Данная рубрика представляет собой «уголок страшного» на сайте FantLab. В первую очередь рубрика ориентируется на соответствующие книги и фильмы, но в поле ее зрения будет попадать все мрачное искусство: живопись, комиксы, игры, музыка и т.д.
Здесь планируются анонсы жанровых новинок, рецензии на мировые бестселлеры и произведения, которые известны лишь в узких кругах любителей ужасов. Вы сможете найти информацию об интересных проектах, конкурсах, новых именах и незаслуженно забытых авторах.
Приглашаем к сотрудничеству:
— писателей, работающих в данных направлениях;
— издательства, выпускающие соответствующие книги и журналы;
— рецензентов и авторов статей и материалов для нашей рубрики.
Обратите внимание на облако тегов: используйте выборку по соответствующему тегу.
Конец 50-х годов XX века. После самой разрушительной в истории человечества войны бывшие союзники СССР и США находятся в противостоянии, которое скоро станет критическим. Но тут в глубинах мирового океана просыпается древнее чудовище... И бывшие союзники, а ныне непримиримые противники, скоро снова должны будут стать плечом к плечу против общего врага. Иначе люди просто исчезнут.
Когда атомная бомба — твоя единственная надежда.
Это война не против человечества, это война — за него.
Предзаказ бумажной книги (выход по плану: июнь 2022):
«ЧУДОВИЩНАЯ ГЕОМЕТРИЯ В ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЕ Г.Ф. ЛАВКРАФТА» (2013).
«Monstrous Geometries in the Fiction of H.P. Lovecraft».
.
«The Second Global Conference on Monstrous Geographies: Places and Spaces of Monstrosity» (Prague, Czech Republic: May 15–17, 2013).
Научно-искусствоведческий доклад в рамках исследования темы: «Математика в Литературе».
Вторая Всеобщая конференция по географии произведений ужасов: «Mеста и Пространства Монстров» (Прага, Чехия: май 15–17, 2013).
.
Автор: Мориц Андре Ингверсен (Moritz Andree Ingwersen) — немецкий учёный, мюн-профессор, доктор философии, литературы и культурологии, магистр физики и английского языка. Автор нескольких десятков научно-исследовательских публикаций. В настоящее время работает доцентом кафедры северо-американской литературы и исследований будущего в Техническом Университете Дрездена и преподает курсы по американской литературе в Институте англо-американских исследований Кёльнского Университета. Мориц Ингверсен имеет совместную степень доктора философии в области культурологии и английского языка в Общественном Трентском Университете (Питерборо, Канада) и в Кёльнском Университете (Германия). Он является получателем специальной стипендии «Ontario Trillium Scholarship» и награждён золотой академической медалью канадского генерал-губернатора. Его исследовательские и преподавательские интересы включают американскую культуру, критику и литературу 18 — 21 веков, исследования научной фантастики, сверхъестественную литературу (ужасы, готика), эко-критику, кибернетику, философию медиа, исследования в области науки и техники, вопросы инвалидности и пост-гуманизма.
__________________
•÷•
АННОТАЦИЯ:
Коварный ужас сценариев Г.Ф. Лавкрафта проистекает из устрашающих характеристик Неизвестности. Его главных героев преследуют невыразимые инкантации (ритуальные действия), сновидения о чрезвычайно уродливых видах антропоидных монстров и инопланетные архитектурные строения противоречивых пропорций, вырисовывающиеся в негостеприимных ландшафтах глубоко под водой или в арктических льдах. В его рассказах грань между реальностью и ночным кошмаром намеренно размыта, поскольку гротескные фигуры и артефакты следуют за сновидцами в их бодрствующие жизни и выдают все попытки рациональной науки определить их происхождение и материальную сущность. Во многих случаях именно их специфические, неусваеваемые геометрические характеристики в виде неуловимых углов и неоднозначных симметрий незамедлительно вызывают чувство страха. В то время как произведения Лавкрафта включают в себя множество элементов классической готической фантастики в стиле Эдгара По, они так же свидетельствуют о его постоянном вдохновении пугающими открытиями науки рубежа веков, такими как Эйнштейновская физика и не-Евклидова геометрия.
Сфокусировав внимание на трёх коротких новеллах из его Ктулху-мифоса: «Зов Ктулху», «Врата Серебряного ключа» и «Сны в ведьмином доме», я проиллюстрирую роль странной геометрии в Лавкрафтовских эвокациях (призывах) чудовищного, уделяя особое внимание их основам в математике и фольклористике. Фантастика Лавкрафта служит ярким примером того, как недавно появившиеся новые концепции искривлённого пространства и неизвестных измерений естественным образом привлекли художественное воображение к пространственному ужасу. Будь то в виде «радужных скоплений сфероидов» или «калейдоскопического многогранника с быстро смещающимися углами поверхности», ведущими математически подкованного главного героя из «Снов в ведьмином доме» в бездонный хаос сопредельных измерений, или отталкивающая архитектура «кошмарного мёртвого города Р'льех», обнаруженного моряками в рассказе «Зов Ктулху», лавкрафтовские образы благоухают сюрреалистическими пространствами, изображёнными в произведениях искусств Кубизма и Гротеска начала ХХ века. Моя цель — раскрыть художественные резонансы и возможные научные истоки этих повторяющихся мотивов в мирах Лавкрафта, поскольку они вносят свой вклад в то, что можно было бы назвать — ужасом геометрии.
•~•~•
Во многих отношениях Чудовищное всегда являлось мизансценой радикальной трансформации, чем-то безудержно диким и гнусным, чья природа бросает серьезный вызов установленным нормам. Согласно этой логике, ощущение ужаса, испытываемое перед лицом уродливого, беспредельного или сверхъестественного, проистекает из эпистемологического кризиса, неспособности иметь смысл. Как превосходно выразился Г.Ф. Лавкрафт: «Самая древняя и сильная эмоция человечества — это страх, а самый древний и сильный вид страха — страх перед неизвестным». (Г.Ф. Лавкрафт, «Сверхъестественный ужас в литературе»).
В своем выступлении я хочу рассказать о том, как Высший Ужас в историях Лавкрафта в значительной степени навеян непознанными и совершенно чужеродными свойствами физики и математики начала 20-го века, и как его чувствительность к смене парадигмы в науке перекликается с аналогичными художественными настроениями своего времени, переосмысленными в форме картин кубистической живописи и гротеска. Предлагая объяснение математики в фантастической литературе Говарда Лавкрафта, я надеюсь расширить идеи предыдущих комментаторов, представленные, например, в поучительной, но краткой статье Томаса Халла «Г.Ф. Лавкрафт: Ужас в высших измерениях» (2006) и Роберта Вайнберга «Г.Ф. Лавкрафт и псевдоматематика» (2001). Хотя для иллюстрации этого момента я мог бы выбрать практически любое из вымышленных Лавкрафтовских произведений, я приведу отрывки из трёх рассказов, где, как мне представляется, научные аллюзии выражены наиболее явно: «Зов Ктулху» (1926), «Врата Серебряного ключа» (1933) и «Сны в ведьмином доме» (1932), главный герой которого переживает опыт того, как галлюцинаторные сновидения способны привести к «пониманию математических глубин, возможно, превосходящих самые современные изыскания Макса Планка, Вернера Гейзенберга, Альберта Эйнштейна и Ви́ллема де Си́ттера». (Г.Ф. Лавкрафт, «Сны в ведьмином доме»). Чтобы понять, на что намекает Лавкрафт в подобных отрывках, необходимо совершить краткий экскурс в историю науки в том виде, в каком она предстала перед творческим умом писателя, очарованного потрясающими открытиями современной физики в 1920-ых годах прошлого столетия.
Изображение ниже: Г.Ф. Лавкрафт, «Зов КТУЛХУ».
На рубеже 20-го века, британский физик лорд Кельвин (Уильям Томсон, 1824-1907) не мог быть более неправым, безоговорочно заявляя, что «сейчас в физике нет ничего нового, что можно было бы открыть» (прим., — цитата из книги Пола Дэвиса «Суперструна: теория всего?», 1988). Напротив, годы жизни Лавкрафта (1890 — 1937) стали свидетелями некоторых наиболее острых поворотных моментов в истории науки. Пожалуй, самое большое расхождение с традиционными концепциями касается природы самого Пространства. С популяризацией специальной и общей теорий относительности (СТО и ОТО) Альберта Эйнштейна пространство было вырвано из под контроля Картезианской интуиции (прим., — от имени философа Рене Декарта-Картезиуса, родоначальника рационалистической философии, утверждавшего что знание должно строиться на непосредственно очевидных данных, на непосредственной интуиции) и вдруг утверждалось, что оно (пространство) проявляет свойства совершенно странные и чуждые.
Согласно математической структуре, лежавшей в основе введённого Эйнштейном четырёхмерного пространственно-временного измерения (четвёртым измерением является Время), геометрия Вселенной являлась не только искажённой, но и, кроме того, допускала существование даже более чем трёх пространственных измерений. Тем не менее, некоторые из геометрических понятий, использованных в Теории относительности Эйнштейна, какими бы новаторскими они ни были, уже существовали в течении нескольких десятилетий. Его открытие кривизны пространства-времени принципиально основано на радикальном разрыве со школьной геометрией Евклида. В конце 1820-ых годов венгр Янош Бо́йяи (1802-1860) и российский учёный Николай Лобаче́вский (1792-1856) одновременно пришли к математически непротиворечащей, последовательной альтернативе Евклидовой геометрии, которая впоследствии получила название «Гиперболическая геометрия» и была сосредоточена вокруг развенчания пресловутого постулата Евклида о параллельных линиях. До этого времени геометры на протяжении более 2000 лет не могли подтвердить или опровергнуть аксиоматическое утверждение Евклида о том, что две параллельные прямые никогда не пересекаются и что сумма углов треугольника всегда равна 180⁰ градусам.
Справа: сферическая неевклидова геометрия Римана. На сфере сумма углов треугольника не равна 180⁰, поверхность сферы не является евклидовым пространством. >>>
Гениальный подвиг Бойяи и Лобачевского состоял в доказательстве того, что возможна последовательная концептуализация пространства, в котором треугольник может быть образован тремя острыми углами, а параллельные прямые всегда расходятся друг с другом. Эти открытия положили начало Новой Геометрии, казавшейся совершенно несовместимой с феноменологическим восприятием космического пространства. Пусть и теоретически, пространство вдруг приобрело отчуждающие свойства, ещё сильнее укрепившиеся, когда немецкий математик Бернхард Риман (1826-1866) теоретизировал привычную трёхмерную Евклидову геометрию всего лишь как один из частных случаев изучения существующих n-мерных многообразий. В то время как Бойяи и Лобачевский вызвали призрак причудливо искажённого пространства, математика дифференциальной геометрии Римана допускала бесконечное число ещё более высоких пространственных измерений (прим., — см. Введение в Неевклидову геометрию итальянского математика Робе́рто Боно́ла, 1874-1911, — «Неевклидова геометрия: критическое и историческое исследование её развития», 1955). Там, где «Элементы» Евклида доминировали в мировом научном дискурсе более двух тысяч лет, Лавкрафт представляет мифологическую историю своей вселенной в вымышленном «Некрономиконе». Искажённое геометрическое наследие Лавкрафтовского мира становится очевидным, когда он решает включить в свои произведения фигуру реально существовавшего астронома и алхимика 16-го века, первоначального английского редактора трудов Евклида, — Джона Ди (1527-1609), в качестве первого британского переводчика оккультной науки о сверхъестественном, подробно изложенной в «Некрономиконе» (прим., — см. Томас Халл, «Г.Ф. Лавкрафт: Ужас в Высших измерениях», 2006). Таким образом, возникает побуждение представить себе вселенную Лавкрафта как альтернативную реальность, математическая история которой опирается на «неизвестную инверсную (противоположную) геометрию» Некрономикона (Г.Ф. Лавкрафт, «Врата Серебряного ключа»), в то время как наша реальность основана на Евклидовых параллелях.
Изображение ниже: «загадочный город Р'льех».
В отличие от других авторов того времени, на которых также оказала влияние новая геометрия, в сочинениях Лавкрафта нет абстрактных историй с изображением плоских треугольников, трёхмерных сфер и четырёхмерных гиперкубов, как, например, в романе Эдвина Эббота (1838-1926) — «Флатландия» (1884), или в ранних научных рассказах Чарльза Хинтона (1853-1907) о четвёртом измерении (прим., — см. Эдвин А. Эбботт, «Флатландия: роман во многих измерениях», 1884 и избранные работы Чарльза Г. Хинтона: «Размышления о четвёртом измерении», 1980). Вместо этого вселенная Лавкрафта порождает несравнимо более безумную и ещё более странную генеалогию поистине монструозных персонажей. Согласно мифологии, лежащей в основе большей части фантастической литературы Лавкрафта, Земля, за миллионы лет до эволюции жизни, какой мы её знаем, была населена разновидностью разумных существ с гротескной земноводной физиологией амфибий, часто отождествляемых со «Старцами» и «Древними» — космическими путешественниками, прибывшими на планету из межзвёздных глубин, непостижимых человеческим разумом. Руины их циклопических городов хранились на протяжении эонов лет, погружённые в воды Тихого океана, скрытые в глубоких ущельях неизведанных гор или уединённые на обширных равнинах антарктических льдов. В то время как уровень их цивилизации и мастерства предположительно являлся высокоразвитым, в их культуре преобладали зловещие обряды и поклонение космическим божествам с такими совершенно чуждыми именами, как «Йог-Сотот», «Ньярлатхотеп» и «Шуб-Ниггурат». Со времён Архейской эпохи (от 4-х до 2-х с половиной млрд. лет назад) некоторые из этих древних рас всё ещё покоятся в недоступных океанских глубинах, ожидая, когда их разбудят заклинания языческих культов, сохранивших память о «Древних» посредством омерзительных ритуалов и античных преданий, собранных в «Некрономиконе» Абдул Аль-Хазреда.
В этом свете наиболее устрашающие и визуально таинственные сцены ужасного у Лавкрафта происходят, когда культисты с влажными глазами или охваченные ночными кошмарами, с помощью заклятий или случайно открывают проход в мир других измерений, управляемый Старшими богами; и именно в этих сценах становится наиболее очевидным Лавкрафтовское вдохновение Римановой геометрией и его задолженность перед предыдущими писателями-фантастами, такими как Эббот и Хинтон. Рассмотрим в качестве примера отрывок из новеллы «Врата Серебряного ключа», где оккультист Рэндольф Картер пересекает порог древнего портала где-то в пещерах Новой Англии:
«... Ни один земной разум не может постичь формы расширений, переплетающихся в косых пропастях за пределами времени и известных нам измерений. ... Ему рассказывали, насколько наивным и ограниченным являются представления людей о трёхмерности мироздания, и какое бесконечное множество направлений существует помимо простейших дирекций вверх-вниз, вперёд-назад и вправо-влево. ... Они сказали ему, что... трёхмерные куб и сфера... возникают при сечении соответствующих четырёхмерных образов, о чём людям известно лишь по догадкам и сновидениям; а те, в свою очередь, создаются посредством сечения пятимерных форм, и так далее, вплоть до невообразимых высот архетипической бесконечности» (Г.Ф. Лавкрафт, «Врата Серебряного ключа»).
Идея представить хорошо известные трёхмерные формы только как проекцию гораздо более сложных многомерных форм была распространённой аналогией о новых геометриях в исследовательских трудах 19-го века. Хотя Лавкрафт никогда официально не получал формального образования в области естественных наук, он был плодовитым журналистом, комментатором научных достижений своего времени, особенно в области астрономии, и можно с уверенностью предположить, что он знал и о более ранних научно-популярных работах о визуализации четвёртого измерения. Лавкрафт также использует непонятные геометрические фигуры, чтобы передать идею об «измерениях, выходящих за рамки, мыслимые глазом и мозгом человека» (Г.Ф. Лавкрафт, «Врата Серебряного ключа»), хотя и в менее дидактической, более мрачной и орнаментальной манере, чем другие писатели его времени. Наиболее необычными образцами таких геометрических форм являются «довольно большие скопления радужных, вытянутых сфероидальных пузырьков и гораздо меньший многогранник неизвестных цветов и быстро смещающихся углов поверхности». Они следуют за Уолтером Гилманом, главным героем рассказа «Сны в ведьмином доме», сквозь лихорадочные сны о том, что он интерпретирует как «смежное, но обычно недоступное измерение», «чьи материальные и гравитационные свойства, а так же связь с его собственной сущностью он даже не мог попытаться объяснить» (Г.Ф. Лавкрафт, «Сны в ведьмином доме»). В другом случае, где привратник между измерениями идентифицируется как «Йог-Сотот» (Г.Ф. Лавкрафт, «Ужас Данвича»), странные скопления пузырьков могут быть истолкованы как попытка Говарда Лавкрафта визуализировать многомерную гипер-сферу, проекция которой в трёхмерном сознании Уолтера Гилмана представляет собой непостижимое и обескураживающее зрелище. Восприятие яркости Лавкрафтовского воображения в этой сцене только усиливается, если учитывать, что в 2011-ом году учёный-математик Ричард Элвис явно взял для использования Лавкрафтовские «экзотические сферы», как он их называет, в качестве иллюстрации последних современных достижений в дифференциальной топологии для визуализации проекций многомерных форм в трёхмерном пространстве (прим., — см. Ричард Элвис, «Экзотические сферы, или почему четырёхмерное пространство — безумное место»).
В «Снах в ведьмином доме» странные сны Гилмана начинаются после того, как он перебирается в комнату на чердаке, одним из предыдущих жильцов которой была некая Кезия Мейсон, женщина, осужденная за колдовство 235 лет назад. Зеркальным отображением его геометрически абсурдных кошмаров является «странно неправильная форма» самой комнаты: «северная стена [была] заметно наклонена в сторону от внешнего конца к внутреннему, а низкий потолок плавно уходил вниз в том же направлении». Изучавший «Римановы уравнения» и «Неевклидово исчисление» в Мискатоническом университете, Гилман был склонен «придавать странным нечётным углам математическое значение» (Г.Ф. Лавкрафт, «Сны в ведьмином доме»). На самом деле, кажется, что только благодаря академическому знакомству с физикой и математикой пространственность его гротескных видений раскрывает своё поистине угрожающее значение. Подобно тому, как геометрия Иммануила Канта установила Евклидово пространство как априори доступное через интуицию (Майкл Фридман, «Теория геометрии Канта», 1985). Уолтер Гилман развивает свое собственное «интуитивное чутьё» для понимания «причудливых искривлений пространства», повторявшихся в его кошмарах так же часто, как и в его академических исследованиях. В сновидениях Гилмана абстрактные геометрические формы перемежаются с загадочными одушевлёнными предметами, наука взаимодействует с оккультным фольклором:
«Пропасти ночных видений отнюдь не были пустыми, — они были заполнены скоплениями какого-то вещества неописуемо изогнутой формы и неестественной окраски, некоторые из них казались органическими, в то время как другие — явно неорганическими. Несколько таких органических объектов пробуждали в глубине его сознания смутные воспоминания о чём-то, хотя Гилман не мог составить никакого осознанного представления о том, что же они напоминали или на что насмешливо намекали ему эти ночные образы... Все предметы — как органические, так и неорганические — были совершенно не поддающимися описанию, или даже пониманию. Гилман иногда сравнивал неорганические объекты то с разнообразными призмами, то с какими-то лабиринтами, нагромождениями кубов и плоскостей, циклопическими постройками; а органические представлялись ему по-разному, и как скопления обычных пузырей, и как некие подобия осьминогов и сороконожек, оживших индусских идолов, и, наконец, переливающиеся узоры замысловатых арабесок, словно разбуженных и приведённых в своего рода змееподобное кишение. Всё, что он видел, несло в себе невыразимую угрозу и скрытый ужас...» (Г.Ф. Лавкрафт, «Сны в ведьмином доме»).
Угловатые массы, призмы, кубы и плоскости переплетаются здесь в узорные арабески с причудливыми органическими формами сороконожек и осьминогов, вызывая чувство абсолютной отчуждённости. Как я доказываю, мы не случайно вспоминаем визуальную эстетику Гротеска, переживавшего своё возрождение в литературе и искусстве начала 20-го века. Концептуализация визуальности ужасающих литературных образов Лавкрафта как аналога техники гротескного искусства позволяет нам понять, каким образом наука, и в частности геометрия, превращается в обозначение чудовищного и ужасного. Как отмечает известный немецкий критик Вольфганг Кайзер (1906-1960), перекликаясь с Лавкафтовскими сценами «гротеск, представляет собой структуру... ГРОТЕСК — ЭТО ОТЧУЖДЁННЫЙ МИР». (прим., — см. Вольфганг Кайзер, «Гротеск в искусстве и литературе», 1957).
Изображение справа: картина Пабло Пикассо «Герника» (1937). >>>>
Подобно картине «Герника» художника Пабло Пикассо (1937) и «Автопортрету в образе Марса» Отто Дикса (1915) как архетипическим образцам модернистских картин гротеска, поэтика Лавкрафта также демонстрирует «отчуждение знакомых форм..., создающих таинственную и пугающую связь между фантастическим и реальным миром, столь необходимую для гротеска». В действительности, переплетение реальности и сна, науки и фольклора является основой многих рассказов Говарда Лавкрафта. Рассмотрим следующее воспоминание о путешествиях моряка Йохансена, который в истории «Зов Ктулху» случайно высаживается на берег «кошмарного мёртвого города Р'льех», гротескная архитектура которого, по-видимому, подтверждает предыдущие ужасы других чудовищных измерений.
В этом плане примечательно, что один из наиболее глубоких анализов новеллы «Зов Ктулху» принадлежит известному физику-теоретику из старейшего северо-американского Университета Нью-Брансуика (Канада) -- Бенджамину К. Типпетту, рассматривающему историю Лавкрафта как рассказ о р е а л ь н ы х с о б ы т и я х, и предлагающему с помощью числовых формул и созданной модели компьютерного рендеринга последовательное физико-математическое объяснение абсурдного геометрического опыта действующих персонажей, с точки зрения «возможного образования пузырей пространственно-временного искривления на юге Тихого океана». Одним из главных аргументов канадского ученого является тот факт, что настолько точное описание редкого события в Лавкрафтовском произведении может быть основано только на реальном опыте. (прим., — в последние годы у этой спорной гипотезы появилось как немало сторонников, так и противников).
По смелой теории Бенджамина К. Типпетта, описания моряка Йохансена в «Зове Ктулху» по большей части не являются «бредом сумасшедшего». Герои истории в результате особого воздействия, т.н. космического «гравитационного линзирования», исходящего от некоего массивного космического тела, могли стать свидетелями загадочного явления, известного как «пространственно-временное искривление», позволившее им увидеть изменяющееся положение горизонта и таинственный остров с городом искажённых форм, впоследствии описав это загадочное явление. (прим., — «линзирование, или гравитационная линза» — гигантская планета, звезда, галактика, тёмная материя, изменяющая своим мощным гравитационным полем направление распространения электро-магнитного излучения более малого космического тела, действуя подобно тому как обычная увеличительная линза меняет направление светового луча; недавнее обнаружение телескопом «Хаббл» этого космического явления получило название «гравитационного линзирования» и стало одним из подтверждений Общей Теории Относительности (ОТО) Альберта Эйнштейна. Как правило, гравитационные линзы, способны существенно искажать изображение фонового объекта. В последние годы эффект гравитационного линзирования используется астрономами как один из способов поиска планет в дальнем Космосе. Подробнее об этом см. научно-исследовательское эссе астрофизика Бенджамина К. Типпетта — «Возможные пузыри кривизны пространства-времени в Южной части Тихого океана», 2012):
«Не подозревая, на что похож футуризм, Йохансен, однако, достиг весьма близкого эффекта, когда говорил о загадочном городе; ведь вместо того, чтобы описывать какое-то определенное здание или строение он останавливается только на общих впечатлениях от громадных углов и каменных плоскостей... . Я упомянул его слова об углах, поскольку они перекликаются с тем, что Уилкокс поведал мне о своих страшных снах. Он сказал, что геометрия увиденного им во сне места, была ненормальной, не-Евклидовой и прямо-таки дышала чуждыми нам тошнотворными сферами и измерениями. Теперь и необразованный матрос, ощутил то же самое перед лицом устрашающей реальности». (Г.Ф. Лавкрафт, «Зов Ктулху»).
.
Изображение справа: картина Пабло Пикассо «Амбруа́з Волла́р» (1910). >>>>
Когда затем мы читаем в «Зове Ктулху», как Йохансен и его люди заметили, что «нельзя быть уверенными в том, что море и земля горизонтальны, [и что] положение относительно всего остального кажется призрачно изменчивым», становиться трудно игнорировать резонансную оценку критика Вольфганга Кайзера об изображении гротеска в искусстве:
«[Мы] так сильно взволнованы и напуганы, поскольку это наш мир, переставший быть устойчивым и прочным, ... это предполагает, что категории, относящиеся к нашему мироощущению, становятся неприменимыми» (Вольфганг Кайзер, «Гротеск в искусстве и литературе», 1957).
Несомненно, подобное отчуждение будет также ощущаться и современными читателями научных трудов Римана и Эйнштейна, в которых повседневное понимание геометрии было столь неистово поставлено на карту. Как подробно описывает историк искусств Техасского Университета Линда Дэлримпл-Хендерсон, в своей основополагающей работе «Четвёртое измерение и не-Евклидова геометрия в современном искусстве», включающей в себя исследование связей современного искусства, науки и оккультизма:
«... этот сдвиг парадигмы в математике независимо развился в художественном движении кубистов, возглавляемых Жаном Метценже (1883-1956), Жоржем Бра́ком (1882-1963) и Пабло Пи́кассо (1881-1973). Именно в картинах этих художников мы наиболее ярко наблюдаем синергетические эффекты от встречи гротеска и новой геометрии» (прим., — «Синергетика» — направление науки, возникшее в 1970-ых годах, объясняющее процессы самоорганизации сложных систем и исследующее общие механизмы самоорганизации между физическими, химическими, биологическими процессами, а также то, каким образом сложные объекты сочетаются и объединяются друг с другом).
Как заметил о кубизме художник Жан Метценже в 1912-ом году: «Если бы мы хотели связать художественное пространство с определённой геометрией, мы должны были бы обратиться к не-Евклидовым учёным; нам пришлось бы, в некоторой степени, подробно изучить отдельные теоремы Бернхарда Римана» (прим., — см. работу Линды Дэлримпл-Хендерсон, «Четвёртое измерение и не-Евклидова геометрия в современном искусстве»).
Рассматривая картины: «Голубое небо» Метценже (1913), «Мужчина с гитарой» Брака (1911) и «Амбруа́з Волла́р» Пикассо (1910), несложно признать, что во многих случаях Лавкрафт «перекликается с картинами кубистов» (Грэм Харман, «Странный реализм: Лавкрафт и философия», 2012), особенно если вспомнить ранее отмеченную сцену межпространственных сновидений Уолтера Гилмана. Фактически, воспоминания Гилмана о своих снах представляют собой поразительно подходящий подтекст к пёстрым граням картины «Амбруа́з Волла́р» Пабло Пикассо:
«Вид его рук, ног и туловища, казалось, всегда был отрезан каким-то странным нарушением перспективы; но он чувствовал, что его физическая организация и способности были каким-то чудесным образом трансформированы и наклонно спроецированы — хотя и не без определенного гротескного отношения к его нормальным пропорциям и свойствам» (Г.Ф. Лавкрафт, «Сны в ведьмином доме»).
Сновидческий опыт Гилмана, в той же степени что и живопись Пикассо, может быть понят как мощная визуализация много-перспективного видения в четырёхмерном или более высоком гипер-пространстве. Позвольте мне пересмотреть в этом свете ранее упоминавшиеся «радужные скопления пузырьков и ... калейдоскопический многогранник» со смещающимися углами поверхности (Г.Ф. Лавкрафт, «Сны в ведьмином доме»). Когда профессор истории искусств Линда Дэлримпл-Хендерсон, без какой-либо ссылки на Лавкрафта, отмечает, что термин «радужность» (переливчатость, мерцание) вошёл в лексикон искусствоведов только в 1950-ых годах для описания «двусмысленности формы» в кубистских картинах, таких как «Амбруаз Воллар», где «затенение граней создаёт меняющееся отношение, вносящее свой вклад в общее качество радужного мерцания», мы получаем представление о необычайной способности Говарда Лавкрафта создавать литературные образы, в первую очередь являвшиеся яркими и интенсивно визуальными.
Хотя Лавкрафтовская «озабоченность геометрией» (из цитаты о новой геометрии французского поэта и критика Ги́йома Аполлине́ра, 1880-1918), как и художников-кубистов, вызвала в то время резкую критику*, есть основания признать их поразительный успех в том, что они художественно и поэтически сделали доступными в высшей степени абстрактные и неясные идеи современной математики. В заключение я склонен констатировать, что использование Говардом Лавкрафтом научных метафор чаще всего подпадает под категорию обычного стилистического приёма, что атрибут «не-Евклидовости» в его творчестве остаётся просто ещё одним гротескным украшением в возвышенных попытках автора пробудить ужасы неизвестности**, однако, как ни странно, я не могу не содрогнуться от воздействия того, что представляется мне одной из самых мощных литературных попыток картографировать*** географию поистине Чудовищного.
•~•~•
______________________
Доп. примечания:
* — О критике Кубизма в творчестве Лавкрафта можно прочесть в издании «Г.Ф. Лавкрафт, Избранные письма IV» (изд-во «Аркхем Хаус», 1976): «Я получил много серьёзных критических замечаний из-за конкретной и осязаемой природы некоторых из моих «космических ужасов». Варианты общего лейтмотива включают в себя нарушение видимых законов времени и выход за пограничные линии Евклидова пространства», — Г.Ф. Лавкрафт.
** — Оценку этого стилистического приёма также можно найти в книге Томаса Халла «Г.Ф. Лавкрафт: Ужас в Высших измерениях» (2006): «Случаи, когда Лавкрафт ссылается на формулы, геометрию или пространство высших измерений, встречаются во всех его рассказах о Мифосе Ктулху и предлагают безошибочный литературный приём для создания пугающей атмосферы Неизвестности».
*** — Картографировать, картографирование — совокупность методов, процессов и технологий нанесения на карту (на основе использования любых материалов о пространственных особенностях явления и т.д.) контуров, очерчивающих ареалы более или менее однородных явлений, или точек, отражающих места встречи объектов. В качестве объектов часто выступают геосистемы разного ранга в связи с различными видами антропогенного воздействия. См. термин «биоэкологическое картографирование» природных ресурсов. В тексте используется в переносном смысле.
«ТЁМНЫЙ ИСЛАМ В АМЕРИКАНСКОЙ ГОТИКЕ: СУФИЙСКИЕ МОТИВЫ В РАССКАЗАХ Г. Ф. ЛАВКРАФТА» (2004).
«The Darker Islam within the American Gothic: Sufi Motifs in the Stories of H.P. Lovecraft».
.
Изначально статья была опубликована в британском «Журнале по Англиканству и Американистике» в 2004 году; интернет-публикация состоялась в 2016.
______________
«Особая благодарность Бурсу Оздемир (Burcu Ozdemir) за её помощь в подготовке этой статьи», — Иэн Алмонд.
.
Автор: Иэн Алмонд (Ian Almond) — английский профессор истории и философии, литературовед, культуролог, критик, теолог и востоковед. Автор книг по истории и религии Исламского Востока, таких как: «Суфизм и Деконструция» (2019), «Размышления Нирада Ч. Чаудхури, 1897-1999: Ислам, империя и упадок» (2015), «История Ислама в Немецкой мысли» (2010), «Две Веры — одно Знамя» (2009), «Новые Востоковеды» (2007), а так же множества статей и эссе. В настоящее время работает на исторической кафедре Школы Дипломатической службы Джорджтаунского университета в Катаре. Занимается исследованиями в области теории литературы, английской и мировой, включая мистическую и фантастическую прозу. Ниже-публикуемый материал вышел в рамках научного проекта «Мистицизм и Политика», который был посвящён исследованию политических перспектив представителей властных и коммерческих структур, а так же целого ряда христианских и мусульманских мистиков периода раннего и позднего Средневековья — от Майстера Экхарта, Джелаладдина Руми, Мухаммада ибн аль-Араби, до Лурианской Каббалы, Розенкрейцерства и Уильяма Блейка.
_______________
*•~•*
Аннотация.
Данная статья преследует две цели: в первом разделе рассматривается социально-политическое место Ислама как топоса (устойчивого образа, клише) в произведениях Говарда Филлипса Лавкрафта – демоны-султаны, арабские мудрецы и восточные зарисовки, с которыми мы сталкиваемся в его творчестве, исследуются с учётом реакционных и расистских взглядов самого Лавкрафта. В статье анализируется возможность того, что мрачные Лавкрафтовские боги из мифологии Ктулху, с их тайными, диверсионными планами вторжения в нашу человеческую реальность, в действительности являются возрождением знакомого многовекового христианского страха перед образом «ужасного Грозного Тюрка у ворот Вены»; однако, на этот раз действие разворачивается на фоне Новой Англии, а не на поле военной битвы при Туре или Лепанто. Во втором разделе мы рассмотрим новеллу Лавкрафта «Врата серебряного ключа» (1933) с суфийской точки зрения, увидим, как различные ссылки на «Проводника», названного Лавкрафтом «'Умр ат-тавил», могут быть помещены и переосмыслены в контексте Исламского мистицизма.
.
«Средневековые евреи и арабы были представлены в изобилии,
и мистер Мерритт побледнел, когда, взяв в руки изящный том
с надписью «Канун-и-Ислам», обнаружил, что на самом деле
это был запретный «Некрономикон» безумного араба Абдул
Альхазреда, о котором он шёпотом слышал столь чудовищные
вещи несколько лет назад...». (из романа «Дело Чарльза Декстера Уорда»)
.
Здесь есть любопытный момент: мистер Мерритт, в произведении «Дело Чарльза Декстера Уорда», просматривая библиотеку несколько пугающей эзотерики (книги по демонологии, магии и каббале), почти на восточный манер чудесным образом путает священное и нечестивое, надеясь разыскать в библиотеке своего приятеля «изящный том» монотеистической религии, на самом деле неожиданно обнаруживает его жуткую загадочную противоположность, запретный «Некрономикон». Внутри одного исламского текста Лавкрафтовский англичанин находит другой – не приемлемый Восток Авиценны (980 — 1037) или Аверроэса (1126 — 1198), — пример высшей исламской геометрии и образованности, а более тёмный и мрачный «Моргенланд» (устар. нем., — название стран Ближнего и Среднего Востока), лежащий гораздо ближе к безумию и чудовищности.
Фактически, Лавкрафтовский «безумный араб», чей оккультный труд (как нам говорят) объясняет некоторые из мрачных истин вселенной, касающихся таинственных, зловещих Древних существ и их изначальной истории, является центральным текстом, на который ссылаются персонажи почти в каждом крупном произведении Лавкрафта. Начиная со «Снов в ведьмином доме» и заканчивая «Хребтами безумия», по крайней мере вскользь упоминается или даётся ссылка на этого мусульманского разъяснителя Лавкрафтовской Вселенной. В некоторых произведениях, таких как «Дело Чарльза Декстера Уорда», книга «безумного араба» фактически преподносится как помощь и руководство, Восточное пособие по контролю и управлению силами, происхождение которых также явно не Западное. Несмотря на реальные, печально известные расистские взгляды Лавкрафта на «азиатов с глазами-бусинками и крысиными лицами» (см. Клайв Блум, «Это отвратительное кладбище Вселенной», 1990), присущий автору расизм не помешал ему поместить именно «араба» в качестве одного из ключевых эпистемологических источников собственной картины мира. То, что источником этого тайного знания может являться Восток, не должно вызывать удивления — в действительности рассказы Говарда Лавкрафта изобилуют востоковедами — главными героями, чей уровень осведомлённости о мрачной космической реальности земной иллюзии, почти всегда совпадает с некоторым восточным опытом. К примеру, неуловимый колдун Джозеф Карвен из романа «Дело Чарльза Декстера Уорда» совершил «по крайней мере два путешествия на Восток» прежде чем вернуться к свой пастве в Новой Англии; книги хранящиеся в библиотеке Харли Уоррена, как нам сообщают, в основном были на арабском языке; а история «Врата Серебряного Ключа» начинается с описания чрезмерно восточного кабинета Этьена Де Мариньи — бухарских ковров, тюрбанов и часов с иероглифическими надписями.
«Некрономикон» безумного Араба — это Уртекст (прим., — «уртекст» — главное и наиболее точное отражение первоначального авторского замысла), лежащий в основе вымышленной Лавкрафтовской Вселенной. В более чем шестидесяти рассказах и повестях, по большей части написанных в 1920-ые и 1930-ые годы, Лавкрафт развивает свои фантастические идеи о древней инопланетной расе, затаившейся и дремлющей, лежащей под иллюзией современной жизни, чтобы непостижимым образом проявить своё влияние на современное человечество в безумные моменты, странных явлений и ужасающих происшествий. В ужасе, который мы находим у Лавкрафта, есть нечто апофатическое, он никогда не проявляется полностью, но, скорее, подобно Богу «via Negativa» (через негатив), слишком часто упоминается или вызывается своими второстепенными, побочными эффектами. Следовательно, ужас в рассказах Лавкрафта — это ужас перед возможным, почти проявленным (кошмаром), — гротескное очарование потенциально Неизбежным:
«... но я никогда больше не буду спать спокойно, когда буду думать об ужасах, постоянно скрывающихся за жизнью во времени и пространстве, и о тех нечестивых богохульствах с древних звёзд, грезящих под водой, известных и почитаемых кошмарным культом, готовым и жаждущим выпустить их в мир всякий раз, когда землетрясение вновь поднимет их чудовищный каменный город к воздуху и свету». (Г.Ф. Лавкрафт, «Зов Ктулху»).
Конечно, социологические последствия таких незримых мифологий о скрытом Неназываемом уже были конкретизированы многими комментаторами – пожалуй, исследователь Клайв Блум наиболее раскрывает писателя, эффективно демонстрируя связь между творчеством Лавкрафта и его консервативной, реакционной политикой, чьи «личные травмы являлись социальными травмами той группы, из которой он вышел». (К. Блум).
В этом кратком эссе мы попытаемся сформулировать некоторые из этих идей, касающихся идеологических/текстологических опасений Лавкрафта, в исламском контексте. Такой интерпретационный жест ни в коем случае не является преувеличением — ряд моментов в Лавкрафтианском творчестве, помимо «безумного Араба» и его Некрономикона, как представляется, указывает на очевидное происхождение приверженцев Древних Ктулхианских богов:
«О самом культе он сказал, что, по его мнению, центр его находится среди безлюдных пустынь Аравии, где скрыт и нетронут Ирем, город колонн. Он не был связан с европейским культом ведьм и был практически неизвестен за пределами круга своих приверженцев» (Г.Ф. Лавкрафт, «Зов Ктулху»).
Идея инопланетной расы, притаившейся на краю цивилизации и ожидающей, чтобы подняться на Востоке и захватить нашу реальность, отнюдь не является незнакомой. Во многих отношениях истории Лавкрафта воссоздают в условиях Нового Света давний европейский страх перед «Грозным тюрком», маячющим перед вратами Вены, в ожидании штурма и порабощения всего христианского мира — только на этот раз фоном для конфликта служит ландшафт Новой Англии, а не Тура или Лепанто.
Жест Лавкрафта — прямое указание на Восток, как источник тайных знаний и явно нездоровой софии («мудрости») — также отнюдь не недавний; связь арабского Востока с колдовством и демонологией восходит, по крайней мере, ко временам финикийского философа-неоплатоника и критика христианства Порфирия (около 233 — 306 гг. н.э.), и, конечно, ранне-средневековые христианские отклики на Ислам также рассматривали Исламский Восток как место языческой магии и дьявольских искусств (см. Джон К. Ламоро, «Ранние Христианские ответы на Ислам», 2000). Ещё в XVII веке термин «аверроист» (от имени средневекового мусульманского учёного Аверроиса) всегда имел некую аморальную, нехристианскую коннотацию, например, в замечаниях немецкого философа Готфрида Лейбница (1646 — 1716) о «тех аверроистах и некоторых злобных квиетистах, воображающих, что душа поглощена и воссоединена с морем Божественности» (см. «Новые эссе Г.В. Лейбница о человеческом понимании», Предисловие, 1997). Стереотип, предлагаемый «безумным арабским автором» Лавкрафтовского «Некрономикона», также существует в своей конструктивной, хотя и более эзотерической версии: распространённой веры Розенкрейцеров (Лавкрафт любил приписывать перевод вымышленного «Некрономикона» алхимику Джону Ди), утверждавшей что легендарный основатель ордена Кристиан Розенкрейц (1378 – 1484) получил главные части своих знаний с Арабского Востока. При этом арабы рассматриваются не столько как порождатели сатанинской ереси, сколько как далёкие мудрецы, предлагающие альтернативные источники мудрости. Фальшивая обложка исламской книги, которую мистер Мерритт берёт из библиотеки — традиционная религия снаружи, мрачные тайные истины внутри — олицетворяет в произведениях Лавкрафта дилемму Ислама и его проблематичную близость к тёмной Ктулхианской реальности. Во многих отношениях две возможные генеалогии, доступные для Лавкрафтовского «безумного араба» — с одной стороны, позитивное Розенкрейцерское понимание арабского Востока, как места просветления и познания, противопоставленное средневековой Христианской демонизации Востока как порождению сатанинских искусств и нечестивых ересей — отражают двусмысленность использования Лавкрафтом исламского Востока.
С помощью детального Суфийского исследования некоторых мистических мотивов из истории «Врата Серебряного Ключа» мы попытаемся сформулировать эту дилемму в более понятных терминах. Какое место занимает топос (устойчивый образ) ислама – его минареты, арабский язык, демоны-султаны – в Лавкрафтовском творчестве? Является ли это просто ещё одной версией эстетики Востока, наряду с «индуистскими идолами» и буддийскими храмами, всего лишь ещё одним цветом в экзотической палитре Лавкрафта? Или есть что-то особенное в Абдул Альхазреде и его внушающей страх сущности «'Умр ат-тавил» (Древнейшем), нечто, что предполагает — по крайней мере, в одной истории — исключительно исламское понимание Мифов Ктулху и многомерных путешествий, в которые отправляются главные герои.
Несомненно, в творчестве Лавкрафта присутствует связь со стандартными восточными образами, особенно в причудливом научно-фантастическом фэнтези «Поиск Неведомого Кадата», в пейзаже которого, похоже, нет ничего, кроме разрушенных храмов, городов с минаретами, восточных лавочников и полумесяцев. Когда главный герой Рэндольф Картер встречает торговцев в тюрбанах, которые «брали только золото и крепких чёрных рабов», трудно не подумать об арабах как о предполагаемом расовом типе. Когда рассказчик говорит о «Базальтовых столбах Запада», за пределами которых «упорядоченная вселенная... жадно жующий в хаосе демон-султан Азатот», также трудно не увидеть, как Шпенглеровские расовые взгляды Лавкрафта снова выходят на поверхность, на этот раз на фэнтезийной воображаемой карте, где упорядоченный Запад образует знакомую для Картера территорию — и последний рубеж для Востока, не исповедующего ничего хорошего, кроме «ужасающих пустот» и «адских танцев». (прим., — см. книгу С.Т. Джоши, «Г.Ф. Лавкрафт: Закат Запада» /1990/, где, среди прочего, в рамках философской трактовки Лавкрафта рассматривается знаменитый трактат философа Освальда Шпенглера «Гибель Западной Цивилизации» /1922/, как возможный контекст для прочтения произведений Лавкрафта. Также смотрите обзорное эссе «Отшельник Провидения. Необычная жизнь Лавкрафта» /1992/, австрийского критика фантастической литературы Франца Роттенштайнера, ставящего под сомнение тот факт, насколько много философии Лавкрафт знал на самом деле из первых рук и первоисточников: «по всей вероятности, Лавкрафт имел представление о действительно первоклассных философских умах только основываясь на сочинениях других авторов»).
Как и у многих писателей Ориенталистского (восточного) жанра до и после него, таких как Джордж Байрон, Эдгар По, Джон Барт, Хорхе Луис Борхес (подробнее об увлечении Борхеса исламом см. мою статью «Борхес – пост-ориенталист: Образы Ислама с Западных окраин», 2004), кладовая образов Лавкрафта своим истоком имела раннее детское знакомство с арабской «Тысячью и Одной ночью Шахерезады», на которую Лавкрафт часто ссылался и влияние которой сохранялось на протяжении всего его творчества. И всё же, любая попытка рассматривать Лавкрафтовских демонов-султанов и арабских колдунов как современное возрождение средневековых христианских стереотипов ислама быстро становится проблематизированной не только из-за собственного неприятия автором христианства, но и из-за его восторженной оценки того, что он явно почитал более романтическим верованием. Вспоминая о своём детском опыте занятий в воскресной школе, он пишет:
Изображение справа: иллюстрация голландского художника Антона Пика (1895-1987) к сказкам «Тысячи и Одной ночи Шахерезады», 1940 год. ↓
«Абсурдность мифа, который я был призван принять, и мрачная серость всей веры по сравнению с восточным великолепием магометанства, определенно сделали меня агностиком» (Л. Спрэг де Камп, «Г.Ф. Лавкрафт: Биография», 1976).
А в другом письме, в манере несколько похожей на Байрона, утверждавшего, что принял Ислам в Стамбуле (вернувшись в 1810 году из турецкого путешествия Байрон, как сообщается, сказал: «Я был очень близок к тому, чтобы стать мусульманином». См. «Ислам и романтический Ориентализм», М. Шарафуддин, 1994), Лавкрафт заявляет:
«Одно время я собирал юношескую коллекцию восточной керамики и предметов искусства, объявив себя набожным магометанином и взяв псевдоним «Абдул Альхазред» — в котором вы узнаете автора того самого мифического «Некрономикона», перетянутого мной в различные свои рассказы...». (Из письма Эдвину Бэрду, 3 февраля 1924 года).
«Набожный магометанин», «Восточное великолепие»: несмотря на само-пародийный тон и провокационное преувеличение, есть что-то обескураживающе парадоксальное в принятии Лавкрафтом исламского востока. С одной стороны, в таких мотивах как демоны-султаны и арабские маги, присутствует христианская форма и происхождение, если не христианское содержание, подчёркнутое тем, что Лавкрафт постоянно использует слово «нездоровый» для описания любого связанного с ним религиозного места («мёртвые храмы в горах... не могли прославлять ни правильных, ни полезных богов»). При весьма светском заимствовании Лавкрафтом христианских образов, вековые ассоциации с «другим мусульманином» (прим.,— мусульманские общины создавались как «иные» более 1400 лет, на протяжении веков фигура мусульманина использовалась как угроза), с безумием, ужасами, чудовищностью и апокалипсисом (известный протестантский богослов Мартин Лютер /1483 — 1546/, видел в тюрках необратимость и знамение конца веков. См. «Западные взгляды на Ислам в средние века», Ричард У. Саутерн, 1962) сохраняют впечатление достаточно условного использования исламских мотивов в западных литературных произведениях. С другой стороны, стандартное «Саидское»* отвержение Лавкрафта как ещё одного западного «карикатуриста–ориенталиста» упустило бы из виду три тонких, но важных момента: во-первых, то, что отказ Лавкрафта от своей собственной веры – ее «мрачной серости» и «абсурдности» — и даже его эстетическое предпочтение ислама христианству заставляет нас в ином свете пересмотреть его использование безумных Арабов и вторгающихся Сил.
(прим., — *«Саидское» отвержение Лавкрафта»; Эдвард Вади Саид, /1935 — 2003/ — американский профессор литературы Колумбийского Университета арабского происхождения. Литературовед, критик, историк литературы и теоретик культуры. Основоположник научной сферы пост-колониальных исследований. Популярный журналист и общественный деятель, активист Организации Освобождения Палестины. Критик израильской политики в палестинском вопросе. Автор знаменитой книги «Ориентализм», жёстко критикующей западные воззрения на Восток и обвиняющей западную науку в духовной поддержке и оправдании колониализма. Был членом Палестинского Национального Совета и главным консультантом по делам Палестины в США).
Во-вторых, центральная роль Востока и Абдул Альхазреда, безусловно, исключает любую маргинализацию ислама в Лавкрафтовских текстах — напротив, в несколько извращённой пародии на то, как христианство в своём знании Аристотеля полагалось на Авиценну и Аверроэса, практически все англосаксонские герои Лавкрафта, чтобы осознать своё положение, вынуждены неизменно ссылаться на арабскую науку (пусть даже не на логику или алгебру, а на некромантию). Другими словами, существует эпистемологическая зависимость Запада от Востока. В некотором смысле, это также приводит к третьей проблеме, связанной с прямым отказом Лавкрафта от стереотипов в своих рассказах: к неоднозначному статусу «Древних», чудовищных сил, безусловно, в изобилии вселяющих страх и ужас, но обладающих более высшим статусом — с точки зрения познаний, интеллекта, возраста и силы — по отношению к «ничтожному, истощённому войной человечеству» (см. «Дагон», Г.Ф. Лавкрафт). Во многих отношениях эта двусмысленность обеспечивает один из самых загадочных аспектов фантастической литературы Лавкрафта — одновременное возвышение и принижение американской идентичности. Моменты снисходительной ностальгии по англо-саксонскому пейзажу (когда Рэндольф Картер становится королем потустороннего королевства «Оот-Наргай», нам говорят, что он всё равно отдал бы «все тысячи минаретов Селефаиса за сонные уютные крыши деревни рядом со своим домом»), чередуются с псевдо-мессианскими надеждами «на славное воскрешение могущественного Ктулху..., когда звёзды и земля снова будут готовы» («Зов Ктулху», Г.Ф. Лавкрафт).
В действительности Лавкрафт смешивает свои тропы: говоря о возвращении «Древних» как о восстановлении некоего исконно арийского положения вещей, но используя для их выражения крайне лютеранскую лексику, касающуюся «тюрка у двери». «Древние» как притаившаяся, мерзкая, невыразимая угроза, но также и как возвращение к прежнему состоянию до-человеческой славы, причудливая, почти космическая Руссоистская тоска* по своему изначальному расовому происхождению (*прим., — «Руссои́зм» — учение французского философа Жан-Жака Руссо /1712 — 1778/, явившееся реакцией против господства разума и провозгласившее права чувств, основано на принципах сентиментализма, индивидуализма и натурализма, троякий культ: чувства, человеческой личности и природы). «Невыразимая» (угроза) в самом психо-аналитическом смысле этого слова. Уважаемый французский критик и редактор Морис Ле́ви (1929 — 2012) уже писал о психо-сексуальной, подавленной природе Лавкрафтовских ужасов: «Лавкрафтовский монстр не столько пугает, сколько вызывает отвращение. Его атрибуты кажутся необычайно яркими. Он специфическим образом характеризуется своей вязкостью (он тягучий, липкий, иногда выделяющий зеленоватый гумор), своей несообразностью (он рыхлый, дряблый, желеобразный), интенсивным смрадом, который он испускает, и своей роящейся, кишащей множественностью» (см. «Г.Ф. Лавкрафт: Исследование фантастики», Морис Леви, 1969, перевод с фр. С.Т. Джоши, 1988).
При таком понимании Лавкрафтовских текстов, как попытки вернуться к чему-то большему, иному и отличному от себя, будет полезно взглянуть на одно из самых восточных произведений Лавкрафта, «Врата Серебряного Ключа», чтобы попытаться понять, каким образом тексты Лавкрафта в действительности используют исламскую — и, в частности, Суфийскую лексику.
«По его словам, Картер сказал ему, что этот ключ перешёл
к нему от предков, и что он поможет ему открыть Врата
в своё потерянное детство, а также в странные измерения
и фантастические царства, которые он до сих пор посещал
только в смутных, недолгих и ускользающих снах».
.
Хотя единственным арабским термином в Лавкрафтовской истории «Врата Серебряного Ключа» является имя демонической сущности Абдул Альхазреда — «'Умр ат-тавил» («Самый Древний Из Них» — буквально по-арабски означает — «самая долгая жизнь»), история отсутствующего Рэндольфа Картера и взволнованного собрания его коллег, пытающихся решить, следует ли или нет исполнять завещание после его смерти, — изобилует Суфийскими мотивами: не только такими терминами, как врата (макам), тайна (сирр), завеса (хиджаб), проводник (худ), потеря идентичности (фана'), но и такими идеями, как радикальная невыразимость Бога (танзих), мир как иллюзия (хаял) и центральное значение сновидений (ру'йа). Конечно, путешествие Картера во времени и его многочисленных измерениях не является религиозным поиском в каком-либо общепринятом смысле этого слова — и всё же одним из самых удивительных аспектов текста Лавкрафта является то, как автор намеренно привлекает Исламский Восток и, в частности, ряд ключевых терминов из исламской мистической традиции, чтобы рассказать эту историю об исследователе, пытающемся отправиться в прошлое и вернуть «потерянное детство, о котором он никогда не переставал скорбеть».
Во многих отношениях вековые Эдемские восточные ассоциации — страны «Моргенланд» с метафорами рождения, происхождения и обновления — могут объяснить, почему самая восточная из сказок Лавкрафта — это также история человека, желающего вернуться в своё детство. Рассказ Лавкрафта 1932-го года, написанный в со-авторстве с Э. Хоффманом Прайсом, погружён в Восток от начала и до конца. Будь то (как мы уже видели) декоративные излишества кабинета Этьена Де Мариньи с его бухарскими коврами и иероглифическими часами, или фигура самого Де Мариньи, «выдающегося креольского исследователя тайн и восточных древностей», или даже отсутствующий главный герой — Рэндольф Картер, явно представляющий собой нечто среднее между знаменитым египтологом Говардом Картером из экспедиции 1922-го года и исследователем Викторианской эпохи Ричардом Бертоном. «Врата Серебряного Ключа» также является одной из немногих историй Лавкрафта, в которой действительно присутствует восточный персонаж — Свами Чандрапутра (на самом деле замаскированный Рэндольф Картер), чья «густая чёрная борода, восточный тюрбан и большие белые рукавицы придавали ему вид экзотической эксцентричности».
Однако, что наиболее поразительно в рассказе Лавкрафта — это то, как он связывает свою историю о многомерных путешествиях, иногда косвенно, иногда достаточно явно, с языком Суфийского мистицизма. В наиболее стандартных версиях Суфизма душа (нефс) отправляется в путешествие — путешествие, на самом деле не для отбытия, а скорее для возвращения (руджа́), возвращения к божественному источнику, из которого она пришла изначально. Поскольку этот источник абсолютно трансцендентен (танзих) и находится за пределами всех имён и атрибутов, Душа должна постепенно покинуть мир множественности и вернуться к Богу через ряд «станций» или уровней (макам), медленно избавляясь и теряя свою идентичность, прежде чем она сможет отвести Завесу и соединиться в союзе (иттисал) с Божественным Единым (аль-вахд).
Как только индивидуальная душа, вернувшись к своему происхождению осознает свою скрытую божественность, она приобретает радостное, высшее знание о том, что (перефразируя средневекового учёного и мистика Ибн аль-Араби) всё находится в Едином, а Единое находится во всём. То, что мы видим в Лавкрафтовской истории, на самом деле является мрачным воспроизведением вышеупомянутой лексики. Встреча и союз с Неизвестным и Невыразимым божеством у Лавкрафта — это не радостная кульминация путешествия Души, а скорее опыт, полный риска и опасностей. Один из самых длинных отрывков из «Некрономикона», когда-либо цитируемых в произведениях Лавкрафта, появляется в истории «Врата Серебряного Ключа», где Абдул Альхазред предупреждает своих читателей об опасностях, подстерегающих любого, кто попытается слишком глубоко исследовать происхождение этого потустороннего вида:
«И хотя есть те, — писал Безумный Араб, — кто осмелился заглянуть за Завесу и принять ЕГО в качестве проводника, они были бы более благоразумны, если бы избегали торговли с НИМ; ибо в «Книге Тота» написано, как велика цена одного вгляда. И те, кто прошёл, больше никогда не возвращаются, ибо на просторах, выходящих за пределы нашего мира, находятся формы Тьмы, которые захватывают и связывают. ... все эти Чёрные формы меньше, чем ТОТ КТО охраняет Врата: ТОТ КТО проведёт Опрометчивого за пределы всех миров в Бездну безымянных пожирателей. Ибо Он есть 'УМР АТ-ТАВИЛ, Самый Древний Из Них, которого писарь отобразил как ПРОДОЛЖАТЕЛЯ ЖИЗНИ».
В этом отрывке есть ряд суфийских отголосков – в первую очередь это Завеса (хиджаб). В Суфизме завесы часто рассматриваются как временные знаки, которые, пытаясь ослабить, рассеять и даже скрыть невыразимое величие Бога, «подменяют» божество. Как выразился суфийский мыслитель XIII века Ибн аль-Араби: «Пророк сказал: — У Бога есть семьдесят покровов (завес) Света и Тьмы; если бы Он снял их, слава Его лица сожгла бы всё, что воспринимается взором Его созданий», ... пока эти завесы существуют, они не позволяют нам увидеть Его могущество вблизи» («Футухат аль-Маккия» или «Мекканские Откровения», Мухаммад ибн аль-Араби, 1231 год). Интересно то, как Лавкрафт переносит в свои произведения эту религиозную идею непреодолимой, подавляющей истины, истины столь поразительной, настолько мощной и глубокой, что для сохранения рассудка наблюдателя требуется завеса. Сорвать эту завесу – как это делает в рассказе Рэндольф Картер – значит действительно рискнуть безумием.
Изображение справа: картина британского художника-оккультиста Остина Османа Спейра. >>>>
Это, пожалуй, одна из наиболее общеизвестных особенностей произведений Лавкрафта — чем больше его герои узнают о Древних, чем больше они видят и слышат, читают об их чудовищной истине, тем ближе они подходят к тому, чтобы сойти с ума. Так много классических Лавкрафтовских историй заканчиваются подобным сумашествием — персонажи в конечном итоге рыдают или истерически смеются из-за того, что на секунду, слишком долго или слишком далеко зашли в прочтении одного отрывка. Неудивительно, что «безумие» (меджнун) в Суфизме также имеет место, обычно для описания того, что происходит, когда Душа пытается получить знаний о Боге больше, чем она духовно подготовлена. И всё же, последствия таких безумств в Суфизме редко бывают столь зловещими, как у Лавкрафта — известное суфийское сомнение в рациональности, как в том, что мешает нам по-настоящему увидеть Бога (средневековые исламские мистики, такие как Ибн аль-Араби, нередко каламбурили над корневым значением слова «разум» ('акл), что в арабском языке также может означать «цепи» или «оковы»), заставляло их рассматривать опьянение, безумие или смятение, как возможность заглянуть в Божественное, ускользающее от всякого рационального понимания.
Во многих отношениях, это мрачное повторение Невыразимого, является частью общей стратегии в большинстве произведений странной фантастики — взять общепринятую Божественную идею, как нечто превосходящее любое имя или мысль, и превратить его Невыразимость в зловещую тайну, «ужас, за пределами всех человеческих представлений или расчётов» (см. «Дело Чарльза Декстера Уорда»). Идея о том, что человеку может понадобиться Проводник, чтобы найти эту Невыразимую истину, также имеет свои отголоски в исламе. Одно из самых распространённых имён Аллаха — «Тот, кто направляет» (аль-худ), и во многих суфийских писаниях идея руководства (хиддая) является божественной — Бог ведёт искателя истины по мере его продвижения по «станциям», иногда уводя его дальше, иногда удерживая, как Он считает нужным. Ибн аль-Араби пишет: «Что делает Бог, так это даёт некоторым из Своих слуг достаточно руководящего света, чтобы они могли ходить во Тьме вторичных причин... Завесы вторичных причин опущены вниз и никогда не будут приподняты, так что не желайте этого!» (см. «Суфийский Путь Знания», Уильям Дж. Читтик, 1989).
Лавкрафтовский Проводник, инопланетная сущность, ведущая главного героя через множество измерений к «неведомой и бесформенной космической бездне за Вратами Предела», проявляя аналогичную заботу о благополучии сопроводимого человека. В нескольких местах 'Умр ат-тавил предупреждает Рэндольфа Картера, что он всегда может вернуться назад, если пожелает: «Я готов показать вам Высшую Тайну, созерцать которую — значит взорвать слабый Дух, но прежде чем вы взгляните на эту последнюю и первую из тайн, вы всё ещё можете сделать свободный выбор и вернуться, если пожелаете, через двое открытых Врат и с Завесой перед глазами». В обоих случаях, знание влечёт за собой не только ответственность, но и ассоциируется с террором и ужасом — по крайней мере, для тех, кто не готов с ним справиться. И, именно в природе этого «Оно» — того, что Лавкрафтовский Проводник называет «последней и первой из тайн», и того, что суфии называют «сирр аль-сирр» или «тайна тайн» — «Врата Серебряного Ключа» предлагают самые очевидные ассоциации с суфийской традицией. То, к чему 'Умр ат-тавил приводит Картера, в действительности, является самоотверже́нием — или, скорее, осознанием того, что он безгранично избранный, составная часть миллиардов других «я», человеческих и нечеловеческих, во всей бесконечной вселенной. Это осознание нельзя назвать счастливым. Он знал, что существовал некий Рэндольф Картер из Бостона, но не мог быть уверен, был ли он тем или кем-то другим. Его «Я» было уничтожено. Никакая смерть, ни обречённость, ни мука не могут вызвать того всепоглощающего отчаяния, возникающего при потере собственной идентичности. Слияние с Небытием – есть мирное забвение; но сознавать существование и в то же время знать, что ты больше не являешься определённым существом, отличающимся от других существ, что у тебя больше нет своего «Я», – это невыразимая вершина агонии и кошмара. «Его «Я» было уничтожено».
Можно сказать, история Лавкрафта, скрывает гораздо более суровый ужас, чем обычные версии Невыразимого, с которыми мы сталкиваемся — никаких безымянных тварей в склепах или грибов с Юггота, а скорее гораздо бо́льший ужас от иллюзии идентичности. Стремление Рэндольфа Картера к «Высшей тайне», его желание отодвинуть последнюю Завесу, приводит к мучительному открытию, что его «Картерность» (прим., — в переносном смысле «отождествление, самоидентичность» — постоянное соотнесение человека со своим собственным «Я» вне зависимости от изменчивости, «субъективное, вдохновенное ощущение тождества и целостности») всё это время была не более чем иллюзией, сном, обманом. Этот отрывок предлагает довольно мистический момент — Картер обнаруживает, что он является частью Вселенной, и что Вселенная является частью его самого. В том, что Лавкрафт неоднократно подчёркивает ужас возможной потери своей Бостонской, англо-саксонской идентичности, есть также интересный политический подтекст; для такого писателя, как Лавкрафт, столь убеждённого в расово структурированной иерархии, мысль о том, что он «больше не является определённым существом, отличающимся от других существ», явно близка к Невыразимому. И всё же, если отбросить расово-политическое мировоззрение Лавкрафта, самое интересное в «Высшей тайне» Рэндольфа Картера то, что она почти в точности повторяет Суфийское понятие «фана́» (уничтожение самого себя) и ха́ял (иллюзия). В суфизме Душа несёт в себе тайну — тайну своей Божественности, своего небесного происхождения. Эта тайна скрыта Богом под маской самости: «Бог не позволяет узнать настоящую тайну, а именно то, что Он есть сущностное «Я» всех вещей. Он скрывает её за инаковостью, которая есть — Ты» (см. «Фусус аль-Хикем» Ибн аль-Араби, в переводе: «Грани Мудрости», Ральф Остин, 1980). По сути, Бог — это тайна самости, тайна, которую многие непросветлённые души, проходя через всю жизнь, так и не открывают.
То, что переживает Картер, когда пересекает порог, к которому его приводит 'Умр ат-тавил, примерно параллельно суфийскому описанию окончательного (повторного) объединения Души с Богом: через соединение (иттисал) с Богом человек уничтожается (фана́) от самого себя. Тогда Бог проявляется так, что Он становится его слухом и зрением. Бог не является ничем из этих органов восприятия до тех пор, пока они не будут сожжены от Его существа, так что там будет ОН, а не они (см. «Суфийский Путь Знания», Уильям Дж. Читтик, 1989). Подобно тому, как индивидуальная Душа теряет контроль над своим слухом и зрением, когда Бог берёт их на себя, так что верующий становится одним из миллионов всемогущих органов Бога; точно так же Рэндольф Картер, чувствуя, как его личность ускользает от него, с ужасом осознаёт, что он — один из миллиардов граней Картера, не имеющий оригинала. По иронии судьбы, метафора сожжения — идея о том, что открывшаяся божественность «сжигает» индивидуальность души, чтобы она могла без каких-либо препятствий полностью участвовать в её повторном поглощении — также имеет место в рассказе «Врата Серебряного Ключа», поскольку безымянное Существо, с которым наконец встречается Рэндольф Картер, обращается к нему «в непомерных волнах, которые поражали, жгли и гремели».
В обоих случаях, это представление о сокрытом, неизвестном, неземном происхождении, лежащем под оболочкой привычного, объясняет аналогичное понимание иллюзии в Суфийских и Лавкрафтианских вселенных. Японский исследователь-исламовед Тосихико Идзуцу начинает своё изучение трудов арабского мыслителя Ибн аль-Араби с ключевого отрывка из книги «Фусус аль-Хикем»: «Мир — это иллюзия, он не имеет реального существования. И это то, что подразумевается под «воображением» (ха́ял), ибо вы просто представляете, что он (то есть, мир) является автономной реальностью, совершенно отличной от божественной реальности и независимый от неё, в то время как на самом деле это нечто совершенно иное. Знайте, что вы сами — плод воображения. И всё, что вы воспринимаете и говорите себе: «Это не Я», тоже является воображением. Так что всё существование — это воображение внутри воображения» (см. «Сравнительное исследование ключевых философских концепций Даосизма и Суфизма», Тосихико Идзуцу, 1967). «Мир — это иллюзия». Непросветлённые люди считают вещи независимыми и коренящимися в самих себе, в то время как Бог абсолютно трансцендентен и отделён от окружающей их «реальности»; однако те, кто действительно обладает гнозисом, постигли истину Материи — что всё существующее, включая их собственное «я», по сути, и является Богом, продолжением Божественного.
Точно так же Картер переживает расширяющее сознание, осознание наших повседневных представлений о сновидениях и реальности, когда Проводник ведёт его через Порог: хотя люди называют (мир) реальностью, а мысли о его многомерном Первоначале — нереальностью, на самом деле всё обстоит совершенно наоборот и прямо противоположно. То, что мы называем материей (сущностью) и реальностью, есть тень и иллюзия, а то, что мы называем тенью и иллюзией, есть материя и реальность. Рэндольф Картер, как и многие другие герои Лавкрафта, смог постичь эту Платоновскую истину благодаря своему врождённому любопытству — любопытству, порождённому скептическим отношением к миру повседневности: «Разве все его поиски не были основаны на вере в нереальность локального и частичного?».
Именно в этом отказе принять повседневное не как нечто само по себе, а как указатель на высшую реальность, эти две обсуждаемые лексики имеют общую Герменевтическую основу (прим., — Гермене́втика — «искусство толкования», теория и методология интерпретации, в частности библейских и философских писаний, используется когда непосредственное понимание текста терпит неудачу, и включает в себя семиотику, прагматику, вербальную и невербальную коммуникации). Такие критики, как Дэвид Виласека, уже исследовали метафизические последствия этого стремления (говоря словами Д. Виласеки) к «скрытой, трансцендентной истине за пределами языка и понимания» (см. «Ностальгия по происхождению: Заметки о чтении и мелодраматичности в книге Г.Ф. Лавкрафта «Дело Чарльза Декстера Уорда», Д. Виласека, 1991). Однако нас интересует то, как подобные мистические термины и мотивы в Лавкрафтовских рассказах приводят не к божественному союзу с Богом Любви и Милосердия (как это происходит в их изначальных традициях), а скорее к более двусмысленному, порой даже чудовищному положению вещей.
.
В рассказе «Врата Серебряного Ключа» Древние кажутся относительно благодушными, но в таких историях, как «Дело Чарльза Декстера Уорда», мир в лучшем случае представляется лживой иллюзией, невинно прикрывающей нечто гораздо более зловещее: «ферма была лишь внешней оболочкой какой-то грандиозной и отвратительной угрозы, масштаб и глубина которой, слишком серьезны и непостижимы для большего, чем просто смутное понимание».
Иллюзия реальности мира поддерживается через неведение (или даже невежество) — в Суфизме это непонимание того факта, что все мы в некотором роде являемся Богом и всё, что мы видим, связано с Ним. У Лавкрафта природа этой космической иллюзии более тёмная, но структурно та же самая — неосознание нашего истинного происхождения. В такой истории, как «Шепчущий во тьме» (1930): «огромные массы неосведомлённых обывателей» не имеют представления о предыстории человечества, космических истоках и «безднах первоначальной жизни», из которых она появилась (см. «Зов Ктулху», Г.Ф. Лавкрафт). Действительно, в некоторых местах Лавкрафт даже предполагает, что для этих сущностей человечество могло быть неуклюжей случайностью или игрушкой — например, в романе «Хребты безумия», где мы читаем о «Великих Древних, спустившихся со звёзд и 'состряпавших' земную жизнь в качестве шутки или ошибки». Как ни странно, в Суфизме тоже существует традиция верить в функциональное предназначение человечества, но не ради 'развлечения', а как форма утешения и удобства для Создателя — в известном Суфийском изречении сказано: «Я являюсь скрытым сокровищем, жаждущим стать познанным, поэтому я создал людей, чтобы быть познанным ими» (см. «Творческое воображение в Суфизме Ибн аль-Араби», Генри Корбин, 1969).
Иллюзия обыденной, повседневной жизни как завеса лежит на невыразимой истине Лавкрафтианской Вселенной – для немногочисленных искателей правды, заходящих слишком далеко, вскоре на поверхность выходит более мрачная реальность. Так, мистер Мерритт берёт в руки книгу, которая, по крайней мере судя по её внешней обложке, представляется священным религиозным текстом об исламской вере, только для того, чтобы обнаружить находящийся внутри неё таинственный «Некрономикон». Даже Ислам, по-видимому, принадлежит к дихотомии внутреннее/внешнее, поверхность/реальность, пронизывая Лавкрафтианскую Вселенную; следует помнить, что и Аллах отвергается агностиком Лавкрафтом наряду с Христом и Иеговой, как «незначительные, малые земные боги», чья «показная мишура» обеспечивает лишь «их мелкие человеческие интересы и связи – их ненависть, гнев, любовь и тщеславие». Любое исчерпывающее исследование места Ислама и исламского Востока в творчестве Говарда Лавкрафта должно было бы выйти далеко за рамки этого эссе – например, ещё предстоит исследовать центральное значение сновидений, как в Исламе, так и в творчестве Лавкрафта.
В Коране пророки часто получают послания от Бога в форме сновидений (ру'йа), а толкование снов в Суфизме было такой же важной наукой, как и Экзегеза (прим., — «Экзегеза» — непосредственно религиозное толкование древних, священных Библейских Писаний). Когда мы читаем у Лавкрафта о «Первых Вратах, где 'Умр ат-тавил диктует сны Древним», или даже любой другой из моментов практически в каждой истории Лавкрафта, где тёмные космические силы дают о себе знать в снах главных героев, трудно не вспомнить исламское эхо этого Суфийского мотива. Так же можно было бы рассмотреть запрет на изображение в Исламе — и как это имеет свой аналог в редких изображениях Древних и их творений в Лавкрафтовских текстах («... ибо Шогготы и их работа не должны были быть видны людям или изображены какими-либо сущностями»), не говоря уже о гораздо более текстологическом вопросе, касающемся ориенталистских предшественников Лавкрафта. Учитывая Лавкрафтовское восхищение Уильямом Бекфордом, Томасом Муром и Эдгаром По, в частности возникает вопрос, почему изображение Ислама в их произведениях не оказало бо́льшего влияния на отношение самого Лавкрафта к исламской вере.
Конечно, влияние прочитанных Лавкрафтом в детстве историй «Тысячи и Одной ночи» безусловно можно увидеть в повести «Поиск Неведомого Кадата» и в его демонах-султанах. Однако, восточный юмор в таких текстах, как рассказ «Тысяча и вторая сказка Шахерезады» Эдгара По, романтика Востока в повести «Лалла Рук» Томаса Мура, не говоря уже о важнейшей исламской морали, которую мы находим в произведении «Ватек» Уильяма Бекфорда..., ни одно из этих прошлых представлений о Востоке, похоже, не оказало какого-либо заметного влияния на состав собственного Лавкрафтовского восприятия Востока. Единственной особенностью, действительно сохраняющейся в этой по сути романтической генеалогии текстов, по-видимому, является отведённое Исламу — с в е р х н о р м а л ь н о е место (говоря иначе — место выше, или за пределами нормы), — поэтому неудивительно, что в работах такого писателя научной фантастики и ужасов, как Говард Филлипс Лавкрафт, любое упоминание об ужасающей, сверхъестественной, инвазивной реальности всегда будет иметь подобные бессознательные, социо-культурные коннотации.
Когда-то давно Говард Ф. Лавкрафт испек ароматный пирог, начиненный морепродуктами и космическим ужасом. Его хтонический тягучий запах не сразу разнесся по планете, более того, автор почил в относительной безвестности и бедности. Но позже Ктулху, Древние, таинственные ужасы у порога и весь этот поток мрака густо окутали массовую культуру, а сам Лавкрафт стал иконой ужасов. Фильмы, компьютерные и настольные игры, а также, конечно, продолжатели, подражатели и переосмыслители – с кухни маэстро голодным не ушел никто.
Справедливо отметить, говоря о продолжателях, что и Говард Филипс начинал не в чистом поле, до него и вместе с ним творили другие страшнописцы, но в истории жанра, пожалуй, лишь Эдгар Алан По занял не менее заметный пьедестал. Король в Желтом, Каркоза и другие любопытные образы рисковали упокоиться в безвестной бездне, но были вынесены на мощной спине спящего в Рльехе, отправившись наводить ужас в век двадцать первый.
Сегодня перед вами лежит книга Джона Лэнгана, книга, изданная в 2016 году, совсем недавно. Она весьма подводная и мрачная, потусторонняя и хтоническая, но рыбьей тухлятиной от нее не несет. Есть здесь некоторые странные решения, будут нарекания по поводу стиля, но почему-то текст не теряет от этого своей притягательности и, что важно для вступления, он хорошо обыгрывает лавкрафтовские мотивы.
Что важно – когда ты хочешь сыграть на поле Лавкрафта, ты можешь тащить в игру сколько угодно уродливых монстров, сколько угодно таинственных манускриптов и обезумевших безумцев, но с гордо поднятым щупальцем уйдет лишь тот, кто сможет сказать меньше, а показать неизмеримо больше. Автора открывает перед читателям дверь в другой мир и говорит: «Ну что, заходи первым, а я следом». И только ты робко выглядываешь, что там такое, как рассказчик выталкивает тебя и закрывает за тобой дверь. Ты сам проваливаешься в самое жерло истории, а автор безмолвствует, его работа уже окончена. Настоящий ужас должен прийти из фантазий и догадок читающего, а не от пишущего. Если писатель может это, тогда он познал Лавкрафтовский дзен. Перед нами во многом такой случай.
Раз он в море закинул невод
Итак, книга Лэнгана состоит их двух книг. Сверху и снизу — это грустная история овдовевшего немолодого мужчины, который очень тяжело тоскует о своей умершей от рака супруге. История, перерастающая в жуть, но не теряющая терпкую меланхолинку.
Успокоение герой находит в рыбалке. Закидывает удочку, и ждет рыбу. Ловит, отпускает. За таким занятием он готов проводить почти всё свободное время, в любую погоду. Мужчина довольно подробно рассказывает читателю о своей тоске, о своих чувствах, о том, как он постепенно приглушает боль. Делает он все это мужественно, спокойно и поэтому как-то старомодно (за что лично от меня первое спасибо автору), без истерик, наркотиков, ночных дискотек и смены пола, или как там сегодня принято страдать?
Доверительное повествование нашего героя чуть затягивается. Мы вовсю ждем – что же такое будет, какая там с ним случилась история, ведь вначале он уже закидывает нам удочку про таинственный случай с потерей друга и какую-то небывальщину. Но нет, история, вроде бы взяв темп, снова его теряет. С Эйбом (так просит звать себя главный герой) в одной компании трудится некто Дэн, и у него случается несчастье — он теряет в автомобильной катастрофе жену и детей. Эйб, к тому моменту в какой-то мере уже свыкшийся со своей утратой, видит, как страдает его товарищ. Герой предлагает Дэну порыбачить вместе. Ну, ему показалось, что это может помочь. Сказано – сделано. Это медитативное занятие вскоре превращается у них в традицию. Перед глазами проносятся страницы с описанием того, как эти двое постепенно сдруживаются и рыбачат, рыбачат, рыбачат. И вот, однажды, Дэн предлагает Эйбу отправиться поудить к некому малоизвестному ручью, не объясняя, откуда он о нем узнал, и почему хочет непременно туда. Что ж, почему нет. Они приезжают на место, откуда можно выйти к ручью, но прежде заскакивают в ближайшую закусочную, переждать ливень.
Жил старик со своею старухой
Тут нас встречает новый, уже третий старт произведения и второй его слой. В закусочной герои услышат зловещую историю о долине неподалеку, ставшей впоследствии дном большого водохранилища. В те давние времена, когда она еще не была заполнена толщей воды, там существовали поселения, а также имение очень богатого и влиятельного человека. Так случилось, что у него занемогла молодая жена, которую, откуда не возьмись, приехал лечить подозрительный незнакомец в дивной карете. Жена умерла и были похороны, но позднее в ночи люди видели, как незнакомец и богач прогуливаются по берегу с девушкой, подозрительно напоминавшей усопшую – та вышагивала так, словно только научилась ходить.
Вот приезжает бригада для строительства водохранилища, а также главные герои: Райнер Шмидт с женой Кларой и дочерьми. Райнер — бывший профессор, изгнанный из своего круга за изучение каких-то богомерзких книг. Он подрядился на строительство водохранилища, каким-то чудесным образом убедив нанимателей в том, что много смыслит в этой работе.
В поселении рабочих случается несчастье. Под колеса повозки попадает жена одного из мастеров, и тут же гибнет. Муж ее горюет и много пьет, его дети на время идут погостить в дом Клары и Райнера. Чу, и за детьми в ночи приходит отец, а с ним и мать. Ну да, та самая, которая нашла свой конец под колесами. Как и в фильме Горец, мало кто радуется ее возвращению с того света, но выглядит она куда хуже, чем Коннор Маклауд. Судя по ее движениям и облику, тело женщины так и оставалось смертельно изломанным, однако, она двигалась и говорила. А глаза у нее были желтыми и страшными, будто бы не человеческие, а рыбьи.
Пришел невод с одною рыбкой
Здесь открывается, пожалуй, наиболее шикарный и лаконичный отрезок произведения, где по улочкам поселения ковыляет изуродованный труп женщины, жаждущий увести своих детей обратно домой, где отважная Клара всеми силами отбивается от неё. И здесь мы встречаем центральный метафорический образ книги «Рыбак», так роднящий его с лавкрафтианскими мифами. Огромное существо, плывущее под водами бушующего океана, окруженное образами умерших, но жаждущих вернуться обратно людей, которые, конечно, уже не те, кем были при жизни. Этот образ приходит во сне к одной из героинь, но с ним мы еще встретимся и за пределами снов.
В поселке народ до последнего сохраняет определенную толерантность по отношению к всем странным событиям, но понимание того, что нужно что-то делать перевешивает чашу весов. Райнер снова прикасается к таинственным книгам, аккумулирует в себе некую мрачную, но мощную силу, и идет побеждать зло, находящееся, очевидно, в особняке давно уже почившего богача. Здесь автор вылетает с трассы фольклорно-мистического реализма и лавкрафтианства и пропахивает десяток-другой страниц по проселочной дороге дарк-фэнтези, что я бы записал минусом.
С непростою рыбкой, — золотою
Оказывается, что таинственный постоялец, способный воскрешать мертвых, поймал и удерживает на специальном берегу, находящемся не в нашем измерении, древнее существо, место которому на нижнем днище нижнего ада морского. Существо это и позволяет колдуну творить свои миражи. Только вот на самом деле никого он не оживляет — это чудища, выходящие из воды, принимают форму тех, кого хотят видеть люди. А люди хотят вернуть своих умерших близких. Таинственный Рыбак удерживает существо множеством крюков, тросов и цепей, не давая ему уйти обратно в неизвестность. Почему? Да потому что он и сам когда-то потерял семью, он и сам одержим иллюзией того, что их можно вернуть с того света.
Райнер вступает в бой с Рыбаком и побеждает. Впрочем, уверенности в том, что Рыбак полностью деморализован нет, но героям пора уходить из этого странного места. Позднее строительство дамбы заканчивается, и всю сцену действий закрывает толща воды. Таинственное зло остается где-то там, погребенным, но не изгнанным. И ручей, на который отправляются Эйб с Дэном — как раз та малая жила, текущая из неведомого потустороннего источника. Если удачно пройдешь мимо ручья – можешь повстречать умершего. Так об этом написал родственник Дэна, живший неподалеку. И вот, занавес истории про дамбу опускается, а мы возвращаемся к нашим рыбакам из начала романа.
Они отправляются к ручью, только всё это время Эйб еще не вполне понимает, всю логическую цепочку событий. Дэн скрывается из виду. Эйб стремится его догнать и встречает… свою жену. Следует трогательное воссоединение влюбленных, только вот радоваться и недоумевать нашему герою недолго, ведь перед ним нечто, что только притворилось знакомым ему человеком. Герой попадает на тот самый берег, где произошло сражение между Рыбаком и Райнером.
Оказывается, Рыбак всё еще удерживает то самое существо, и магия была разрушена не полностью. А для ее подпитки, нужны люди, точнее их смерти. Эйб понимает всю мрачность происходящего, а вот Дэн, который теперь отдыхает на берегу с существами, притворившимися его семьей, вполне доволен и даже готов убить друга, если тот не останется здесь. Между ними завязывается борьба, в результате которой Дэн погибает. Эйбу удается покинуть берег живым, не поддавшись затягивающей его иллюзии. Но только Рыбак продолжает сове дело и поныне.
В финале романа герою придется еще раз встретиться с потусторонним, когда воды рек выходят из берегов и достигают его дома. К нему приходит образ убитого друга. Но и тут Эйбу удается справиться выйти сухим из воды.
Чего тебе надобно, старче?
Джон Лэнган писал свою книгу довольно долго, хоть получилась она не такой большой. Возможно это повиляло на некоторую неровность в стиле и даже жанре произведения. И шероховатости эти настолько бросаются в глаза, что остается только удивляться, как, местами будто бы недоредактированный роман, попал на полки магазинов. Можно отметить довольно слабые диалоги, некоторые из них выглядят аляповатыми и излишними. Сама структура романа – начало, потом еще начало, потом еще одно начало. Замысел автора понятен, но исполнен, пожалуй, не самым ровным образом.
В тот момент, когда речь впервые заходит о Дэне, появляется желание закрыть книгу и отложить в сторону, ибо хватит уже размазывать вступление! Но если заставить себя протолкнуться через второй старт, далее будет всё интереснее и интереснее. Как я уже замечал, в какой-то момент история превращается в дарк-фэнтези с заклинанием меча, магической битвой между профессором и Рыбаком. Но к счастью в полный Властелин колец автор окунается ненадолго.
Есть отрезки, читая которые, хочется сразу отправить запрос Лэнгану на еще десять книг в подобном ключе. Шикарная мистика, саспенс, колоритные образы — это пока мертвая женщина бегает за своими детьми и неожиданно появляется то тут, то там; это описание морского чудовища, это таинственные рассказы про ручей и богача с его почившей женой. Язык Лэнгана, если об этом можно судить на основании перевода, хороший, у него отлично получаются описания и рассуждения. Такое впечатление, что ему нужно время, чтобы пойти на взлет, и именно поэтому некоторые моменты несколько затягиваются.
Но почему же я пишу этот обзор? Почему «Рыбак» вообще издан и даже переиздан у нас и в других странах, если текст такой неровный и, быть может, чуть сыроватый? Да потому что история вышла очень яркой и самобытной! Автор умеет рассказывать и погружать читателя в свой мир. Читать «Рыбака» интересно. Но главное, с моей точки зрения — это не просто ужастик, а метафора и притча. Не так часто, согласитесь, можно встретить на прилавках философский ужастик с лавкрафтовским флёром.
Домой в море синее просилась
Идея текста, если сложить ее в одно предложение — «отпусти». Отпусти то, что ушло, отпусти тех, кого не вернуть. Пойми, что ты держишь за руку призрака, и он может утащить тебя в пучину тьмы. Может ты просто сопьешься или убьешь себя как-то иначе, проведешь остаток жизни в полусне, не обязательно за тобой придут люди-рыбы.
Главный герой закидывает удочку в пучину, вытягивает оттуда рыбу. Удочка и крючок здесь – символы поиска и удерживания, способ зацепить нечто, что пытается уйти. Так Рыбак, в стремлении вернуть своих близких, изыскивает способ достать со дна жуткое гигантское существо, Дэн готов прожить остаток дней с чудищами, принявшими облик его любимых.
Эйб не отпускает образ своей жены, Рыбак не отпускает чудище. И это жутко трогательно. Именно так. Одновременно жутко, тоскливо, задумчиво. Именно поэтому, я думаю, роман Лэнгана живёт. Эта история запоминается, она возвращается для все новых и новых переосмыслений. Даже изъяны текста воспринимаются как-то по-особенному.
Долго у моря ждал он ответа
Джону Лэнгану удалось сыграть на поле Лавкрафта мастерски – у нас тут есть неведомый Древний, есть заунывная готика, тайна, которую герой зацепляет только частично. Читателю, наверняка, хочется еще раз вернуться на тот берег, побольше узнать, что же это за чудище. Пучина продолжает скрывать свои тайны, будоража разум. С интересом жду уже запланированную встречу с другим романом автора, изданном на русском языке, и это «Дом окон». Замечу в финале, я не имел в виду, что Лэнган является подражателем Говарда Филипса, скорее речь шла о темах, которые принято называть лавкрафтовскими, хотя это обобщение вполне можно назвать спорным. Но поклонникам великого и ужасного определенно стоит заглянуть к автору на огонек, поудить вместе с ним ужасные смыслы из неизъяснимых глубин.
Лавкрафт никогда не был одаренным иллюстратором, но никогда не стеснялся снабжать свои рукописи небольшими зарисовками. Он рисовал планы реальных и воображаемых городов, изображал некоторых своих монстров, обычно перед тем как описать их на словах. Ниже небольшая подборка из примечательных рисунков Лавкрафта с ссылками на архив его наследия в Университете Брауна.
1 января 1925 года Лавкрафт переехал из бруклинской квартиры Сони Грин на 259 Парк Авеню в новое жилье на 169 Клинтон Стрит. Там его одежда была украдена (костюмы, пальто, чемодан и радиоприемник). В этом письме к своей тетке Лиллиан Д. Кларк Лавкрафт изобразил себя «одетым» лишь в длинную ниспадающую бороду.
17 апреля 1926 года Лавкрафт возвращается в Провиденс. В этом письме к Фрэнку Белнапу Лонгу Лавкрафт не только изобразил план жилища, но и описал каждую его стену.
В этом письме к Фрэнку Белнапу Лонгу Лавкрафт нарисовал свой герб, объединяющий линии Лавкрафта, Филлипса, Олгуда и Плейса. Наличествует и девиз – «Quae Amamus Tuemur» — «Защищать то, что нам дорого».
Лавкрафт со свое теткой Энни переехал в новую квартиру 15 мая 1933 года. Он пришел в восторг от этого старинного дома и писал о нем многим своим корреспондентам. Он нарисовал план квартиры в письме к Карлу Ф. Штрауху; другие версии были приложены в письмах к Дональду Уондри (31 мая 1933) и Альфреду Гальпину (24 июня 1933).
"Недавно я работал над одной вещью – картой Аркхема, дабы все отсылки в планируемых историях были согласованы" (письмо ГФЛ Дональду Уондри, 28 марта 1934)
В "Зове Ктулху" (1926) Лавкрафт описывает скульптуру, найденную у культистов на болотах Луизианы. Данный рисунок божества Лавкрафт отправил своему другу, Роберту Барлоу.
Э. Хоффман Прайс навестил Лавкрафта в июне-июле 1933. В этом письме Прайсу годом позже Лавкрафт изобразил несколько мест, которые они совместно посетили, включая "аптеку в которой они купили пиво".
В период с марта по декабрь 1936 Лавкрафт написал несколько писем своей соседке Мэриан Ф. Боннер. Наиболее частым объектом его внимания стали дворовые кошки, обитавшие между их домами и прозванные Лавкрафтом "Κοµπων ’Αιλουρων Τάξισ" – "Обществом Элегантных Кошек".