МАТЕРИАЛЫ К ТВОРЧЕСКОЙ БИОГРАФИИ И. А. ЕФРЕМОВА

ЖИЗНЬ УЧЕНОГО И ПИСАТЕЛЯ

ИНТЕРВЬЮ С И. ЕФРЕМОВЫМ

Несколько слов о публикуемой записи. Обстоятельный разговор с Иваном Антоновичем Ефремовым, вернее сказать, его монолог состоялся в июле 1960 года. Хотелось расспросить писателя о его творчестве, научных и литературных пристрастиях. Не просто хотелось. Это было необходимо на подготовительном этапе работы над монографией «Через горы времени», позднее написанной автором этих строк вместе В. И. Дмитревским.

Сблизила нас «Туманность Андромеды», вызвавшая немало разноречивых откликов. Увлеченные конструктивной фантазией автора — грандиозными картинами мира будущего, изображением гигантских свершений человечества, Эры Великого Кольца Миров, — мы выступили со своими суждениями о романе [сноска] и затем решили совместными усилиями продолжить изучение (и популяризацию) творчества Ефремова. Книга «Через горы времени» вышла в 1963 году в Ленинградском отделении издательства «Советский писатель». Но еще раньше и в последующие годы мы посвятили разным аспектам его литературной деятельности несколько совместных статей. В одной из них — послесловии к первому тому собрания сочинений Ивана Ефремова («Молодая гвардия», М. 1975) — мы рассказали о нашем знакомстве, переписке и личных отношениях с Иваном Антоновичем. Эта и другие беседы с ним, которые, к сожалению, не записывались, помогли проникнуть в процесс его мышления, осмыслить его литературное творчество в неразрывном единстве с научной работой, осознать идеи ученого, неотделимые от художественных построений писателя-новатора, внесшего неоценимый вклад в историю не только научной фантастики, но и всей советской литературы.

Ефремов говорил медленно, взвешивая каждое слово. Записывать его было легко, даже не будучи стенографом. Запись получилась почти текстуальная. Иван Антонович внимательно ее вычитал, внес исправления и подписал. Публикация делается по машинописному экземпляру с его собственноручной правкой.

В апреле 1977 года, незадолго до 70-летия со дня рождения И. А. Ефремова, я решил пересмотреть свои «ефремовские» папки и натолкнулся на эту давнюю запись. Перечитал заново, как бы в первый раз, и поразился ее содержательности. Устарели лишь частности, а главное сохраняет живой интерес. Читателям легко убедиться, как тесно были взаимосвязаны, сплавлены в диалектическом комплексе все стороны многогранной личности и разнообразной деятельности этого удивительного писателя, ученого и мыслителя.

В беседе с И. А. Ефремовым, продолжавшейся около шести часов, был затронут широкий круг вопросов. Прежде всего мы попросили Ивана Антоновича рассказать, что побудило его, ученого-палеонтолога, начать литературную деятельность.

— Во время одной из экспедиций в Среднюю Азию я заболел какой-то странной болезнью, возвращающейся раз в пять лет. Когда болезнь возобновляется, я на месяцы выбываю из строя и вынужден лежать пластом. В 1942 году я находился в Алма-Ате. Меня, как доктора наук, прочно забронировали и держали в глубоком тылу. Необходимой научной литературы почти вовсе не было, жить было очень тягостно, работать по специальности — почти невозможно. Организм, обессиленный недоеданием, после очередного приступа болезни совсем не годился ни на что серьезное. В этих условиях я начал придумывать свои рассказы, даже не мечтая о том, что они будут когда-нибудь напечатаны и что я стану «настоящим писателем». Да и не было никаких оснований верить в успех моих литературных опытов. Рассказы, мне казалось, явно выбивались из русской традиции, они были далеки от тематики нашей литературы. Позже, кажется, Кассиль на каком-то собрании заявил, что они ему нравятся, но производят впечатление переведенных с английского... Думается мне, это не так. Я продолжал писать, не придавая своему творчеству большого значения, но чувствовал в нем безотчетную потребность. Должно быть, в этом выражался своеобразный протест против «интеллектуальной консервации».

Писал я довольно быстро, задумав цикл из семи рассказов о необыкновенных явлениях природы, с которыми сталкивается человек в необычных условиях. Мне хотелось облечь сюжеты в элементарно-приключенческую форму. В то время я еще разделял кощунственное мнение, что самое главное — интересные приключения, удивительные факты, а люди, сами по себе,— ерунда. Меня в первую очередь занимало событие, а характер человека я рассматривал как нечто второстепенное. Не скрою, я грешил пренебрежением к классической литературе, а вот, например, Хаггард, как и в детстве, захватывал меня полностью. Надо сказать, я не изменил и по сей день своего отношения к Хаггарду и другим увлечениям юности (это, конечно, Уэллс, Джек Лондон, Александр Грин, Конан Дойл, некоторые вещи Д. Конрада), но теперь отношусь к классикам совсем иначе. Сейчас для меня на первом плане человек, а потом уже — факт, событие.

Таким образом и возник замысел «Семи румбов», который был осуществлен в осенние и зимние месяцы 1942—1943 годов. Два рассказа остались не опубликованными. Один из них — «Эллинский секрет» — показался впоследствии редакторам настолько фантастичным и ненаучным по идее, что его не решились напечатать, а другой — «Сумасшедший танк» — мне самому не понравился.

Мы просим Ивана Антоновича подробнее рассказать об этих вещах.

— В «Эллинском секрете» [сноска] сюжет связан с генной, вернее, «наследственной» памятью, памятью опыта далеких предков. С возникновением кибернетики это становится понятным и объяснимым, а тогда казалось мистикой. Это история одного скульптора, который должен был сделать статую. У него, из-за ранения, теряется сила в руках, и он «вспоминает» секрет эллинских мастеров, которые умели с помощью особого состава размягчать слоновую кость и лепить из нее, как из воска. До нас дошли такие статуэтки, вылепленные, а не вырезанные из слоновой кости, но секрет этот утерян.

Сюжет второго ненапечатанного рассказа сводится к следующему: танк отбивается от своей части, его окружают немцы. Чтобы не попасть в плен, командир танка направляет машину на отвесную скалу, но танк неожиданно проваливается в пещеру, его засыпает землей, и он оказывается недосягаемым для немцев. Танкисты приходят в себя после шока, с трудом выбираются из танка и находят наскальные изображения африканских животных, сделанные много тысячелетий назад. Сюжет сам по себе наивен, но мотив, связанный с палеолитическими изображениями африканской фауны, на этот раз в глубине Сибири, я потом использовал в рассказе «Голец Подлунный».

Первый из написанных мною рассказов — «Встреча над Тускаророй», затем были написаны: «Эллинский секрет», «Сумасшедший танк», «Аллер-горхой-хорхой» (впоследствии название было исправлено), «Катти Сарк», «Озеро горных духов» и, если мне не изменяет память, «Путями старых горняков».

— А что вас навело на мысль о таком рассказе, как «Катти Сарк»?

— Я с детства очень люблю парусный флот и много читал о нем. История «Катти Сарк» изложена в нескольких работах. Есть о ней сведения в одной из книг Лухманова, кажется, начала 30-х годов. Лазарев, написавший статью [сноска] о моих рассказах, правильно указал на этот источник. Кстати, Дмитрий Афанасьевич Лухманов посоветовал мне в 1923 году не стремиться во флот, а «податься» в науку. Он знал о моей любознательности, а в те годы положение моряков было очень тяжелым: командного состава было раз в пятьдесят больше, чем требовалось по наличию судов. Дополнительные материалы позднее я почерпнул из большого английского труда «Чайные клиппера». Правда, история «Катти Сарк» изложена там довольно отрывочно, поэтому недостающие факты пришлось восполнить в воображении. В 1946 году этот рассказ был переведен в Англии, и на мое имя стали поступать письма: англичане обиделись, почему в рассказе не они, а американцы спасли «Катти Сарк» от разрушения. В то время она стояла на мертвом приколе в Гринвиче. Я не думаю, что мой рассказ явился для этого непосредственным поводом, как у нас писали, но так или иначе в 1952 году в Англии возникло «Общество сохранения «Катти Сарк». Это и побудило меня написать рассказ заново. В новом варианте биография судна стала более достоверной, все эпизоды подтверждаются фактами. Сомнительно только одно — сцена спасения погибающего парохода. Я не уверен, так ли это было на самом деле, но такой факт действительно имел место. И здесь пришлось решить сложную творческую задачу: через биографию судна показать характеры и судьбы людей, которые были связаны с «Катти Сарк» в разные периоды ее существования. Не знаю, в какой мере мне это удалось.

Написав «Семь румбов», я с новыми силами (болезнь к тому времени меня отпустила) взялся за «Тафономию». Это было уже во Фрунзе, куда завезли часть имущества Палеонтологического института. Жили мы в огромном гимнастическом зале Киргизского пединститута. Прибыла библиотека, и появилась возможность вернуться к научной работе. Двухсветный зал, залитый ослепительным киргизским солнцем, привлекал несметные полчища мух. От жары и от мух не было никакого спасения. Я устроил себе «кабинет» в тамбуре между дверьми, с трудом поместившись в этом узком пространстве. Стулом и столом служили два ящика разных размеров. Сюда я забирался со стаканом патоки для подкрепления сил, слегка приоткрывал наружную дверь и писал «Тафономию». Это было в 1943 году. Потом началась реэвакуация. Все научные сотрудники превратились в грузчиков. Много времени ушло на чисто хозяйственные хлопоты и налаживание работы института. В Москву я вернулся с двумя рукописями. «Румбы» были опубликованы в 1944 году, а «Тафономия» лежала до 1950 года: многие ее положения считались еретическими, и книгу эту долго не печатали, дабы не подрывать «основ» палеонтологической науки. Должен предупредить, что «Тафономия» написана очень сухо, трудным языком, и, работая над ней, я заботился только о точности формулировок.

После возвращения в Москву «писательские подвиги» были забыты. Но кое-кому из знакомых я показывал рассказы, и они нравились. Мне посоветовали отправить экземпляр рукописи в «Молодую гвардию». Надорвавшись на погрузке ящиков, я опять долго болел и попросил одного из своих учеников отнести рукопись в издательство. Прошло два месяца. Ни ответа ни привета. И вот, в день, когда по моей просьбе кто-то из сотрудников уже отправился за рукописью,— бывают же такие совпадения! — ко мне пришел редактор «Молодой гвардии» Б. Евгеньев... заключить договор. И тут все завертелось, словно я вытащил счастливый билет или произнес магические слова: «Сезам, отворись!» Прежде чем сборник рассказов вышел в «Молодой гвардии», их успел опубликовать «Новый мир», одновременно печатали военные журналы «Красноармеец» и «Краснофлотец», заинтересовалась ими «Техника — молодежи». Воениздат в том же 1944 году выпустил еще один, дополненный сборник, со всех сторон посыпались похвальные отзывы и рецензии. Неожиданно для самого себя я стал писателем. Все это, конечно, воодушевляло. Пока печатались первые пять рассказов, я написал в 1944 году еще несколько вещей — «Алмазная труба», «Обсерватория Нур-и-Дешт», «Белый рог», «Голец Подлунный», «Последний марсель», «Атолл Факаофо», «Бухта радужных струй» — и затем, после некоторого перерыва, — «Тень минувшего».

Однажды меня пригласил к себе в Кремлевскую больницу Алексей Николаевич Толстой. Он умирал от рака легких. Это было за два месяца до его кончины. Он занимал две или три комнаты, обстановка ничем не напоминала больничную.

— Рассказывайте, как вы стали писателем! — обратился ко мне Алексей Николаевич, едва я успел переступить порог...— Как вы успели выработать такой изящный и холодный стиль?

— Мне очень лестно, что вы так отзываетесь о моем стиле,— ответил я.— Если в нем действительно есть какое-то достоинство, то все это идет от науки. Ведь мне постоянно приходится описывать ископаемые, условия залегания пластов, окружающий ландшафт, осадочные породы, вводить в свои научные работы самые разнокачественные описания. Профессия геолога и палеонтолога требует точных наблюдений и умения фиксировать все, что видит глаз... К тому времени,— пояснил Ефремов,— у меня было уже около 45 печатных научных трудов... Алексей Николаевич слушал меня очень внимательно, задавал вопросы, сам великолепно рассказывал и вовсе не казался смертельно больным человеком. Засиделся я у него до полуночи. Прощаясь со мной, он просил навещать его, но это была наша первая и последняя встреча...

Далее разговор зашел о сюжетах рассказов Ефремова.

— Некоторые сюжеты, не говоря уже об описаниях обстановки действия, связаны с вашими экспедициями. Например, в «Дороге ветров» вы передаете монгольскую легенду о странном пресмыкающемся, способном убивать на расстоянии электрическими разрядами, а рассказ на эту тему — «Олгой-хорхой» был написан задолго до Монгольской экспедиции.

— Да, я описываю странные, иногда загадочные научные факты или явления природы. Легенду об Олгое-хорхое, животном, по-видимому, существовавшем, но давно уже исчезнувшем, я вычитал из книги Эндрьюса, руководителя американской палеонтологической экспедиции, работавшей в Монголии в 20-х годах. Эндрьюс неправильно транскрибировал монгольское название этого полумифического существа. Поэтому и рассказ первоначально был озаглавлен у меня «Аллергорхой-хорхой».

Вообще народная память более устойчива, чем принято думать. Знаете ли вы, что в Аравии и в Северной Америке сохранились народные легенды, очень точно рассказывающие о падении гигантских метеоритов? Новейшие методы исследования — углеродные измерения — позволили установить, что речь идет о реальных событиях пяти- шеститысячелетней давности. Мы часто не учитываем, как долго сохраняются в народной памяти события, превратившиеся в мифы и легенды, а к мифам и легендам надо относиться с большим почтением. Всем народам свойственны сказания о битвах людей с гигантами (отголоски их имеются и в Библии). Это вовсе не вымысел. Когда-то существовали четырехметровые человекоподобные обезьяны, современники синатропов и питекантропов. Надо полагать, что они продолжали еще жить во времена неандертальцев. Палеонтологами найдены огромные обезьяньи зубы, в восемь раз превосходящие по величине зубы гориллы. Сохранились и остатки исполинских черепов. Как видите, палеонтология объясняет один из древнейших мифов.

Есть еще много непознанного и неразгаданного. Изучение нервной регулировки организма позволит со временем создать кибернетическую медицину. Она поможет окончательно объяснить различные явления, которые по недомыслию относят обычно к области чистых суеверий и предпочитают от них отмахиваться. Ведь это факт и никуда от него не денешься, что знахарки умеют «заговаривать» кровь. На моих глазах простая крестьянка остановила кровотечение у одного из моих рабочих, поранившего во время раскопок ногу до кости. Старушка пошептала над ним, как-то по-особенному погладила его, и кровь, бившая из раны ключом, вдруг остановилась и свернулась на глазах. При этом знахарка не стягивала вены и не накладывала жгута. А вот и другой случай. Иногда руки археологов покрываются бородавками. Это своего рода профессиональная болезнь. У одного моего приятеля бородавками были покрыты не только руки, но даже плечи. Никакие медицинские средства не помогали. Однажды он заночевал в глухой деревеньке. Хозяин дома обратил внимание на его несчастье и предложил свою помощь. Археологу нечего было терять, и он согласился поступить так, как велел ему крестьянин. А тот предложил внимательно осмотреть и запомнить все бородавки, потом на каждую из них колхозник завязал узелок на суровой нитке. Когда это было проделано, лекарь свернул эту нить и положил ее под «пятку» ворот. «Бородавки пропадут, когда нить изотрется»,— заявил он. Прошло несколько дней. Уже в поезде археолог заметил, что бородавки стянулись, а еще через неделю и вовсе исчезли... Дело тут, конечно, не в нашептывании, и не в воротах, и не в нити. Безусловно, мы имеем дело с внушением, с гипнотическими биотоками, оказывающими эффективное воздействие на нервную систему. Кибернетическая медицина со временем поможет во всем этом разобраться.

Между прочим, о некоторых странных явлениях, связанных с длительными процессами эволюции и приспособления организмов к окружающей среде, речь будет идти в повести «Лезвие бритвы», над которой я сейчас работаю [сноска]. Выражаясь фигурально, все держится на лезвии бритвы. Механика нашего организма в миллионы раз сложнее, чем принято было думать. На развитие организма в историческом плане влияли и влияют миллионы взаимодействующих фактов. Что может быть сложнее человеческого мозга? Он непрерывно промывается мощным током крови, несущей все необходимое для питания и нормального функционирования мозга. Но до какой степени нежен и хрупок этот орган! Если кровообращение нарушается на ничтожные доли секунды, наступает глубокий обморок. Мозговое вещество, лишенное «питания» на две-три минуты, настолько видоизменяется, что человек, если и выживет, станет идиотом. Через четыре минуты нарушения кровообмена мозговое вещество распадается. Наступает необратимая реакция — смерть. Сама температура человеческого тела — 37° — всего в пяти шагах (градусах) от смерти — температуры 42°, когда наступает свертывание белков. В то же время температура 37° самая выгодная для активной жизнедеятельности. Вот что такое «лезвие бритвы». И таких примеров можно подобрать тысячи...

— Иван Антонович, в ваших рассказах невольно обращаешь внимание на удивительное богатство лексики, и это не только профессиональная терминология геолога и палеонтолога, но и местные речения, и редкие, но очень образные словечки. Все ваши описания очень точны и наглядны. Что вы скажете о языке, о словесной «фактуре» ваших произведений?

— По моему, каждый писатель должен исходить из языка. Но у меня не так. Я должен до мельчайших подробностей представить картину и только тогда стараться описывать. Но я не стилист. Доказательству этого факта «Звезда» даже посвятила специальную статью, хотя и с ненужными натяжками и передержками [сноска]. Я ворочаю словами, как глыбами, и читать меня бывает тяжело. Мне хочется, чтобы каждое слово было весомым и необходимым для создания зрительного образа или точного выражения мысли. Как ученый, я привык к конкретным описаниям и экономному изложению. Рецензенты отмечают, что мне лучше всего удаются пейзажи. Если это так, то здесь повинны моя профессия и абсолютная зрительная память [сноска]. Я мог бы восстановить в памяти все дороги, все скалы, расположение деревьев, всю окружающую обстановку на каждом участке любой из своих экспедиций. Зрительная память и способность ориентироваться на местности — это, конечно, природный дар, который помогал мне делать открытия в своей области и помогает мне как писателю. Закат солнца в якутской тайге, в Памирских горах или в среднеазиатской пустыне имеют свои особенности. В каждом уголке природы есть неповторимое своеобразие. Нужно отчетливо представить себе то, что ты видел, и находить нужные слова.

И еще одно обстоятельство. Ученые часто завидуют друг другу. Я говорю о хорошей зависти. Всегда кажется, что чужая наука увлекательнее и открывает новые горизонты. Геологу кажется, что биология дает исследователю больше возможностей, химику нравится физика, которая позволяет проникнуть в основу основ вещества. Нет ли такого явления и среди литераторов? Сталкиваясь с неизвестной им областью. они находят для себя много нового, в частности и в моих рассказах, а ведь в действительности настоящие образы еще не найдены...

Следующий вопрос, обращенный к Ефремову: какие из его трудов доступны неспециалистам и не расскажет ли он вкратце о своей научной деятельности.

— Начал я препаратором у академика Сушкина в 1925 году. Эта работа — освобождение ископаемых костей от породы, в которую они заключены,— оставляет свободной голову. Приобретя некоторые навыки, можно хорошо работать и думать о своем. То же и в экспедициях. Долгие поездки и утомительные ожидания на железнодорожных полустанках и аэродромах. Сколько часов, суток и месяцев пропали даром! Геологов и палеонтологов я бы награждал медалью за долготерпение. Но есть в этом и хорошая сторона: праздное время освобождает голову для размышлений.

Академик Сушкин особенно охотно использовал меня в качестве «охотника за ископаемыми». Надо было тщательно обследовать огромные территории, чтобы отыскать новые пласты отложений и обнаружить в них кости вымерших животных. Мне почти всегда везло. Свою удачливость я объяснял совокупностью свойств характера: оптимистическим отношением к жизни, желанием добиваться цели и преодолевать препятствия. Это и приводит обычно к успеху. Если палеонтолог отправится на поиски с мыслью, что все равно он в этом месте ничего не добудет, то как пить дать вернется с пустыми руками. Я же каждый раз отправлялся в экспедицию с огромным желанием найти нечто новое и, представьте себе, всегда находил. Был я тогда молод и силен, обладал здоровым кишечником и неутомленными мозгами, неизменно пребывал в хорошем настроении, исхаживал ежедневно десятки километров, лазал по самым крутым обрывам. За много лет я нашел много нового и неожиданного. Все это оставляло массу впечатлений и автоматически направляло мысль: как же это все образуется, как захороняются остатки, какие тут могут быть закономерности?

Я всегда интересовался диалектикой и историческим материализмом. Страшнее всего догматизм и начетничество, которые мешают развитию науки. Казалось бы, в моей области никак не обойтись без материалистической диалектики. Формально все ясно, но как ее применить к палеонтологии? Речь может идти только о творческом, а не догматическом применении. Я долго над этим бился и ломал голову и постепенно начал понимать диалектику процесса формирования геологической летописи.

Все палеонтологи и биологи занимались изучением образования осадков. Этому посвящены тысячи книг. Но всякое явление происходит в диалектическом единстве противоположных и взаимоисключающих факторов. Ведь процесс разрушения осадков не менее важен, чем процесс их образования. Гениальную догадку удалось сделать Дарвину. Он писал буквально следующее: «Нахождение переходных форм было бы труднее на поднимающихся участках суши». Когда я понял, что кроме процесса слагающего есть еще гигантский процесс разрушения геологической летописи и рассматривать их нужно в совокупности,— зародилась тафономия. Понимание взаимодействия обоих процессов очень важно для оценки местонахождений окаменелых остатков в общем потоке форм, которые прошли по лицу земли. Это и дает возможность понять, что сохранилось и что исчезло. Важно это и для разведки полезных ископаемых.

Всем специалистам эти вещи известны, но нужно было изложить их по-новому. Азбучные истины геологии лежали мертвым грузом. Была масса фактического материала, накопленного поколениями ученых. Мне казалось, что повторение общеизвестных фактов обесценивает мою работу. Потому так трудно было писать. Но как бы то ни было, «Тафономия» появилась, и задача ее заключалась в том, чтобы взглянуть на геологическую летопись с новой точки зрения. Как я и предвидел, главная мысль не сразу была понята, а вернее сказать, не сразу принята, так как многое из того, что было сделано и казалось бесспорным, приходилось отвергать. Ведь в науке, как и во всякой другой области жизни, есть своеобразная инерция, консерватизм мышления [сноска].

Палеонтология долгое время была иконографической, иллюстративной наукой и заметно отставала от смежных областей знания. Ее состояние не соответствовало новейшим течениям в физиологии и экологии. Напомню вам, что физиология — наука о жизненных процессах в естественной обстановке, а экология изучает организм в соотношении со средой, приспособляемость (адаптацию) организмов к окружающим условиям. Мой учитель академик Сушкин, следуя Ковалевскому, шел по новым путям в палеонтологии. Он объяснял причинность строения костей (функциональную морфологию) древнейших четвероногих в связи с условиями жизни. На основании этого воссоздавались широкие «картпны жизни». До самого последнего времени это было наиболее прогрессивным направлением в палеонтологии.

Долгие годы я занимался палеозойской фауной наземных позвоночных. Это была эпоха, когда из древнейших форм образовывались новые, когда появились очень разнообразные, нередко совсем странного облика, животные — земноводные и пресмыкающиеся. Когда я вступал в науку, тон в ней задавали еще последователи иконографического метода, которые ограничивались голыми описаниями. Пережил я крушение иконографического метода безболезненно, так как с самого начала вошел в русло новой школы, которую представлял академик Сушкин. Но сейчас начинает умирать и морфологическое направление, изучающее особенности скелета в связи с образом жизни животных. В том и беда морфологического направления, что учитывает оно очень грубо и примитивно лишь некоторые, немногие факторы из миллионов возможных и этим немногим факторам придает первостепенное значение. Наивность такого метода становилась все более очевидной по мере развития биофизики, биохимии, генетики, кибернетики, ибо взаимоотношения организма со средой настолько сложны, тонки, противоречивы и складывались на протяжении такого длительного времени, что объяснение структуры организма прямым соотношением со средой кажется сейчас средневековой архаикой. Это направление — бесперспективное, но до сих пор оно преобладает в науке. На эту тему я недавно делал доклад — «О биологических основах палеонтологии»... Доклад вызвал оживленную полемику, причем — характерно — на моей стороне оказались почти все молодые ученые.

Итак, от иконографической палеонтологии я поднялся на следующую ступень, чтобы убедиться и в ее несостоятельности. Нужно найти ответ, почему совокупность черт строения организма складывается так, а не иначе, найти и проследить всесторонне взаимодействие энергетической системы организма со средой. Это можно вскрыть только с помощью тончайших методов физики и химии, которые дают возможность подобрать ключи к любой адаптации — приспособлению вымершего организма, по аналогии с современностью.

К примеру, роющее пресмыкающееся может работать только несколько минут, так как быстро растрачивает энергетические ресурсы организма, в отличие, скажем, от крота, который роется под землей непрерывно в течение многих часов. У пресмыкающихся энергетика организма весьма ограниченна. Если сравнить по весу печень взрослого крокодила и льва, то у последнего она в пятьдесят раз тяжелее. А печень и служит резервом энергии. Если крокодил может пробежать без отдыха пятьсот метров, то лев — пять—десять километров. Или еще пример. В биологической классификации рыба попадает в разряд холоднокровных. Но имеются и теплокровные рыбы — тунцы, мясо которых по вкусу напоминает телятину. Благодаря активному кровообмену тунец, меч-рыба, парусная рыба могут мчаться со скоростью сто километров в час. Но у них жаберное дыхание, которое не столь эффективно в снабжении кислородом, как легочное у высших форм. Поэтому тунцы и близкие им породы рыб не могут передвигаться с малой скоростью. Они задохнутся. Только при стремительной скорости проходит сквозь жабры под большим давлением насыщенная кислородом вода. Отсюда можно сделать вывод, что все в природе взаимообусловлено и взаимосвязано. Соотношение организма со средой — вещь неизмеримо более сложная, чем думали раньше.

Мы долго не понимали, почему насекомые, кружась у лампы, падают в огонь. Оказывается, навигация насекомых идет по солнечному лучу, под определенным углом. Есть специальное корректирующее устройство на местоположение солнца на небосводе, поэтому угол относительно солнечного луча никогда не меняется. Но солнечные лучи из-за огромной удаленности идут на землю параллельным пучком. От искусственною источника света лучи расходятся во все стороны радиально. Насекомое делает спираль и падает в огонь, теряя ориентацию. Его корректирующее устройство не может приспособиться к новому источнику света, и, таким образом, оно попадает в ловушку.

А почему пчела, отлетая на большое расстояние, безошибочно находит свой улей? Ориентиром для нее опять-таки служат солнечные лучи, идущие параллельно. Это напоминает проекцию Меркатора на навигационных картах: все меридианы пересекаются под одним определенным углом.

Есть поразительные и труднообъяснимые вещи в животном мире. Выводковые птицы Австралии, Новой Гвинеи и других жарких стран откладывают яйца в прелый перегной из листьев и поддерживают в гнезде одинаковую температуру с точностью до трех десятых градуса. Самец регулирует температуру, то насыпая более толстый слой песка, то, наоборот, нагребая в гнездо прелую листву. Эта особенность заложена в наследственной кибернетической памяти. Приспособление организма к среде идет разными путями. Летучие мыши пользуются ультразвуковой локацией, рыбы-мормириды — радиолокацией, навигация перелетных птиц происходит по поляризованным лучам. Или взять еще такой пример: сифонофоры — свободноплавающие морские беспозвоночные — обладают несимметричной структурой тела, которая способствует выталкиванию животных из струй воды, то есть из течений. Это спасает их от заноса и скопления в бухтах или Саргассах. Сифонофоры южного полушария устроены обратно сифонофорам северного полушария. У одних асимметрия — в одну сторону, у других — в другую.

Чем глубже становятся знания, тем больше тончайших связей организма с окружающей средой мы познаем, и эти миллионы связей нужно еще помножить на противоречивость самого организма. Устанавливать прямой и непосредственный логический эффект в данном случае просто наивно. Прямая логика существует только в математике. В каждом отдельном органе и в системе органов, образующих сложнейшую машину — организм, идет непрерывная борьба противоположных сил.

Все эти примеры показывают, какие сложные проблемы стоят сейчас перед палеонтологией. Мы были наивны, когда пытались объяснить все явления органической жизни простейшими причинами — температурой, климатом, рельефом местности и т. д.

В «Тафономии» я рассматривал главным образом формы геологической летописи. Биологической приспособляемости касался лишь попутно, а сейчас, в свете новых научных открытий, она оказывается первостепенной проблемой, открывающей перед палеонтологией широкие перспективы. Виден путь к настоящему анализу. Есть миллионы возможностей, которые помогут подобрать ключ к тому, что было раньше, и найти удовлетворительное объяснение сложнейших процессов эволюции, которые происходили десятки и сотни миллионов лет назад.

В популярной форме я изложил основные положения «Тафономии» в статьях, напечатанных в журнале «Природа»: «Вопросы изучения динозавров» и «Что такое тафономия?».

— А какие работы по палеонтологии вы опубликовали после 1950 года, то есть уже после появления «Тафономии»?

— Главная из них — большая книга «Фауна наземных позвоночных в пермских медистых песчаниках Западного Приуралья» — была издана в 1954 году. Здесь подводятся итоги двадцатилетней работы по изучению древних ископаемых позвоночных, обитавших в Приуралье 200 миллионов лет назад. Эта книга во многом дополняет «Тафономию».

Далее Иван Антонович отвечает на вопрос, что побудило его приобрести вторую научную профессию и стать геологом.

— В палеонтологические экспедиции я ездил до 1930 года, после чего занялся геологией. Индустриализация страны, призыв к инженерно-техническим работникам помочь осуществлению пятилетки в четыре года, важнейшая задача, поставленная перед геологами,— содействовать обеспечению страны сырьевой базой,— все это заставило меня увлечься геологией. Я окончил экстерном Горный институт и участвовал затем в разных геологических экспедициях, будучи одновременно консультантом и на палеонтологических раскопках. Но палеонтологию я и не думал забрасывать. В зимние месяцы, свободные от геологических экспедиций, я по-прежнему работал в Палеонтологическом институте, и так продолжалось до самой войны. В 1940 году я защитил докторскую диссертацию (представил сводку исследований за предшествующие годы), а с 1946 по 1949 год руководил Монгольской палеонтологической экспедицией Академии наук. О ней я подробно рассказал в научно-популярной книге «Дорога ветров».

Разговор снова перешел на литературные темы. Нам хочется узнать, что вызвало у Ефремова такой обостренный интерес к эллинской культуре и к народам Африки.

— Я всегда любил историческую литературу и увлекался древней историей. Любовь к Африке пробудилась еще в детские годы, когда я впервые прочел «Копи царя Соломона». Этот роман Хаггарда я и сейчас высоко ценю. Африка была страной моей мечты, я прочел о ней десятки книг. Все это меня привело в конце концов к «Великой дуге», причем первый толчок, как это ни странно, дал все тот же Хаггард. «Путешествие Баурджеда» написано раньше «Ойкумены». Обе повести были закончены в 1945 году, еще до «Звездных кораблей», а опубликованы спустя несколько лет: «На краю Ойкумены» — в 1949 году, а «Путешествие Баурджеда» — в 1953 году. В то время, когда я работал над «Великой дугой», у нас не было ни одной художественной книги по древней истории Африки. Мне хотелось восполнить этот пробел и сказать нечто новое.

Африка — удивительная страна. Отсюда шел поток миграций, здесь была создана своеобразная культура, природа здесь исключительно разнообразна и богата, в Африке сохранились гигантские звери. А если вдобавок взглянуть на Африку глазами палеонтолога, это — одна из интереснейших стран в мире. Отношение к Африке менялось, в разные периоды жизни она интересовала меня по-разному, но никогда не выходила из сознания.

Собирался я написать трилогию. После «Баурджеда» и «Ойкумены» задумано было заключительное звено, намеченное в главе об Эрмитаже («На краю Ойкумены»), но повесть и без того приняла законченную форму, и я решил, что третью часть писать не следует.

Мне хотелось рассказать о культуре Эллады и Древнего Египта и вместе с тем об искусстве этих стран, ибо культура неотъемлема от искусства, которое в древности играло, пожалуй, большую роль в жизни общества, чем теперь. Египет и Эллада даны в противопоставлении. Египет — страна замкнутая, косная, стонущая под бременем деспотической власти, Эллада — страна открытая, жизнелюбивая, с широким кругозором.

Сейчас «Великая дуга» утратила значение единственной в нашей литературе повести о древних временах. С тех пор появилось несколько книг по истории, мифологии, этнографии этих стран. Как писатель, в этом смысле я утратил монополию, но, конечно, нисколько не жалею об этом. Надо еще добавить, что к Древнему Египту я пришел от художественной литературы. Если Хаггард открыл для меня экзотическую Африку, то Георг Эберс, хотя он и скучноват, привил мне интерес к египтологии.

Для развития моего самосознания исключительно велико было значение Эллады и эллинской культуры. Ни один народ в мире не выразил себя так полно и свободно в своем искусстве. Это первая в истории человечества культура, для которой в период ее расцвета характерно увлечение эмоциональной жизнью человека — гораздо больше в сторону эроса, чем религии, что резко отличает ее от древнеегипетской религиозной культуры. Последняя была унаследована от неолита и даже палеолита. Египетские зверобоги не утратили первобытной суровости. Создавали зверобогов бродячие охотники, хорошо знакомые с повадками зверей. Охотничьей религии, унаследованной от глубокой древности, был придан философский смысл. Кроме того, впервые от «сотворения мира» религия стала в Египте фактором государственного значения. А вот в Элладе все сложилось иначе. Открытой, незамкнутой и бедной стране не требовалось такого сложного государства, подчиненного различным запретам и строжайшей регламентации. Культура эллинов эмоциональна, их отношение к любви поэтично, и недаром Эллада играла такую роль в последующем развитии общечеловеческой культуры. Эллада пленяет свежестью и полнотой чувств, и отношение к ней не может измениться,

Б «Туманности Андромеды» люди далекого будущего не только помнят античную культуру, но и воскрешают ее лучшие традиции. Почему, спрашивают меня, в романе акцентируется перекличка с эллинской культурой? В этом видят субъективизм автора, не улавливая более глубоких причин. Дело в том, что для высокоинтеллектуальных людей коммунистического общества, борющихся за развитие эмоциональной стороны человеческой психики, должна быть близкой именно античная, наиболее эмоциональная культура прошлого. Люди будущего найдут для себя много радости в эллинском искусстве, в прекрасных греческих мифах, в народных и гимнастических празднествах Спарты. Таково мое убеждение.

В последнем из опубликованных рассказов «Афанеор, дочь Ахархеллена» я снова вернулся в Африку. На этот раз меня привлекли туареги, один из самых древних народов, сумевший сохранить в неприкосновенности свою стародавнюю культуру и обычаи. Туарегов многие считали потомками атлантов. Это, конечно, более чем спорно, но, во всяком случае, их язык резко отличается от всех африканских языков и культура туарегов своеобразна Меня заинтересовало неизбежное в современных условиях столкновение этого резко обособленного, законсервировавшегося народа с европейцами. Туареги потому и сохранили все свои особенности, что они предпочитают жить в чудовищно трудных для человеческого существования условиях. Мне хотелось взглянуть на европейскую цивилизацию со стороны, глазами туарега, которому она чужда и враждебна. Большинство малых африканских народов неизбежно будут тянуться к нашей цивилизации. У европейцев они должны заимствовать не холодильники и телевизоры, а знания. Разумеется, одним этим аспектом не исчерпывается замысел моего рассказа, Так же как и «Адское пламя», он обращен к современности. Кстати сказать, «Адское пламя» было написано в 1948 году, когда еще не существовало баллистических ракет, но и тогда этот рассказ в основе своей не был фантастическим. Напечатать же его удалось только в 1954 году.

Затем мы просим Ивана Антоновича остановиться на проблемах • научной фантастики, рассказать, что его особенно привлекает из классической литературы и как он оценивает современную научную фантастику.

— Если говорить о своих пристрастиях, то из писателей-фантастов больше всего я ценю Уэллса. «Люди как боги» — одна из самых любимых мною книг на протяжении всей жизни. Проповедь технократии, которую наши критики находят в его произведениях, сильно преувеличена. Уэллс пишет о будущем, совершенно правильно понимая, что в условиях высокого научного прогресса весь народ будет состоять из технически образованных людей. У Уэллса нет никакой технократии. Система управления, правда, остается неясной, но то, что все люди имеют техническое образование,— это так и нужно. Его романы «Люди как боги», «Война миров» и «Машина времени» — книги, во многом определившие мое мировоззрение. А произведения Уэллса на социально-бытовые темы мне не очень нравятся, за исключением интересной автобиографической книги «Мир Вильяма Клиссольда».

Жюль Верн менее глубок и гораздо более, так сказать, «старинен». Он не произвел на меня такого сильного впечатления, как Уэллс. По-настоящему я люблю только пять книг Жюля Верна: «Двадцать тысяч лье под водой», «Таинственный остров», «Путешествие к центру земли», «Паровой дом» и «Пятьсот миллионов бегумы». Из названных романов «Двадцать тысяч лье под водой» произвел на меня в детстве прямо-таки оглушительное впечатление, будучи первой фантастической книгой, прочитанной в семь или восемь лет. Что касается «Путешествия к центру земли», то мне как палеонтологу этот роман особенно дорог, и я отдаю ему предпочтение перед «Плутонией» Обручева, при всем моем уважении к этому автору. Книга Жюля Верна была написана чуть ли не на столетие раньше, но в научном отношении хорошо обоснована и от начала до конца интересна, чего нельзя сказать о романе Обручева.

У Конан Доила мне больше всего нравится, естественно, серия книг о профессоре Челленджере, и прежде всего «Затерянный мир» — произведение, на мой взгляд, превосходное. Но вот Челленджер в сочетании со спиритизмом, я имею в виду не переведенный у нас поздний роман Конан-Дойла «Страна туманов», меня никак не устраивает.

Научная фантастика решает свои задачи средствами научного правдоподобия, учитывая, насколько это возможно, реальные закономерности, научные и социальные. Фантазировать можно на любую тему — и о далеком будущем, и о давно минувших временах. На Западе фантазируют о чем угодно и как угодно. Но будущее этого жанра — целиком в научной обоснованности.

Художники любят изречение: «Алгеброй гармонию не проверить». Но уже сейчас есть машины, способные писать симфонии, правда, плохие, но это вопрос качества машин. Красота, например, понятие отнюдь не условное и вовсе не личное, а скорее абсолютное. Если говорить о красоте человеческого тела, то она результат гигантского эволюционного процесса, при котором отмирало все ненужное и лишнее и совершенствовалось то, что было наиболее перспективным и жизнестойким. Эту проблему я затрагиваю в «Лезвии бритвы». Художник не свободен от законов природы. Когда он думает, что свободен, получается худший вариант абстрактного искусства. Закономерна орнаментика, декоративность, но через абстрактную живопись невозможно выразить сущность мироздания или чувство любви. Это приводит к абсурду. Если мы будем пытаться в любую абстрактную мазню вкладывать глубокий смысл, ничего не получится. Художник, стремящийся запечатлеть на полотне миллионнолетний опыт целесообразности строения тела, гибкость волны или упругость ствола, попадает в непосредственную зависимость от строгих законов природы. Опыт, прорастающий из глубин тысячелетий, отличает нас от самой совершенной кибернетической машины, у которой никогда не будет такого восприятия мира, как у человека, Через поколения предков к нам приходит память о прошлом, у нас возникают тысячи ассоциаций. Механизм человеческой памяти в биллионы раз многообразнее и емче машинной памяти. Но есть еще информация и другого рода — в виде инстинктивного восприятия. Творческая одаренность неотделима от инстинкта. Сами того не сознавая, мы всем своим существом растворены в природе и всем обязаны природе. Поиск -- самое радостное ощущение бытия. С поиска пищи начинался весь прогресс. Человеческий мозг не может не искать и всегда будет искать. Основное затруднение человеческой жизни заключается в том, что человек, способный свободно творить и радостно искать, усыпляет свой мозг вынужденной работой на пропитание. Если переключить сознание на высшую ступень исканий, интересы человека органически сольются с интересами общества. Смешно поэтому говорить, что в будущем жить будет скучно. Ведь мы только сейчас начинаем понимать, как безгранично сложна и как мало еще познана природа.

Великая педагогическая задача научной фантастики — показать неисчерпаемость научного поиска, научить людей его великой радости. Литература в этом смысле еще не сказала своего слова — и старая, и новая, и западная, и советская. Литература еще живет старыми понятиями и конфликтами: столкновение нормального человека с ненормальными общественными условиями либо обратное соотношение. Скупец, маньяк, гомосексуалист и т. д. — человек, отклоняющийся от нормы,— становится героем произведения. С другой стороны, человек, похожий на всех, попадает на войну, сталкивается с тиранией, переживает землетрясение, бурю, иначе говоря, оказывается в ненормальных условиях. Подобные конфликты дают возможность писателю раскрыть глубину человеческой души. На этом держится чуть ли не вся литература.

Литература будущего должна показать нормального человека в нормальных общественных условиях. Уэллс, написав «Люди как боги», один из первых подошел к этой задаче. Но земляне вторгаются у него в утопический мир, и, таким образом, создается еще один вариант старого конфликта. Смешно было бы думать, что изображение нормальных людей в нормальных условиях приведет к так называемой «бесконфликтности». Конфликт перейдет в высшую сферу поиска, научного и художественного творчества, любви.

Столкновение человека с природой — извечная тема. Решают ее по-разному. «Неотправленное письмо» Калатозова — кинофильм, в котором природа подавляет человека. Но вспомните сходные сюжеты у Джека Лондона. Они полны жизнеутверждающей силы. Столкновение с природой не должно решаться как столкновение с подавляющей человека силой. Наоборот: могущественному разуму природа служит материалом для переработки. Унизительно видеть человека, чувствующего смятение перед природой. Даже древний человек не был запуган силами природы, а бросал им вызов. И смысл наскальных изображений вовсе не в том, чтобы умилостивить природу, а в том, чтобы так произошло в действительности. Перед тем как отправиться на охоту за мамонтом, древний художник изображал сцену удачной охоты. Искусство всегда было магией. Это создание мира по своему стремлению и хотению, это преобразование мира волшебным прикосновением художника. Трудно даже представить себе, как мог бы первобытный человек, если бы он был запуган силами природы, сражаться с исполинским мамонтом! Кстати сказать, это хорошо понял Рони. Кроме «Борьбы за огонь», большое впечатление произвел на меня его роман «Хищник-гигант». Ведь это — тоже научная фантастика, только обращенная в прошлое. И в наше время искусство остается своего рода «магией». Писатели — я говорю о больших писателях — великие маги, и в этом их огромная сила, и политическая, и эмоциональная... Поэзия познания и переделки природы открывает для искусства неограниченные возможности. В этом я вижу почетную задачу научной фантастики.

...Мысли, высказанные в произведениях Ефремова, взять хотя бы «Звездные корабли», часто вызывают споры. Оспаривается, например, его утверждение, что эволюция живых существ и на других планетах неизбежно приведет к человеку. Мы просим Ивана Антоновича остановиться на этой проблеме.

— Эволюция материи приводит к человеку. Мыслящий мозг должен быть насажен на мощную биологическую машину с достаточными резервами энергии, устойчивую против внешней среды и относительно долговечную. Поняв кибернетический механизм наследственности, мы должны также понять, что нужны миллионы лет исторического пути развития наследственных признаков, чтобы организм оказался заблокированным от непосредственных влияний внешней среды. Для этого нужно, чтобы а организме создались миллионы фильтров, которые обеспечили бы ему независимость от непосредственных воздействий окружающей обстановки, чтобы натренированная память, инстинкты, эмоции могли противостоять внешним условиям. Все хорошее выросло в человеке из инстинкта материнства, из инстинкта заботы о потомстве.

Необходимое должно отстояться, лишнее — атрофироваться. На это требуются миллионы лет. В простом организме мозг исключен. Он не нужен. Там, где нет богатых эмоций, не может быть материала для мышления. Чем в человеке меньше жизненной энергии, тем менее он эмоционален. Для появления мыслящего существа требуются соответствующие условия, нужна планета, богатая жизнью и энергетикой. Этого не может быть на планете с бедной атмосферой, лишенной достаточного количества влаги, слишком жаркой или слишком холодной. Конечно, невозможно сейчас доказать, что высшие существа и на других планетах подобны человеку. Прежде всего, трудно представить себе, чтобы палеонтологический процесс повсюду протекал одинаково. Но если говорить об этом процессе в условиях Земли, то в образовании и эволюции форм соблюдается железная закономерность. В двух совсем различных подклассах млекопитающих — у сумчатых и у плацентарных — возникают группы саблезубых кошек, почти неотличимых, хотя возникли они разным путем и от разных предков на протяжении 50 миллионов лет. И таких случаев много. Различные катаклизмы прерывали процесс эволюции, но затем на новых ступенях возникали новые виды животных, подобные прежним. Когда идет естественный отбор на мыслящее существо, только человек оказывается для этого наиболее приспособленным. Теоретически, конечно, можно допустить, что на какой-то планете в особых, специфических условиях мыслящее существо произошло от животных вроде тигра или какого-нибудь пресмыкающегося. Но это — исключительный частный случай, а в средних условиях человек не мог бы сформироваться, скажем, под водой, так как органы чувств, необходимые для мыслящего существа, не получили бы должного развития. Достаточно сказать, что все виды волновой энергии, за исключением звука, передаются под водой на очень короткое расстояние. На тяжелых планетах, с резко отличными от наших атмосферными условиями, мыслящее существо тоже не может возникнуть.

Великий закон уравнения, усреднения жизненных форм неизбежно должен привести к тому, что после миллионов лет отклонения в конце концов получится человек — двуногое мыслящее существо, через которое природа познает самое себя [сноска].

В рассказе «Сердце Змеи» я допустил наличие фторовой формы жизни. Это — крайняя степень фантастики, хотя энергетика фтора сильнее энергетики кислорода. Во фторовой атмосфере жизнь как форма существования белковых тел теоретически допустима.

Некоторые фантасты допускают возможность органической жизни с кремниевой основой. Вопрос, конечно, далек от разрешения. Однако кремниевая молекула не может превзойти по сложности азотно-кислородную систему протеиновых молекул — основу основ нашей жизни.

Но мы отклонились в сторону. Следует еще сказать несколько слов об англо-американской фантастике. Это — необозримое море. Там имеются всякие приливные волны, есть, конечно, и свой стандарт, и свои слабости. Но по мастерству, выдумке и в отношении психолого-аналитического искусства мы от них отстаем. У них выработались интересные психологические тесты, они умеют создавать интереснейшие сюжеты. В психологических тестах западной фантастики, на мой взгляд, нет ничего предосудительного. В целом они не поднялись выше среднего уровня и нового Уэллса не создали. Но не следует забывать, что у них есть такие талантливые писатели, как Гамильтон, Азимов, Лейнстер, Ван-Фогг, Хайнлайн, Бредбери.

Как ни увлекательны отдельные романы, им не хватает человека, духовности, высоких гуманистических идеалов. Американские и английские фантасты не мыслят себе мира без денежных отношений, войны и шпионажа. В далекие звездные миры переносятся условия, существующие при капитализме. И вместе с тем лучшие книги покоряют сложной выдумкой, интенсивной работой мысли, интеллектуальностью. В последние годы дела у этих писателей обстоят несколько хуже, они явно начинают выдыхаться, топчутся на одном месте.

Среди современных фантастов одним из самых талантливых я считаю польского писателя Станислава Лема. В этом легко убедиться, прочитав его «Магелланово облако». Это, конечно, на голову выше всей англо-американской фантастики. Роман написан в уэллсовской традиции и как произведение искусства стоит в этом ряду. Мне кажется, именно в таком направлении и должна развиваться наша фантастическая литература. Ей ни в коем случае не следует уклоняться от сложных вопросов и постановки больших перспективных проблем — и научных, и социальных, и философских, и моральных, и эстетических, и педагогических,— всех тех проблем, которые волнуют человечество...

Можно только пожалеть, что у нас мало переводится современная западная фантастика. Знакомство с лучшими произведениями, несомненно, пошло бы нам на пользу.

Я мог бы перечислить десятки произведений, которые стоило бы издать в русском переводе. Назову только первую попавшуюся из запомнившихся мне хороших вещей. Это — «Ветер времени» Ч. Оливэра, повесть, проникнутая оптимистическим гуманизмом, протестом против капиталистического настоящего и хорошей мечтой о будущем [сноска].

У нас долгое время — после Алексея Толстого и Александра Беляева, — можно сказать, почти не было своей фантастики. Развиваться она стала только в 40-е годы.

Фантастические романы Алексея Толстого для своего времени были произведениями высокого класса. Что касается Беляева, то я не принимаю его целиком. Есть у него две-три удачные вещи. «Человек-амфибия» и «Голова профессора Доуэля» — это настоящая научная фантастика. В других случаях, когда Беляев сбивается на политический гротеск, он теряет свою силу как фантаст. Я вовсе не хочу этим сказать, что политические идеи противопоказаны научной фантастике. Напротив! Но органического сочетания того и другого у Беляева не получилось.

Исходя из своего собственного опыта, я могу судить о том, что нужно уметь вовремя остановиться, чтобы не впасть в стандарт. Написав десяток с лишним рассказов и далеко не исчерпав запаса сюжетов о необыкновенных научных открытиях и загадочных явлениях природы — таких рассказов я мог бы написать еще полсотни, — я решил на этом поставить точку и сделать паузу. Затем были написаны исторические повести — вещи совсем в другом роде; несколько позже, в 1946 году,— «Звездные корабли», явившиеся для меня как писателя новым этапом. После 1948 года, когда было написано «Адское пламя», наступил семилетний перерыв — до «Туманности Андромеды». Конечно, я не хочу утверждать, что каждый писатель должен делать длительные паузы, но любой автор рискует впасть в некий стандарт, если сам этого вовремя не почувствует...

— А что вы собираетесь писать после «Лезвия бритвы» и не скажете ли в заключение о ваших дальнейших творческих планах?

— Собираюсь писать исторический роман «Дети Росы» — приключения в России и Индии XIII века [сноска]. Я получаю десятки писем от читателей, которые ждут продолжения «Туманности Андромеды». Не исключена возможность, что я снова обращусь к далекому будущему и совершу со своими героями новое путешествие в космос.

Ленинград

6.VII.1960.

Вступительная заметка, примечания и публикация

Евг. БРАНДИСА.

[Примечания]

Феномен фотографической памяти Ефремова наблюдали все, кто его знал. Об этом пишет, в частности, Н. И. Новожилов, участник Верхне-Чарской партии Прибайкальской геологической экспедиции 1934 года, которую возглавлял Ефремов: «У Ивана Антоновича была исключительная память. Когда мы в свободные часы лежали в сарае, он читал мне на память, не рассказывал, а именно читал. В моей полевой книжке записано 15 названий. Вот некоторые ия них: «Алые паруса» и «Лоцман Битт-Бой, приносящий счастье» (в других изданиях «Корабли в Лиссе») А. С. Грина, «Борьба за огонь» Ж. Рони-старшего, «Конец сказки» Джека Лондона, «Дитя из слоновой кости» Райдера Хаггарда, «Горизонт» Роберта Кэрса. Долго лежать в одном положении утомительно, я вертелся вокруг своей оси, и, когда отворачивался от Ивана Антоновича, создавалось впечатление, будто он читает по книге» («Студенческий меридиан». 1977, № 10, стр. 18).. [назад]

Тафономия определяется в энциклопедических словарях, как созданная И. А. Ефремовым отрасль палеонтологии, изучающая процессы образования местонахождений остатков ископаемых животных и растений в слоях земной коры. Труд ученого отмечен Государственной премией. Тафономия получила широкое признание и дальнейшую разработку в науке. Идеи, связанные с тафономией, отразились и в художественном творчестве Ефремова. [назад]