Четырёхкамерное сердце
Это было шесть — семь лет тому назад, когда я жил в одном из уездов N–ской губернии, неподалёку от имения богатого помещика Винокурова, человека средних лет, который вставал очень рано, пил много и души не чаял в своих виноградниках и молодой жене Светлане.
Часто к Винокурову заезжал его бывший воспитанник – студент Андрей Васильевич Коврин. Очень мнительный, нервный, не лишённый таланта и крайне романтически настроенный молодой человек. Обычно они с Винокуровым прекрасно ладили, но этим летом всё пошло наперекосяк. Это лето было своего рода судьбоносным для них обоих. Равно как и для государства нашего в целом.
Шла война. С фронтов ежечасно доносились вести о расположении сил. То мы теснили французов, то они нас. У многих, здесь в глубинке, создавалось впечатление, что это не война вовсе, а так – обмен пощёчинами. Оно было, конечно, ложным, но, коли представить себе подобное в действительности, ужаснёшься: кабы от пощёчин такой силы голова набок у нас не свернулась.
Но мы держались, выплёвывая выбитые зубы, давали отпор. Даже несмотря на то, что жителям N–ской губернии о разворачивающихся на границе событиях было невдомёк. Ведь, у них своих проблем хватало. У Винокурова неурожай и дрязги с племянником, у жены его секреты, у брата её то ли чахотка, то ли очередная дурь…
Одним словом, жизнь здесь шла скучно, хоть и довольно драматично. Но всего в пару дней всё целиком перевернулось. И о том времени, когда накал страстей достиг поистине шекспировских масштабов, я в ближайшем приближении и расскажу.
***
Внутри усадьбы Егора Семёновича Винокурова всегда царил абсолютный порядок. Каждая вещица аккуратно стояла на своём месте и, чистая даже от мельчайшей пылинки, послушно блестела на солнце. Даже самые усы Винокурова были тщательнейшим образом расчёсаны, закручены и надушены. Егор Семёнович считал, что ежели в природе всё гармонично, то и сам он, и всё округ него должно этому соответствовать.
День же его обыкновенно начинался с завтрака.
— Дарьюшка! – кричал он служанку. – Винца бы!
Егор Семёнович считал своим долгом каждое утро начинать новую бутылку своего собственного вина, делаемого из своего собственного винограда, и за день её кончать. Поблагодарив Дарью за вино, он наливал его себе и супруге, а потом залпом выпивал и крякал от удовольствия.
— Хорошо! – расплывался он в блаженной улыбке и принимался за завтрак.
Как только с утренней трапезой бывало покончено Егор Семёнович делал ежедневный обход своих виноградников. День Винокурова был строго расписан и, после обхода, он ходил в ежедневный моцион с супругою.
Выходя из усадьбы, они проходили мимо виноградников и спускались к берегу реки, где вместе сидели и ровно час двадцать, по расписанию, восхищались природой, дышали свежим воздухом и жмурились от солнца.
— Хорошо! – то и дело повторял Егор Семёнович. – Природа, благодать! Не то, что в городах, там атмосфера совсем не та – всё уж загадили машинами этими.
— Вы сами как машина, — то и дело начинала капризничать супруга, — живёте по расписанию. И меня как будто любите только потому, что в графике вашем такая пометка есть.
Винокуров отвечал на это жизнерадостным смехом, подкручивал усы и целовал жену в щёку. Её широкое, серьёзное лицо с тонкими чёрными бровями, её умные глаза, и вся она, худощавая, стройная, в подобранном платье, умиляла его.
— Не говори глупостей! – восклицал Винокуров. – Я люблю тебя больше жизни, и ты это знаешь!
Жена улыбалась, хлопала ресницами, прижималась к Винокурову, и, оставшиеся по расписанию двадцать минут, они проводили таким образом.
Потом возвращались домой. Винокуров отдавал рабочим распоряжения по винограднику, пил вино и просил Дарьюшку подать чай. К этому времени обычно просыпался троюродный брат его супруги – болезненного вида, редко говорящий нелюдимый юноша.
Выпив чаю, Егор Семёнович обыкновенно читал газеты, сетовал на то, как падают цены на вино и переживал за всю алкогольную братию, а потом велел закласть ему дрожки и ездил в гости к отставному хирургу Григорию Степановичу, его давнему приятелю.
Но в один день всё пошло не так:
Со двора нежданно послышался топот копыт и крики. Егор Семёнович надел калоши и выбежал из дому, чтобы прекратить беспорядок. Но беспорядку и не возникало: оказалось, что весь шум и кутерьма были вызваны приездом гостя. Тарантас привёз Андрея Коврина – любимого племянника Егора Семёновича. Прислуга суетилась вокруг него, открывала и закрывала ворота, принимала его багаж, и, в общем, старалась услужить, хотя своим назойливым мельтешением скорее мешала, чем способствовала чему-то.
Винокуров натянуто улыбнулся и с распростёртыми объятиями шагнул навстречу Коврину. Он, конечно, был рад его приезду, но плотный ежедневный график слетал ко всем чертям.
— Андрюша! – отечески похлопал Егор Семёнович воспитанника по спине. – Что ж ты так без предупреждения?
— У меня возникла срочная потребность, — нервным голосом ответил Коврин, — нам надо переговорить. У меня кризис.
Радостное выражение оставило лицо Егора Семёновича и упорхнуло неведомо куда. Он понимающе кивнул и пригласил племянника в дом. Как только они вошли вслед за ними, распространяя жар, въехало механическое нечто.
— Это что ещё за чертовщина?! – кивнул Егор Семёнович на железное подобие человека из округлой спины которого торчала труба, из которой валил дым.
— Это мой слуга, стальной помощник, чудо инженерной мысли. Он всегда со мной, где бы я ни был.
Винокуров неодобрительно оглядел стальную махину и цокнул языком.
— Этого нам ещё не хватало!
— Глупо отказываться от даров прогресса, — парировал Коврин, падая в ближайшее кресло, — коли эти дары нам жизнь облегчают.
— Прогресс ваш до добра не доведёт, — прокряхтел Егор Семёнович, усаживаясь напротив, — наука должна служить высоким целям, приближая царство Божие, а не удовлетворять сиюминутным потребностям. Впрочем, ладно. Что с тобою приключилось-то, что ты эдак с места сорвался?
— У меня кризис, — ответил Андрей, нервно отбрасывая волосы с бледного лба, — кошмар. Я в тупике.
— Что такое?
— Я не могу жить дальше. Я один, вокруг никого, в голове сумбур, и мысли всякие Богу и здравому смыслу противные в голову лезут. Темнота небытия ко мне близко. Самоубиться пытался…
— Господь с тобой! – перекрестился Егор Семёнович, округлив глаза. – Ты чего?
— Я осознал негативную природу Вселенной, — глядя как бы сквозь собеседника, продолжил Коврин, — мы все, в сущности, живём в бесплодной пустыне, в одиночестве блуждаем по чёрному абсурду Космоса…
— У тебя расстроены нервы, Андрей, — прервал его Винокуров, и, подумав, добавил. — Правильно сделал, что приехал. Я тебе дам бромистого калия. Успокоишься, подышишь воздухом…
— Всё тщетно, всё суета сует, — задумчиво протянул Коврин, — забыться, может быть, и выход. Сбежать от самого себя, от мира, его жестокости и лжи… Я не знал, что поделать с собою, вот к вам и пришёл. Распоряжайтесь как хотите.
— Вот и распоряжусь, — поднялся на ноги Винокуров. – Будешь под моим присмотром в себя приходить. Одиночество вредно, как и науки. Побыл на воле и хватит… И сделай, бога ради, со своим паровым котлом что-нибудь, а то от него духота как в парилке!
***
Но оставим чету Винокуровых и Коврина и перенесёмся на фронт. Там, в гуще сражений бывший жених Светланы Винокуровой – Георгий Громов, ничего не подозревающий о её замужестве, безжалостно бил французов.
— Это тебе, Светочка, — умилённо вспоминал он о невесте, забирая у пленных французов драгоценности.
Вообще гостинцев своей невесте за время кампании Громов успел заготовить много. Правда, они как приходили, так и уходили – очень уж Георгий любил играть в карты.
— Извини, Светочка, оплошал, — крутил он обычно ус, глядя как уходят его трофеи.
Также Громов очень любил рассказывать о Светлане однополчанам, предаваясь мечтам о свадьбе.
— Вот вернусь домой, — говорил он контуженному брату по оружию под аккомпанемент канонады, сидя в окопе, — и заживём мы со Светочкой! Детки там, сад со фруктами, поцелуи в беседке – всё чинно, благородно!
Ещё он любил хвалиться своею Светой перед всеми.
— Красавица! – воодушевлённо говорил он, показывая мутную, выцветшую, замусоленную фотографию на которой нельзя было толком ничего разглядеть, кроме страшной рожи, скорченной троюродным братом его невесты, что была в углу фотографии. – Белокурая, высокая, стройная, чернобровая, краснощёкая – не девица, а мармелад! И такая разбитная, весёлая! За то и люблю.
Или вот ещё:
— Красавица! – рассказывал он не менее воодушевлённо в другой раз, демонстрируя всю ту же измятую фотографию. – Волосы мягкие, чёрные как смоль. Лицо бледное, но красивое, что глаз не отвести! А глаза?! Умные, глубокие. И сама – кроткая, вдумчивая. За то и люблю!
Словом, Георгий и сам не помнил, какова была его невеста. Но главное – была, о чём и свидетельствовала вышеупомянутая фотокарточка.
Служил Громов в обслуге паровой шагающей машины. Брали туда только образованных, потому что за машиной уход нужен. Глаз да глаз! Хотя Георгий бы лучше в гусары, но по травме не прошёл.
— Я б в гусары пошёл, но не сложилось, — горько вздыхал Георгий. – С пушкою неловко вышло. Нога теперь не гнётся.
Но нраву Громов был крутого и истинно гусарского, за что и считался среди них за своего.
Так и служил он, глядя опасностям в лицо и изо всех сил защищая своё Отечество.
Но в один день всё пошло не так:
— А француз взял, наступил на мину, да ему ногу-то и оторвало! Ха–ха–ха! – хохотал Громов, утирая слёзы, во время рассказа одного из невероятно смешных армейских анекдотов.
И весь экипаж машины вторил ему дружным гоготом.
— Вот и дурачьё эти ляхи, — заходился в приступе смеха рулевой.
— Ляхи это поляки, — поправил его кто-то.
— А мне что? И они дураки тоже, — невозмутимо ответил рулевой, продолжая смеяться.
Экипаж машины морально готовился к атаке, ожидая приказа. Бой уже шёл во всю, но приказа выдвигаться не поступало, вот и стояли. Экипаж состоял из четырёх человек: рулевой и трое для обслуги, если чего сломается и тушить или чинить придётся.
— Что, как Светочка твоя? Пишет? – обратился с кривой усмешкой к Георгию рулевой.
— Конечно, пишет! – немного смутился Громов, потому как давно уже не получал он писем от невесты. – Любит она меня. А я её.
И Громов не лукавил. Он действительно очень любил Светлану, хоть и не помнил толком как она выглядит. Она даже, наверное, была смыслом его жизни. Окромя всего остального, что в его жизни было.
Неожиданно замигал красный фонарик на столе перед рулевым. Тот, крякнув, потянул за рычаг. Машину затрясло, в кабине вмиг стало душно. Приказ о выступлении был получен, и настало время выдвигаться.
Из крошечной прорези в столе рулевого со скрипом выпала бумага, Громов поднял её и прочёл:
— Нам приказано подавить атаку их кавалерии.
— Ну, подавим, что делать, — отозвался рулевой.
В большом окне, что было прямо перед экипажем, далеко на земле можно было увидеть мельтешение солдат и их стычки. Словно агрессивно настроенные муравьи они копошились внизу, снуя туда–сюда чёрными точками.
— Наши отвлекающий манёвр учинили, — сказал рулевой, — для артиллерии. Так что не боитесь, ежели чего.
— Ну–ну. Прямо её от нашей махины отвлекут, — подал пессимистичный голос кто-то из команды.
— С Божьей помощью, — пробормотал Георгий, косясь на икону, что висела над сиденьем рулевого.
Завидев на поле боя шагающую машину, все со страхом разбегались. Стальной короб на куриных, также стальных, ногах, сбоку которого висел огромный паровой котел, из которого непрестанно валил дым, выглядел крайне внушительно.
И тут из-за смотрового стекла стали видны продолговатые сине–коричневые точки – французская кавалерия.
— Отступают! – воскликнул рулевой.
— Дави гадов! – хором вскричал остальной экипаж.
Шагающая машина встала и, высоко задрав одну из своих куриных ног, с силой опустила её на визжащих от страха французов.
— Я люблю кровавый бой! – хором затянул экипаж.
Но, как часто бывает, случай решил всё. Наши войска сумели отвлечь, а потом и захватить французскую артиллерию, а машина расправилась с большею частью кавалерии. Всё шло, казалось бы, как нельзя лучше, точь–в-точь по плану генерала, который в это время сидел в палатке и с аппетитом поглощал куриную ножку. Только в этот план не входила неисправная пушка, обзор которой преграждала шагающая машина. Прогремел выстрел, и предательский снаряд попал прямо в паровой котёл.
Оглушительный взрыв огласил окрестности, заложил всем уши и треснул стёкла в генеральском пенсне. А на месте шагающей паровой машины только и осталось, что воронка метров десять глубиной.
Не везло Громову с пушками.
***
В имении Винокуровых, тем временем, прошла неделя. Егор Семёнович вернулся к обычному графику и своей механической жизни. Коврин почти всё время проводил в отведённой ему комнате и выходил очень редко: только на чай и для того, чтобы выпить бромистого калию. Но когда он выходил, то был словно призрак: бледный и вечно ноющий.
— Вот вы ещё молоды, — говорил он за обедом Винокуровой, что была старше его на два года, — вам не понять моей печали. Весь мир, в сущности, обманка. Непонятно зачем нас сюда вытянули, непонятно зачем утянут.
— Глупости говоришь, — отзывался на это Егор Семёнович, вытирая рот салфеткой. – Ты бы лучше, вместо того, чтобы страдать, мне с виноградниками помог. И так цены падают, как бы в долги не влезть.
— Вы думаете о сиюминутном, мимолётном, а я думаю о вечном.
— Я думаю о деле, а ты, я смотрю, думаешь только о том, как бы свою лень оправдать, — парировал Винокуров, вставая из-за стола.
Обычно на этом их разговор оканчивался. Коврин сидел после этого ещё несколько минут за столом, с неохотой копаясь в еде, а затем вставал и уходил в свою комнату, а вслед за ним уезжал и его наводивший духоту железный прислужник.
Пару раз бывало, в саду встречались Светлана с Андреем, но эти пересечения их путей и встречей-то назвать было сложно. Только завидев Светлану, Андрей хмурил брови и уходил. Лишь один раз Светлане удалось застать его врасплох. Она заметила, что он часто в своих редких прогулках останавливался возле громадного старинного дуба и, опиравшись о него, будто ему плохо, стоял. В один из таких разов Светлана и подстерегла Коврина, спрятавшись с другой стороны широкого дерева.
— Здравствуйте, Андрей, — сказала она, выходя из своего укрытия, — что с вами такое?
Коврин будто испугался. Он глубоко вздохнул, подёргал себя за воротник и что-то тихо пробормотал себе под нос.
— Это с вами что-то такое, — наконец, сказал он вкрадчиво, — вы за мной, очевидно, следили.
— Да, — невозмутимо ответила Светлана, — я заметила в вас перемену и хотела узнать что стряслось, но вы старательно избегали любых встреч со мной, отделываясь парой слов за столом.
Коврин снова вздохнул и с досады отвесил оплеуху своему железному помощнику, на что тот отреагировал обиженным гудением.
— Дурная железяка! Никакого от тебя толку!
Замолчали. Вечер был тихий, только осторожно шептался ветер в саду в ветвях старинного дуба. С холма, на котором они стояли, открывался прекрасный вид на деревню в долине, неукротимый поток реки и бескрайнее поле, окрашенное лучами заходящего солнца в бордовый цвет. Природа готовилась ко сну, и на нежно–розовом небе было видно уже первую звезду.
— Вам не понять меня, — нарушил тишину Коврин, — вы ещё молоды. Живите, не хороните себя раньше времени.
— Что с вами случилось? – настойчиво спросила Винокурова.
— Я осознал всю бессмысленность человеческой жизни, — с тяжким вздохом продолжил Коврин, проведя рукой по давно не стриженной бороде. – Всё тлен, всё мрак, все мы в клетке, в которую лишь изредка проникают солнечные лучи. А как издохнем, так нас из этой клетки за руки, за ноги и в подпол. Гнить.
Светлане стало жаль Коврина. Заросший, небритый, белый как простыня, красноглазый, в заношенном сюртуке, он своим видом производил более удручающий вид, чем речами.
— Я могу вам чем-то помочь? – спросила она с участием.
Коврин покачал головой.
— Мне в этой жизни помогут только две вещи, — сказал он, — любовь и смерть.
С тех пора бледное, осунувшееся, усталое и измученное лицо Андрея Васильевича не выходило у Светланы из головы.
Но её жизнь и без того была не сахар. Она мучилась от любви сразу к двум мужчинам: мужу своему Егору Семёновичу и бывшему жениху Георгию Александровичу. Она разрывалась между обоими, обоих одаривала лаской, обоим уделяла внимание. И от обоих друг друга скрывала; поэтому и выходило так, что Громов давно письма не получал – не получалось у Светланы ему тайно весточку отправить.
А письмо это было давно готово. И в один из дней, когда Егор Семёнович уехал надолго, она отправила своего троюродного брата Михаила Антоновича на почтовую станцию.
Но знала бы она какую боль причиняет ему этим! В дороге Михаил Антонович прочитал письмо и провёл в рыданиях весь оставшийся путь и обратный. Он, как ему казалось, воздыхал по сестре безответною любовью. Но это было не совсем так. В сердце Светланы Юрьевны пустовало ещё две камеры, ведь не было ещё за что туда кого-нибудь посадить.
Так шли дни и недели. Винокурова начала уже новое письмо, попутно живо интересуясь Андреем Васильевичем; сам Андрей Васильевич отсиживался в своей комнате и однообразно философствовал за столом, вызывая заинтересованность у Светланы Юрьевны и зевоту у Егора Семёновича, который всё так же беспокоился о падении цен на вино, хлопотал у виноградников и жил по плотному графику, а Михаил Антонович, по–прежнему, пропадал незнамо где, тайно воздыхая о Винокуровой. Замкнутый круг.
Но к счастью, ничто в нашей жизни не длится вечно, и в один из вечеров Егор Семёнович решил навестить комнату Коврина.
— Ты почто мне обои испортил! – донёсся незамедлительно его гневный голос. – Я прислуге не верил, а они давно жаловались на то, что ты на стенах художествуешь, негодяй эдакий!
Красный как рак Винокуров прибежал в гостиную и, размахивая руками, закричал:
— Тут думаешь как бы в долги не влезть, с такими-то ценами, а они там художествовать вздумали! В стену из пистоля стреляют, маслом и кипятком от механической чертовщины мебель попортили! – Егору Семёновичу не хватало воздуха. – Я к нему как к сыну, а он!
— Я всё оплачу, — скучным голосом сказал Коврин, выходя в гостиную.
— Да откуда у тебя деньги-то?! Эх! – и, махнув рукой, Винокуров вышел из дому.
Андрей Васильевич постоял на месте, а потом рухнул в ближайшее кресло.
— И чего он беспокоится? Всё тлен, — развёл он руками в непонимании.
***
Ночью Егор Семёнович, не смотря на уговоры жены, решил спать во флигеле, подальше от Коврина. Винокурова тоже хотела во флигель, к мужу, но он наотрез отказался. Пришлось остаться одной. Брат снова пропадал, оставив записку о том, что вернётся наутро – никому до этого не было дела, кроме Светланы Юрьевны у которой на душе было неспокойно. Оттого ли она не могла заснуть она не знала и ворочалась одна на большой барской кровати, а потом решила выйти, проветриться.
На улице стояла ночь. Амбар и усадьба в лунном свете казались белее чем днём. На виноградниках же меж чёрными тенями лежали белые световые полосы. Над головой ярко горели звёзды, а вдалеке навалились одна на другую тяжёлые чёрные тучи. Приближалась гроза.
Постояв немного под прохладным ветерком Светлана вернулась в дом, и собралась было идти в спальню, как внимание её привлекла открытая дверь в комнату Коврина, из которой падал столп лунного света, освещающий витающую в воздухе пыль.
Осторожно, на цыпочках Винокурова пробралась в комнату Коврина и её охватил страх, смешанный с интересом. Все стены были исписаны словами такими как: безысходность, смерть, небытие, тлен; рядом с ними красовались черепа из глазниц которых вылезали черви и прочая гадость. А посередине комнаты стояла кровать, в которой одетый и обутый лежал Коврин, а напротив него в луже кипятка стоял механический прислужник. Чуть дыша, сама не зная зачем, Светлана подобралась к Андрею Васильевичу и стала его спящего разглядывать. Неожиданно комната озарилась красным светом, и стальной прислужник голосом, таким будто кто-то кричит в жестяную банку, возопил:
— Опасность!
Коврин сразу же проснулся, подпрыгнув на кровати, и, выхватив из кармана пистоль, наставил его на Светлану Юрьевну.
— Чёрт возьми! — воскликнул он сонным голосом. – Что вы тут делаете?! Я же вас чуть не убил!
Винокурова не знала что ответить, и только механический слуга продолжал вопить, пока Андрей Васильевич не треснул его по голове, и он не замолк.
— Что вы тут делаете? – переспросил Коврин. – Час поздний, почему вы не спите?
В лунном свете Андрей был настолько бел, что казался кем-то внеземным, будто бы ангелом. И его заспанное, помятое, измученное лицо показалось Винокуровой прекрасным.
— Кажется, я вас люблю, — выдохнула она, застыв на месте.
— Что за вздор! Идите спать! – Коврин показал пистолем на выход.
— Вы тогда у дуба говорили, что вам помочь может любовь. Я долго думала о вас и, кажется, что помощь подоспела, — продолжала Светлана дрожащим голосом.
— Вы бледны, вам, видимо, нехорошо, — прервал её Коврин, — позвольте я провожу вас до вашей спальни.
— Моё ложе здесь, рядом с вами!
— Будьте благоразумны…
Но не успел Андрей Васильевич закончить, как Винокурова впилась в его губы жарким поцелуем. Он обмяк, пальцы его выпустили пистолет и перешли на талию Светланы Юрьевны.
И не услышал он, как дверь третьей камеры захлопнулась.
***
Очнулся Громов на операционном столе.
— Дьявол! – вскричал он. – Подлецы французы! Чтоб вы все передохли!
— Передохли, передохли, — успокаивал его доктор, перебирая инструменты
— Так что ж? Я у своих? – изумился Григорий.
— У своих, у своих.
Громов видел всё как в тумане, его тошнило, но он был жив. Такой расклад его вполне устраивал.
— Так чего я лежу?! – воскликнул он. – Французов бить надо!
— Вы что ли ничего не помните? – доктор вертел в руках пилу, проводя пальцем по её зубчикам.
— Как не помню?! Всё помню! Поступил приказ французов давить, мы и давили! А потом… Потом не помню что-то.
— Потом вам по неисправности ядро в котёл прилетело. Бах! И всё.
— Что всё?
— Руку вам отнять придётся.
Громова охватил ужас, головой вращать он не мог, поэтому рук своих не видел, но, судя по тому, что левой он не чувствовал, напрашивались определённые выводы.
— Отнять… А остальные наши что? – спросил он тихо.
— Остальные? Нет остальных. Разорвало на кусочки. Вы, видать, Богом помечены – так легко отделались.
— На кусочки… — повторял одними губами ошеломлённый Георгий. – А что с рукой, мне не видать, всё серьёзно?
— Более чем, — доктор сделал выпад скальпелем, потом провёл лезвием по ладони.
— И оставить никак нельзя?
— Никак. Хотя погодите, — доктор словно что-то вспомнил, – есть один способ, только он не официальный и, как бы эдак сказать, экспериментальный.
— Что за способ? – живо спросил Громов.
— Так называемый – паровой имплантат. Вы можете послужить на благо науки и побыть первым его испытателем, — доктор улыбнулся беззубой улыбкой.
У Георгия появилось некоторое предубеждение ко всему паровому после того, как он узнал о взрыве шагающей машины, но другого выхода, по–видимому, не было.
— А как эта штука работает? – спросил он.
— Ну… — протянул доктор. – В теории: я отрезаю вам ваши ошмётки и пришиваю имплантат из лёгких сплавов, который будет работать и вести себя в точности также как ваша старая рука, но…
— Не надо но! – вскричал Георгий. – Режь доктор! Режь, пока я не передумал!
Доктор воодушевился, исчез на пару мгновений, но вскоре вернулся с блестящей на солнце металлической рукой, к которой был приделан маленький паровой котёл.
— Вы не пожалеете! – начал суетиться доктор. – Эта рука эргономична, легка в освоении и использовании, а также многозадачна!
— Молчи и режь! – крепился Громов.
Доктор согласно кивнул и взял в руки пилу, перепачканную в чём-то алом.
— Нет, погоди! – Григорий глубоко вздохнул. – Есть ли водка у тебя?
— Есть спирт.
— Давай спирт. И режь, доктор! Режь, пока я не передумал!
***
В имении Винокурова внешне всё было по–старому. Егор Семёнович жил по графику, любил жену и виноград, Коврин мрачно философствовал, Винокурова была мила, а её брат вечно где-то пропадал. Но ежели копнуть глубже…
С Андреем Васильевичем произошла разительная перемена. Он чисто обрился, коротко подстригся, переоделся во всё чистое, и, казалось, даже стал живее, бодрее и интереснее. Он много чаще выходил из своей комнаты и, будто бы, в его декадентной философии появился лучик надежды.
— Мы все умрём, — говорил он за обедом, — но умрём любимыми. А значит в жизни перед смертью есть смысл. Любовью он зовётся. И эта любовь есть великая сила, отличающая живые материи от мёртвых.
Егор Семёнович, всё ещё злой на него, саркастически аплодировал.
— Зришь в корень, — отвечал он, пригубив вина, — так, того и глядишь, скоро поймёшь, что перед смертью жизнь есть, и в ней есть и другие радости, окромя ожидания её окончания.
— Например, виноградник, — усмехался Коврин.
— И он тоже. Но главное для меня – любимая жена, — Винокуров обнимал Светлану Юрьевну за плечи, тем самым вызывая гневный отблеск в глазах Андрея, — и я надеюсь скоро будут и дети.
Но Егор Семёнович и в мыслях допустить не мог романа между его женой и бывшим воспитанником, которого он приютил после смерти его родителей. А роман этот был, и каждый день Светлана и Андрей подолгу сидели возле старого дуба, который свёл их вместе.
— Мне совестно обманывать Егора Семёновича, — однажды сказала Винокурова.
— Так расскажи ему о нас, — ответил Коврин, — чего мучиться? Жизнь, возможно, на то и дана, чтобы мучений избегать, а не им придаваться.
Светлана Юрьевна с любовью взглянула на румяного и подтянутого Андрея Васильевич и, тягостно вздохнув, сказала:
— Он хоть, возможно, и живет не так как нужно, слишком зацикливаясь на своём расписании, хоть это, может быть, и не правильно и Богу противно, но я люблю его.
— То есть как?! – воскликнул Коврин. – А я? Ты же меня любишь!
— И тебя люблю…
— В смысле?! – Коврин яростно стряхнул волосы со лба. – Как такое возможно?!
— Я… Я не знаю. Я чувствую в себе любовь к вам обоим. Чувствую в себе силы сделать вас обоих счастливыми…
— Что за чушь?! – грозно сверкнул глазами Андрей. – Женщина не может любить нескольких мужчин одновременно!
— Как видишь, может, — печально вздохнула Винокурова.
— Это невообразимо! – всё не унимался Коврин. – И что же ты прикажешь нам обоим делать?! Мы оба нуждаемся в тебе как в воздухе, а ты не можешь сделать выбор?! Нам делить тебя что ли?!
— Я не знаю, — понурив голову, прошептала Светлана.
— Вы чудовище! – вдруг взвизгнул нервно Андрей. – Вы тюремщик! Держите нас, как заключённых в клетке своего сердца, одаривая, как лучами солнца, своей благосклонностью! Это не любовь! Это… Это чёрт знает что!
— Но я люблю вас обоих! Разве моя вина в этом? – выкрикнула в ответ Светлана.
— Я вас не разумею, я вас не понимаю! – схватился Андрей Васильевич за голову, бледнея. – Вы с нами как с игрушками… Я не знаю! Вы, вы… Вы самое прекрасное создание, что мне встречалось! – он схватил её руку и принялся осыпать поцелуями. По его щекам текли слёзы.
— Прости, Андрей, — шептала Светлана, — за мою любовь.
Неожиданно Коврин бросил её руку, отвернулся и, вздохнув протяжно, сказал:
— Это не может продолжаться долго. Доверим нашу судьбу в руки Фортуны. Она хоть и ветреная дама, но не такая как вы. Определить кого одарить своей благосклонностью может!
— Что вы задумали? – со страхом спросила Винокурова, закрывая лицо ладонями.
— Я вызову Егора Семёновича на дуэль!
— Нет! – Светлана рухнула на колени. – Нет!
— Да, Светлана Юрьевна, — Коврин обернулся к ней и его глаза бешено горели, — Да.
***
Георгий уже успел привыкнуть к новой руке. С ней было даже удобнее: орехи колоть хорошо, кулачные бои опять же. Вдобавок, недавно он получил письмо от Светочки и был в чрезвычайно бодро расположении духа.
— Вот вернусь домой, — говорил он, — и заживём мы со Светочкой! Детки там, сад со фруктами, поцелуи в беседке – всё чинно, благородно!
И жизнь, о которой он мечтал, была уже близко. Дали ему увольнительную, в связи с ранением, и поехал он домой.
Ехали они день, ехали два, и всю дорогу рассказывал Громов о своей невесте. На третий день успел он уже всем надоесть. На четвёртый же день процессия встала – впереди минное поле, надо объезжать.
— Да что объезжать! – махнул рукой Георгий. – Я с этими минными полями на короткой, так сказать, ноге. Чую где бомбы лежат. Поехали напрямик!
И в доказательство своих слов встал он на минное поле. И случилось с ним то же, что и с тем французом из анекдота. Смех да и только.
***
Андрей Васильевич пошёл искать Винокурова. Светлана бросилась за ним, но вскоре потерялась в виноградниках. Внезапно послышался ей чей-то плач; испугавшись, что это Егор Семёнович, которому Коврин успел уже всё рассказать, она пошла на этот плач и вышла на брата своего, который скрючившись сидел, обняв колени, и горько плакал.
— Что с тобой, Миша? – нежно спросила она, садясь рядом с ним и обнимая его за плечи.
— Вы… Вы совершенно не замечаете меня! – всхлипывал Михаил. – Когда я подолгу пропадаю, никому нет до этого дела!
— Почему? – Светлана гладила его русые мягкие волосы. – Я волнуюсь за тебя, переживаю…
— Ну–ну! – снова всхлипнул Михаил, размазывая слёзы по лицу. – Один раз за несколько месяцев!
Светлана покраснела и пристыдилась. Действительно – она вспомнила о брате всего единожды, когда Егор Семёнович ушёл ночевать во флигель, и то с бессонницы.
— Прости меня, Миша, прости…
— Вы меня не любите! – всё рыдал Михаил. – А я не могу вас видеть с другим мужчиной, потому и убегаю всё время! Я люблю вас!
— И я тебя люблю, Миша.
— Вы не понимаете! Я вас люблю как женщину, а не как сестру!
— Серьёзно?
— Да!
И, крепко обняв его и прижав к груди его мокрое лицо, Светлана тоже расплакалась.
— И я тебя люблю, Миша, — шептала она ему на ухо, запирая последнюю четвёртую камеру.
— Если вы меня любите, то я самый счастливый мужчина на планете! – воскликнул Миша.
— Сомневаюсь, — донес до них резкий голос, — вставай, сопля, будешь моим секундантом.
Миша и Светлана вместе подняли взгляд: перед ними стоял бледнеющий Андрей Васильевич на щеках которого ходили желваки, а руки дрожали.
— Ты ему рассказал? – только и сказала Светлана.
Коврин, ничего не ответив, грубо поднял с земли Мишу и, гоня его впереди себя, скрылся среди виноградных лоз. Светлана осталась одна.
***
На закате у лесной опушки возле реки состоялась дуэль.
С одной стороны стоял дрожащий всем телом бледный как снег Андрей Васильевич Коврин, а рядом с ним заплаканный, испуганный и ничего не понимающий Михаил Антонович и беспрестанно пыхтящий механический помощник. С другой стороны стоял, высоко задрав голову, невозмутимый Егор Семёнович с наполовину конченной бутылкой вина в руках, а рядом с ним, потирая руки, сгорбился отставной хирург Григорий Степанович, его давний приятель.
— Выбирайте оружие, Андрей Васильевич, — сказал он сладко–приторным голосом.
Коврин взял дрожащею рукой один из пистолетов, второй ушёл к Егору Семёновичу. Отмерили двадцать шагов. Коврин поднял пистолет…
— Стойте! – вскричала еле добежавшая до опушки Светлана Юрьевна, обливаясь слезами. – Прекратите!
Выстрел. Мимо. Егор Семёнович, как всё он делает, механически поднимает пистолет, твёрдою рукою целится…
— Егорушка, стой! Что вы делаете?! Я вас обоих люблю, мы с вами вместе…
Снова выстрел. На этот раз в точку. Окровавленный Коврин падает на траву, и на его, в кои-то веки, спокойном лице, будто бы, улыбка; словно он перешёл, наконец, в столь желанное для себя состояние.
Но на этом убийства не окончились: механический слуга Андрея Васильевича, после смерти своего хозяина, возопил железным голосом: «Опасность!», окрасил опушку красным цветом; из его рук выехали два пулемёта и, направленные на Винокурова, принялись вертеться, жаля его роем пуль. Бедного Егора Семёновича аж отбросило силой выстрела. И только после его смерти стальной слуга угомонился, наклонился над Ковриным и, принявшись рыдать стальным голосом, стал корить себя:
— Миссия провалена!
Куда-то делся отставной хирург. Ошалелый Миша побежал к истерично рыдающей Светлане Юрьевне и принялся её утешать. А багровый закат озарил окрашенную кровью опушку, словно прощаясь с двумя узниками любви.
***
Прошло два месяца. Светлана Юрьевна теперь жила с Михаилом Антоновичем. Денег содержать прислугу у них не было, а, так как после смерти Егора Семёновича все виноградники зачахли, то и средств к существованию тоже. Поэтому всю прислугу они уволили, а земли продали. По хозяйству теперь им стал помогать механический помощник Андрея Васильевича. Жили тихо, мирно, не богато, но и не бедно, а так как нужно.
Но настал день, когда их спокойствие взбудоражилось – вернулся в уезд бывший жених Светланы Юрьевны Георгий Громов. Бряцая стальной рукой и ногами, он зашёл в бывшее имение Винокурова и громко постучал о здоровый паровой котёл что висел за его плечами.
— Слыхал я, Света, что ты тут замуж без меня вышла, — сказал он металлическим голосом, — слыхал и то, что муженёк твой окочурился. Но я на тебя не сержусь, что не дождалась. Прощаю тебе. Зато сейчас заживём чинно, благородно!
К нему вышла Светлана Юрьевна и со страху так и упала в кресло.
— Ты ли это, Георгий? – прошептала она.
— Я, я, — ответил он, — только малость улучшенный, — он снова постучал себя по котлу, — гляди: теперь нам самовар не нужен, на мне вода греется!
И засмеявшись так, что окна задрожали, он сел на стул; стул же заскрипел под его весом и сломался. Громов с громом рухнул на пол.
— Ну, это ничего, — сказал он, силясь подняться, — привыкнем… Слушай, у меня, видать, давление повысилось, спусти пар, а? Там вентиль сзади…
Светлана Юрьевна, схватившись за сердце, медленно поднялась на ноги.
— Нет. Ты не Георгий. Уходи. Ты не тот, кого я любила!
— Как не тот? Тот. Как минимум две третьих меня, — хохотнул он.
Светлана вновь покачала головой, побледнела, томно вздохнула и лишилась чувств. В это же время в дом вошёл только что вернувшийся из города Михаил Антонович.
— Вы её бывший жених? – спросил он без лишних предисловий у Громова, помогая тому встать.
— Да, а ты кто? – в ответ спросил Георгий.
— Я её нынешний муж. И я советую вам бежать отсюда как можно дальше, учитывая то, что она вас сама отпустила.
— Слушай, давай я сам решу, куда мне бежать, понял?! – огрызнулся Громов, демонстрируя Михаилу огромный стальной кулак.
— Позвольте, я вам всё объясню, — невозмутимо ответил Михаил.
И он рассказал Громову в подробностях историю об Андрее Васильевиче и Егоре Семёновиче. Показал их надгробия, механического слугу Коврина и место дуэли.
— Вы счастливчик, — говорил Михаил, — она вас сама выпустила. Пользуйтесь шансом и бегите. Эта женщина любит очень специфическою любовью – выход из её сетей только ногами вперёд. Её любовь словно наркотик: коли она вас полюбит, то всё – вы взаперти. Так что бегите, пока она вновь не прониклась к вам чувством и не заперла вас в клетке.
— А ты? – спросил Георгий с сочувствием.
— Я не могу уйти, — печально улыбнулся Михаил, — я её заложник.
Громов хмыкнул, сплюнул, пожал Михаилу руку и ушёл из этого уезда да и всей N–ской губернии навсегда, бросив на прощание:
— Все бабы стервы.
И в чём-то он был прав.