

— Когда люди уединяются, можно часто услышать от них такое объяснение: их душевная жизнь достаточно напряженная и поэтому им необходим покой вокруг. Но такое соображение, судя по всему, не является причиной вашего уединения?

— Может быть, так было вначале. Но за последние годы со мной много чего произошло. У меня появилось больше внутреннего спокойствия.

Когда я до рождения детей таким же образом пытался спрятаться от журналистов, причиной было отчасти то, что я легко отвлекался — в том числе и из-за вибраций, мгоновенно возникающих благодаря прессе. Теперь меня это уже так не затрагивает. Но большой город по-прежнему функционирует гораздо быстрее, чем это может понравиться всей моей системе. Не только, когда я работаю, но и в отношениях с близкими мне людьми и моими детьми, да и вообще, чем бы я ни занимался, мне нравится, когда в моем распоряжении масса времени».

— В вашей жизни можно провести временную границу, которая называется «ДО и ПОСЛЕ `Смиллы и ее чувства снега`». Что изменилось с тех пор? В чем состоит разница между тем, что у тебя четыре тысячи читателей и внезапной мировой славой?

— На самом деле, изменилось немногое. Но я хочу сказать, что сразу же понял, что если я хочу сохранить себя как человек и как художник, то должен в очень большой степени закрыться от всего. Или нет, видимо, надо сказать иначе — мне следует найти равновесие, при котором меня не поглотит то, что происходит.

И во всем этом есть две стороны. Деньги и тщеславие — это не мои слабости. Они просто-напросто не владеют мной. Я знал, что если мне удастся сохранить некую форму буддистского отношения к происходящему, то надо просто дать этому пройти. Я мог сказать самому себе: интересно, что все это происходит, но я в эти игры не играю.

Это была психологическая сторона.

А в практическом отношении я сделал вот что: я поговорил с Мерете (главный редактор издательства «Мунксгор Росинанте») об этом. Мы ведь очень близки. И я сказал ей, что нам необходимо принять ряд мер, которые стали бы своего рода фильтрами вокруг меня… Мы разрабатывали это несколько лет. И в результате был принят целый ряд решений. Например, издательство получило доверенность, согласно которой я передаю ему право решения всех художественных и экономических вопросов.

Это значит, что все, что требуется от меня — дважды в год присутствовать на экономическом совещании с аудиторами и адвокатами. Там мне показывают какие-то цифры, а остальное — это не мое дело. Я никогда не читаю ничего, что связано с контрактами — или зарубежными связями.

Точно так же я отказался от того, что называют «критикой перевода», то есть я не интересуюсь тем, кто будет переводить мои книги и каково будет качество перевода.

Мое издательство проводит огромную работу, привлекая консультантов, которые контролируют иностранные издательства и проверяют, хорошо ли переведены книги.

Кроме этого, у нас существует договоренность о том, что издательство никогда не будет выдвигать передо мной никаких особых требований. И меня ни разу не попросили о каком-нибудь публичном выступлении».

— Что изменилось в отношении окружающих к вам?

— Круг людей, с которыми я общаюсь, состоит в основном из старых друзей — людей, с которыми я знаком 15, 20, 30 лет. Так что совсем ничего не изменилось.

— Но мир велик?

— Да, но мы ведь живем в Дании, а в ней есть что-то, что Вилли Сёренсен назвал «внутренняя картина Дании», предполагающая осознание того, что мы малы. И это также значит, что нет никакой истерии — во всяком случаем, мне так кажется.

— Все ваши доходы от продажи книги «Женщина и обезьяна» передаются в фонд «Лолве», который призван оказать поддержку женщинам и детям из стран третьего мира...

— Да, но я поставил несколько более конкретные задачи. В документе, определяющем основы деятельности фонда, записано, что речь идет о помощи странам Африки и Тибету, но треть средств может быть использована в любой стране на усмотрение правления.

— Это правда, что вы уже вложили несколько миллионов в этот фонд?

— Да, это так. Кроме доходов от «Женщины и обезьяны», 15 процентов всех моих доходов в течение ближайших 10 лет передается в этот фонд.

— Значит, вы не вложили часть того состояния, которым вы владели ранее, в фонд…

— Нет, вложил…

— Та мечта, которая есть у большинства более или менее известных писателей, о том, чтобы когда-нибудь добиться успеха, стать известными и богатыми, она, значит, не была вашей мечтой?

— Я, также как и все остальные люди, могу почувствовать своего рода очарование мыслью о деньгах. Мне кажется, что надо чувствовать большое уважение к деньгам. В некотором смысле это результат работы других людей в концентрированном виде. Но я не умею испытывать радость оттого, что трачу их. Как и другие, я задумывался над этим, но это не заполняет мое сознание, и все было точно так же, когда я был молодым и бедным писателем.

Но я чувствую уважение к деньгам. И именно поэтому я пытаюсь сейчас их раздать другим или передать кому-то другому надежным образом.

— Знаете ли вы, сколько денег вы до настоящего момента заработали писательским трудом?

— Я не очень внимательно слежу за своими финансами. Но если уж брать в руки данные о продаже и калькулятор, то не следует забывать, что мои налоги составляют 70 процентов. И плачу я их с большим удовольствием. Это совершенно нормально. Так и должно быть

— Как возникла мыль о новой книге?

— Она появилась через несколько недель после выхода «Условно пригодных». Произошло множество разных событий. У нас родился второй ребенок. Я несколько раз ездил за границу в связи с выходом «Смиллы». Это было в тот период, когда я никак не мог позволить себе задумываться о других книгах. На самом деле я знал, что когда все будет позади и я отдохну, то начну другую книгу, которую я планировал в течение нескольких лет, обдумывал какие-то сцены в ней и собирал для нее материалы.

Но вдруг неожиданно у меня возникла идея написания «Женщины и обезьяны», и эта идея полностью отодвинула другой проект. Это было очень, очень приятное ощущение.

Я чувствовал, что в руках у меня семечко, про которое я просто знал, что оно может превратиться в дерево. Я не мог увидеть все дерево, но я знал, что оно существует, и неожиданно для меня стало очень важно написать эту книгу.

Той осенью все действительно было так, что каждый раз, когда я делал перерыв, настойчиво возникали какие-то сцены. Которые словно сами себя записывали. На самом деле, я совсем не верю в то, что можно работать таким образом. Я глубоко убежден, что писать книгу — это тяжелое дело. Во время работы над книгой я постоянно пытался отбраковывать то, что появлялось само по себе.

Три месяца мы жили в Бразилии, где я отдыхал, заставляя свой организм забыть об «Условно пригодных». Когда мы вернулись домой, я всерьез взялся за работу. Сначала за обеденным столом в Копенгагене, а потом на даче.

— Как вы пишите?

— От руки. Автоматическим карандашом. Им я писал все книги. Так я и дописываю книгу до конца. И только потом я набираю ее на компьютере. Но когда я работаю над книгой, я пишу каждый день. На этот раз я работал два года. После «Условно пригодных» я всерьез задумался над тем, как я работаю. Потому что хорошо осознал таящийся здесь риск. Не страх того, что не получится. Дело скорее в тех людях, которых ты успел полюбить и которые, как ты знаешь, так хотят, чтобы ты написал нечто, что они смогут продать и что понравится другим.

Но одновременно с этим ты, к сожалению, вынужден сохранять некоторое равнодушие. Создание книг — и это, наверняка, касается любого произведения искусства — возможно только, если ты становишься полностью безучастным. Это означает, что единственное, что ты уважаешь во время работы, это собственно повествование. Только по отношению к нему можно почувствовать вибрацию всей твоей внутренней системы, и только тут можно стать нужным другим людям. Самым важным для меня было, чтобы ни в коем случае не произошло инфляции процесса написания книги. И я принял два решения.

Первое касалось работы. Я дал себе еще больше времени, чем раньше. Я никогда не работал, имея обязательный срок сдачи книги — и никогда никому не рассказывал, что я делаю. Даже своей жене. Я ничего не читаю ей вслух, пока книга не будет полностью готова.

— Вы никогда не рассказывали жене во время работы, о чем та книга, которую вы сейчас пишите?

— Никогда. Напротив, я дохожу до крайностей, чтобы никто ничего не заподозрил. Это означает, что когда я получаю информацию, разговариваю с людьми, беру в библиотеке книги, то постоянно устраиваю «дымовую завесу», чтобы никто не догадался, как все развивается. Это касается и домашних.

Но я решил, что в отношении необходимого для написания книги времени, я в будущем буду демонстративно медлительным. Я никогда не работал в быстром темпе. Книги имеют право на определенное время, но, конечно же, все не так просто. Когда ты, например, пишешь такую большую книгу, как «Смилла», то к концу ее так устаешь, что в какой-то момент легко можешь захотеть, чтобы она поскорее была закончена и чтобы избавиться от нее.

Теперь я решил пойти в противоположном направлении. В будущем я хочу сохранить желание и силы до последней строчки. Независимо от того, сколько лет на это потребуется. Это было одно из моих решений.

Второе мое решение состояло в том, что я решил не работать больше одного раза в день. Раньше я работал в первую половину дня, а после того как детей укладывали спать, я работал еще некоторое время. От работы вечером я отказался и стал работать только один раз в день: в первой половине дня, после полудня.

Это решение я принял, чтобы не подводить семью, не подводить друзей — и не подводить книгу.

Сочинение книги, в сущности, подразумевает умение погружаться в это несколько похожее на транс состояние и оставаться там подолгу. И к тому же постоянно изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год поддерживать желание пребывать в этом состоянии. Уметь находить радость. Уметь удивляться. Уметь находиться внутри.

Если говорить о процессе, то работа над «Женщиной и обезьяной» — это самое приятное, что у меня когда-либо было.

Я отчетливо понимаю, что за эти 15 лет, произошло что-то и я теперь чаще попадаю в цель. У меня есть ощущение, что дымовая завеса все больше и больше рассеивается.

— В книге мы оказываемся в Лондоне вместе с одной датчанкой. Она очень нежно относится к обезьяне — в том числе и в сексуальном отношении. Но хотя мы и оказываемся в большом городе, в вашей новой книге также много природы и множество споров о природе. Каково ваше исходное отношение к природе — кроме того, что она подходит для прогулок, и что мы сами — в том числе и ради нас самих — должны ее беречь?

— Я сам чувствую, что все время живу на границе между городом и деревней — между цивилизацией и не-цивилизацией. То в городе, то за городом и всегда — поблизости от воды.

Наверное, ближе всего я подхожу к ответу на этот вопрос при описании путешествия женщины и обезьяны в тот заповедный парк, где они оказываются в ситуации выбора между жестокостью технологической цивилизации, с одной стороны, и досадным отсутствием удобств в природе, с другой стороны. Там, мне кажется, я и нахожусь. Где-то посередине!

— Значит, если природа и культура — противоположности, вы одинаково хорошо чувствуете себя и там, и там?

— Да — или нигде.

— Каково ваше отношение к той части природы, которую составляют животные?

— Я чувствую, что это удивительно важно для меня. Когда мы живем за городом, вокруг нас множество животных: птицы, лисы, насекомые — уже то, что они существуют, для меня очень важно. И в Африке, где я чувствую присутствие крупных животных. Каждая моя встреча с животными — это очень яркое впечатление.

Мне кажется, что это касается всех нас, что наше сознание — в каком-то первичном слое — структурировано представлениями о животных. Я думаю, что все наше самосознание построено вокруг нашего отношения к животным. И теперь мы говорим о более глубинных психологических слоях, чем просто удовольствие от того, что животные находятся поблизости от нас.

В «Женщине и обезьяне» рассказчик чувствует и формулирует. Но он не философствует. И вовсе не занимается нравоучениями. Наоборот, он ведет повествование таким образом, что читатель почти что вынужден философствовать.

— Чувствуете ли вы свою связь с животными? Животные для вас это нечто, на что вы смотрите со стороны, или же вы рассматриваете себя самого как часть семьи?

— И да, и нет. Я вижу родство. Самому мне кажется, что я отчетливо чувствую то, как все живое связано

— Вы едите мясо?

— Да. Но не очень много. Чтобы полностью стать вегетарианцем, мне не надо будет очень сильно менять свои привычки. Но, на самом деле, я ем то, что мне дают.

— Без всякого чувства вины?

Питер Хёг снимает ботинки, усаживается на диване, поджав под себя ноги, и улыбается.

— Далай Лама рассказывает про Будду, про его слова о том, что не надо самому быть инициатором убийства животных. Но если тебе приготовили блюдо, то надо это съесть, и когда ты его ешь, надо помнить, что это подарок от самого животного и что важно поддерживать свое тело в хорошем состоянии, чтобы иметь возможность что-то сделать для своих ближних. Мне нравится эта модель.

— Заходя в супермаркет, чтобы купить себе мертвого цыпленка, вы не считаете, что сами оказались инициатором убийства?

— Да, возможно. Здесь есть о чем подумать. Но ведь можно сказать так: с одной стороны, мы имеем огромные обязательства перед всем живым, но, с другой стороны, мы вынуждены устанавливать приоритеты, определяя о ком нам заботиться. И тут мне кажется, у нас, в первую очередь, есть обязательства перед высшими млекопитающими.

— Но когда мы говорим об экологических системах, то не существует каких-либо звеньев цепи, которые были бы важнее других. Здесь даже микроскопическая жизнь имеет огромное значение.

— Да, но с чего-то же надо начинать. И хорошо начать с того, с чем связаны твои чувства. Именно поэтому я написал об обезьянах.

— Считаете ли вы, что возникнет проблема, когда читатель хочет понять книгу, подобно тому, как некоторые люди хотят понимать искусство? Я спрашиваю, поскольку притом, что я после двух прочтений полюбил «Женщину и обезьяну» и само чтение возбуждало и волновало, я так и остался в недоумении — а в чем же именно состоит смысл этой басни?

— Мне кажется, что та часть, которую мы можем назвать понимание — лишь совсем небольшая часть того способа, которым я усваиваю книги. Я считаю, что книги следует читать сердцем — или другими органами. Книги — это впечатления. Глубинный смысл книги не обязательно может быть сформулирован в словах после прочтения. Глубинный смысл для меня — это то состояние — тот подъем и тот свет и те проблески радости, которые и трагические, и серьезные книги оставляют в моем организме. Я это для себя называю позитивным хаосом.

Когда ты усваиваешь книгу, внутри возникает хаос. И мне кажется, что если я сразу же после этого захочу выразить это словами, то я превращу в банальность свое собственное впечатление. Только потому, что трудно жить тем хаосом, который порождает в нас искусство, люди часто пытаются снять напряжение при помощи каких-то слов…

Если не покажется очень нескромным говорить о некоем развитии в написанных мною книгах, то сейчас получается, что мои герои в психологическом отношении значительно менее однозначны, чем это было раньше. Я не ставил перед собой такую задачу, потому что рассудок полностью отключен, когда я пишу.

Тут работает уже что-то большее. И это большее теперь имеет возможность не высказывать так прямо свои симпатии и антипатии — но сохранять некоторую неопределенность, пока разворачивается повествование.

Мне кажется, надо представить себе, что вместо существования одного правильного прочтения книги имеется поле возможностей. Возможно, безгранично большое поле. И что каждый новый читатель реализует свое уникальное и правильно прочтение книги. Так мне кажется.

И писателю, я думаю, надо понимать, что важно, чтобы также были сформулированы отрицательные впечатления. И важно знать, что они всегда имеются. В противном случае можно быстро прийти к мысли: Написать бы мне в конце концов книгу, о которой бы никто не сказал ничего плохого. Это сказочная мечта. Но она противоестественна. Потому что именно в этом и состоит богатство книги — чтобы в нее вошла часть теневых сторон и отрицательных впечатлений читателей.

Так что сегодня я почти что благодарен, что были и отрицательные прочтения, поскольку это дает более правдивую и полную картину того, что такое книга. Что такое книги.