Известнейший российский писатель-фантаст Кир Булычев, киносценарист, «Мафусаил» и «мастодонт», ответил на вопросы нашего обозревателя во время церемонии вручения «Аэлиты-99».

— Игорь Всеволодович, вы в фантастике являетесь сегодня старейшим...

— Да, второй после Мафусаила...

— ... как с высоты своего опыта вы смотрите сегодня на «поколение next»? Благо вы сегодня вручили «Аэлиту» самому молодому лауреату в ее шестнадцатилетней истории. Значит, пришла пора этого поколения?

— Мне кажется, что вопрос немножко не точный. Условно говоря, после войны в современной фантастике прошло несколько поколений. Я сам принадлежу ко второму. Первое поколение было поколением Стругацких. С разрывом лет в десять пошло второе поколение, к которому принадлежу я. И вот Лукьяненко, если так считать, пришел, относительно меня, по крайней мере через одно поколение. В фантастике поколение меняется, наверное, где-то раз в десять-пятнадцать лет. Мне очень трудно говорить о «новом поколении», потому что на моих глазах уже прошло несколько писательских генераций. Более того, за последние несколько лет количество писателей резко увеличилось, поскольку увеличились возможности печататься, сама фантастика стала значительно более разнообразной — появилась коммерческая, появилась фэнтези, появилось все, что угодно. И единственное, что сократилось, — это серьезная социальная фантастика. Может быть, потому, что наш российский писатель лучше работает под определенным идеологическим прессом, когда есть с кем бороться. Как только пресса не оказывается, писатель начинает зарабатывать деньги. Я очень упрощаю ситуацию, но в общем какие-то признаки ее имеются. То есть я считаю, что современное поколение значительно более коммерчески ориентированно, чем поколение, к которому принадлежу я.

Конечно, я читал далеко не все. К сожалению, я не тот человек, который имеет возможность выискивать новые вещи. Обычно мне говорят: вот новое имя, почитай. Я беру Марию Семенову или там Перумова. Я понимаю, что автор пишет вполне нормально, профессионально, но на пятидесятой странице скисаю от того, что еще один рыцарь гоняется за еще одним драконом... Или не рыцарь, а витязь... И вот пятьсот страниц они будут ходить друг за другом. Это хорошо написано, у этих книг есть свой читатель... Но я не их читатель. Отдавая должное умению, мастерству, профессионализму, я тем не менее остаюсь не их читателем.

Недавно я прочитал новый роман Александра Мирера «Мост Верразано». На меня многие обиделись, потому что я в «Если» выступил против американизации нашей русской литературы. Это как у Никиты Михалкова, который сделал «Сибирского цирюльника» на семьдесят процентов на английском языке, потому что его главная задача — продать фильм на американский рынок. Вот и получается сидение между стульев. И то же самое очень часто происходит у нас в фантастической литературе. Мы начинаем играть на чужом поле, как будто у нас нет своего.

— Игорь Всеволодович, но ведь «Мост Верразано» — это как раз типично русский роман! Вы верите в то, что американцы могут быть такими, какими изобразил своих героев Мирер?

— Я одинаково хорошо читаю и на русском, и на английском. Я читаю очень много американской литературы. И тут я с вами абсолютно не соглашусь. Я могу привести двадцать американских романов, которые будут точными сколками с миреровской вещи.

— А финальная сцена, где герои долго рефлексируют: пристрелить мерзавца или не пристрелить?

— Я вообще в принципе против литературы, которая, условно говоря, описывает жизнь хорошего бандита и жизнь плохого бандита. Это у нас сейчас очень широко распространено. И «наш» бандит имеет право убить всех только потому, что он «хороший». А «их» бандит не имеет права убить, потому что он «плохой».

— У Мирера ситуация совершенно иная. Герои ни в кого не стреляют. Просто выпущенные по ним пули отражаются от энергетического поля и отлетают точно туда, откуда прилетели.

— Это элемент игры, не более. «Я убиваю тебя через зеркальце». Или герои Мирера настолько наивные, что не понимают, куда отлетят пули?

— Но ведь это справедливо!

— И тем не менее это рассказ о бандитах. В американской литературе это очень широко распространено. И у нас, между прочим, тоже. Взять любой современный бестселлер из приличных — «Страну глухих», например. Ведь он весь построен на том, что «наши» бандиты имеют право убивать чужих бандитов, потому что те бандиты хуже, чем наши. Это ведь принципиально.

— У вас в «Виде на битву с высоты» то же самое...

— Правильно. Только я пытаюсь там сказать, что такого не должно быть вообще. Я спорю с возможностью оправдания «своего» бандита. Эта точка зрения для меня неприемлема. Или ты будь бандитом — или не будь.

— Что касается связи между фантастикой и реальностью... Как на ваш взгляд, Тройка Стругацких жива?

— Вы задали вопрос, ответ на который заключается в самом вопросе. Конечно, да.

— Не могли бы вы рассказать о своем детстве?

— Два дня назад ко мне приезжали с московского детского телевидения и допрашивали на эту тему два часа. И, отвечая им, я понял, что не помню своего детства, только какие-то отрывки. Завидую людям вроде Льва Толстого, которые помнят, как их крестили в колыбели и так далее. Я помню себя какими-то вспышками, начиная лет с пяти. Как следует, более-менее помню себя лет с восьми. Все каникулы помню хорошо, все учебные зимы — плохо. Меня очень просили вспомнить какое-нибудь событие, которое произошло, когда мне было восемь-десять лет. Я понял, что им нужно что-нибудь эмоционально красивое. И под этим напором действительно вспомнил, что для меня самым ярким впечатлением детства было второе мая сорок пятого года, когда мать вывела меня вечером на улицу и вдруг я увидел, что во всех окнах загорается свет. Впервые за пять лет я понял, что в городе, оказывается, бывают окна. Я жил пять лет в Москве, где не было ни одного окна. У нас дома тоже висело затемнение, и к концу войны оно уже было такое, что моя сестра называла его «просвещение» — столько в нем было дырочек. Еще помню, как мы ехали в эвакуацию в сорок первом году и отстали от поезда — как это было страшно. То есть какие-то кусочки. А так я не могу сказать, что у меня есть какая-то цельная концепция детства.

— Игорь Всеволодович, вы пишете альтернативную историю. Что вы думаете о перспективе альтернативной истории и вообще о связи истории и фантастики?

— Я считаю, что историческая художественная литература и фантастическая литература — два наиболее близких вида художественной литературы. И та, и другая имеет дело с вымышленным антуражем, с реконструкцией. Если вы решите написать роман из жизни России XVIII века, воссоздав образ мысли, язык, поведение персонажей, никто ваш роман читать не будет — и правильно сделает. Значит, вы, как Алексей Толстой в «Петре I», должны изложить все современным языком, потому что читателю это должно быть интересно, он должен мочь поставить себя на место героя. То есть это реальный герой в абсолютно фантастическом антураже. То же самое происходит с фантастикой.

— Игорь Всеволодович, можно ли узнать, где настоящий Булычев — в «Девочке с Земли» или в «Заповеднике для академиков»?

— Не знаю... Абсолютно не знаю. Я же человек, который меняется — от утра к вечеру, ото дня ко дню, как и каждый из нас. Это все равно что сказать, какую книгу или какого писателя я больше всего люблю. В двадцать лет я любил одного писателя, в двадцать пять — другого, сегодня — третьего. Точно так же, когда я сажусь писать про Алису, мне это интересно. Проходит какое-то время, мне не хочется писать про Алису, — несмотря на то, что это легче издать, — я сажусь писать «Реку Хронос». А потом я бросаю и то, и другое и с таким же интересом пишу «Должностные знаки Российской империи». Кто-то умный сказал, что перемена занятий — самый лучший отдых. В общем так оно и есть.

— То есть у вас одновременно в работе и художественные вещи, и публицистика?

— Бывает.

— А так, чтобы одновременно было несколько художественных вещей?

— В общем, законов никаких тут нет. Случается, что я скис, не получилось что-то — и перешел к следующей вещи. Я ведь неровный очень писатель, есть слабые вещи, есть вещи получше... Иногда так хочется закончить вещь, что я начинаю ее гнать, прекрасно понимая, что поступаю не лучшим образом. Я вообще считаю, что лучше всего у меня получаются рассказы и мне надо писать именно их. Но с возрастом все меньше хочется писать малую форму. Хотя время от времени я рассказы все-таки пишу. Просто со временем и я изменился, и ситуация изменилась настолько, что Гусляр, например, вымер сам собой. Его пародийность независимо от меня начала как-то менять свой вектор. Тогда я для себя придумал город Веревкин, и несколько вещей написал об этом городе. Он меня сейчас больше устраивает как такой почти фантастический пародийный город. Он значительно серьезнее, чем Гусляр. На днях у меня вышла в «Искателе» большая повесть о Веревкине — вот она как раз типична для моего понимания Гусляра сегодня.

— И где Веревкин находится географически?

— Ну, вы знаете, что Гусляр, например, — это Великий Устюг. Когда я пишу о нем, я даже представляю себе улицы, площади Устюга... Тогда Веревкин — это город Венев Тульской области. Этот город выглядит так, словно его как разрушили в сорок первом, так до сих пор никто и не догадался, что его надо бы восстановить. Вот так и живет — одни памятники стоят.

— Недавно я взял перечитать старую БСФочку, сборник «Перевал». Почитал «Белое платье Золушки» и вдруг почувствовал острую ностальгию. Вы не испытываете ностальгии по временам, когда писались такие вещи?

— Испытываю-испытываю. Только я уже изменился настолько, что больше так писать не могу. Если бы я сегодня захотел написать «... Золушку», я бы просто не смог это сделать. Я понимаю, мне даже иногда хочется, например, написать вторую часть «Подземелья ведьм». Я уже знаю, про что писать. Это для меня незаконченная вещь. У Симонова была такая поэма, со словами: «Все романы не даром кончают на свадьбах, потому что не знают, что делать с героем потом». И этот точно тот самый случай. Вторая часть «Подземелья ведьм» должна была рассказывать, что случилось с героями дальше, как они будут жить... Все это я обдумывал, у меня есть масса каких-то бумажек на эту тему, но продолжения так и не написал. Когда-то настроения не было, когда-то времени не хватило... А сейчас уже поздно.

— Скажите, вас устраивают экранизации ваших вещей? Того же «Подземелья ведьм»?

— Дело в том, что если я начну об этом говорить, это будет неэтично по отношению к режиссерам. Ведь если я на эти экранизации согласился, то, очевидно, я не имею морального права валить все на них. Может быть, где-то я не так сценарий написал или не сумел себя поставить нужным образом... У меня были очень хорошие товарищеские отношения с некоторыми режиссерами, с тем же Ричардом Викторовым. Мы с ним были друзьями, сделали два фильма. У меня были очень хорошие отношения с Сашей Майоровым, с которым мы делали «Шанс» и «Золотых рыбок». А вот от Данелия я вообще прятался по углам. Все было очень по-разному. Но у меня так и не было своего режиссера, совсем своего человека. Я его не нашел в жизни. И ушел я из кино не только потому, что я мастодонт, но и потому, что ничего подобного не произошло.

— Вы не хотели сняться в роли Конрада в «Подземелье ведьм»? Был такой слух.

— Что?! И ходить там с животиком, и картавить? В первый раз слышу.

— Но ведь вы снялись в «Родимых пятнах»?

— Да, но как там все вышло-то... Абсолютно некому было пойти на площадку. Не было человека, который мог сняться в эпизоде. Режиссер посмотрел вокруг отсутствующим взглядом, потом сказал: «Слу-у-ушай! Ну-ка, иди в кадр!». И все. Это не было сознательным выбором. Я никогда не рассматривал себя как актера, и слава богу. У нас актеры хотят быть режиссерами, режиссеры хотят быть писателями, все хотят заниматься не своим делом.

— А в фильме «Хоккеисты»? Еще в 1965 году вы там снялись.

— Я был молодой, мне было любопытно все, что происходит вокруг. У меня там были близкие друзья. Это была своего рода игра, нам очень нравилось, но ничего серьезного не произошло. Мне тогда и в голову не приходило, что я буду фантастику писать.

— Вы пишете фантастику, художественно-исторические и научно-исторические вещи. Когда вы пишете научно-популярные вещи, вы помните, что вы писатель-фантаст, или это никак не влияет на ваши взгляды? Фантасту все-таки присущ взгляд со слегка нетрадиционной точки зрения...

— Я, и когда пишу фантастику, не считаю себя писателем-фантастом. Я не раздваиваюсь. Я абсолютно психологически неинтересный человек. Никогда не позволяю себе уехать куда-то в область предположений. Это очень опасно. Я стараюсь — зная, что можно сделать из истории, если к ней относиться не как к науке, — всегда быть предельно точным. Может быть, это от того, что я все-таки больше ученый, чем писатель.

Записал Василий Владимирский