Немного удивляешься, когда узнаешь, с каким трудом, в какое время написана «Arc de Triomphe», ведь, в отличие от других произведений, которые были мною прочтены, его отличает нарочито-отстранённый стиль повествования, здесь есть эмоции и чувства, но они будто-бы притуплены изрядной порцией анестезии, будто бы Ремарк выбрал отстранение главным инструментом борьбы с реальной действительностью.

В отличие от более позднего «Der schwarze Obelisk», здесь полностью отсутствует ощущение будущего, даже чувство жизни и бытия тут пребывает в притупленном состоянии. Доктор Равик, по сути, мёртвый человек, у него остался профессионализм, он ещё способен на дружбу, даже на любовь, но это скорее внешние реакции уже остывшей души. Это человек, живущий только и исключительно сегодняшним днём, поскольку в день завтрашний он не верит. И это неудивительно, если учесть слом в эпоху Первой мировой, бесконечную стагнацию Интербеллума, и пришествие омерзительной волны фашизма. Он даже лишён Родины, поскольку принявшая в себя коричневую чуму нация не может теперь быть для него своей. Будущее сгинуло в концлагере, под рифлёной подошвой сапога кляйн-фюрера Хааке.

И, тем не менее, Равик, Людвиг Фрезенбург, сохраняет свою голову поднятой. Он не оскотинился, не спился, даже в таком состоянии полусмерти он сберёг чувство собственного достоинства — это выражено хотя бы в том, что он отказывается бежать от опасности, и от новых тёмных времён, наоборот, он готов встретить их лицом и грудью, не намереваясь умирать окончательно, стоически принимая пламя новой войны.

Для оттенения образа Равика и была введена Жоан Маду, которой свойственен тот же самый недуг, что и её возлюбленному — она не чувствует будущего. Однако, в отличие от него, Жоан слишком буквально следует принципу «жить одним днём», и попросту уходит во все тяжкие, потеряв достоинство, предавая, обманывая, и отдаваясь изо всех сил своей чувственности. Читатель ожидает, что любовь, чувства, воскресят душу Равика, однако он остаётся отстранённым и холодноватым, поскольку безошибочно знает, что будущего нет ни у чего, в том числе и у любви. Предательство со стороны любимого человека его не удивляет, но и простить его он не может, поскольку смирится с несовершенством человеческой природы всё же не в состоянии, оставаясь где-то в глубине себя юным идеалистом, каким он наверняка был до лета 1914 года. Поэтому Равик куда ближе умирающей Кэт Хэнгстрём, с которой они не сближаются до конца, но именно это отдаление и позволяет им сохранить тёплое отношение друг к другу, не запятнанное трагизмом и предательством.

Читать концовку романа, конечно, непросто, поскольку мы, читатели, чувствуем, вслед за героем, что гибель и крушение мира, и смерть любимых людей на этом фоне — абсолютная норма, распад и умирание Равик, как и, видимо, Ремарк, воспринимают как естественный ход вещей. «Arc de Triomphe»- роман, написанный бесконечно одиноким человеком, которому уже не о чем мечтать. Так что, мне кажется, роман этот не о любви, и не о мести — это попытка Ремарка объясниться с этим миром, в очередной раз поделится с ним своим внутренним Я, и понять, как их встреча отзовётся в его собственном сердце.

Суховатый, но красивый роман, не такой молодой, как история о трёх товарищах, и не такой иронично-умудрённый, как история вокруг чёрного обелиска во дворе одного похоронного бюро. Повествование об одиноком человеке в эпоху безвременья...

Эта сага не такая насыщенная событиями, как история о Харальде Прекрасноволосом, но куда более ярко раскрашеная и занимательная. Чего только стоят многочисленные висы, разбросанные по тексту, причём все, как на подбор, хлёстки, ритмичны, снабжены отменнейшими загадками-кённингами. Фактически всё своё правление сей славный представитель Инглингов отбивался от нашествий из-за моря, из Дании и Нортумбрии, периодически пропуская то одну вражескую высадку, то другую, что позволяет косвенно скептически отнестись к словам Снорри об абсолютном мире в пределах его королевства. Не менее яркий встроенный сюжет в рамках саги — опасный баланс компромисса выросшего в христианской среде Уэссекса конунга с язычниками-бондами Трёндалага, которые, отказываясь принимать веру в Христа, требовали от своего владыки полного соблюдения ритуального политеса, часто весьма греховного с точки зрения веры. Развороту интриги в этом конфликте помешало, к несчастью, очередное нашествие родичей на берега норвежских фьордов, однако противостояние обещало быть весьма занимательным.

Пока что эта сага, быть может, не самая важная в цикле о норвежских королях, но, безусловно, самая художественная.

Очередной пролистанный «ваховский» роман, который позиционирует себя как «ироничный». Первый я когда-то, лет 10 назад читал, и он меня как-то не впечатлил, произвёл впечатление какой-то самой стандартной приключаловки. Приключения комиссара Каина продолжаются, автор не даёт читателю заскучать, подсовывая своему герою препятствие за препятствием, одну толпу врагов другой хуже. В этом жанре самое главное — как обыграть штампы, и, надо признать, на этот раз Алекс Стюарт с задачей справился. Находчивый комиссар постоянно так выворачивает свою боязнь схватки и лютой смерти, что его желание прикрыть свою... полу шинели постоянно оборачивается якобы грамотным руководством и личной храбростью. Это забавно, хотя, само собой, ржать в голос всё равно не с чего, однако пару раз улыбнуться можно.

В общем, обычный проектный роман, с небольшой ноткой иронии. Забавно, но не более.

Самый популярный роман Ремарка, самый цитируемый, самый продаваемый...

Главная особенность «Drei Kameraden» в том, что эта книга общечеловеческая, она понятна всем и каждому. «Im Westen nichts Neues» страшный роман, но он посвящён опыту, который способен разделить далеко не каждый, «Der schwarze Obelisk» светел, печален и, в общем-то, написан лучше, но он очень контекстен, и погружён в свою эпоху.

Не таков этот роман. Отчего же так? В процессе чтения я сподобился посмотреть выпуск «игры в бисер», и был несколько удивлён, что участники программы, несмотря на все усилия почтенного ведущего (а среди них был и один из двух его переводчиков, Юрий Архипов), не смогли сказать буквально таки ничего о его истории, поэтике, его сюжетном и смысловом наполнении, кто-то и вовсе отзывался о «Drei Kameraden» довольно таки пренебрежительно, к примеру, именуя его чисто коммерческим произведением, ориентированным на определённую читательскую аудиторию. Но вот что странно: этот роман вызывал у собеседников лютый приступ ностальгии, они начинали мечтательно вспоминать молодость, свои мечты, кабаки, девушек, схожих с Пат Хольман, или стремящихся к этому... Даже те, кто свысока отнёсся к Ремарку, чувствовали его тёплый след на своей душе.

«Drei Kameraden» не про сюжет, его сложно пересказать так, чтобы он не казался банальным, и не про смысл, в нём мало размышлений и философичности. Общечеловеческим этот роман делают эмоции, чувства, ощущения, само «исподвольное» ощущение жизни. Всё дело в том, что мы хорошо чувствуем этот текст, точнее, легко проецируем на себя эмоции молодого Роберта Локампа, поскольку он хорошо понятен любому человеку. Любой, кто был в отношениях с женщиной, поймёт его чувства к Патриции Хольман, любой, кто знал дружбу, понимает и товарищеское единство бывших фронтовиков, без слов понимающих и поддерживающих друг друга (Николай Васильевич, ох зря вы вложили в уста своего героя излишне опрометчивые слова...), и многое, многое иное — разочарование, злость, отчаяние, шок, радость, счастье — всё это описано Ремарком так, что неизбежно вызывает чувство узнавания — «да это же я!». И так же всем знакомо, особенно нам, жителям эпохи Безвременья, их ощущение отсутствия будущего, обыденности и некой скучности повседневных трагедий. Вокруг рушатся целые миры, жестоко уничтожаются человеческие мечты и стремления, а нам это кажется нормой... Что и страшно. Но верная дружба, и любовь к Пат — также своего рода товарищество — настоящая крепость среди рушащегося мира, вызов своему времени, стремление человека к жизни вопреки эпохе.

Такова эта книга — она цепляет именно тем, что она понятна всем и каждому, потому что посвящена самому главному — жизни человеческой, её повседневному бытию, её высоким и низким страстям — понятно, ясно, без особых прикрас, но и без нарочитой трагедийности. Это не слишком глубокий роман, это верно, в нём много чисто литературных приёмов, множество оборванных линий. Но, в отличие от многих произведений, им действительно можно прожить, ведь так легко поставить себя на место Роберта Локампа, понятного всем и каждому обычного человека.

Один из самых известных конунгов в цикле «Королевских саг», считающийся объединителем Норвегии и творцом единовластия на её территории, от плодородных полей Рогаланда до студёных северных пределов. Рядом была объединённая, пусть даже и формально, Швеция, через пролив конунги из рода Скьёльдунгов старались биться за Ютландию, вот и юный правитель дал себе обет не стричь волосы, покуда всё западное побережье Скандинавии не окажется в его власти.

Надо сказать, что история Харальда куда более ярка, чем сага о его отце, она насыщена деталями и запоминающимися сюжетными ходами — чего только стоит «орёл на спине«! Но это уже не перечень однообразных походов — нет, в тексте прослеживается определённая тенденция, тенденция к описанию процесса политогенеза, пусть и в его зачаточном виде. В принципе, ничего мудрёного в самом процессе истребления других конунгов, и возвышения отдельных ярлов в качестве наместников, нет. Снорри, наоборот, показывает процесс исхода норвежцев, не согласных с новыми порядками, с податями и военной повинностью, за пределы страны — кто-то переселился в глубь лесов и гор полуострова, а дерзкие сердцем переселились на острова, в том числе и на родную для автора Исландию. Оттуда они совершали набеги на бывшую родину, уже в привычном и классическом для нас облике викингов.

Несмотря на то, что предки нашего почтенного годи сбежали от власти чрезвычайно воинственного и жадного конунга, в его саге он представляется сильным и отважным правителем, которого любят его сотрапезники и который навсегда, к лучшему, изменил облик своей земли, утвердив отныне свой род в качестве династии. Интересно, что в исторической памяти исландцев враг их предков был утверждён в таком позитивном качестве,

Зачастую «закатные» романы у хороших писателей бываю куда светлее и добрее, чем их «молодые» вещи — не все глупеют и озлобляются с приходом старости. Особенно если они вспоминают свою юность. Помните — «Юнкеров» Александра Куприна, «Жизнь Арсеньева» Ивана Бунина, «Лето Господне» Ивана Шмелёва? Вот и повествование Ремарка таково. Он не идеализирует прошлое, не раскрашивает его в умильные абрикосовые тона ушедшего времени, он просто радуется тому что — было.

На самом деле Ремарк описывает совсем не радостную эпоху, послевоенное время в проигравшей стране, поражённой нищетой, реваншизмом и озлобленностью Суперинфляция разоряла миллионы, многие заканчивали жизнь самоубийством в это сумрачное время, рушились семьи, ломались жизни. Улицы даже маленького города заполнены инвалидами и осиротевшими вдовами. И, взращенные отцеженной памятью о прошедшей войне, поднимают голову тёмные силы нацизма, который обещает своим сторонникам единство, силу, процветание, и, — самое главное! — чувство собственного достоинства, чего напрочь были лишены снедаемые гордыней и нищетой обыватели и недобитое унтер-юнкерство. На празднествах вывешиваются флаги бывшего Рейха, потихоньку начинаются антисемитские и антикоммунистические погромы, болезненный для всего мира Интербеллум начал движение к своему логичному завершению... Вильгельм фон Штернбург, биограф писателя, утверждает, что автор проводит чёткие параллели между временем Веймарской республики и современной ему ФРГ, но мы оставляем на его совести все параллели и намёки.

Но Ремарк на этом мрачном холсте умудрился написать совсем иную картину. Показал других немцев. Большая часть героев «Der schwarze Obelisk» просто живёт, своей жизнью, твёрдо отстаивая свою самость. Как Георг Кроль, как Людвиг Бодмер, как, в конце концов, безумная девушка Изабелла-Женни, обретшая в своём сознании полную свободу от ублюдочных условностей нашего больного мира. Они любуются голубым небом, посещают бары и поэтические кружки, бьются по переулкам с зигующими молодчиками... В какой-то степени, все эти люди по своему несчастны, из-за своего времени, из-за предчувствия мрачного будущего, из-за своей искалеченной судьбы — но каждый из них обладает силой духа и самостью. Молодой Людвиг, альтер-эго нашего автора, выживая в этом мире, предпочитает обращать свой взор в Вечность, и говорить с ней о душе человеческой, о смысле жизни, о любви, в конце концов, а не об условностях курса доллара или стремительно летящих вверх цен.

Воспоминания об этой жизни, молодой, яркой и вдумчивой, раскрашивают повествование в тёплые тона ранней осени, немного грустные, но светлые тона ностальгии по проходящей жизни. Не гнетущая тоска, нет, что вы — печальная грусть по ушедшей молодости и идеализму, по её друзьям и недругам, по той стране, которой больше нет, и в которой автору жить уже не суждено. В своём ностальгическом оммаже Эрих Мария Ремарк как бы говорит миру, который ушёл, и людям, уже покинувшим его — спасибо, что вы были.

Незамысловатая история об отце одного из главных конунгов «королевских саг», Хальвдане Чёрном. По стилю это больше напоминает анналы, погодовую хронику походов, завоеваний и убийств. В этом плане Хальвдан был весьма удачлив, его жизнь описывается как череда походов и интриг, согласно Снорри, конунг был весьма умён, и ловко пользовался любым случаем для укрепления своей власти и расширения контроля, он также выведен здесь как «законоговоритель» создававший и соблюдавший законы, за что и имевший добрую славу.

Самый любопытный момент был с погребением, причём параллели этому обычаю наблюдались и в Швеции. При Хальвдане были хорошие урожаи, и его бренные останки, останки правителя, приносящего плодородие, яростно делили между собой сразу несколько регионов Южной Норвегии, бонды были искренне уверены, что священные кости конунга помогут им в будущие голодные годы.

Любопытно, но суховато — ни поэзии, ни особых интриг, ни ярких сюжетов.

«Ynglinga saga».

Эпическое творение невероятной мощи, ничуть не менее значимое, чем повествования Иордана или Саксона Грамматика, легендарное описание славной эпохи истоков наиболее знатных родов ярлов и конунгов Северной Европы. Для древнего скандинава вопрос его рода был одним из мирообразующих, собственно говоря, и нынешний исландец знает о своих предках куда больше, чем любой современный европеец. Конунги, главные герои «королевских саг», могли властвовать над людьми только в том случае, если им это позволял их род, для этого великий годи Снорри Стурлусон и выводит глубокие корни, ветвящиеся сквозь рыхлую почву истории в далёкое прошлое.

Иордан вывел своих готов с острова Скандзы (!) во главе с королём Беригом, высадившимся на берегу континента. Монаху Нестору пришлось выделять символическую фигуру «добровольно призванного» князя Рюрика, чтобы обосновать притязания правящей династии. У Снорри была несколько иная задача. Он, как и в «Младшей Эдде», стремится соединить историю Севера со всемирной, сплести древних покровителей своих предков, сияющих асов, с героями средиземноморского региона. Но есть и отличия — в «Младшей Эдде» он помещает Асгард в Малой Азии (Туркланде), и выводит их происхождение от Приамидов, делая их выходцами из Трои. Совсем по иному в «Ynglinga saga», которая переносит Асгард на северо-восток от Чёрного моря, в Великую, или Холодную Svithjod, гипотетическое пространство на окраине мира (упреждая вопросы, это не Гардарика, которую Снорри здесь чётко отделяет от Свитьод), где светлые асы воевали на берегах Приченоморья, в районах Танаиса, с тёмными ванами. Ас Один в какой-то момент покидает Асгард, и оседает в районах восточного побережья нынешней Швеции, где его род дал начало городу Уппсале и стал истоком могучей династии Инглингов.

После Одина и Ньёрда повествование, конечно, рассыпается — в конечном счёте, Снорри не стремится к тому, чтобы восхвалить конунгские подвиги, или последовательно описать их биографии — вовсе нет. Главная его задача — показать чёткую преемственность знатности родов конунгов, и её непрерывность, чтобы у читателя не осталось никаких сомнений в том, что одноглазый колдун в синем плаще является великим предком норвежских и шведских королей. Для живущих на краю света людей важно не попрать веру своих предков, но переутвердить её в новом качестве, заставить не только помнить старых богов-асов, но и продолжать гордится ими, своими родичами и покровителями.

Конечно, в этой саге нет поэтической мощи «Voluspa», но даже от этого суховатого, прозаического и почти документального повествования захватывает дух, от него веет какой-то еле уловимой древностью, и теперь, каждый раз, смотря на молчаливые анфасы Вендельских шлемов, я буду повторять эти имена — Агни, Ингви, Адильс, Ингьяльд... Неспешное перо Снорри перенесло на бумагу неверное эхо прошлого, принеся нам хотя бы их имена.

Очень жаль.

Все старания Ремарка, его творческий крик прошёл впустую. Через десять лет после публикации его романа началась новая война. История не жалеет тех, кто не учит её уроков.

Как это знакомо нам, правда? «Во имя Родины»... Вот и верьте в свою войну.

Роман Ремарка появился в ту эпоху, когда эхо войны постепенно отзвучало, и в обществе забурлили иные силы, иные тенденции, что вело прямым курсом к новому смертоубийству. Почувствовал ли это молодой писатель, интуитивно решивший вылить на печатные страницы, в пику своему времени, собственный опыт пребывания на фронте? В пику преступной политике «героизации войны»? Эхо от публикации в 1929 г. было огромным, восхищением сменялось бурным негодованием, и люди, которые десять лет спустя вновь отправят немцев на смерть, сыпали сакраментальными фразами про «ушат грязи», который вылился на истинно патриотичного солдата, умирающего с исключительно с именем Der Furher на устах... Знакомо, правда?

Молодой Эрих Мария Ремарк не размышляет над «концом Европы», не печалится о крушении старого мира, о забытой в Интербеллуме эпохе Модерна. Он просто описывает то, что видел, но не совсем своими глазами — к счастью для мировой литературы, он быстро оказался в тылу с тяжёлыми ранениями, и не успел сломаться под тягой поствоенного синдрома. Но он видел этих молодых стариков, тех, кто выжил в идущей мясорубке, и чувствовал их обнажённую, навсегда искалеченную душу, обросшую корочкой первозданных инстинктов и потребностей.

Когда Пауль Боймер сидит за своим юношеским письменным столом, и его луша истекает слезами, но не по старой жизни вчерашнего школьника, а по самому себе. Он уже мёртв, он не преодолевает войну, не мужает в схватке с противником, в нём безнадёжно мёрт любой пафос, будь то казарменный псевдопатриотизм, или пацифизм. Для того, чтобы приспособится к жизни на передовой, понадобилось выжечь из себя всё человеческое, оставив только самое базовое — в основном, желание жрать, спать и возлечь с женщиной. Поэтому Боймер и его одноклассники считают себя стариками — существами, смирившимися с будущей смертью, огрубевшими и отупевшими в близости своего конца. Да, они записались добровольцами, поскольку верили в пропаганду, верили в своего Кайзера и Faterland, но жизнь быстро расставила всё по своим местам.

Кто-то сказал, что главный звук этого романа — крик. Мне кажется, скорее — уже полузадушенный хрип, поскольку крик может издавать только потрясённая, но здоровая душа. Душа же молодого-старого ветерана уже умирает, каждый убитый товарищ, каждая пуля, пущенная в противника, каждый разорвавшийся в окопе снаряд сносит часть его собственной человечности, того, что так тяжело взрастить.

Но война не кончится. Она придёт вновь. Ремарк это чувствовал интуитивно, и не только в образе фронтовиков, не находящих себе места в мирном быту. Он показывает тыл — и этот тыл отвратителен и ужасен, дебильно-радостен и наивен. Сытые, выглаженные и жизнерадостные люди, утирающие слёзки умиления от героизма парней, в упор не желая видеть их застывших и усталых взглядов. И этот тыл, своей поддержкой всего происходящего изуверства, вновь запустит страшный концерт из разрыва снарядов и свиста пуль.

Утрата человечности — вот что переносит роман Ремарка в вечность, он оторван от политической действительности, и находится вне времени. Пауль Боймер и его боевые товарищи говорят на любых языках, они держали в руках всё, от каменного рубила до пульта беспилотника. «Im Westen nichts Neues» остаётся непреходящим именно потому, что он описывает войну прежде всего как уничтожение человеческого «Я».

Im Westen nichts Neues... Всего лишь в какой-то день погиб человек. Очередной солдат, отправившийся в Вечность со спокойным лицом мученика, получившего избавление. Никаких перемен. Просто перестал быть Пауль Боймер.

Всего навсего.

Новый виток деконструкции «героики» как жанра, пересборка фэнтези в сторону мэйнстрима и «большой литературы», по крайней мере, попытка её. Дрейф нашего старого друга Муркока в эту сторону начался задолго до появления на арене Мультивселенной семейства фон Бек (Катинка ван Бэкк не в счёт), и жанровые эксперименты удавались ему с переменным успехом. Однако тексты нашего автора не спутать ни с чем другим — набор богатейших наркоманских трипов, полная бесшабашность фантазии, я б даже сказал, своего рода поэтическая дерзость делает его узнаваемым.

В центре архитектоники Мультивселенной лежит образ Города как центра притяжения всего — и Порядка с Хаосом, и Добра со Злом, будто бы Вечный Град Танелорн преломляется из мира в мир, отображая и наполняющие его силы, и синапсы его творца-паисателя. Танелорн-Амалорм-Миренбург-Лондра-Имррир-Лус-Птокай-Санкт-Петербург... Теперь вот «The City in the Autumn Stars».

Перед нами ловкая стилизация, не такая изящная, как в «Gloriana», но достаточно занимательная и любопытная — воспоминания идейного Солдата Удачи, несущего крест проклятия своих предков, и продолжающего борьбу за Новый Мир вопреки старому миру, битву Свободы против Власти. Целый каскад залихватских полубезумных образов постепенно охватывает нас, это мир всеобщего увядания и неунывающего декаданса, в котором тоска еле заметна под наслоениями иронии и стёба, особенно это заметно, когда наш автор вытаскивает из-за пазухи скучающего лиса Ренара, одновременно и реликта древних романтических времён Средневековья, и «плутовского» провозвестника новой эпохи метаиронии и деконструкции.

В том же году, в 1986, Эрикезе-Урлик-ДжонДейкер отказался быть Вечным Воителем, тогда же Муркок попытался отказаться от мира героической Архаики в пользу эпохи Модерна, Попытка была, само собой, не первая, но именно в этих двух романах автор сделал попытку распрощаться со своей юностью, что характерно, не слишком удачно. В плане описания смены эпох предыдущий «The War Hound and the World's Pain» (1981) сказал куда больше, хотя, по своей форме, был «героикой», всё же куда тщательнее выписывал философскую составляющую, проводил мысль о конце эпохи Власти «Больших Смыслов». Здесь же Муркок слишком увлёкся стилизацией, и, видимо, не имея чёткого плана, всё равно вывел сюжет в область чистой «фэнтези», сведя всё к борьбе очередных персонифицированных сил, «Большие Смыслы» же так и остались не у дел. А какой обещался быть фон! Промышленное развитие XVIII века, Великая Французская Революция, победное шествие Рационализма и рождение «Долгого XIX века» — как много бы мог выразить в этих рамках более, простите, интеллектуальный писатель! Ему это уже удавалось — в уже упомянутой «Gloriana» — но не в этот раз.

В общем, излишне затянутый роман, но его проблема даже не в этом. Так же, как и в случае с «The Dragon in the Sword», слишком много сюжета, причём не завлекающего и не слишком интересного, и слишком тонок слой смысла на нём, чтобы компенсировать тяжёлую сюжетную основу. В целом, хорошо, но ожидалось всё же большее.

От позднего Муркока, ожидаешь, конечно, большего: уже позади преинтереснейший эксперимент «Gloriana», уже пустился в плаванье «полковник Пьят», Вечный Воитель в своих основных воплощениях уже нашёл, так или иначе, покой. «The War Hound and the World's Pain», вышедший в один год с экспериментальным «Byzantium Endures» представляет из себя классическое фэнтези в достаточно обычной для нашего друга Майкла манере — с отважным героем, его возлюбленной и смертельным врагом, с могущественным покровителем и стремлением к покою. Типичный Вечный Воитель? В принципе, да, всё весьма канонично. Всё как в юности, когда зачитывался приключениями вечно проклятых героев Муркока...

Несмотря на «плоть от плоти» с «молодыми» романами, он всё же написан по иному, не так резко и дёргано, какими были, скажем, приключения Дориана Хокмуна, и не так надрывно, как странствия Элрика из Мэлнибоне. Этот роман куда более спокоен, в этом спокойствии меньше буйства красок, но более глубок мрачноватый фон, слегка напоминаю Землю времён Разрушенной Луны, откуда родом граф Улрик Скарсол. Но на этот раз Муркок выбрал не абстрактное мрачное будущее, и не экзотику иных миров, а одну из узловых точек европейской истории — Тридцатилетнюю войну, последнее ожесточённое столкновение Юга и Севера, знаменующее переход к Модерну. Ульрих фон Бек не просто отправляется в своё странствие — умный автор, как всегда, наделяет своего Вечного Воителя великой миссией — создать новый мир, на этот раз не разрушая старый.

Боги множество раз гибли под пером нашего автора — в Танелорне от клинка Чёрного Меча, от четырёх рук божественного Кулла, умирали вместе с миром Молодых королевств и экс-императором Элриком. Муркок с какого-то момента, раз за разом, сокрушает с пьедестала иномировые, божественные силы, стремящиеся поработить человека, чтобы обрести свободу. Его Боги — это всегдашние дети, играющие в войну и могущество, и спасение — в отвержении их.

Вот почему именно в разгаре этой ожесточённой религиозной бойни, падший ангел Люцифер и находит нового слугу, но для чего? Чтобы отыскать Грааль? Чего же хочет враг рода человеческого, примирится с Господом, вновь воссеть одесную у Его трона? Или чего-то иного?

Ответ кроется, неожиданно, в том, как развивает Муркок свою философию Человека, свободного и открытого. Тридцатилетняя война завершилась окончательным становлением Модерна — но лишь потому, что и Бог, и Дьявол оставили этот мир, точнее, отказались воплощать в нём своё могущество, и Человек обрёл свободу от чужих сил, отныне познавая самоё себя и весь мир. Модерн — эпоха рациональности и гармонии, которую человек ищет не в чужом могуществе, но в самом себе, и символом его становится Чаша Грааля, которое дарует старое доброе Равновесие, а не Порядок и Хаос.

конечно, этот роман оставляет после себя очень интересное послевкусие. С одной стороны, он довольно прост и незамысловат, по своей «квестовой» фабуле, но обладает эдаким необычным «тёмным» очарованием, на руку автору играет и мрачный антураж едва ли не предапокалиптической Германии, и холодные просторы Миттельмарха-Лимба. Но вместе с тем она очень светлая и оптимистическая, поскольку Ульрих фон Бек с открытой душой обращается к будущему и к грядущей эпохе Человека, прежде всего — с надеждой, что редко бывает у других воплощений Воителя. Так что для меня «The War Hound and the World's Pain» стоит особняком, потому что в нём есть всего понемножку от всех творческих эпох автора — от самой простецкой фэнтези первых повестей до философских высказываний позднего творчества.

Этот роман я хотел прочитать четверть века как — ещё один долг закрыт, и не жалею о нём.

Признаюсь: я очень многого ждал от «The Fionavar Tapestry».

Слишком многого.

Во первых, это классическое «Высокое Фэнтези», то самое, которое я люблю. Романтичное, светлое, печальное, эпическое — каким оно и рождено когда-то.

Во вторых, это Гай Гэвриел Кей — один из лучших мифотворцев современности, чей «The Sarantine Mosaic» крепко осел в числе моих любимых книг. Его тексты отличают глубина, невероятная поэтичность и красота. Что я мог ожидать от его дебютных романов, вошедших в списки лучших представителей жанра? Наивности, искренности и красоты. Той юношеской «нечёсанности», которая зачастую украшает дебюты талантов, неповторимой печали первых разочарований и робкой надежды на будущее, не отравленной цинизмом и релятивизмом.

С моей точки зрения цикл почти не получился. Почему именно «почти» — объясню под конец. Да, Кей попытался написать высокое фэнтези, отталкиваясь, с одной стороны, от мифопоэтики кельтской мифологии, включая «Артуриану», с другой же опираясь на традицию, порождённую Толкиеном. Но он подошёл к делу излишне механистично, попытавшись не просто выплеснуть на страницы своего дебютного романа свои чувства и переживания, выразить в нём своё мировидение, но совершив попытку сделать это «правильно». И этого точно нельзя было делать — молодому таланту не хватило профессионализма, чтобы выверить текст «как положено», что и исказило всю поэтику романа.

Гай Гэвриел Кей хорошо чувствовал, что он должен написать — но его разум и руки не смогли этого сделать, не смогли перенести на бумагу душу и сердце.

Всё начинается с мира, который не имеет чётких очертаний, у него мало истории, его пейзажи не встают перед нашими глазами буйством красок, он не привязывает к себе, как Средиземье, как Земноморье, как Амбер. Он условен, и это лишает его жизни — абстрактное королевство людей, степи кочевников, леса альвов, горы гномов, даже ракотовый Старкаш — не более чем антураж, причём поверхностно сделанный.

Другое, что меня смутило — само собой, герои. Когда на первых страницах появились несколько молодых людей, будущих «попаданцев» — это смотрелось интересно, каждый из них был личностью. Позже они все растворились в сюжете, и в этом нет ничего удивительного, ведь автор ещё не научился создавать характеры, и едва ли не все жители Фьонавара представляют из себя бродячий картон, к которому приклеены сюжетные характеристики, и не более того. Чаще всего персонажам не удаётся выразить себя, слишком много Кей наплодил сюжетных линий, и слишком они все обрывисты и как бы незакончены. Позже автор научится разбавлять сюжетные линии вставками, отступлениями и экскурсами, что будет дивно расцвечивать его романы, пока что же — увы! — всё достаточно невыразительно, и ни одного героя, за исключением, быть может, Диармайнда, мы не можем представить в лицо. Я уж молчу о привязанной грубой ниткой линии короля Артура, Ланселота и Джиневры, которая здесь не нужна от слова совсем, просто молодому автору хотелось продолжить и завершить историю одного из самых легендарных персонажей Средневековья.

Короче говоря, Гай Гэвриел Кей здесь учится писать, но, нужно признать, пока не умеет. Не умеет создавать мир, не знает, как писать персонажей, не понимает до конца, как излагать на бумаге свои страсти и фантазии. Поэтому мы не привязываемся ни к миру, ни к персонажам, нам не захочется прогуляться по лесам Данилота, и степи дальри не тронут наше сердце. Слишком много искусственного пафоса, напыщенного, излишне приторного драматизма, механистической и ненужной поэтики, которые делают текст каким-то неживым.

Но последняя сотня страниц — да, она окупает много. Завершая свою трилогию, Гай Гэвриел Кей наконец-то нашёл свой стиль, и смог достойно и красиво завершить начатую историю, свести, наконец-то, водянистые линии сюжета в одну мощную и полноводную реку, и именно эта, последняя, сотня стала для меня истинной наградой, тем, что я искал в это трилогии. Поэтому я и говорю — «The Fionavar Tapestry» почти не удались, ткач только под конец своей работы стал мастером, едва не испортив весь узор.

Сейчас Гай Гэвриел Кей работает в совсем ином жанре. Во Фьонавар он возвращаться не желает, да и не может, ведь тот опытный мастер, автор-художник и философ должен будет полностью перекроить свой мир, и он уже будет совсем другим, не тем, что прежде. Дело даже не в том, что он вырос из своего юношеского стиля, просто Фьонавар — слишком «сырой» мир, чтобы в него можно было вернуться.

Так что да, лично я — разочарован. Ждал большего. Ждал, что у меня захватит дух, будет петь сердце, охватит светлая грусть и ностальгия... Увы.

Никогда особенно не читал супергеройских комиксов, даже фильмы не смотрел года три («Agents of S.H.I.E.L.D.» я себе прощаю), однако порой к этому жанру тянет, тем паче, что, при союзе грамотного сценариста и хорошего художника результат может быть весьма впечатляющим. Выбор мой был обдуманно нетривиальным, мой взор пал на «Suicide Squad», серию, где автору нужно постараться, чтобы описать команду злодеев, психопатов и убийц на службе правительства. Фильм Дэвида Эйра производил впечатление недоваренных мюслей (сиквелы я пока не смотрел), однако мультфильмы из линейки «DC» были хороши — чернушны, брутальны и занимательны. Поэтому я и решил приобщится к прекрасному, взяв в руки томик авторства Адама Гласса.

Комикс в целом оказался довольно скучным, и виной этому — неумение сценариста подать ориджн серии в сколько-то нибудь сбалансированном виде. Если вести речь о сюжете, то здесь нужно признать, что автор провалился в его ваянии, он довольно-таки банален и скучен, скажем так, стандартен для супергероики. Но если смысл происходящего водевиля видеть в разборках внутри отряда, и взаимном недоверии, то здесь интерессант получает желаемое — рекомые «самоубийцы» не доверяют друг другу, терпеть не могут свою работу, и мечтают свалить подальше от своей миссии, нахлобучив по пути своего коллегу. Помимо этого, упор сделан на Харли Квинн, именно эту линию и взял за основу Дэвид Эйр в своей экранизации — уж очень многое построено на её вызывающей сексуальности и болезненном стремлении к Джокеру, к чему, в конечном счёте, и сводится в конце весь сюжет комикса.

Рисунок. Художников трудилось над этим сборников немало, однако постарались они на на славу, раскадровки получились яркими и детализированными, хотя местами многообразие палитры красок уступало место скупому на детали изображению, особенно ближе к концу. В целом, рисунок радует, хотя и не удивляет.

В результате мы получаем простоватый боевичок с набором забавных антигероев, у которого были шансы вырости в нечто по настоящему захватывающее, но сценарист эту задачу банально не потянул. В целом, забавно, но в руки больше не возьму — незачем.

«Все будет правильно, на этом построен мир»

(Воланд).

Истинный символ булгаковского романа — Луна.

Несмотря на все старания литературоведов, нам остаётся только гадать, что же сподвигло Михаила Булгакова на попытку написания собственного Magnum Opus, пусть даже его история и её контексты хорошо известны. Мрачный конец 1920-х, ряд болезненных переломов в жизни, очередной разворот Руси-тройки на её ухабистом пути. Несло по жизни и самого писателя — он так и не смог стать своим для советских литераторов, и подвизался на работу в театре, создавая авторские пьесы, и делая драматургические инсценировки. Талантливый, но малоудачный и во всех отношениях подозрительный писатель второго эшелона, о нём ползут разговоры, что он пишет роман не о ком-то, а о — дьяволе. Странный иностранец с разными глазами вплыл на Патриаршие пруды, а вслед за ним посыпалось и остальное — то, что впоследствии выстроится в архитектонику «Мастера и Маргариты».

Несмотря на полярность оценок — а роман получает то звание «лучшей книги всех времён и народов», то «самого переоценённого произведения русской литературы» — она стала предметом культа для позднесоветского поколения, отчасти и для тех, кто взрослел и мужал в нулевые, и для нынешних, детей нового века, она остаётся важной и читаемой. В ней будто сконцентрировалось сразу несколько традиций литературы — от раннесоветской сатиры в стиле Ильфа-Петрова и Эренбурга до выстрепенного и велеречивого исторического романа. Совершенно особую роль сыграла и мистическая составляющая романа, которая и была той основой, на которой строится всё повествование, его база, прямой наследник гофманианы / гоголианы в русской литературе. И в этом мире, где в прямом смысле Враг рода человеческого правит бал, зеркально соединяются все пласты времени — и далёкий весенний месяц нисан над изнывающим от жары Ершалаимом, и гроза над несчастной Москвой, и обвиваемый светом Луны плащ с кровавым подбоем, принадлежащий вечному узнику своего бессмертия, и жертвы Селены — всё сплетается в единую цепь отражений и закономерностей, вероятно, неосознанно воспроизводящей дуальную архитектонику мифа.

Эта Луна является конечной точкой, которая объединяет три абсолютно разных текста, по большей части, три заготовки для больших романов. Причём сатирическая его часть, в которой Булгаков был натренирован благодаря серии журналистских фельетонов, является больше фоновой, хотя и важной для самого писателя, который жил в живой среде своего времени.

Наибольшие, наверное, споры вызвала интерпретация евангелической истории, недаром «Мастеру и Маргарите» уделяли время православные теологи, не меньше, чем творчеству Достоевского, и мнения так же были полярны. Безусловно, Булгаков писал свою историю Понтия Пилата не для того, чтобы популяризовать Писание, в его секуляризованное время это было ни к чему. Наоборот, бросается в глаза, что автор нарочито остраняется от церковной традиции, и это заметно даже в том, что он не пользуется церковнославянской ономастикой — Иерусалим (Ерусалим) становится Ершалаимом, каким он и должен быть на арамейском языке, греческое «Иисус» исчезает, на его место ставится «Иешуа», исчезает даже привычная латинская огласовка «С» как «Ц», становясь более строгим «К». Булгаков пишет аутентичную историю? Нет никакого «Божьего Сына»? Нет «Нагорной проповеди», нет апостолов, кроме Левия Матвея с одним кусокм пергамента, нет моления в Гефсиманском саду — есть только Голгофа, и умирающий юный философ на кресте.

Евангелический Иисус знал, за что умирает, хоть и страшился этого. Иешуа шёл на крест против своей воли, одинокий и покинутый всеми. Автор абстрагировался и от образов ветхозаветных пророков, его персонажу не покровительствуют высшие силы, он не ходит по воде и не воскрешает людей, и — не является вестником, не является спасителем. Иешуа Булгакова — сам по себе святой, добрый человек, не несущий в себе ни капли зла, принадлежащий не христианской традиции, но традиции русской литературы, ещё одно звено «культуры бессилия», ей свойственного. Мало того, воплощением того же самого «бессилия», недеяния перед всесильными обстоятельствами, является и образ «умывающего руки» Понтия Пилата, который с горечью произносит, что «трусость — самый страшный порок», предавая анафеме целую традицию и в русской литературе, и, быть может, устами Михаила Афанасьевича, и в жизни.

Таким образом, Булгаков твёрдо говорит нам, вслед за Воландом — Евангелие — миф. Слишком много противоречий, назидательности, дидактики. Но именно там, в историческом, как утверждает автор, Ершалаиме, в весенний месяц нисан, утверждается простая истина: Иисус — существовал. И смерть прекрасного, добрейшего человека действительно что-то изменила в мироздании, и понял этого только один человек, тот самый, что отправил его на смерть. Пространство мира оказывается куда шире, чем все воззрения простаков-материалистов вроде несчастного Берлиоза.

«Московская часть» — история деяний и всевластия того единственного, кто в этом универсуме имеет право на деяние — Воланда. Но не только. Есть ещё один, кто превыше даже конкретного деяния, кто просто творит мир своим словом, альтер-эго автора — Мастер. Фельетонная часть — необязательна и «фонова», и даже близко не подходит даже к не самым лучшим рассказам Зощенко, и уж тем более Ильфа-Петрова. Главное не это.

Воланд? Это не Мефистофель Гёте, и не Люцифер поэмы Мильтона. Это Князь Тьмы, прибывший в свои владения, проводящий ревизию принадлежащих ему душ, ревизию нудную и скучную, пока его свита развлекает его и себя, играясь с «паствой». Он не наказывает зло, а просто наблюдает за ним, как за выводком муравьёв, для развлечения и со скуки подбрасывая в муравейник горящие спички и вороша его палкой. Воланд — не торжествующее зло, его торжество уже давно стало рутиной, он и сам, подобно Сатане в незаконченом (да!) романе Леонида Андреева, ищет искру Света среди моря Тьмы.

Недаром роман назван именем Мастера — ведь он Художник. Он творит Истину, и неясно, что первичнее — его сожжённая рукопись, или историческая реальность. Он и есть та самая Искра, которую ищет Воланд в людской массе москвичей, но он поражён тем самым грехом, самым страшным пороком — трусостью, но не в обывательском смысле — смысле недеяния, бессилия, которое заставило его уничтожить собственную рукопись. Поэтому альтер-эго Булгакова парадоксальным образом является самым функциональным и статичным персонажем романа, он сломан, и утратил способность Творить.

Но он прощён. Он, и та, что была с ним, пребывают в заслуженном им Покое, как утративший способность Творить. Прощён Пилат Понтийский, продолживший преравнную некогда беседу с тем, кого он направил на казнь, прощены даже мелкие и нелепые недоумки из «тварной Москвы». Мир остался прежним, тёмным и жестоким, но в нём есть место справедливости и доброте.

То есть, внутри романа существует целый мир, единый, непротиворечивый и бесшовный. Мир мрачный, причём зло творят люди, своими руками. Но проблеск света есть и в их сердцах, света, порой — милосердия. Значит, ещё не всё потеряно можно жить, значит, есть место доброте, раскаянию, и любви.

«Мастер и Маргарита» преподносит сюрпризы не автору, а читателям. Он размыт, незакончен, и главная его особенность состоит в том, что его текст абсолютно открыт для интерпретаций, и каждый читатель, в зависимости от своего культурного багажа, может увидеть в нём что-то своё. Если бы Булгаков всё же закончил бы свой роман, отгладил его и вычитал, он бы лишился лвиной доли своего притяжения, став чем-то холодноватым и продуманным, вроде «Альтиста Данилова» Орлова. Но его незавершённость и «непричёсанность» позволяет нам самим искать то, что близко для нас, для нашего общего с Буогаковым христианского культурного кода.

P.S. Знаете, что самое интересное? В романе нет Бога. Есть Дьявол. Есть Художник. Есть Раскаявшийся. Но Бога нет.

В мире умирающего Булгакова не было Бога. Было Зло, был мир, где правит бал Сатана. И только одна надежда, что Зло пощадит душу сломленного Творца.

...So spake the Son, and into terrour chang'd

His count'nance too severe to be beheld

And full of wrauth bent on his Enemies.

At once the Four spred out thir Starrie wings

With dreadful shade contiguous, and the Orbes

Of his fierce Chariot rowld, as with the sound

Of torrent Floods, or of a numerous Host...

Кто мог написать такие строки?

Революции порой рождают настоящий «культурный взрыв»...

Джон Мильтон, истинный сын эпохи уже практически закатившегося Возрождения, тонкий романтик в юности, позднее — протестант-революционер, едва ли не сепаратист, яростный революционер и противник Реставрации, он прошёл всю славную эпоху Английской революции как её активный участник и вдохновитель. Дело его жизни потерпело, по сути, поражение, однако нашло ярость его борьбы, его пламенеющая душа, его блёсткий талант нашли своё воплощение в поэтических строках, а не-видение ослепших глаз придало им горечи, пламенная вера же окрасила их в тональность надежды.

Многое слилось в этих строках. Юность поэта пришла под покровительством Овидия и Вергилия, зрелость встретила его уже бок о бок с Петраркой, Данте и Спенсером, позже пришли Шекспир, Донн и Джонсон, однако всё это заслонял за собой главный текст его жизни — Библия, бывшая с ним всю его жизнь. Его богословская мысль, созданная на стыке идей Реформации и Ренессанса была окрашена своими собственными, неповторимыми красками, его политическая мысль — суровостью и безаппеляционностью.

Только под конец своей жизни Джон Мильтон смог завершить венчающие его земной путь поэмы, и одной из них была «Paradise Lost» (1667), эпос таких невероятных масштабов, что даже сам Гомер не смог бы объять, даже Данте со своим проводником прошли кратно меньший путь. Поэт задумал собственную, английскую национальную эпопею ещё в юности, хотел продолжить опыт Спенсера и средневековых рыцарских романов, но писать о благородном монархе короле Артуре убеждённый анти-роялист не мог, и обратился к вечности — к Священному Писанию. История Грехопадения, начало всех начал рода человеческого — что может быть печальнее и грандиознее? Однако даже этот замысел в процессе работы над поэмой оказался тесен, и Джон Мильтон создал историю Зла, его сотворения и расцвета. Чтобы подвести к тому, как Искуситель Змей проник в Райский сад, требовалась его полная история. Титанический размах поэмы поражает, в её строках сплелись «Бытие», Гомер, Вергилий, три великих греческих трагика, патристические трактаты Отцов Церкви, возрожденческая литература, от Данте Алигьери и Торквато Тассо до Уильяма Шекспира и Кристофера Марло.

Как возникло Зло? Это история двух «преслушаний», Падение Ангела и Падение Человека. «Одиссея» начинается с нимфы Калипсо, «Энеида» — с царицы Дидоны. Так и «Paradise Lost» начинается с середины, исходной точкой является конец эпохи Восстания Падшего и начало эпохи Человека, что придаёт устойчивый баланс всей архитектуре поэмы. Баланс сохраняется и между динамикой и ритмом — где-то мы сталкиваемся с невероятным титаническим эпосом «горней» битвы, а где-то — негой описания райской жизни, в ином случае мы слушаем рассказ архангела о сотворении мира, и поражаемся богатству контрастных образов, одновременной детальностью и цельностью повествования. Центральной фигурой здесь является сам Архивраг, несущий в себе черты античного героя, бросившего вызов Небу, отчасти поэт даже отсылает к эсхиловскому образу Прометея. Безусловно, Мильтон вплетает в образ Люцифера определённый набор идей, пытаясь понять его бунт, но его бунт существует лишь для самого себя, и содержит некоторый иронический подтекст. Но сколько он породил образов последующей литературе, особенно под перами романтиков! Как часто сходил враг рода человеческого на книжные страницы! Вспомните яркие образы, созданные, скажем, Леонидом Андреевым, или Михаилом Булгаковым — их не было бы без Джона Мильтона, как и романтического «демонизма». Сама по себе героика Сатаны привлекательна, она является данью столь любимой Мильтоном античной литературы, но в корне противоречит Священному Писанию. Героизм сходит на нет в тот самый момент, когда падший ангел перестаёт быть полководцем и воином, а превращается в змея-искусителя, внешне и внутренне, сражаясь отныне с невинными и беззащитными людьми, губя их хитростью и коварством. Многие считали падшего борцом за свободу, а Бога тираном, но, если иметь представление о богословских штудиях Мильтона, поневоле отказываешься от этой идеи, ведь у него узурпировавший власть деспот Люцифер является тираном, а Бог является воплощением свободы, пусть даже и свободы, требующей смирения перед миром. Неочевидной антитезой Врагу является Мессия, будущий Сын Божий, также несущий в себе черты героя, однако остающийся смиренным и кротким.

И тем не менее, главными героями поэмы являются не они, а Адам и Ева. Живущие в абсолютной свободе и неге, им был дан лишь один запрет... все помнят какой. И тут мы вплотную касаемся теодицеи — если Бог всеведущ, почему он позволил случится грехопадению, и отчего не воспрепятствовал Искусителю? Мильтон выкладывает на стол все карты, и вот уже за обедом Адам и Ева принимают ангела Рафаила, повествующего им об истории Зла в этом мире, и о будущем Человека. Поэт был убеждённым противником идеи предопределения, и воспевал свободу воли, считая, что первопредкам было дано знание о преступлении, для того, чтобы они могли разумно распорядится своей волей. Здесь вступает в игру главное противоречие, а именно — почему Бог создал людей именно так, что они перешагнули через один-единственный запрет? Подлинная свобода в христианском мышлении заключена в послушании и преданности Богу.

Самая, быть может, любопытная черта поэмы заключена в том, что Мильтон придаёт своим героям, раздавленным грехопадением, новое, исключительно человеческое достоинство, и ведётся речь о возможности спасения. Отныне человеческая душа становится ареной борьбы между Добром и Злом, Мессия, Сын Божий, придёт, чтобы посеять в сердцах людей свет, Враг же будет взращивать в душах грех. Человек перестал быть невинным существом, он обрёл знание, а вместе с ним — и надежду на прощение, что даёт ему возможность не просто существовать, но жить, в вере и смирении.

Да, Рай — потерян. Но Человек гордо держит спину, ведь он знает о милосердии Неба, и понимает, что будет спасён.

Грандиозная, титаническая поэма, мрачная и светлая органная симфония. Достойное переосмысление христианской мифологии, доведённое до совершенства.

Когда я начал читать этот рассказ, я подумал: а почему, собственно, Ван Гог? Для биографии художника с другой планеты подошёл бы образ Поля Гогена, но нет — ошибся я. Живопись позднего Ван Гога хороша тем, что она, подобно хорошей импрессионистской живописи, передаёт свет и красоту окружающего мира, когда я смотрю на «Nuit étoilée sur le Rhône», то поражаюсь больше всего выписанной красоте неба, передаче его цвета. Чего хотел художник Саймака, отправлявшийся к звёздам «на этюды»? Отыскать уголок Вселенной, о котором всегда мечтал, и воплотить его красоту в идеальной картине. Для чего?

Он был верующим человеком в эпоху абсолютного сциентизма. Однако и то, и другое, одинаково неполно в своём видении мира. И тогда он, художник, ищет Бога не в логике, и не в вере, а в целокупном восприятии, художественной полноте универсума. Что увидел художник на этих холмах глазами своего таланта? Увы — ему не хватило возможности закончить своё дело. Продолжить это невозможно, потому что мало владеть кистями и красками, нужно ещё видение.

Это не о балансе между верой и разумом. Видение творца — совсем иное.

«City» уже написан, однако Саймак продолжает развивать тему ухода из городов, на сей раз в разрезе неономадизма. Придумано сие, конечно, не вчера, и даже не позавчера, однако описать неокочевников как самодостаточное общество, по моему, не удалось никому, чаще всего они служат как бы сопутствующем осёдлой технологической цивилизации продуктом. И вот, Старый Клифф пытается представить, как же будет развиваться общество в режиме постоянного передвижения, трейлерных стоянок и резкого ограничения потребления? Философско-социологическая фантастика — редкий жанр, и я не берусь ответить, справился ли с ней наш добрый друг автор. Предсказать резкое падение культуры и примитивизацию мышления, конечно, не мудрено, но Саймак решил в этом новом обществе отыскать некий новый источник развития человечества, развития ментального.

Идея интересная, однако кочевое, даже независимое от пастбищных перекочёвок общество будет скорее заботится о своём бытовом выживании, а не о совершенствовании своего мозга. Если бы автор описывал постлюдей, выходящих на новый виток эволюции, это можно было бы рассматривать, однако перед нами обычные люди, которые неизбежно скатятся к простому быту. Конечно, были поэты-кочевники и номады-изобретатели, но описанный Саймаком переход требует массового изменения человеческой популяции, что в этих условиях вряд ли реально.

Недоработанно.

Спустя 20 лет Саймак вернётся в плейстоцен в романе «Mastodonia», однако пока перед нами совсем простенький рассказ о колонизации прошлого. Фактически, это история покорения новых территорий, перенесения на новый мир шаблонов собственной картины мира, воспроизведение самих себя. Автор мог бы в полный рост развернуть тему колонизации и её последствий, однако не стал этого делать, и тему хроно-парадоксов обошёл стороной, предпочтя сосредоточится на «тайнах мадридского двора» и плейстоценовой робинзонаде, и то коротко. В целом, не слишком выразительно, но за шокирующую фотографию мастодонта из прошлого, перекочевавшую в роман — спасибо.

Сделай сам, сделай сам... Забавная фабула, конечно, но в конечном счёте, абсолютно не смешная.

Собственно говоря, это рассказ не об опасности искусственного интеллекта, а о постепенно лишении человека права на собственную жизнь, которой, как-то незаметно, начинают управлять обстоятельства. Тут две стороны: человек может быть загружен тупой и бесполезной работой, оглупляющей и уродующей его собственное достоинство, а может быть и наоборот, он может быть освобождён вообще от всего, где он ни в чём не нуждается, и, одновременно, никто не нуждается в нём?

«Добро наносить да ласкам подвергать»?

Глубинка, деревня, обычные, земные люди. Добрые и злые, чаще никакие — разные. И один из них — деревенский дурачок, традиционное посмешище для окружающих. И тут на него сваливается... дар?

Недаром в такой древней и мудрой томине, как Библия, говорится о человеческой свободе воли как о даре. И недаром — там где свет, всегда должны быть тени, так уж мир устроен. А если кто-то, простенький, несложный, обычный, даже не дурак, начнёт всех приводить насильно к фальшивой и неподлинной доброте и нравственности, ведь и то, и другое требует огромной работы над собой? Если кто-то будет решать, кому жить, а кому умереть, и каким ему быть? Да, как и многое в творчестве Саймака, этот рассказ насквозь пропитан гуманизмом, но он смотрит пристально и на его обратную сторону — на стремление принести счастье, простецкое и способное натворить больших бед. Жизнь — сложная передаточная система сдержек и противовесов, и её нарушение чревато разрушением всего человеческого общества, и, парадоксальным образом, стремление улучшить человеческую породу может обернуться её исчезновением. Простота рассказа, в общем-то, кажущаяся, он сложен и непрост, по тому количеству проблем, которых он разом ставит.

Рассказ лёгкий и забавный, и главным его героем является не незадачливый обыватель с его недоприятелем-учёным, и даже не загадочный Коммерсант, а прошибающая всё жажда наживы, всё как у Джона Мандевиля. И научный поиск, и стремление к истине, и здравый смысл — всё это было забыто и отодвинуто на «задок» сознания двумя незадачливыми карго-маркитантами. Бесплатный сыр бывает только в мышеловке, и человек всё же должен стремится больше к познанию, и понять, с кем же он вступил в Контакт, и что ему нужно? Но нет же, люди сломались под натиском низменных инстинктов, и поплатились за это. Поделом? А то!

Вот только, господа доброхоты, не спешите кричать, что вы-то испытание золотым тельцом пройдёте как через игольное ушко нить...

Да, такое произведение мог написать только человек, живущий на земле, ковыряющийся в саду или огороде. Причём уже слегка оторванный от природы, ведь деревенские часто большие потребители в отношении своих питомцев, чем городские. И Старый Клифф описал здесь дружбу, причём дружбу фактически бессловесную, на жестах и на эмоциях. Растение тоже живое, оно так же хочет жить, как и человек, и если уж человек может найти взаимодействие с ходячим кустом, то и с себе подобными сможет.

Однотипные приключаловки космодесанта из вселенной Боевой Киянки меня никогда не вдохновляли, хотя порой и были довольно забавны и занимательны, не более того. А вот Дэн Абнетт вдохновляет, у него прекрасно выходят ремесленные изделия в самых разных вселенных и направлениях. Писал он об инквизиторах, об имперской гвардии, ваял огромный эпос о Ереси, где тоже был космодесант, но в облике живых людей. И, если уж речь идёт о племени космических рыцарей с пиломечами, работающими на пафосе, кто ещё сможет потянуть их человечность?

Жанровые рамки есть жанровые рамки, и автору пришлось соблюсти все каноны: доблестный и фанатичный в вере космодесант крошит в лоскуты мерзких ксеносов. Видали, знаем. А вот со структурой Абнетт действительно славно поработал: несмотря на элементы сквозного сюжета, подвиги «Brothers of the Snake» разбиты на несколько коротких историй, большой и единый сюжет, по моим ощущениям, в таком формате быстро утомляет. А тут красота — один сюжет перетекает в другой, пафос воинов Императора органично вплетается в череду случаев и казусов, причём автор разбавляет повествование «очеловечивающими подробностями» — ритуалом с карьером, например, порой заканчивающемся трагически.

А вот позиционирование «Ордена Змеи» как наследника древнегреческих традиций — увы, не так убедительно. Ну да, соревновательный момент в процессе обучения, кожаные минималистические доспехи, сариссы — всё есть, однако не хватает глубины. Я-то думал, что Абнетт воспроизведёт греческую «Пайдейю», систему воспитания, однако он её проигнорировал, так же, как и проигнорировал позиционирование главного символа Ордена — «Змея» — как символа исцеления. Эллинская культура осталась декорацией.

Но, в целом, это неплохой боевик, который приятно иногда полистать вечерами в жажде лёгкого чтива. Спасибо автору!

Прекрасный и очень оптимистичный рассказ, один из лучших у автора — не с позиции фантастики, конечно, а с позиции гуманизма.

Собственно говоря, инопланетянин здесь не слишком нужен, он скорее сюжетная функция, темой же становится глубинная община фермеров, соседей, кучкующихся в не слишком плодородной долине, живущих своей, ни на что не похожей жизнью. Появился новый сосед — странный? Ну да, ещё какой. но как-то незаметно он становится... своим. И это слово — свой — главное для всего рассказа.

Насколько Саймак приукрашивал действительность? Сложно сказать. Часто жители глубинки заскорузлы, зашоренны и злобны — Фолкнер и Стейнбек не дадут соврать. Но хочется верить, где есть такая общинка, где соседи поддерживают друг друга, и стоят горой за них в схватке с внешним миром — что же, такие примеры известны нам. Важно ещё одно — зная о странностях своего соседа, и даже догадываясь о его нечеловеческой природе, соседи не лезут в его жизнь, довольствуясь тем, что он им откроет сам. Он же свой — своим нужно доверять.

Ода человеческой, простите за заумное слово, самоорганизации.

Рассказ с двойным дном, двойным смыслом, и какой из них главный, не скажет, наверное, и сам автор. Вроде бы он и преисполнен веры в высокоразумных и милосердных покровителях с небес, апофеоз — написанный в тоже время «Kindergarten», однако «Immigrant» совсем другой. Прежде всего он иной в своей тональности, и тот, чьими глазами мы видим планету Кимон, быстро впадает в ощущение безнадёжной безысходности... В чём же дело?

Социальный подтекст иммигрантской повестки здесь вероятен, однако, мне кажется, не обязателен, даже сомнителен. Такая трактовка скорее апелляция к бедам дня текущего. Здесь куда более философская проблематика. Лучшие представители человечества летят в космический Клондайк для получения своего места в жизни, заработка, в конечном счёте, счастья. Здесь нужно так же отдавать себе отчёт, что предпринимательство может пониматься не только как жажда наживы, но и как стремление к обретению собственного жизненного пространства, пространства свободы — недаром за ресурсом для такой жизни отправляются наиболее интеллектуальные представители человечества.

Окончив рассказ так, как мы его видим, Саймак постарался быть оптимистом, и вновь, совершенно, впрочем, искусственно, вывел на передний план тему «ясель», в которых воспитываются неразумные человеческие детёныши. Но... Разве аналогия со щенком, забытым в лесу у костра, не отвечает всему содержанию повести? Людей ничему не учат, телепатия, телекинез и телепортация усваиваются людьми постольку поскольку. Да, представители человечества на Кимоне могут заниматься творчеством, спортом, они ни в чём не нуждаются, им обеспечено бесконечный кредит... Но они лишены пары действительно необходимых для развития элементов — они лишены стимула, и чувства собственного достоинства. Лучшие, умнейшие люди на земле чувствуют, что они лишь домашние животные, игрушки скучающих постлюдей, они изначально поставлены в такие условия, что не могут себя не чувствовать эдакими домашними канарейками в красивой клетке, с хорошим зерном и чистой водичкой. Дети забыли своего щенка на игровой площадке, и на него напал ими же сотворённый зверь — ну не наглядная ли иллюстрация, что люди — всего лишь модные в данный момент питомцы?

Вот поэтому концовка, придуманная Саймаком, кажется слишком натянутой и вторичной, напрочь выпадающей из тревожной и трагической тональности повести. Но простим автора — в конечном счёте, в эпоху всеобщего страха перед ядерной бомбой очень хотелось быть оптимистом.

Да, у Саймака частенько, хоть и не всегда, проглядывает тема инопланетян, спасающих человечество от самих себя, дающих неразвитым бесхвостым обезьянам шанс стать равными себе. Но здесь, конечно, это приняло форму сказки-притчи, это может оказаться и фэнтези, с тем же успехом мальчик мог найти на ежевичной поляне и фей. Главное другое — ему подарили то, чего он жаждал больше всего, даже не понимая этого — родительскую любовь и заботу. Быть может, на место пустых и чёрствых людей пришли эти самые дружественные фэйри с поляны — Бог знает. Наивно? Ну и ладно. Хочу быть наивным. Ответом на не-злобу и доброту нужно так же.

В повести есть заготовка интереснейшей идеи, своего рода писательское провидение. Справляясь с ритмом ускорившейся жизни, человек начал создавать эрзац-личности, что нашло идеальное воплощение в компьютерных и ролевых играх. Спектакль, безусловно, является аналогом какого-нибудь Sims, но с изначально более сложными установками, ведь стандартные игры ограниченны правилами, заложенными разработчиками, здесь же куда большая роль отводится скрытым механизмам психики, и это — невероятная, необъятная тема. Внешне сухой, до хруста, технарь — какие скрытые бури могут воплотится в его персонаже? Таким образом в мозг человеку заглядывал Океан планеты Солярис, воссоздавая их тёмные и светлые воспоминания... Представьте себе запертых в замкнутом пространстве полдюжины Сарториусов — страшновато, правда?

Впрочем, я не знаю почему, но Саймак не смог завершить повествование, и скомкал его в классическую НФ-шную проблематику освоения новых планет, где эрзац-личности должны сыграть определяющую роль. Куда более важная тема была с маху подрублена жанровой составляющей — к сожалению.

Интересная идея, человек, который может свой фантазией менять мир...

Такое уже, конечно, было, но я слабо припоминаю, чтобы на такого человека смотрели с оптимизмом, особенно с учётом того, что он читает... научную фантастику. Представим себ НФ в годы написания рассказа, и становится втройне непонятно, откуда у фантазёра, большую часть жизни прикованного к постели, может возникнуть идея «отмены электричества», как панацеи от всех бед? Нужно, конечно, припомнить, что в 1953 итогом прогресса считалась атомная бомба, совершенно справедливо пугающая мир до чёртиков, и устранение достижение НТР могло быть даже симпатичной идеей. Но воспринимать её всерьёз? Увольте, господа.

Корабль поколений... Не первая, быть может, в суб-жанре повесть, но делает ли это её менее фундаментальной, и философской?

Роберт Хайнлайн в «Orphans of the Sky» повествует об одичавшем экипаже, перестрелках и мутантах, несмотря на изначальную «попсовость» повествования, автор остаётся весьма пессимистичен в своих прогнозах относительно удачности подобной экспедиции.

На другом полюсе моего внимания находится Урсула Ле Гуин со своим «Paradises Lost», унаследовавшая от своего почтенного батюшки опыт антропологического анализа замкнутых обществ — она куда более оптимистична, считая, что люди смогут преодолеть и одичание, и собственную агрессивность, реконструировав гуманистичность, завершить миссию.

Что объединяет этих диаметрально разных людей? Оба пишут, что люди на «корабле поколений» в любом раскладе одичают.

Что же нам скажет гуманист Саймак?

Он никогда не отличался особым оптимизмом, особенно в отношении человечества, и в полной мере вложил свою грусть и в этот рассказ. Но... Он всё же верил в развитие и прогресс, по крайней мере, в молодости, и именно его интеллект создал Корабль. Это Клифф, ещё не Старый, предусмотрел глубокий экзистенциальный кризис экипажа, и его скатывание в невежество, это он разместил гидропонные плантации на рельсы, его голос передавал из поколение в поколение запретное знание Чтения тому, кто должен был возглавить экипаж для приземления на новую колонию человечества. Отчего он определил судьбу массы людей как переход в Невежество? Ободья религии сковали человеческую агрессивность, запрет на знание свёл на нет страшную тоску людей, судьбой которых было передача своих генов будущих колонизаторов, запакованный в вакуум пистолет в руках нового Капитана призывал сдерживать разбушевавшееся сообщество в случае кризиса...

Повесть находится посредине между Хайнлайном и Ле Гуин. Саймак даёт своему Капитану в руки оружие, поскольку не верит, что у людей в массе хватит ума договорится между собой, столкнувшись с шоком потери мировоззрения. Но он же вкладывает в его голову главное орудие — Разум, которое сможет спасти людей, завершить миссию, и начать новую жизнь.

Философская вещь, которую можно интерпретировать и как очередную вариацию платоновской «Пещеры». И финал — при всей тоскливой тональности, он внушает всё-таки осторожный оптимизм.

Прекрасный, эмоциональный и гуманистический рассказ, на вместе с тем он пугает до невозможности. Да, мы живём в циничном мире, и не слишком верим, что из космоса прилетят добрые инопланетяне и спасут нас, научат как жить. Ждём подвоха, пистолета за спиной, предательского удара. Прогрессорство...

Вас не пугает такая перспектива? Согласен, военная техника отныне бессильна, люди излечиваются от смертельных болезней — прекрасно! Но... Тысячеэтажные серые громады, где, в имитации нормальной жизни, в комнатках с именными табличками , отныне будет жить человечество? Что же это, детский сад, или исправительное учреждение? Я с большей охотой, пусть даже и скепсисом, отнесусь к миссии «малых шагов» имени Рудольфа Сикорски или Антона-Руматы, чем в подобную благородную миссию, когда тебе даруется на блюдечке плоды твоих желаний, и аккуратно при этом ограничивается свобода.

Спорное произведение, которое я затрудняюсь истолковать. Пусть каждый решает сам, какой взгляд ему ближе.

С одной стороны, вроде бы седая классика по своей фабуле, с другой — потрясающее качество исполнения.

Оказалось, автор умеет потрясающе нагнетать, играть с фокусировками читательского внимания и сюжетными смыслами. Казалось бы, вот изначально одна загадка. Ан нет — она часть другой, менее очевидной загадки, а та — часть загадки третье, по сравнению с которой меркнет первая. А уж в конце нас и вовсе ждёт изрядный «нежданчик»...

Такая вот сюжетная «капуста», причём на большую часть загадок рассказ даёт-таки ответ. А каков антураж! Эдакая «Зона», типа хармонтовской, загадочные и пугающие «башенки», загадка потери разума членами экипажа... Какой там «Lost», прости господи...

Замечательный рассказ, пример того, как из классической «планетарки» сделать оригинальнейшую изюминку.

Рассказ поствоенной эпохи, я бы даже сказал, что по своему духу он относится к времени «Интербеллума», когда была потеряна вера в прогресс, сдобренный страхом ядерной войны. Саймак, великий гуманист, пытается найти ответ на главный вопрос: как избежать участи сгореть в горниле тотальной войны, как спасти человечество? Всю свою жизнь автор интуитивно искал ответ в образе опустевшей Земли, маленьких анклавов человечества, впадающих в гомеостаз и негу пасторальной жизни. «Return to innocence», обычный ответ с самого появления цивилизации, возвращение в Золотой век, в Аркадию, к «Благородному дикарю», к прекраснодушным индейцам деятелей позднего Ренессанса и Просвещения, даже к благородным и честным тунгусам, встречающихся у Николая Лескова и Григория Федосеева. Возврат к невинности — во имя мира? Благородная простота?

Миф о благородстве и чистоте пасторальной жизни зашит в подкорке городского человека с самых давних времён, и он неистребим. В нём есть немалое рациональное зерно, ограничение насилия существует в сравнительно сложных аграрных обществах, в обществах собирателей и охотников, которыми позиционируются, видимо, гуглии, воины случаются не часто в силу редкой плотности расселения, тогда как локальные стычки у них не слишком редки. То, что описывает Саймак, вряд ли реалистично, с упрощением психологии и социального стремление решать конфликты насилием может увеличиваться, тем более, что их деревни расположены рядом друг с другом. Он сводит увеличение тяги к насилию с увеличением сложности, в особенности с материальным и культурным прогрессом.

Постановка вопроса невероятно интересна, и Саймак весьма последовательно описал своё видение. Я с ни не согласен, но само философское высказывание писателя заслуживает всяческое уважение.

Попытка написать метафорическую притчу. В то же самое время вышел «City», состоящий из подобного рода философских изысков, но он был крепко спаян и ладно скроен, здесь же — дополнение, выдержанное в том же стиле (даже «мутанты» на месте), но немного висящее в пустоте.

Но — ладно, притча есть притча. Одновременно и простая, и сложная. Собственно, не будет даже зазорным пересказать ту самую Истину, которую исповедуют жители опустевшей Земли — Вселенная возникла случайно и не имеет цели, и жизнь — дело случая. Легко и просто. Собственно говоря, тема недеяния будущих поколений человечества периодически всплывает в творчестве Саймака, наравне с нашей опустевшей колыбелью, и это уже совсем отдельная тема для разговора. В самом ответе на вопрос о смысле бытия чувствуется лишь покорная усталость и жажда покоя. Человек может придумать себе смысл сам, но принятие мимолётности собственного существования свидетельствует об отсутствии такого желания, о гомеостазе.

Плохо это или хорошо? Каждый решает сам за себя.

Дуглас Адамс явно читал сей рассказ... 42!

Саймак описал общество всеобщего благоденствия, где у каждого человека есть всё. И труд его лёгок и приятен, он приносит ему удовольствие — эвон, даже специальный социальный индекс счастья есть. Но что делать человеку в таком мире — где у тебя нет никакой нужды, где каждому — по потребностям, а от способностей нет нужды. Такое же чувство кретинической тупиковости у меня возникало, когда я декламировал «Летающего пролетария». Что делать, если даже для «желающих странного» нет стимулов для развития, реализации своих душевных метаний? Тема искусственности этого мира глубоко вторична, важна сама тупиковость мира всеобщего благоденствия, нужно развитие, нужна динамика — но для неё нет импульса.

Любопытная человеческая натура, сплошные противоречия.

Продолжение темы понимания и уважения к инаковости. Сам фон смертоносной эпидемии — не более чем декорация для одного-единственного момента в сюжете, когда простое и банальное постижение чужого буквально спасло человека, и стало Чудом, которого так ждали умирающие колонисты. Интересно: единственный способ спастись, и обрести мир — протянуть руку подлинной дружбы.

В целом, критика излишне самоуверенных покорителей мира сего. У той же Урсулы Ле Гуин рассказы пропитаны стремлением к пониманию чужой самости, однако мы понимаем, что человечество в массе своей стремится не понять, а ассимилировать и адаптировать непонятное и непознаваемое. Не в последнюю очередь это относится и к старательско-колониальному духу, который пропитывает этот рассказ, духу сильных и уверенных в себе покорителей чужих миров. Один мир за другим принимал привычный нам облик, но рано или поздно для любой косы находится крепкий камень.

Дело даже не в аборигенах и не в том, что люди их пытались попортить по своему образу и подобию — а в самодовольстве тех, кто считал, что им по плечу любой вызов и любая беда. Нужно не покорение — нужно понимание.

Тематика рассказа позже всплывала в масскульте с завидным постоянством, но не думаю, что тема клона, заменяющего оригинал, в середине века была уже заезженной. В общем-то, охота на чудовище здесь имеет второстепенное значение, на первом плане находится тема двойника, осознавшего, кто он такой, и пытающегося спасти свою жизнь. Рассказу не хватает некоторой сюжетной, саспенсной остроты, Саймак слишком мягок, у него больше упора в этику, и неявный вопрос: клон поступил так, как поступил, потому что он схож с оригиналом, или это его собственное поведение, особенность психики двойника? Или инстинкт самосохранения?

Что то не хватает, на выходе — эдакий light-триллер.

В этом рассказе получает своё развитие не только тема бессмертия, которую часто педалирует Саймак, но и тема детского восприятия мира, которое позже получит своё развитие в «The Sitters». Автор ставит там вопрос: ребёнок счастлив в своём свежем восприятии мира, почему взрослые не могут упиваться этим восторгом, сладостью детства? Бессмертный, прожив тысячи лет, теряет чувство новизны, его вселенная смазывается и тускнеет — так, быть может, опрокинуть себя в младенчество, отказаться от тысячелетий памяти и рассудка, и упасть в чистую невинность?

Самобытно.

В конце 1980-х эта тема получила развитие в повести «Клетка для буйных», рекомендую.

Восстание машин — подсознательный страх перед культом вещизма, помноженный на прославленный Тоффлером «футурошок», страх перед «второй природой», будто-бы готовящейся обрести собственную жизнь. Творения восстали против своих творцов — и вот, одинокий человек оказывается перед лицом неожиданной угрозы порабощения машинами... то есть передового отряда машин из космоса — разведкой.

Что делать? Ответ прост — оборонятся. Отбиваться, организовывать своё собственный фронт сопротивления, хоть обрезком трубы, но — отбиваться. Каждый должен отвечать за себя, и за свою свободу.

Вот и Саймак отметился в марсианской теме, пройдясь по теме угасающей автохтонной цивилизации, успешно добиваемой земными трапперами и старателями. Уже был Берроуз, в том же году Рэй Брэдбери выпустил свой знаменитый роман, мрачный Кларк Эштон Смит создал свою уникальную, ни на что не похожую Красную планету... На этом фоне зарисовка Старика Клиффа выглядит бледновато, у его мира уже всё окончательно в прошлом, осталась только пустыня, и миражи умирающих одичавших аборигенов. Тема всё та же, что и у других «марсианских» классиков — стремление к уже ушедшему, к мечте, вопреки всему, и вопреки самой смерти. Что не хватает этому рассказу? Всё таки поэтичности, которая могла бы зацепить нашу душу.

Чисто научно-фантастическая зарисовка, рассказ-идея, по нынешним временам анахронизм по типу атомных наручных часов. Огромная планета-компьютер, созданная загадочной цивилизацией с загадочной целью... Всё же рассказу не хватает какого-то терпкого аромата Тайны, будоражущей загадки, слишком всё сухо и сугубо... научно.

Но Саймак не был бы Саймаком, если бы не добавил маленький штришок к происходящему действу — маленькую такую столовую ложку, улетевшую в глубины механизма... Что же теперь будет? Вот где настоящая загадка!

Здравствуй, снова здравствуй, мой старый добрый друг, старый Клифф...

Непростая повесть, хотя её фабула как раз не слишком оригинальна. Человечество стоит на пороге бессмертия, уже скоро в подставленные ладони всех людей мира свалится заветный плод вечной жизни, вечного творения, познания, искусства, вечной любви... Но так ли всё просто? Да, через несколько лет будет впечатляющая апология бессмертия в «Ring Around the Sun», но здесь он более скептичен. Что даст человеку вечная жизнь?

Потребовалось ощущение собственной приближающейся смерти, чтобы сенатор Леонард, проживший полтысячелетия, почувствовал вкус настоящей жизни, и даже не понял этого, поскольку его разум был занят не жизнью, а смертью. Когда смерть ему не угрожает — он не замечает и жизни, а когда он живёт в предчувствии гибели — весь поглощён мыслями о своём конце. Смысл? Полтысячелетия жизни, за которое дряхлый старик так и научился ею наслаждаться.

Другое дело, что старый лицемер интуитивно смог поднять целую волну в обществе, которое, оказывается, не одобряет не-смерть избранных, и видит большую несправедливость в таком неестественном отборе. Классовую проблему, хочешь не хочешь, никто не отменял. Вопрос всё тот же: а нужно ли бессмертие действительно всем? Но кто же тогда будет выбирать?

Конечно, архитектоника мира в этом рассказе не доработана, но это скорее философский эксперимент, нежели полноценный рассказ.

Стал бы «Fight Club» предметом культа, если бы не было невероятно талантливого фильма Дэвида Финчера, остаётся только гадать. Язык киноискусства разжевал и преподнёс идейную составляющую романа на блюдечке, а игра нескольких талантливых актёров расцветила их в уже готовые образы. Пожалуй, перед нами забавный пример интерактивного проекта, когда литературный проект слабо отделим от кинопродукта, и это сочетание принесло автору беспрецедентную славу, поставив его в один ряд с классиками контр-культурной литературы, к примеру, Уильямом Берроузом, или Ирвином Уэлшем. Сейчас бы эта книга, конечно, не прозвучала бы, она продукт своей эпохи, эпохи 1990-х гг., когда мир застыл в растерянности перед дилеммой — «и что дальше?...».

Yuppie, «маленький человек», только на американский манер. Конец тысячелетия, до свежего кризиса ещё далеко, даже грядущие воины в Евразии отдают всего лишь неочевидными звоночками. Человек получил достаток, получил ресурс, в его руках оказалась та самая свобода, за которую велась столько столетий отчаянная борьба. Можно выбирать свой стиль жизни — Бога ради, хоть бомжуй на улице, помереть с голоду по нынешним временам вряд ли дадут. Вот она, свобода, твори, делай открытия, познавай мир — всё в твоих руках! Живи!

Человеку дали свободу, и — внезапно! — небрежно подобрав её с пола, он так и не понял, зачем она ему. Он стал сам строить вокруг себя стены, бороться за границы с колючей проволокой, истово воевать за свою нелюбимую работу. Да, теперь у него есть деньги — и нет ни капли фантазии, чтобы эти деньги потратить. Культ потребления, культ вещизма, да и в целом, культ коллекционирования бумажек с президентами связан с тем, что «глубинники», они же обыватели, не в состоянии использовать свалившийся им на голову ресурс. Дело не в пресловутом «капитализме», очередной универсальной «объяснялке» всех бед, который втаптывает индивидуальность человека в грязь, а в изначальном отсутствии этой самой индивидуальности, в полном непонимании самой идеи человеческого достоинства.

Людям в массе своей оказалась не нужна свобода.

Собственно говоря, таков и так называемый Narrator, репродуктор, передающий кашеобразный поток мыслей из глубин своей недоличности. У него нет имени, поскольку нет собственного лица, он весь состоит из реакции на внешние раздражители, и не является в полной мере личностью. Он хочет утешения, хочет испытать нормальные человеческие эмоции, выразить свою боль — но может только взять чужую, поэтому и бродит по кружкам, заимствуя настоящую, подлинную боль и горе у умирающих людей. Но он знает об идеалах свободы, его недоделанное и смазанное «Я» мечтает стать кем-то ведь потребность в реализации является для нас одной из базовых. И на фоне стрессов, осознания собственного ничтожества, на фоне страшной бессонницы и рождается подсознательное, «рукотворное» Я, в котором воплощаются все те черты, которых так не хватало нашему офисному планктону — эрудиция (об интеллекте он имеет очень отдалённое представление), дерзость, обаяние, наконец, смелость жить — всё, чего не хватает ему в собственном существовании. Итак, появляется воистину культовая фигура, Тайлер Дёрден, но её особенность в том, что это не личность как таковая, а проекция желания иметь личность.

Почему именно «бойцовские клубы»? Ради адреналина, драйва, пробуждения маскулинности? — боюсь, нас эти ответы не устроят. Это всё тот же внешний раздражитель, но куда более агрессивный. Человек добровольно идёт в бой не для того, чтобы победить или что-то доказать, его задача — испытать боль, выйти за границы привычной зоны комфорта. Бойцовский клуб — стремление содрать до костей плоть наносной жизни, и обнаружить в нём собственное Я... Позвольте? «Maybe self-destruction is the answer?».

«It's only after you've lost everything, that you're free to do anything». Под этими словами скрывается, в общем-то, очередная вариация на тему «благородного дикаря». На арене бойцовского клуба человек сдирает с себя наносы налипшей на его душонку культуры, и обнажает что-то, что кажется ему его подлинной личностью. Он знает об идеалах свободы, о ценности личности, он хочет иметь «самость», но что делать, если её — нет? Тогда человек переносит свой гнев на выстроенные им же стены, на цепи, которые он любовно смазывает изо дня в день. Отсюда иллюзия, что разбив общество, цивилизацию, которая его окружает, он обретёт свободу, то есть собственное Я.

Иллюзия? Безусловно.

Не нужна тебе свобода, друг Рассказчик — ты не знаешь, что с ней делать. И Тайлеру Дёрдену, этому обнажённому крику невылупившейся души, она не нужна тем паче, поскольку он живёт на острие Разгрома, созидать он не в состоянии, как и ты — собственно, он и есть ты.

Всё, что я написал, вряд ли осознавалось Палаником, когда он садился за печатную машинку, мне кажется, он просто выплеснул на бумагу смутные образы тревоги, которые жили в тогдашнем обществе. Цивилизация дала людям хотя бы относительную, пусть даже кривую и косую, но свободу — и люди так и не осознали, зачем она нужна. Вот и Паланик пишет свой роман скорее на интуиции, на общем коде своего времени — у него нет живой мысли, у него есть ощущение, есть чувство, он не до конца понимает, что излагает на бумаге... Ведь Рассказчик — это он сам, и его боль не до конца вылупившейся личности — это боль автора.

Короче говоря, это бунтарский роман, но бунт в нём является не «болезнью роста», не разрушением старых форм во имя новых, и не актом деконструкции замшелого и заскорузлого бытия, его рефлексией. Это бунт людей, не способных жить, и не способных творить, искренне считающих, что проблема не в них, а в бытии.

Ещё одна «Сталкеровская» книжка, по самую крышку набита фансервисом, причём и «игровым», и фэндомным.

Сергей Палий, у коего я когда-то читал «Санкцию на жизнь», оставил у меня впечатление автора-подражателя, но, нужно признать, постоянно утихомиривающего раздражённого читателя широкой ухмылкой. Пишет он легко, с юморком, будто действительно играючи. Он ведь пишет роман по «Сталкеру»? Ну правильно, стало быть, либо нужно искать свои пути, либо идти по канону. Палий выбрал второй вариант, хотя здесь пространство для манёвра весьма узкое. Артефакты и аномалии, новый квест из стандартного сталкеровского бара к (опять!) ЧАЭС и Монолиту, где будет открыта очередная Великая Тайна, которая... ничего не изменит.

Впрочем, ладно, Четвёртый энергоблок давно уже стал проходным двором для всех, даже для меня, который читал полторы книжки серии. Квестовый банальный сюжет, оканчивающийся хлопком в воздухе и тонны фансервиса по настоящему начинали раздражать, однако Палий умеет быть обаятельным, его герой с большим, хоть и однообразным юмором относится к своему смоделированному миру, едва ли не ломая четвёртую... стену, а экшн между приколами качественный и драйвовый, к тому же — хорошо визуализированный.

В общем, очередной «Сталкер», средне-неплохого качества, но как и всё читанное — на разок.

Истинно британская сказка.

Джон Рональд Руэл Толкиен, Клайв Льюис, Диана Уинн Джонс... Нил Гейман. Они знали, что Волшебная страна рядом. Знал это и старик Шекспир, да что там, каждый, кто стоял на пороге человеческого мира и Леса, знал это. Неистребимая мечта, пугающая мечта, завораживающая мечта... Мечта с оттенком тихого шуршания волн — как верно заметил некто, английское «Ocean» с его тихим и протяжным «шшшшшшш....» как ничто иное передаёт гулкое и безразмерно печальное звучание этого романа.

Его глубина строится вовсе не на философии, или писательской мудрости — наоборот, Гейман погружает нас в тяжёлую бездну культуры, того неявного и, казалось бы, спящего до поры до времени наследия человечества, нависающего над нашим обыденным сознанием, того, что называют «мифом», пучком ускользающих, но ощутимых архетипов. Озеро-океан, будто бы осколок предвечного перво-океана, Владычица Озера, она же Королева Волшебной Страны, и её спутницы, монета-обол во рту, как пропуск в Иное, сущность, исполняющая мелкие и эгоистичные человеческие желания. Читатель как будто оказывается на краю давно знакомого, но очень страшного и пугающего мира, к которому тянет всё его естество.

Почему читатель сразу верит автору, и не сомневается, что он пишет нам чистую правду — какая-то особенно яркая обыденность происходящего, его зримость и материальность. На ферме Хэмпстоков две луны? Ну что вы, когда мы видим второй диск над Океаном, мы уже верим, что так и должно быть, нас не удивляет ничего, потому что этот мир, мир таинственного и странного, всегда живёт рядом с нами, хоть он и не для нас. Мальчик мало что понимал в этой космогонии, ещё меньше осознавал постаревший и поглупевший взрослый на берегу пруда, он просто его чувствовал — и каждый раз, вспоминая, предпочитал забывать вновь. Так проще, верно?

Это не совсем роман о детстве. Недаром Лэтти Хэмпсток говорит, что по настоящему взрослых нет на свете, все в душе остаются незрелыми и половинчатыми, разница лишь в том, есть ли в тебе сердце. Взрослые — те же самые дети, постаревшие, заскорузлые, злые, эгоистичные, слабые и одинокие дети, живущие в тусклом бытии и не видящие дальше своего носа.

Одинокий книжный мальчик, живущий в мире фантазий, может впустить в своё сердце Страну Никогда-Никогда, коснуться её самым краешком своего сознания, ощутить её притягательную чуждость. Возможно, он изначально чужд и обычному миру, живя в трафаретной, типичной среднеанглийской семье, без друзей и подруг, справедливо считая, что книги, то есть фантазии, надёжнее людей. Обычный человек, существующий ради накопления эфемерного эрзаца жизни, не в состоянии посмотреть в глаза, за которыми плещется Океан. Но семилетний мальчик — свободен ли он от обычного человеческого зла?

Дух из Цитадели вряд ли врала. Она давала людям то, что они втайне хотят. Она не может творить сама, в ней же нет частички Божественного, как в человеке. Она даёт людям деньги, самую эфемерную ценность, удовлетворяет жажду превосходства, воплощает собой похоть, и самые ужасные пороки, в виде желания уничтожения даже самых близких людей (утопление, помните?). Человек зол, человек порочен, человек слаб...

Почему я верю писателю, и верю, что «The Ocean at the End of the Lane» — не просто фантазии одинокого и несчастного ребёнка? Потому что он в итоге отвергает страну своей мечты, отказывается от памяти о ней, пусть даже и не осознанно. Груз слишком тяжёл для него, и мальчика, и взрослого, Волшебная страна пускает в себя не каждого

Но тогда почему Лэтти Хэмпсток сделала то, что сделала, просто во имя мальчика, имени которого мы даже не узнаем? Потому что сердце и душа его принесли себя в жертву ради спасения сущего, несмотря на свою глубокую эгоистичность, по своему собственному признанию. Стоило ли оно того? «Ты начал отращивать новое сердце...», сказала Владычица постаревшему и искалеченному ребёнку, и моё собственное отчётливо шепчет мне — да. Стоило.

Но, в конечном счёте, всё сводится к одному, к берегу, которым заканчиваются все дороги. Первоокеан, над которым носился Дух Божий, в котором плавает яйцо, рождающее Творца-Брахму, которое помешивали копьём Идзанаги и Идзанами, творя Землю. Он вмещает в себя всё, все образы, все смыслы, все миры, он даёт жизнь, и принимает её в себя. Но как одинок человек на его берегу...

Мир куда глубже, чем кажется.

«Смерть поражает нетрогающийся мир».

Чего хотел Николай Васильевич? «Сделайте милость, дайте какой-нибудь сюжет», вопрошает он Пушкина в осень 1835 года. Мелкого не хотелось, великое не выдумывалось, талант Гоголя мечтал о воплощении чего-то истинного, значимого, что изменит судьбы людей, судьбы родины, заставит русских людей быть чуточку лучше, чем они есть. Душа жаждала высказывания. Когда он говорил о позабытом к тому времени замысле «Всемирной истории», то возбуждённо обрисовывал, что приходят к нему мысли крупные, полные и свежие, но вот как облечь их в слова? Как мы знаем, этот поток сознания так и не выкристаллизировался в задуманные «Всеобщую историю», и «Историю Малороссии», но их бурление продолжало беспокоить талантливого художника.

Запомним это — непонимание того, как нужно облечь в слова смутные мысли и образы, коими полон разум?

Подсказанный Пушкиным (по преданию) сюжет упал на унавоженную почту, и, разочарованный приёмом «Ревизора» Гоголь, прибыв в Европу, задумывает новый роман, в котором, как он говорит Жуковскому, «вся Русь явиться в нём!», «вся Русь отзовётся в нём», повторяет он и Погодину. Он планирует что-то грандиозное и «колоссальное», нечто такое, что ополчит на него современников, и одновременно возвеличит имя. «Мёртвые души»...

Впрочем, изначально он и сам не отдавал себе отчёт, что же должно написаться под пером. Фабула романа (скупка «крестьянских душ» до того количества, чтобы хватило для получения крупного земельного участка на осваиваемых правительством югах Малороссии) сама должна была подсказать и направление повествования, и, что самое главное, сама наводить на нужные писателю характеры. Но разве фабула плутовского романа годилась для авторского откровения? «К чему это?...», вопрошал пустой лист. Никак нет, и авторское вдохновение сменилось планом, невыраженные мысли должны были ложиться на бумагу в соответствии замыслу, вот только замысел оставался достаточно смутен в сознании писателя. Но чувствовал он главное — «Мёртвые души» должны были представлять из себя невиданную доселе целостность, какое-то новое, качественное видение России и её великой судьбы в преображении человечества, в её духовной миссии, прежде всего — перед самой собой.

Так был создан «губернский город N».

Каков бы был «Град божий» в интерпретации Николая Васильевича, мы уже не узнаем, но «Град Земной» становится центром универсума «Мёртвых душ», средоточием его мнимой жизни. По «углам» города, на окраинах универсума, обитают его манифестации — всем известные, со школьной скамьи, помещики, ярко воплощающие в себе разыне пороки общества — пять спиц колеса, если применить такой образ к фабуле. Каждый помещик — микромир, модель, вписанная в макрокосм гоголевского универсума. Стоит ли говорить о них? Каждый с детства помним и чубук Манилова, и гончих Ноздрёва, и стулья Собакевича вкупе с кучей рухляди Плюшкина и скупыми разносолами Коробочки.

Куда важнее почувствовать «пошлость» обывательской жизни губернского города N, и недаром Владимир Набоков так любил это слово — действительно, оно очень выразительно и показательно. Помните, насколько «Вишнёвый сад» переполнен пустыми и уходящими в никуда репликами его героев, совершенно забывших, как выглядит человеческое общение? Так и густое, безликое население этих улиц, своего рода «шестая спица в колесе» образов, создаваемых Гоголем, творит эдакий «белый шум», состоящий из бессмысленных разговоров, мелких мыслей, Пустота, пустословие, переплетение сплетен — это и есть пошлость, праздность, бессилие, ведущее только к смерти — таков мир, в котором жуликоватый Чичиков чувствует себя как рыба в воде.

И Чичиков, самый главный, седьмой элемент, основа в этом колесе, на котором держится всё. Человек-хамелеон, который может втереться в доверие хоть к самому чёрту — зря, что ли, Набоков подозревал, что Павел Иванович — лично Враг Рода Человеческого? Он всё время мимикрирует, притворяется, к каждому находит свой подход, но это лишь игра, причём игра неприкрытая и изначально завязанная сплошь на обмане. Он играет даже перед читателем, и до самого конца повествования нам очень сложно понять, кто же перед нами? Чичиков — мистификация, весь его образ состоит из притворства, к нему прилипают все слухи и сплетни, как к вещи, о которой нельзя сказать ничего конкретного. И только под завершение романа мы видим его во всей красе — и он венчает всё — жулик, прохвост, предатель, подлец.

Условный город, воплощение человеческой пошлости, пятёрка помещиков с их пороками, идущий по головам беспринципный Павел Иванович Чичиков, будто родившийся с мёртвой душой — полноте, реализм ли это, на коем так настаивали и Виссарион Григорьевич, и толпы совестких литературоведов на казённой зарплате? Быть может, Гоголь и пытался сотворить реалистичную картинку России «в пошлости», однако каждый её фрагмент поневолей стал глубоко символичен — «маниловщина», «ноздрёвщина» — давно стали нарицательными абстракциями. Знаете, кто самый живой и реальный персонаж всей поэмы? Да сами умершие крестьяне — их образы куда живее любых типажей! А вот умерший непонятно зачем живший прокурор — никак в их компанию не вписывается....

Но они — мертвы. Город неподвижен, неподвижны и помещики. Вспомним «Сорочинскую ярмарку». то, что лишено движения, лишено и жизни, мертво.

Это мир мёртвых. Но Русь-тройка — несётся. Куда? Увы — ни мы, ни Гоголь, не знаем ответа. Второй и третий том были бы «Воскресением» этого универсума... если бы автор смог их создать.

Что же думал сам автор? Уже по издании первого тома он понял его «малозначительность», по сравнению с теми свежими открытиями, которые бродили в его голове, никак не желая воплощаться в жизнь. Он продемострировал «пошлость» дворянского мирка, теперь нужно было создать панораму его исцеления, показать здоровые корни и путь к Небу. Французские романы, считал Гоголь, будут изгнаны из голов людей, потеснённые новыми нравственными идеалами, которые должны были вложить в них новые строки «Мёртвых душ». И сохранившиеся черновики, явно сыроватые, не до конца вычитанные, демонстрируют нам попытку Гоголя придать своему миру движение, жизнь. Тут вам и идейный предшественник Обломова — невольный бездельник Тентетников, и прожектёр и мот Хлобуев, и недоумок Петух — свежие и яркие типажи. Большое уважение у Чичикова вызывают помещик Костанжогло и откупщик Муразов — но полноте, разве это положительные типажи? Увы... Когда читаешь отрывки второго тома, чувствуешь голод — мы не получаем от текста того чего ждём — откровения, авторского высказывания, ответа на вопрос: «к чему это всё»?

Что же произошло? Фиаско «Выбранных мест из переписки с друзьями» и пошедшее под откос здоровье вкупе с экзальтированной религиозностью лишь спутали путь кибитки-тройки господина Чичикова, по всей видимости, была подорвана сама вера автора в своё предназначение, в свои собственные мысли, в свой талант. Белинский в силу своей прозорливости недаром писал, что Гоголь обещал слишком много, так много, «что негде и взять». Гоголь не смог воплотить то, что желал. Мысли, образы, так и не обрели форму, высказывание не получило своё изложение. Могли ли? Увы, никогда мы этого не узнаем. Николай Васильевич попытался выхватить саму суть России — и не смог этого сделать.

Вообще, история «Мёртвых душ» очень печальна. Это трагедия, трагедия не только для человека, но и для всей нашей Родины. Великий писатель постарался найти для неё лучшую судьбу, пересоздать её, сделать её лучше- и не смог. Непосильная ноша сломила его. И жизнь Гоголя закончилась не в 8 утра 21 февраля 1852 года, а несколькими днями ранее, в камине дома графа Толстого.

Жизнь, как правило, сложнее романа. В ней редко бывают счастливые концы, сюжетные повороты, как правило, приносят разочарования, а большая часть сюжета будто изваяна особо бездарным и скучным графоманом. Отчасти, кстати, искусство гейши и посвящено тому, чтобы создать в жизни ощущение радости и праздника, безудержного веселья и раскрепощённого общения, особенно в таком непростом обществе, как японское.

Ну что же, Артур Голден пытался создать подобное жизнеописание, и у него почти получилось.

«Memoirs of a Geisha», конечно, для моей библиотеки не самый типичный роман. Несмотря на моё восхищение красотой Чжан Цзыи, и почтение к Мишель Йео и прочему актёрскому составу, я не смотрел прославленный фильм Роба Маршалла, и он благополучно прошёл мимо меня. Само собой, книга была далеко не в первом эшелоне моего безразмерного списка на прочтение. Но... Видимо, мой интерес к культурам Востока сам привёл книгу в мои руки.

Я ничего не ждал от этого романа, но, внезапно, он меня увлёк. Казалось бы, в нём нет широкой панорамы истории, нет всеобъемлющей картины японской культуры, нет специфической глубины мышления человека из азиатской глубинки. Наоборот, в книге отчётливо ощущается бэкграунд европейской культуры, в манере излагать мысли, в отсылках, в метафорах.

Безусловно, в романе есть сюжет, банальный, но в меру увлекательный. Голден взял за основу классическую модель сиротинушки, которая прыгает «из грязи в князи», преодолевая жизненные неурядицы и происки врагов — Диккенс не даст соврать, это работает. Чио-Саюри — слегка приглаженная девушка-идеал, стремящаяся к Вечной Любви, её мудрый наставник, Мамеа, её вечный враг — прекрасная, но злобная до карикатурности Хацумомо. Композиция незамысловата и просчитывается на раз два, прочитав первые полсотни страниц, ты уже знаешь и судьбу героев, и основные черты концовки. Он абсолютно и чётко предсказуем и создан по заранее заданным лекалам.

Но роман, разумеется, не пустой, и он стал популярным благодаря хлещущей с его страниц японской экзотике. Можно сказать, это почти этнография, ведь Годен описывает жизнь внутри весьма притягательного и загадочного сообщества, который всегда на виду, и всегда в тени. Гейша — символ Японии ничуть не в меньшей степени, чем грозноокие самураи и полумифические ниндзя, и, стоя за плечом Чио-Саюри, мы в полной мере хлебнём специфического, тяжёлого, и жестокого пути истинной «гейко». Это и определило успех автора.

Дополнительную интригу создаёт основной вопрос, которым задаётся европейский человек, плохо знакомый с культурой страны Восходящего Солнца: является ли гейша просто особенно дорогой и выстрепенной разновидностью проститутки? Здесь всё непросто. В японской культуре, насколько мне известно, брак — подчёркнуто формальное явление. Однако все мы люди, и мужчины нуждаются в общении, и внимании женщины — красивой, умной, отзывчивой, изящной. В свободное время он ходит в чайный дома, и там встречается с ними — с гейшами. Безусловно, основа культуры гейш — сексуальность, но это сексуальность практически недоступна, это идеальное эстетическое и интеллектуальное воплощение самой женственности, которое одновременно и влечёт, и игриво отталкивает мужчин, что вкупе с подчёркнутым эротизмом создаёт гремучий эффект.

Роман Голдена отвечает на этот вопрос скользко и неопределённо, если не считать одного момента. В конечном счёте, «данна» — не всегда любовник, оплачивающий доступ к священному телу, он чаще всего меценат. Общественность широко взбудоражило описание торгов за «мидзу-агэ» — девственность юной «майко», «младшей сестры» сообщества-окии. Собственно, из-за этого описания на Голдена и подавала в суд прототип Саюри — бывшая гейша Ивасаки Минэко, в её ответных мемуарах (переведённых на русский язык, кстати) эта церемония выглядит весьма целомудренно. Впрочем, по всей видимости, в старые «добрые» времена подобные торги всё же были, и могли доходить до огромных сумм (впрочем, и в современном мире, судя по прошлогоднему опыту Киёхи Киритаки, это исчезло не до конца). Автор, тем не менее, старается подчеркнуть, что секс — не главное в жизни и профессии гейши, что она преисполнена совсем иным смыслом.

Итак, смог ли Голден раскрыть в полной мере непростую жизнь японской гейши? Само собой, нет, в ней масса разнообразных оттенков и нюансов, которые он предпочитает опускать. Что подкупает — в целом автор с большим уважением относится к людям иной культуры, хотя, конечно, жизнь гейши в его изложении не выглядит путём, выстланном сакурой, и переполнена цинизмом и жестокостью. Роман увлекателен, трогателен, сентиментален, экзотичен для нас, европейцев — в общем, сочетание самобытности и банальности дало нам хороший образец реалистической прозы.

Я не поклонник мрачной литературы, всю жизнь я предпочитал фэнтези разных сортов, тянет меня к этому жанру не слишком часто. Даже Стивена нашего Кинга я читал немного, если не считать истории о стрелке. Поэтому и журнал «Darker», и серия «Самая страшная книга» никогда не были объектом моего внимания, хотя о том, что ребята солидные и талантливые я, конечно, слышал. всё течёт, всё меняется, и порой нужные книги сами плывут тебе в руки,

Pickman'а я знал плохо, слишком разные у нас были интересы, если не считать, конечно, обоюдного почтения к Эдгару Аллану По. Сборник его давно уже сошёл с печатного станка, и я давно хотел прочитать его, хотя бы из чисто человеческой дани уважения, неоднократно держа в руках тонкий томик. Но так и не открыл его — отчасти боясь, что смерть писателя наложило тень на его творчество, и я буду разочарован в его трудах. Слишком велик был хайп этого сборника, в том числе — и на «Фантлабе», меня это всегда настораживает. Но теперь, по прошествии лет, наконец-то можно непредвзято и с толком ознакомится с творчеством Женевского-Хазиева-Pickman'а.

Можно выдохнуть: сборник оказался хорошим, а автор его — талантливым.

Само собой, автор может спать спокойно: столь ненавидимый им ярлык «русского Стивена Кинга» ему никак не идёт. Кинг — это всё же про быт, про враждебные, иномировые силы, проникающие в повседневность человека. Женевский же ярко выраженный романтик, в стиле классиков XIX века, по стилю, форме, содержанию. Конечно, автор ушёл от нас в тот момент, когда сформировался его стиль, и изрядная часть его творчества представляет из себя подражания и игру стилей и шаблонов. Но, простите, с ними тоже надо уметь работать, и в большинстве случаев Женевский справлялся с узкими рамками штампов, и сквозь них проглядывает его собственное лицо. Конечно, его рассказы все как один литературоцентричны, они живут в том мире, где готические шпили, реальные или метафорические, вздымаются к затянутым тучами небесам. И неважно, в реальном мире этот мрак, или в душе человеческой, глубины его сути порождают истинный ужас. Что характерно, в рассказах чувствуется постоянная нотка одиночества, невстроенности в окружающее, которое оставляет писательское альтер-это наедине с его ужасной изнанкой. «Запах» не является концептуальным сборником, однако одиночество и безысходность становятся двумя скрепляющими нитями, на которых держится творчество Женевского, в нём чувствуется не только страх, но и глубокая печаль.

Автор ушёл слишком рано от нас, поневоле до конца пройдя путь литературного романтика, оставив нам послевкусие незавершённого. Чтобы подарил бы нам талант Женевского в будущем? Раскрытие глубин человеческой души, новые грани человеческих подсознательных страхов? или, быть может, рядового ремесленника, мучающего профильные антологии и модные трендовые темы? Мы этого никогда не узнаем... Но я неотступно верю, что первое.

В принципе, книги «со стороны Хаоса» уже были в этой вселенной, разве можно не давать право голоса основной противостоящей стороне?

Роман Грэма Макнилла приятно удивил. В его активе — невероятно тупые «Ultramarines» и неплохой «False Gods», и в этом романе, одном из первых, ему удалось взять неплохую высоту. Я не слишком люблю фантбоевики, а те, что разворачиваются в сеттинге «Боевой киянки» ещё страдают однообразным и подчас бессмысленным пафосом. Странно, что Макнилл начал свой писательский путь с двух романов — одного плохого, другого... скажем так, грамотного.

«Storm of Iron» хорош прежде всего тем, что здесь всё в меру и всё на месте. Астарес со своими пиломечами частенько устраивают геноцид подлых (?) ксеносов, а каково имперской армии самим оказаться под прицелом равного противника. Автор молодец — осада крепости на окраине галактики подана в очень живых красках, и очень немного вещей в этой вселенной, где пафос был бы действительно оправдан. Но это битва и правда космических масштабов, Макнилл не побоялся провести в своём воображении действительно стратегически важную для сил Хаоса битву, которая серьёзно меняет расклад сил во всём мире. Надо признать: сражения описаны захватывающе, и разнообразно. Вылазки, перестрелки, артобстрелы, сражения титанов (я так понимаю, один из уничтоженных титанов имеет статус культового в среде фанатов), аватары богов Хаоса, гибель миллионов — ну что же, что удалось, то удалось, нет ощущения «бури в стакане», как во многих других книгах. Цель действительно того стоит.

Возникает вопрос, конечно, почему такую важную цель (читайте, чтобы понять, какую) охранял такой небольшой, по масштабам Империума, гарнизон, ведь это один из самых важных стратегических объектов Вселенной, неужто у Механикус не было дополнительных мер предосторожности на случай масштабной атаки? Выглядит это всё весьма странно, неужто за все тысячелетия такой сценарий никогда не рассматривался? Тем паче странно видеть нахмуренные бровки магосов в конце романа, задающих вопрос: «а как так получилось?». Мда.

Но в итоге, конечно, выразительная штука, что там говорить. Макнилл молодец, всё же он изваял наконец-то эталонный боевик для «Вархаммера».

«Змей бьётся о волны / клекочет орёл, / павших терзает; Нагльфар плывёт».

Хрюм с маникюрными ножничками? В принципе, логично. Быть может, всё же Локи?

Я не сообразил даже тогда, когда появился первый ноготь. Но когда их стало больше — и больше, и больше — я понял, что паром сей плывёт не в Стокгольм, он продирается сквозь туманы Нифльхеля. Рагнарёк лишь отложен, пророчество хексы Вёльвы неотвратимо. Старик на борту продолжает свою работу, ножницы щёлкают, Нагльфар строится, срок идёт. Гьяллархорн вскоре протрубит, трепещет Иггдрассиль, привязь Гарма не выдерживает, вырвется жадный.

Приходи, приходи, kom. Встань на борт, сгори в битве неотвратимой. Познай муки Хель, недостоин ты Вальгаллы.

Скандинавский универсум ворвался в наш мир, и поглотил его целиком. В чём-то автор, безусловно, прав — это один из лучших его рассказов. Жаль, что их больше не будет.