Оля, привет! Расскажи о своей новой книге, которая вот-вот выйдет.

— Это роман-антиутопия «Двести третий день зимы». Он выходит в издательстве «Поляндрия» и рассказывает о некой абстрактной стране, в которой объявили вечную зиму, признав весну террористической организацией. Главная героиня Нюта — биолог. Она очень хочет уехать, но её не выпускает государство и правящая партия Холода. Нюта занимается изучением морозостойких растений, поэтому нужна режиму. Перед ней встаёт выбор: сотрудничать с государством, которое она не принимает, или уехать. Но на самом деле, Нюта не хочет делать этот выбор, она отказывается от борьбы и просто ждёт, сама не зная чего. А время идёт, двести дней зима, снег, холод. Потом главная героиня знакомится с Таей, которая является частью оппозиционной организации «Оттепель». В это же время в городе, через сугробы, вдруг начинают расти жёлтые нарциссы. Государство считает, что это дело рук оппозиционеров и начинает охоту за ними.

Не было проблем с выпуском текста?

— Мы с моей прекрасной издательницей Дариной Якуниной считаем, что использование метафор и различных других художественных средств, авторское переосмысление реальности — всё это жанровая игра, она допустима. Мне кажется, что сейчас антиутопии особенно популярны и просто необходимы. Поэтому для меня очень важно, что мы всё-таки выпускаем эту книгу. К тому же, она — часть дилогии. Над вторым текстом я уже работаю. Там фокус будет на Тае, которая занимается акционизмом. Но это действительно максимальный реализм, который я могу себе позволить. Я же взрослый человек и прекрасно понимаю, что у всякого поступка есть последствия. Но мне очень важно не падать раньше выстрела, не цензуриться там, где всё ещё можно говорить. На мой взгляд, самоцензура — это соотношение собственной совести и реалий нашего времени. Мы, конечно, провели несколько юридических консультаций и вместе с «Поляндрией» надеемся и верим, что литература остаётся литературой.

Волнуешься перед предстоящими презентациями?

— Для меня это новое издательство, новая команда, подход к работе, аудитория. Поэтому, конечно, я сильно тревожусь. Мы уже вот-вот презентуем книгу в Москве, 3 февраля, в фирменном магазине «Поляндрии». Позже будет презентация и в Петербурге. А потом начинается целый тур по стране. В наши планы входит посетить Нижний Новгород, Калининград, Уфу, Краснодар, Ростов, Волгоград. Дальше будем двигаться в сторону Сибири, участвовать в различных фестивалях и независимых книжных мероприятиях. Для меня очень важно, что я нахожусь здесь, могу видеть моих читателей, держать их за руки. Это, на мой взгляд, очень важно. Особенно сейчас, когда все мы оказались в каком-то чёрном туннеле.

А ты покупаешь свои книжки после их издания? Перечитываешь?

— Конечно! Но у каждого автора и так есть свои экземпляры, 5-10 штук, которые издательство выдаёт тебе на подарки родственникам и друзьям. Хотя у меня всё равно есть традиция: каждый раз, когда выходит книжка, первый экземпляр я покупаю сама. Но не перечитываю без необходимости. Она, правда, часто возникает. Например, когда работаешь над аудиоверсией. Я сама начитывала несколько своих романов и это была прямо-таки трагедия. Ведь ты читаешь ещё достаточно свежий текст и всё время кажется, что нужно было иначе сделать, а где-то вообще всё переписать. Самый травматичный опыт случился, когда я начитывала роман «Край чудес» про ховринскую заброшенную больницу. Это было в момент, когда книжка ещё не вышла, я только-только сдала текст, отредактировала, и мы отправили его в печать. Он был просто слишком свежий, читать оказалось невозможно. Мне хотелось остановить работу всей типографии и кричать: «Это нельзя печатать! Нельзя показывать людям!» Но со временем я как-то успокоилась. Мы об этом, кстати, с Алексеем Поляриновым разговаривали, обсуждали, насколько же это всё драматично. Но сейчас я чаще работаю с переработкой текста, когда случаются переиздания или изменения формата, поэтому научилась относиться к этому стоически. Ведь любая редактура, любая переработка — это всегда улучшение. А творчество…оно заканчивается в тот момент, когда заканчивается рукопись. Дальше начинается просто работа.

Ты пишешь книги в жанре янг-эдалт, то есть для подростков и молодых взрослых. Расскажи, почему выбрала именно такую аудиторию и как бы ты её описала?

— Понятие «молодой взрослый» сейчас очень-очень большое и такое масштабное. Мне кажется, это люди возраста лет с 15 и до 35. Они все примерно мои ровесники. Тут ещё очень важно, что наше поколение позволяет себе долго находиться в состоянии «я не знаю, кем я буду, когда вырасту». Вот мне 32, и я правда не знаю, кем стану, когда вырасту.

Но главное, что это моя аудитория, потому что я их знаю, я их понимаю и себя саму к ним причисляю. У них болит всё то же, что болит и во мне. Со своими читателями мне легко, я говорю с ними на одном языке. Хотя янг-эдалт действительно очень обширный жанр. Например, герои моего романа «Край чудес» — это ребята лет 18-20, а Нюта из «Двести третьего дня зимы» уже молодая женщина, ей около 30. При этом, всё можно назвать янг-эдалтом. Но также принято выделять два течения — янг-эдалт и нью-эдалт. Вот «Двести третий день зимы», например, больше нью-эдалт. Просто потому, что проблемы более взрослые, они касаются не столько сепарации и поисков себя, сколько борьбы с режимом, умения сохранить себя в сложных жизненных обстоятельствах.

Твои книги наполнены мистикой и волшебством, при этом ты не ограничиваешься жанром хоррора, пишешь и социальные антиутопии. Какой жанр тебе самой ближе?

— Я всегда хватаюсь за социальную проблематику. Реализм в моих книгах гораздо более важен, чем фантастическое допущение. Мистические элементы я использую с целью создания такого безопасного пространства между реальностью, в которую сложно поверить, и вымыслом. Например, роман «Там, где цветёт полынь», на самом деле, о бездомности и потерянности, о том, как просто стать ненужным даже своей семье. Поэтому, кстати, я в процессе написания, да и вообще очень много коллабилась с фондом «Ночлежка». Но если я буду в лоб писать про бездомных, живущих на Площади трёх вокзалов, получится совершенная чернуха и балабановщина. Я этого не хочу, поэтому фантастическое допущение применяю как возможность говорить о сложном увлекательно. Я вообще считаю, что литература должна быть максимально «френдли»… Хотя нет, должна — плохое слово. Имею ввиду, что я люблю читать и писать такую литературу, которая не пугает человека высоким порогом входа. Да, я люблю массовую жанровую литературу, но в которой есть зерно социальной реалии. Просто мне нравится использовать разные инструменты, поэтому-то и книги такие разные получаются. У меня есть хоррор, городская мистика, антиутопия, магический реализм по славянским фольклорным текстам. Но ядро сюжета — всегда реальность.

Расскажи подробнее о самом процессе написания книги. С чего всё начинается?

— Всё всегда начинается с проблематики, вопроса, который меня беспокоит. Например, дилогия «Хроники болотного края» — это история про прогнивший патриархат. Ну, тут по-другому не сформулируешь. Да, история про патриархальную семью и про то, что патриархат со всеми нами делает — и с женщинами, и с мужчинами. А говорить об этом, о том, что невозможно новому поколению жить в старых традициях и устоях, мне захотелось в славянском сеттинге. Мне вообще очень нравится наш фольклор, он такой мрачный, кровавый, злой и совсем не похожий на сказки, к которым мы привыкли. И вот в процессе работы над созданием именно этого текста, я держала в голове две интересные для меня сюжетные ячейки — славянский фольклор, его современная интерпретация, и история людей, которые уходят из цивилизации, живут в ужасном насилии, теряют человеческий облик в момент, когда их ничего не сдерживает. Так и придумывается общая канва, а сам сюжет я разрабатываю, чаще всего, по схемам сторителлинга.

Но вот «Двести третий день зимы» — это текст, который я придумала почти полностью, пока гуляла по Аптекарскому садику. Тогда был такой сильный снегопад, он засыпал просто все дороги, а я ходила и придумывала очень безнадёжную историю. Потом пошла домой и увидела кнопку вызова зелёного светофора, на которой написано «ждите», а кто-то подписал маркером «весны». Вот тогда всё сложилось в моей голове. Это был тот самый момент творчества, но в то же время связанный с острой потребностью поговорить о чём-то важном.

А ты веришь во вдохновение? Или как ты называешь такие творческие моменты?

— Ой, мой самый нелюбимый вопрос из всех, которые могут задать читатели, это: «А где вы ищите вдохновение?» Я его не ищу. Писательство — моя основная работа, и она очень техническая. Нужно относиться к этому более реалистично, я приземлена в этом вопросе. Я понимаю, что иногда мой ресурс просто заканчивается и мне нужно его подпитывать. Поэтому я стабильно хожу на терапию, личную и групповую. А когда я что-то перерабатываю в терапии, это становится опытом. Его уже можно использовать для творчества. Вообще, я не из тех авторов, кто неотработанное в терапии приносит в свои тексты. Всё-таки литература и психотерапия разные штуки. Но в любом случае, вдохновение — это не о том, что тебя боженька в лобик поцеловал, это об отрефлексированном.

А много ли тебя самой, твоего отрефлексированного опыта в текстах?

— Конечно! Я прекрасно понимаю, что это такая реализация моего нарциссизма. В текстах всегда много меня, моих переживаний, авторского и житейского взгляда, тех событий, которые происходят. Иногда близкие, когда читают, такие: «Ааа, да я знаю, откуда ты это взяла». Но я этого не стесняюсь, я же не беру ничего с потолка. При этом, важно на себе самом не зацикливаться, постоянно слушать и слышать других, быть очень внимательным. Мне кажется, именно внимательность, любопытство — самые важные штуки для писателя. Ведь ничего лучше жизни не придумаешь. Поэтому стоит брать от неё максимум, потом перерабатывать его, переплавлять и делать из этого увлекательные тексты.

А как ты начала писать? Знаю, что это были довольно драматичные обстоятельства.

— Я сломала ногу и фактически выпала из жизни на полгода. Мне пришлось заново учиться ходить, но именно это помогло мне остановиться и посмотреть на свою жизнь со стороны, понять, что всё это — совсем не то, чего я хочу. Тогда я работала в Центральной избирательной комиссии, у меня юридическое образование. Но вот эта пауза в долгие месяцы дала мне возможность вспомнить, что я всегда очень любила читать и хотела попробовать писать. А дальше всё завертелось. То есть такой стрессовый момент в жизни помог мне понять, что я иду куда-то совсем не туда, и осознать, куда всё-таки нужно идти.

Когда, в какой момент, ты стала называть себя писательницей?

— Мне кажется, я до сих пор не могу себя так называть. Вот Маша Орлова, моя подруга, которая делает благотворительную книжную ярмарку «Фонарь», когда меня представляет кому-то, в шутку говорит: «Это великая русская писательница Ольга Птицева». Но я начинаю ржать и порчу весь момент. Хотя мне кажется, что если вы пишете тексты — вы писатели. Не важно, издаются эти тексты, успешны, читаемы они или нет. Вот вы пишите, значит писатели. И всё.

А как ты думаешь, успешный, читаемый текст и хороший текст — это одно и то же?

— Ой, конечно, нет. Бывают незаслуженно успешные тексты, то есть вышедшие каким-то безумным тиражом. А бывают незаслуженно незамеченные тексты, которые вообще не вышли, хотя они очень хороши. Успех — это ведь попадание в какой-то запрос аудитории и удача тоже. Иногда бывает такое, что вот просто, блин!, не повезло. Но если не прикладывать усилий, то и одного везения будет недостаточно. Плюс, конечно, у каждого автора своё представление об успехе: много тиражей, все литературные премии мира, огромная фанбаза или всё это вместе. Я всегда задаюсь этим вопросом, но никогда не отвечаю на него. Наверное, мой текст успешный в том случае, если он даёт читателям эмоции, идеи для размышлений, в какой-то степени поддержку.

Ты пришла к осознанию того, что писательство твоё призвание, благодаря отклику аудитории?

— Отчасти, да. Но ещё потому, что я чувствую себя абсолютно на своём месте. Это прям точно моё дело! Я мало в чём в жизни так уверена, как в этом. Мне есть, что сказать, и я могу сделать это таким образом, чтобы найти отклик. Вот самое главное — именно это ощущение того, что тебе действительно нужно что-то сказать, чем-то поделиться. И это не зависит от количества жизненного опыта, возраста. Иногда бывает, что человек к восьмидесяти годам так ничего и не сформулировал для себя, а порой люди и в пятнадцать уже могут сказать что-то по-настоящему новое и ценное.

Вообще считается, что каждый человек хотя бы одну книгу в своей жизни может написать, просто рассказав свою историю. А тем более, живя в России. Мне кажется, что никто просто не сможет сказать, как он благостно прожил и ничего такого драматического с ним не случалось. Здорово, конечно, если так. Но я не верю, что такое возможно. Ведь ни у кого не бывает в жизни лайтово. Просто у нас всех свои категории ****** (ужаса).

Что ты сейчас считаешь своим главным достижением?

— Мой друг и любимый литературный критик Максим Мамлыга заставил мою агентку собрать данные по всем моим издательствам. Вместе они поняли, что суммарно мой тираж превысил 100 тысяч экземпляров. Мы посмеялись, что если бы я была YouTube-блогеркой, мне бы уже прислали золотую кнопку. А так ничего не прислали… Но всё равно приятно. С одной стороны, это такой очень конкретный, предметный результат семи лет моей работы. Но с другой, для меня очень важно ездить в разные города и встречать там своих читателей. Вот, например, приехала я в Архангельск, совсем ничего про этот город не знаю, а ко мне приходит сто человек и все они хотят подписать книжки, обнять, поблагодарить, подержать за руки и сказать: «Блииин, мы так тебя ждали!». Это просто фантастика.

Честно говоря, думала ты расскажешь про экранизацию романа «Там, где цветёт полынь». Как тебе сериал по собственному тексту?

— Это был очень интересный опыт. Не могу сказать прям: «Дааа! Эта экранизация моя гордость!» Дело в том, что твой текст будто бы полностью переосмыслили, переориентировали его на более молодую аудиторию. Я не участвовала в написании сценария, процессе кастинга, на съёмочной площадке меня тоже не было. Это в целом такая типичная история, когда просто выкупают права на экранизацию произведения и всё.

Но в любом случае, сериал очень красивый, мне было так приятно его смотреть, там же невероятные актёры. Например, я лично познакомилась с Риналем Мухаметовым, с которым мы сейчас работаем над одним совместным проектом. Ещё очень понравилась, конечно, светская премьера. Это красивый макияж, причёска, роскошное платье, фотопит, на котором фотографы тебе кричат: «Ольга, посмотрите сюда, а теперь сюда…. Журнал “Сплетник”, журнал “Гламур”. А можно с вами побеседовать…» И всё в таком духе. Но это была такая пафосная и красивая ночь Золушки. Потом мы приехали домой, выпили ещё игристого, а утром я проснулась, причесалась и пошла работать. Конечно, опыт безумно интересный и важный, это такая ступень во что-то совершенно новое для меня. Но в дальнейшей работе с экранизациями я буду прописывать в договоре, что хочу участвовать в создании сценария, чтобы всё-таки сохранить ту сюжетную канву, которую вкладывала я.

У меня пока нет опыта и навыка взаимодействия со сценариями, это ведь абсолютно другая сфера. Но я уже работаю над несколькими проектами и, к тому же, консультирую продумывание сюжетов. Вообще, мне очень нравится как работает сейчас российский кинематограф. Пришли эти тридцатилетние крутые ребята, новое поколение, которое начинает новую историю. И я рада, что хоть каким-то боком туда пролезаю.

То есть у тебя в планах покорить и киноиндустрию? Ждать новых экранизаций в скором времени?

— Планы есть, но пока ничего не могу говорить. Всё в процессе.

А в «большую литературу» уже не стремишься?

— Для меня «большая литература» — это такая внежанровая премиальная проза, снобские мужики и достаточно пыльные женщины, которые считают, что они прямо меняют мир своими тиражами в полторы тысячи книг. Просто у меня был очень токсичный опыт первого издателя в АСТ. Он мне и моим коллегам-девочкам говорил: «Ой, вы такие милые, ну вы читайте-читайте эти большие книжки, а пишите свои маленькие». После этого у меня осталась травма, которая долго излечивалась. Поэтому «большая литература» мне кажется очень снобской, я туда не стремлюсь и мне не хочется с этим всем снова сталкиваться. Я нашла для себя другие ценности.

Не боишься ли ты, что в какой-то момент перегоришь и не сможешь больше писать?

— Слушай, ну когда-нибудь мы вообще все умрём. Ещё я боюсь, что меня бросит муж, я навсегда останусь частью авторитарной системы, перестану писать, умру в одиночестве. Это всё экзистенциальный ужас, и он всегда с нами. Вот после начала войны я перестала работать над текстом про школьный шутинг и всё ещё не готова продолжить. Очень сильно выбивают из колеи и личные переживания, и внешние обстоятельства. Иногда я просто устаю от всего и понимаю, что больше не могу. Прошлым летом я активно использовала такую практику: уезжаешь на неделю в лес и просто орёшь там. Целую неделю я была без связи, лежала в горячей купели, смотрела на звёзды, лиса ко мне приходила. Вот это было восхитительно. Ведь с любой работой, даже самой любимой, иногда мы просто выгораем. Благо, у меня такого ещё не было, чтобы я совсем не возвращалась к писательству. Но разумеется, такое может произойти. Однажды я могу обнаружить себя полностью исчерпанной. Ну, что ж? Тогда буду заниматься чем-то другим. Например, я неплохо вяжу и воспитываю котов.

23.01.2024 г.