Долина злосчастья

ДОЛИНА ЗЛОСЧАСТЬЯ Людмила и Александр Белаш

— О-ох, грехи наши, грехи тяжкие! — сокрушался Балао, в горьком упоении раскачиваясь перед неказистым алтарём. — И жертву-то Царю богов в свят-день приносим скудную! Молим вышнего Царя не гневаться.

Жена Балао всхлипнула без слёз и повторила поклон за мужем; согнулись перед доской с плоским, грубо вырезанным ликом и сыновья Балао, и дочь, настороженно слушавшая, не доносится ли стук копыт или подошв. Чуть что — она была готова кубарем скатиться в погреб, а отец и братья — замаскировать потайной лаз.

— Неужто нет нам ни защитника, ни покровителя? — причитал Балао. — Умалилось наше счастье, закатилось наше солнце, и луна сошла за горы. Ужели сами мы в том виноваты, боже правый? Знаю, сами, в чём и каемся. Не надо было нам селиться в Рунга Бальхарте, в Четырёхпалом Следе этом проклятущем, и люди добрые нам не советовали, а мы корыстью заболели и наперекор всем сделали. До начала времён наступил сюда каменный зверь, расщепил своей поганой лапой горы начетверо, и не стало ни ладу, ни складу в четырёх этих долинах. И госпожа, испив в жаркий полдень ледяной воды, от лихорадки умерла, и господин убился, пав с коня на охоте, и настала ночь без просвета, всё вкривь и вкось пошло, сплошь разор и бесчинства хаттэнов…

Балао прервал сетования протяжным вздохом и вновь отбил поклон алтарю. Завздыхали следом и домашние, и слуги, от лица которых трактирщик жаловался богу. Раньше слуг в трактире было пятеро; осталось двое, старик да малец, остальные убежали искать счастья в других землях. И никто за беглецами не погнался — у воинов чахлого рода н’д Эрунга Кетерлаунд были заботы поважней, чем ловля беглых. Балао и на это обратил внимание Царя богов.

— И грогги всех чинов, и меньших, и больших, забыли верность и присягу, стали делить скотину и угодья, а иные ушли в горы к хаттэнам, к Горному Вожаку или Сыну Скалы, и теперь сходят в долины с разбойными стаями. Некому беречь мирных людей от грабежей и насилия. Одна надежда — дочь господская, наследница Четырёхпалого Следа, но не командовать девушке над воинами. Заперли её в башне Гайдалона, будто для сохранности, а сами делят власть. При живой госпоже княжьего звания в соу норовят пролезть! где видан был такой позор?! Злополучный наш край! Чёрная наша судьба!

Много чего хотел сказать Балао богу в чистый свят-день. С предыдущего вечера не ел, и другим воспретил, пил одну воду, ни капли хмельного — всё затем, чтоб дыхание стало лёгким, и плоть не тяготила сердце. Всё, всё надо поведать вышнему Царю! И что стража на заставах нерадива, и что поборы нестерпимы, и купцы Рунга Бальхарт объезжают — «А, Четырёхпалый След! так это гнездо хаттэнов! тамошний соу погиб на охоте, и теперь там распря между всеми, а в замке грогги режутся — нового соу выбирают. Куда смотрят соседние владетели? Не иначе ждут, когда этот нарыв лопнет, и хаттэнские стаи хлынут к ним в гости».

Балао вновь раскрыл рот, полный стонов, но в этот миг со двора послышались голоса людей и конский топот. Дочь юркнула в лаз, а братья задвинули тайник кадкой с мочёными овощами, крепко скисшими ещё в прошлый год. Слуга-малец полез под лавку, жена бросилась в задние комнаты; один Балао, проклиная свою участь, побрёл к двери, в которую уже колотили кулаками.

— Отворяй, Балао! это мы, не бойся!

— Кто «мы»-то? — осмелел трактирщик, но засов не сдвигал.

— Мы, Плешивый и Сплюнь! Открывай, дело есть!

— Какие дела, ночь на дворе! Нет у меня выпивки. Хаттэны всё вылакали. Убирайтесь! Вздурилось вам шляться впотьмах, полуночникам! Чтоб вам духи ноги искусали! Пошли вон! — на сердце у Балао просветлело, и язык стал лёгок на брань.

— А ты не галди. Ты сперва открой, а после ругайся. Дело у нас, важное. Может, тебе через это награда будет.

— Хм. Ну, сейчас, — намёк о награде обольстил Балао, но он никак не мог понять, откуда она привалит.

Назвавшиеся селяне — а с ними ещё каменотёс Половинка и колодезный чистильщик — ввалились гуртом, толкаясь и стукаясь о косяки локтями и коленями; в двери им оказалось тесно вчетвером — вернее, впятером, поскольку пятого они несли на рогоже. Едва не голый, в одной набедренной повязке, этот пятый выглядел сущим покойником, если б не кровь, скупо текущая с разбитого виска по слипшимся волосам на пол.

— Награда, — убито молвил Балао, пятясь. — Это что ж это такое?! — возопил он, взмахнув руками. — Это кого вы принесли мне?! откуда?! а вдруг он умрёт у меня?!

— Пока живой, — радостно обнадёжил Сплюнь, пощупав у голого жилы на шее. — Глядишь, и не окочурится. Мой парнишка побежал за колдуном; вот приведёт — и всё уладится.

— За каким колдуном?!

— Знамо, за Гудаком.

— И ещё Гудака мне в дом! Ошалели вы, люди добрые! Сами-то, небось, его к себе не зазываете, а в его логово ходите!..

Между возгласами и всплёскиваниями рук Балао, однако, присмотрелся к лежащему. То был молодой мужчина, сухопарый и жилистый, но сила в теле чувствовалась. Волосы его, довольно длинные, были светлы, а бескровное лицо чертами напоминало лица выходцев из Срединных Земель, где правят древние роды н’д. Ни колец, ни ожерелий, даже амулетов на человеке не было. Не забыл Балао поглядеть на его ступни и ладони — заметно, что полуживой гость прежде не чурался ходьбы и ручной работы.

Мужики тем временем наперебой объясняли, где и как нашли человека. После заката был крик и шум на западной дороге, идущей из Рунга Бальхарта. Выждав затишья, тропами в зарослях пошли узнать, что за шум, но хаттэны, забрав добычу, уже ушли в горы. Один путник — молоденький, совсем юнец, лежал мёртвым, а в том, что постарше, жизнь ещё теплилась.

«Убийство, — похолодело в груди у Балао. — Из-за пары коней, из-за какого-нибудь барахлишка и горсти денег жизни лишили! Впору всё своё навьючивать — и прочь отсюда. Чьи головорезы постарались? Горного Вожака или Сына Скалы? Или новая стая собралась, совсем отчаянная?..»

— Пращей его сняли, — уверенно заметил Половинка. — Аккурат каменюкой в висок. Второму, я так думаю, в плечо попали — он-то и кричал, и отбивался. Два раза его ткнули — крови вытекло совсем чуть-чуть. Да, и на руке был поруб — как дровосечным топором. Мы его камнями заложили от собак; завтра схороним.

У Балао из ума не шло это злодейство. Ну, обобрать, ну, припугнуть, плетью вытянуть — но убивать-то зачем? От безнаказанности горные жители вконец остервенели. Нет в Рунга Бальхарте соу, нет покоя и порядка. Не сегодня завтра хаттэны сметут заставы и в домах поселятся, нахлебничать да измываться.

— Вроде мы его тебе доставили, — утёр обширный лоб Плешивый, — теперь ты с ним и управляйся. Прояви, Балао, милосердие! а мы пойдём.

— Эт… куда же вы? — зло прищурился трактирщик. — А кто будет Гудаку платить, а?! Я, что ли, за чужого человека своим кровным расплачусь?

— Ты у нас самый важный, самый почтенный, — заюлил Сплюнь, — кому и благодетелем быть, как не тебе? Ну и мы… кто что сможет… собачины ляжку… Я дам ягод сушёных! кошель с горстью, больше нет.

— А ты что, знаешь, какую цену Гудак назначит? он лунник, право имеет ставить цену, и храни меня Милостивый бог, если не выплачу всё сполна! Бесов напустит и в дом, и в колодезь, сухоту подбросит в порошке…

— Ну уж и бесов, — забурчал Половинка. — Не водилось отродясь за ним. Так, постращает… Я кружок сыра принесу.

Балао, став в двери, не выпустил их, пока не обещали что-нибудь доставить на лечение ушибленного хаттэнами.

— Жена! — горестно крикнул он, когда доброхоты скрылись в темноте. — Новая напасть на нашу шею! Иди, что мне, одному с ним возиться?!

Всем семейством водрузили битого парня на лежак; он застонал и слабо поводил головой. Жена Балао бережно омыла рану и перевязала голову чистой тряпицей. Дочь, выбравшись из подполья, помогла ей и вызвалась посидеть с раненым — «Мало ли, вдруг пить попросит».

Но неизвестный человек до утра оставался в беспамятстве, хоть дышал ровно. А утром в трактир — редкий гость! — пожаловал Гудак.

Подобно многим лунным колдунам западных стран, Гудак отпустил длинную гриву и содержал её в опрятности — волосы его лоснились и пахли яблочным маслом, по лбу их перетягивал витой шнурок. Носил он тёмную хламиду, подпоясанную вервием, и на опояске висел десяток кошелей с когтями, костями, камешками, зельями и теми ягодами, от которых людей корчит, а коней бросает в бешенство. На шее Гудака болталось пять талисманов — два железных (очень сильных), костяной и копытный (оба страшные) и неизвестно чья сухая лапка. Был у Гудака и посох, испещрённый колдовской резьбой. Говорил Гудак мало, смотрел мрачно, улыбался зловеще.

— Вот, — и так, и сяк крутился Балао вокруг Гудака, чтоб и угодить, и лишнего не брякнуть, — не я тебя звал, это Сплюнь послал мальца. Я уж из милосердия… Тысячеликий бог велел заботиться о ближнем! Без твоего умения никак не обойтись.

Молча поводил Гудак ладонью над обвязанной головой неизвестного. Провёл рукой вдоль тела, не касаясь его.

«И хаттэнов, наверное, он тоже пользует, — думал Балао. — И дары они ему приносят, чтоб удачу не похитил».

Гудак, заявившись, не изрёк ни слова; безмолвно осмотрев раненого, он отсыпал из одного кошеля пол-горсти жёлто-серого порошка.

— По щепотке в кувшине тёплого молока, — наконец-то разомкнулись его твёрдые уста. — Пол-кувшина утром, остальное вечером.

И, встав, пошёл к выходу. Балао заторопился следом, заискивающе поглядывая сбоку:

— А как же… насчёт этого… того-сего…

Не обернувшись, даже не взглянув на трактирщика, Гудак промолвил на ходу:

— Он сам заплатит мне потом. Цену я назову ему.

— Не погнушайся, о заклинатель, — Балао подсунулся с лепёхой сыра. Отпустить лунника без платы — жди беды.

— Для тебя я ничего не сделал.

— Но, почтенный Гудак! Ты исцелил моего гостя, и я…

— Невелика услуга. Череп его цел, а в голове всё встанет на своё место за две-три осьмицы. Первые дни не вели ему вставать.

Балао вложил сыр в жёсткую руку колдуна. Так спокойней. Понравилась Балао и уверенность колдуна в том, что раненый заплатит. Может, верно мужики сказали про награду?

Незнакомец пришёл в себя к полудню, но едва попробовал подняться, как со стоном уронил голову на войлочный валик. Жена Балао с дочерью, поддерживая, помогли ему присесть и дали нагретого молока с зельем.

— Горько, — шепнул он, облизывая запёкшиеся губы. — Ещё.

Воду вслед за молоком он пил жадно, но после его вырвало, и он долго был неподвижен, свесив голову с лежака. Пришлось развести в молоке ещё щепотку; Балао угрюмо соображал, сколько гость поглотит молока за три осьмицы. Ведёр десять, не меньше. Сплошное разорение, и ладно бы отнимали с угрозами, а то сам отдаёшь.

— Бедненький, — осторожно погладила дочь неизвестного по плечу, но мать цыкнула, и дочь исчезла.

Отпившись, незнакомец бессильно лежал на спине, закрыв глаза. Приходили Сплюнь с Половинкой, принесли собачьего мясца, ягод, грибов и горшок затирухи из сахарной бальбы; Сплюнь был с кетменём, а каменотёс — с заступом.

— Вот, идём малого зарыть.

— Святое дело. Не хватало ещё, чтоб душа его озлилась, — согласился Балао.

— Во-во, — покивал Сплюнь. — Одних хаттэнов две стаи, никакого спасу нет, и ежели мы вдобавок позволим тут завестись ночному бесу… — не договорив, он по привычке закрыл рот рукой; Половинка поцеловал животворное древо, то есть древко заступа, а Балао поспешно тронул камни очага с присловьем: «Огонь-огнище, не пали моё жилище, пали всякую немочь и тёмную нежить!»

— Наш-то Четырёхпалый След от бесов чист!

— Ээ, у нас всяк, кто верхом и с мечом — считай, бес.

— Как найдёныш, оклемался?

— Еле-еле. Гудак — шёл бы он всегда мимо двора — оставил ему снадобье.

— А как его имя? какого он чина? И нам бы вызнать, как звали убитого. Плешивый пошёл в кумирню за молебщиком; надо имя в обряде назвать, чтоб душа успокоилась.

Балао подошёл к лежаку. Неизвестный болезненно порозовел, его губы сухо пылали, в углах глаз, словно накипь, скопилась жёлтая соль. Когда тень легла на него, он поднял веки.

— Слышь, добрый человек, как тебя по имени?

— Где я? — не сразу ответил лежащий.

— Куда ты ехал, там и оказался. Такой, значит, путь тебе выпал. Это земля Рунга Бальхарт. Зря ты не заночевал в Манглауке.

— Где я? — тихо повторил неизвестный.

— Да в следующей деревне по дороге к Гайдалону. Джа-Манан она зовётся. А это, — Балао обвёл вокруг себя рукой, — трактир и постоялый дом «Резвые Кони».

— Кони… — повторил незнакомец, как эхо. — Добрая… примета…

Похоже, что от раны и ушиба у него начался жар.

— Так имя-то своё скажи.

— Где Гаман? — вместо ответа спросил неизвестный.

Имя это или кличка? «Гаман» значит «горожанин». Сплюнь с Половинкой переглянулись.

— Тот, что был с тобой?

— Да…

— Умер он, на дороге. Заколот и зарублен. Мы его похороним сегодня.

— Добрый человек, а ты кто будешь-то? — встрял нетерпеливый Сплюнь.

Незнакомец поискал что-то глазами, потом потёр рукой лоб.

— Я… торговец. Звать меня… Бродяга.

«Проторговался ты, миляга, догола, — посожалел Балао. — И занесло же тебя дуриком в Четырёхпалый След!.. Хоть бы людей поспрашивал, что здесь творится».

— Хм, значит, Бродяга. Ну вот, лунный колдун велел тебе лежать, покуда голова болит, а после сам решишь, куда тебе идти. Только вот одежонка и обувка… я так полагаю, что за них — и за прокорм, само собою — надо отслужить. Платить-то тебе нечем. Те, кто тебя обобрал, на отдачу не щедры. Ты их запомнил? кто они были, какие?

Назвавшийся Бродягой поморщился, бережно касаясь виска. Память отзывалась колкой болью. Дорога. Гаман сзади. В Манглауке — да, да, так это селение и называлось — они напились, но еды им не продали, кроме сушёных яблок. «Езжайте в Джа-Манан, там постоялый дом, там мясо и вино. Дальше по дороге на восток, к вечеру будете». Поворот, другой. Солнце опускается в долине за спиной, тени всё длинней, листва окрасилась огнём заката. И всё. Дальше завеса темноты.

Гаман убит. «Заколот и зарублен». Значит, отбивался. И убивали не местные — иначе б не взялись выхаживать. Но вряд ли и манглаукцы — этих земляных «добрых людей», по чину не способных держать боевое оружие, даже Гаман рассеял бы в два счёта. Вершник с копьём и мечом против оравы селян — что дикий кот с когтями против выводка сурков.

И не грогги. Даже став хаттэном и освоив пращу — оружие табунщиков — грогги позаботится добить противника наверняка, не бросит полумёртвым. Недобитый враг — это месть, это смерть, идущая по следу за тобой.

Значит, хаттэны. Бывшие «добрые люди», самовольно сменившие чин аяев, мирных и безоружных, на чин носителей клинков.

Было нестерпимо больно даже думать; Бродяга, почуяв подступающую тошноту, замер, закинув голову.

— Нет. Ничего не помню, — ответил Бродяга одними губами. — Но я отслужу. Я в долгу не останусь.

На пятый день Бродяга, чуть пошатываясь, встал, расчесал и связал свои волосы по-аяйски. Рана его затянулась, не гноясь; цвет лица из обморочного да лихорадочного стал обычным, и обнаружилось, что кожа Бродяги слегка вызолочена ярким солнцем. Балао дал ему порты, рубаху и плетёнки с кожаной подошвой. Работал Бродяга вначале медлительно и часто садился передохнуть, держась за голову, но постепенно сноровка вернулась к нему, он стал высоко держать лицо и распрямил спину.

— Одной рукой дрова колет, — рассказывал Балао старый слуга Лухарь. — Замахнётся, хрясь! — и чурбак пополам.

— За лошадьми ходит справно, — сообщал слуга-малец. — Как мой батька или табунщик — говорит с ними, в уши им поёт. Коняги его полюбили.

Балао благосклонно улыбался и в уме переводил бродягину работу в гроши. Глядишь, к четвёртому урожаю и расплатится. Потом — долг Гудаку, и сколько тот ещё запросит. Год верняком Бродяга проработает, не меньше.

Покончив с делами, молчаливый Бродяга усаживался на поильное корыто для коней, сдвигал до бровей головную повязку и, скрестив ноги, грыз щепочку, плёл косы из соломки, поглядывал сквозь ограду загона на дорогу — то в одну, то в другую сторону. От «Резвых Коней» был видел путь и на восток, и на запад.

Всадники с востока появились на закате дня. Бродяга заметил блики железных шлемов, вскочил с корыта и проворно скрылся в доме.

Их было семеро; Бродяга хорошенько рассмотрел их, наблюдая из окна комнаты для постояльцев на втором этаже. Двое в одежде грогги, в кольчугах и широких поясах, зато остальные — сброд, который можно принять за ряженых, не носи они клинков и не имей копий при сёдлах. У некоторых были луки. Вместо сапог — ноговицы, вместо шляп — стёганые шапки.

— Встречайте гостей! — выкрикивал Балао, выбежав навстречу хаттэнам и часто кланяясь. — Пожалуйте, соу, не побрезгуйте нашим скромным угощением!

Оставив лучника стеречь коней, гости-налётчики ввалились в зал трактира с шумом и гарканьем.

— Балао, подмёл бы свой хлев! Скамьи грязные, на них и сесть позорно! — и пинком скамью, чтоб было грохоту побольше, пострашней. — Подать стул старшине! Живо!

Рослый грогги рухнул на почётное седалище, выставил ноги в сапогах.

— Налей всем кьора. Мне — в мой любимый стакан.

Заветный серебряный стакан был поспешно извлечён из сундука и подан на подносе; старшина потянул носом, пригубил и, довольно вздохнув, отхлебнул. Бродяга, что поднёс ему вина, стоял в вопросительной позе — не угодно ли ещё чего прославленному воину?

— Что за новая рожа? — милостиво спросил грогги.

— Беглый я, — ещё ниже согнулся Бродяга, — беглый, ваша честь. Из приказчиков.

— Что, хозяйские деньги покрал? — рявкнул старшина сердито.

— Не иначе, — заметил второй в шлеме, молодой и стройный. — Рыло городское, чистое. Купеческие холуи — все воры. Ты, видно, много стащил, раз бежал?..

Старшина испытующе, медленно провёл взглядом по Бродяге, от стёртых плетёнок по залатанным порткам к ветхой рубахе. Шея Бродяги торчала из просторного ворота как одинокий сорняк в засуху.

— Пропился весь по кабакам и промотался, — рассудил он вслух брезгливо. — Что, дурья башка, не впрок пошла добыча, а?! То-то. Я тебя насквозь вижу, воровская морда. Гляди, Балао — ох, зарежет он тебя и деньги украдёт. Ты что это, Балао, глазки прячешь, как девица?.. Смотри на меня прямо! Денежки-то где зарыты?

Хаттэны захохотали, глядя, как трактирщик трясёт губами и заламывает руки. Бродяга понял, что это лицедейство происходит в «Резвых Конях» не впервые, и все актёры знают роли наперёд.

— Нет у меня денег, ваша честь! нисколько, ни пол-сокко!

— Ааа, ты врать мне?! Сейчас прикажу кочергу накалить!..

— Ай, ай! не пытайте, помилуйте!

— Что ты визжишь, будто тебя уже прижгли?! Неси деньгу, пока цел, а не то дом подпалю. Взбодрите-ка его плетью.

— Последние! последние монетки! — с воплем подпрыгивал Балао.

— Сюда их. Проверим, не поддельные ли. А то знаю я вашего брата трактирщика, вечно норовите дрянь подсунуть.

Заранее отложенный на такой случай выкуп явился в виде горсточки медяков, самое большее по пять сокко. Хаттэны одобрительно загалдели; старшина делал ножом на ободках монет царапины, пробуя металл.

— Надо же, монеты честные. Простим его, удальцы?

— Пусть живёт!

— Пора б и стол накрыть, — небрежно проронил стройный грогги, — а то в брюхе сквозняк дует.

— Сурков, да пожирней — на вертел, — распорядился старшина. — Дьора по кувшину, для раскачки, дальше посмотрим.

— Пронесло, — облегчённо шепнул Балао, целуя амулет. — Господа нынче добрые. Бродяга! живо семерых сурков зарежь и освежуй. Жена! нагрей им супа, брось три… нет, две ложки жира и подай, пусть нажираются.

— Кто они? — оглянувшись на зал, где пёстрая свора размещалась вкруг стола, тихо спросил Бродяга.

— Горного Вожака люди. Старшина Фарджан — бывший замковый грогги, а с ним этот, тонкий… звать Лидуэн, он был в замке лазутчиком, по чужим долинам шастал. Хитёр, а виду не подаёт, изображает неженку.

— Не боишься, что он про твою дочь разнюхает?.. — неприятно улыбнулся Бродяга.

— Ты… ты… — задрожал Балао, — не смей!.. нет её! В горном храме она, там мой дядька настоятель, святой жизни человек. Молчи, я тебе пять… десять сокко прощу.

Бродяга легко представил себе горную обитель, каменную крепь на бегущей с ледников холодной быстрой речке. Единственная крутая тропка, ведущая к узким вратам. Щели окон-бойниц, мерный звон бронзовой доски под ударами молоточка отмеряет часы молитв. Голубой свет заоблачных гор… Захотелось вдохнуть чистый ветер, веющий над бездной ущелий. Он стряхнул с ресниц манящее видение и вернулся к сурчиным тушкам. Пойдут ли хаттэны по Джа-Манану с обыском? Аяи все попрятались, а может, староста села собирает провизию, чтоб задобрить пришельцев.

Жаркое было встречено весёлыми криками. Жрали жадно, перекусывая кости, словно состязались, кто больше похож на зверя. Старшина велел отнести кувшин и тушку караульному; Бродяга заметил, что за ним, утирая губы, направился и Лидуэн.

— Извольте откушать, господин лучник.

Назад в трактир Бродягу не впустил бывший замковый лазутчик, ныне следопыт хаттэнов; он поджидал на крыльце.

— Постой-ка, приказчик.

— Надо у стола прислуживать…

— Без тебя есть кому, — глаза под скосом шлема глядели цепко, пронзительно. — Скажи-ка, откуда ты родом? Кто мать-отец? У кого служил?..

Бродяга без запинки выложил историю Гамана, разве что прибавил лет, чтоб не было разницы в возрасте.

— И зачем ты очутился здесь, в Четырёхпалом Следе? — Лидуэн удовольствовался поддельным жизнеописанием, но его интерес простирался с прошлого на настоящее.

— Мне сказали — тут беглых не ищут. Отсидеться мне надо…

— Умно. Значит, ты проезжал через Геджер — другой дороги сюда нет. И что там говорят про Рунга Бальхарт?

— Говорят, две стаи вольных удальцов здесь ходят; в каждой сотня клинков, пистоли и фузеи есть, и броневой доспех.

По улыбке, мелькнувшей в губах Лидуэна, Бродяга уяснил для себя, что клинков здесь меньше, да и с огнестрельным снаряжением небогато. Известно, что страх умножает число врагов, а ложный слух — брат страха.

— Людей из Гайдалона не встречал там?

— Я не знаю их гербов, ваша честь.

— Два синих коня, голова к голове, и звезда.

— Были такие. Видел я их в постоялом доме «Царский Стол», они толковали с мастером, по виду — кузнецом. И на пальцах считали.

— Много считали? — быстро спросил Лидуэн.

— До восьми пальцев.

«Восемь — чего? восемь золотых? — напряжённо думал Лидуэн. — Это восемь хороших пистолей с двойными стволами. Восемь вьюков железа? Не иначе, замок Гайдалон втайне готовится напасть… но на кого? На нас или на Сына Скалы?..»

— Ты глазастый, Бродяга. Посматривай за дорогой. Проедут грогги — запомни, сколько их, и что везут. Остановятся на ночь — не поленись пощупать груз. Ещё тут бывает ворьё из-за Майша — отребье Сына Скалы, рвань поганая. Слушай внимательно, о чём они болтают. Разузнаешь что-нибудь — иди вдоль реки на восток, вброд у скотного перегона, потом до моста. Там застава. Скажи, чтоб передали вести Лидуэну. Награда тебе будет. Вот, бери задаток, — Бродяга ловко поймал медяк в два сокко. — Но смотри, выдашь нас — кожу со спины сдеру.

— Готов служить, — склонился Бродяга, порывисто целуя руку в боевой перчатке. — Не подведу, ваша честь.

«Продажная шкура, — поглядел Лидуэн сверху на Бродягу. — Верности на сокко нет… однако, может пригодится».

— Давно ли ты обосновался здесь?

— В луну Мухи, со второй осьмицы.

— Эти, с синими конями, через вас не проезжали?

— Не было их.

«Ждут выполнения заказа, — смекнул Лидуэн. — Но оружие могут повезти и обходным путём…»

«Мало дают здесь за враньё», — думал в то же время Бродяга, пробуя языком монету, спрятанную по-аяйски за щекой.

Набив животы и поорав хором песни, хаттэны повалились спать. Как у порядочного старшины, часовые у Фарджана сменялись раз в четыре часа и при смене злобно лаялись о том, что прежний караульщик слишком мало простоял на страже, а новый не выдрыхся вдоволь.

Визит шайки Горного Вожака не обошёлся без грабилова, хоть хаттэны и называли это «сбором дани». Поутру удальцы пошли с досмотром по селу и нахапали столько, что вьюки на их конях грозили лопнуть; кое-что, не поместившееся в сумках, приторочили к сёдлам. У Сплюня увели мясного коника — кривого и хромого, но не костлявого, и Сплюнь выл со всей семьёй, прощаясь с наваристым супом, солониной и прочими праздничными яствами. Уехал от Балао и пяток сурков, вереща в мешках. Слово «хэйш», однако, в воплях не звучало, пока всадники не скрылись — удалые молодцы могли обидеться, что их зовут ворюгами и куроцапами.

— Обобрали! всего лишили! — катался в пыли Сплюнь, и это тоже было обязательное лицедейство, потому что дойная кобыла Сплюня с жеребёнком была спрятана в лесу, сурки — в яме, прикрытой дёрном, а куры, опоённые настоем с вечера, пьяно икали под кучей сухого будылья. Собаки — и откормленные, и дворовые — при появлении хаттэнов удрали за околицу, и их дальний вой был созвучен общему настроению в Джа-Манане.

— Хвала Творцу, что людей никого не похитили! — воздевал руки староста. — А то как бы, чем бы мы их выкупали?!..

— Урожай впереди, ещё успеют людей красть, — мрачно пророчил Половинка. Аяйский чин, по запрету бога воинов Солта, хранил селян от убийств и увечий, но уводить в залог юнцов, юниц и баб Солт хаттэнам не воспрещал. Впрочем, история с Бродягой и его беднягой-спутником сурово намекала всем, что времена настали самые последние, раз мирных людей убивают до смерти.

Половинка камнебойным молотом на длинной рукояти с одного маху мог убить любого хаттэна, но пролитая человечья кровь смоет запрет, и тогда не жди пощады.

Село приуныло; мало развеселил даже Сплюнь, который обнаружил, что сурки сделали подкоп из ямы. Собравшись к вечеру в «Резвых Конях», мужики заспорили — мол, не перекопать ли рвом дорогу? а на других подступах выставить колючие рогатки.

— И всё равно пройдут, лучше не пробовать, — безнадёжно говорил Балао. — Только хуже взъярятся! А замковые явятся из Гайдалона — взыщут с нас за порчу дороги.

— Или Гудаку поклониться, пусть зачарует путь от хаттэнов, чтобы ни конь переступить не мог, ни человек с мечом.

— А помнишь, слухи были, что он покойному соу предложил замок от врагов заколдовать? Сто золотых затребовал!

Золотой авэн с ликом Древнего Царя никто в Джа-Манане и не видел, не то чтоб в руках держать. А за сто золотых, казалось, можно купить замок с дочерью н’д. Несметные деньги!

Бродяга в мужицких спорах не участвовал. Балао на него косился — что это он там с Лидуэном задержался на крыльце?.. То говорил — «торговец», то приказчиком назвался. Как его старшина Фарджан-то быстро раскусил! Тоже, видать, хэйш, городского розлива. Не так ли, как чурбак, одной рукой он голову купцу-хозяину располовинил?.. А потом, ясно, удрал, чтоб в петле не висеть. Но краденые денежки не пригодились, так всегда бывает!

Не успело село оправиться от наезда Фарджана, не разгладились складки на лбах и не сошла темнота бессильной злости с глаз, как с запада однажды утром показались всадники в шляпах и с копьями у сёдел. Да, солнце поднялось всего на две ладони выше гор, когда послышались копыта; молебщик в кумирне только-только отстучал в каменное било конец утренним молитвам.

— Замковые, — предположил Плешивый, щуря глаза.

— Двое, — успокоился Сплюнь.

— А коней — четыре, — подвёл итог Половинка.

Селяне отошли к обочине и поклонились всадникам, не забыв внимательно осмотреть и их, и коней.

Грогги явно были не замковые, потому что без гербов на поясах и оплечьях. Похоже, торани — воины, не имеющие соу. Кони светло-рыжие, высокие и тонконогие; другие, поплотней, соловые, под перемётными вьюками. Один из всадников был крупный и мосластый малый с вытянутым костистым лицом, гривастый, как Гудак, сероволосый и желтоглазый; справа на широкой трёхлопастной перевязи у него висел кинжал, а слева — здоровенный меч, длиной едва не в два локтя с ладонью. Второй — изящный, словно хрупкий, волосы как смоль, глаза медовые, а кожа с золотистым отливом; меч у него был на три ладони короче.

— Джа-Манан? — задержав коня, долговязый зубами откупорил флягу и отпил воды, проливая на куртку.

— Истинно так, ваша честь, — мелко семеня, приблизился Плешивый.

— Есть тут постоялый дом?

— И преотличный, ваша честь; и вам, и скакунам удобно будет разместиться. Дозвольте мне за стремя взяться, я прямиком с вами дойду, и расскажу, что здесь и как.

— Берись, — разрешил серогривый наездник.

— А я вперёд вас побегу, порадую хозяина, — сорвался Сплюнь, бросив деревянную мотыгу. Балао должен угостить за добрую новость! В кой-то век постояльцы являются в «Резвые Кони»!..

— Ну, добрый человек, — заговорил золотокожий (у него был нездешний, чудной выговор), — и как у вас житьё?

— Слава Творцу, Царю богов, и его жене, Матери Мауте — грех жаловаться.

Не сразу же говорить им о хаттэнах и беззаконии в Четырёхпалом Следе. Хотя заставу и Манглаук они проезжали, должны были выспросить…

— А кто здесь соу, и богат ли? — продолжал чернявый грогги.

Значит, им не говорили. Должно быть, рукой махнули: «Поезжайте в Гайдалон! поворачивать всегда налево, от развалин вправо, так и доберётесь».

— Соу наш… эээ… сейчас землями владеет его дочь н’ди Айла, а правителем при ней — наш даэ, военачальник двух замковых стай и всех застав. Они изволят жить в Гайдалоне, выше по реке. Кони ваши устали, наверно, а то б к обеду вы там были.

— Да, замка нам не миновать. Хотим на службу поступить, а прежде разузнать об этих землях.

«Не доедут, — подумал Плешивый. — Услышат, что н’ди в башне сидит, а с даэ два хаттэнских главаря землю делят, и завернут обратно. А ведь какие грогги — сытые, сильные, не оборванцы, как иные торани… Нам бы их, вроде заставы — ни рва не надо, ни колючек…»

Балао выкатился на крыльцо, разулыбавшись, как жених на свадьбе:

— Ах, какую честь нам оказали! Услужим вам лучше некуда!.. Бродяга! где он?! подержи стремя господину грогги…

Бродяга, сбив на лоб повязку, поспешил помочь долговязому спешиться. Желтоглазый посмотрел на него хмуро и пристально, но промолчал, храня нерушимое гроггинское достоинство. Балао встревожился — что это он, приезжий-то?.. А вдруг сейчас рыкнет: «Это вор, я его узнал! Он у меня в Геджере украл кошель, в нём было триста сокко! Хэй, вяжите его! Да тут не постоялый дом, а воровской притон!..» И прощай деньги за постой, еду и корм коням. С меня же три сотни и слупит, как с укрывателя.

Обошлось. Желтоглазый с черноволосым, сдёргивая на ходу перчатки, прошли в зал, негромко рассуждая о том, как хорошо с дороги выпить холодного дьора и перекусить сурчатиной и сыром. Балао завертелся, рассыпая распоряжения — налить, подать, зажарить, постелить, коней разгрузить, дать кормовой бальбы…

— Есть покой на два ложа, есть особые жилья на одного. Где прикажете побрызгать благовонным маслом?

— Благовоний ты ещё не нюхал, — загадочно промолвил долговязый. — Вели-ка подать во-он тот вьюк…

Развязав ремни, откинув кожаный чехол и порывшись в плотно сложенных вещах, грогги достал круглую скляницу с пробкой-шариком. Стекло сосуда было изукрашено узорами, как инеем; внутри вязко плескалось нечто тёмное.

— Ну-ка, втяни носопыркой.

Невероятной сладости и тонкости благоухание разлилось в воздухе из-под вынутой пробки, которую грогги тотчас закрыл, оставив на тыле кисти масляное бурое пятнышко.

— Ооо, какая благодать!.. — искренне, не заискивая, восхитился Балао.

— Атарийская смола, слёзы вдовы лесного духа, — важно поднял палец грогги. — Это тебе не мазь вонючая какая-нибудь. Преподнесём н’ди Айле, если благоволит принять нас.

Балао слегка скис, замельтешил и стал спрашивать о том, что не касалось Четырёхпалого Следа.

Грогги степенно назвались. Долговязого звали Длинный Нож, а младшего — Би. Что он би, Балао и так понял, без слов — бывал в Геджере, видел полукровок от брака бледнокожих с золотокожими южанками.

— Служили мы, — прожевав мясо, молвил Длинный Нож, — с товарищем на дальнем Юге, в землях Атари, где Т’окардэ, Владыка наш, основал своё кабонство. Много воевали.

Би, кивнув, поглядел на свой вьюк, где словно бы что-то зашуршало.

Слышал Балао и про атарийскую войну, длившуюся семнадцатый год. Атари далеко, за высокими хребтами и бесплодными песками, где течёт великая река Куанан. Войско, перевалив горы, спускалось на плотах по Куанан с конями и пушками, а в заросших тростником низовьях поджидали атарийцы.

— И с ходу — в бой! — взмахнул кулаком Длинный Нож. — Верхом по сходням, клинки наголо! Их были толпы. Стрелы отравлены. Плот, где везли порох, сел на отмель. Выносили мешки в воде по горло, держа над головой. А в воде — скользкие ящеры! Бьют коня голым хвостом и в один укус пол-бока вырывают! Кони вязли в тине по брюхо.

Послушать ужасы из уст бывалых воинов сбежались все, кто был в «Резвых Конях», а в придачу и те, что их встретили. Бродяга тоже присоседился к столу и вёл себя тише кота, сидящего у норки.

— А в песках сушь, воды ни глотка. Резали жилы коням, пили кровь. Капища золотых — словно дворцы, драгоценностей и денег груды, глаза слепит. Играли в кости — на кон меньше горсти золота не ставили… Кстати, а есть тут с кем в кости переброситься?

— Я играл, — вдруг сказал Бродяга.

— А горсть золота поставишь? — ядовито спросил Сплюнь; все засмеялись.

— Не, горсть вшей!

— Горсть навоза!

— Он в золоте, как жаба в перьях!

Насмешкам, казалось, не будет конца. Бродяга терпел, не замечая ехидных шуток, потом порылся в опояске и достал из складок медную монетку.

— Два сокко ставлю.

— Ну, хоть какой-то интерес, — надменно процедил черноволосый. — Не на щелбаны же играть… Ладно. Кувшин нам в комнату, солёных корешков и этого слугу с его деньгами.

— Голым выйдет, — предсказал Плешивый.

— Ваша честь, — забеспокоился Балао, — портки его — чужие, он их ставить не посмеет. И рубаха тоже. Он ещё за них не расплатился!

«И откуда взял деньгу? — свербила тревожно мысль. — Не иначе, Лидуэн дал. А за что? неужто продал, где дочь прячется?..»

Грогги затопали наверх, подшучивая над Бродягой с кувшином и миской корешков, а Балао, выпроводив лишних, полез к дочери в тайник.

— Собирайся, перепрячем тебя в деревню. Ни в чём надежды нет, кругом беда!

На другой день утречком Балао посетил господ грогги в их комнате.

— Хорошо ли почивали? Не прикажете ли таз для умывания сюда подать?

— Давай, давай, — одобрил Длинный Нож его услужливость. Оба приезжих, в одних рубахах и набедренниках, сидели на ложах. Посуда на столе была пуста, масляная лампа наполовину выгорела, валялись стакан для костей и гранёные кубики, да высились две стопки медяков. Вот что значит шальное богачество — деньги на виду, бери кто хошь.

— Всё ли благополучно? — исподволь подбирался Балао к важному вопросу. — Не пропало ничего?..

— Пропало, — раздражённо бросил Длинный Нож, вставая и потягиваясь; зубасто зевнув, он прибавил: — Сто двадцать сокко как не было.

— Ах! — встрепенулся Балао; он ждал дурных вестей, но лучше б их не слышать. — Не прогневайтесь, но вам не следовало метать кости с этим побродяжкой, а тем более — показывать, где деньги держите! Говорят, водились за ним раньше тёмные делишки; он у многих был на подозрении, но притворялся, что и мошки не обидит — а как увидел звонкую монету, так и соблазнился! Сбежал он, ваша честь, до рассвета сбежал, не доискались мы его! Знать, он и деньги ваши выкрал! каюсь перед вами, честные господа; я за своего слугу в ответе…

— Да не выкрал, а выиграл! — огрызнулся Длинный Нож. — Так что с тебя спросу нет. А что сбежал — это твоя забота, сам его ищи. С ума сойти, я в жизнь не видел, чтоб игроку так везло! Он, надо думать, тайную молитву богу судьбы знает, раз ему сам Вээра подыграл… Везучий, бес!

— Уж куда как везучий! — вырвалось у Балао. — Камнем по голове ударили — не проломили, на два сокко сотню получил!..

Злость душила трактирщика — нет бы Бродяге, стервецу, все сокко выложить в уплату долга! так ведь сбёг, едва в мошне зазвенело! Ни слуги теперь, ни денег!..

— Твой Бродяга, — негромко, но с нажимом начал Би, — нам кое-что сообщил о Рунга Бальхарте. Про хаттэнов, про заточённую дочь соу… Что ж ты, почтенный, об этом помалкивал? а? Задержать нас подольше хотел, чтоб барыш наварить?

И здесь стервец, уходя, напакостил — всю наживу порушил! Съедут гости не сегодня завтра, и прощай доход. Балао кинулся оправдываться:

— Так ведь стоит замок! и даэ там правит! и грогги там служат! Разве посмел бы я обманывать?!..

— Надоел, заткнись, — осёк Длинный Нож. — Быстро, воды сюда и завтрак.

— Да, и к завтраку, — Би сузил глаза и смотрел, не мигая, как змей, — чтоб принесли кусок сырого мяса. Тёплого, парного, с кровью. Кровавого мяса, ты понял меня?..

Кланяясь и пятясь, Балао чуть не запнулся о порожек. Творец многомилостивый, Мать Маута! Сказывали люди, что на юге золотые — дикари, лжебогам молятся и мясо жрут сырьём, но одно дело слышать, а другое — убедиться в том воочию. Что ни гость, то новый страх!

И Балао готов был поклясться, что в углу, где свалены вьюки, что-то скреблось, будто крыса или ящерица.

В час обеденной молитвы — глухо бухало каменное било у кумирни — прибежал, запыхавшись, малец от Плешивого, что держал скрытую делянку за рекой.

— Дядька Балао, дай кусок печива!

— Кыш, какой я тебе дядька! нашёлся мне кусошник! Не для тебя печено.

Малец не стоял на месте, будто ноги от долгой беготни никак не могли угомониться.

— А я знаю, куда твой Бродяга побежал!

— На, — тут же отломил Балао треть плотного хлебца из будыльного семени; малый откусил, а остаток сунул за пазуху. — И куда же?

— На восход и через скотный переход, к заставе хаттэнов!

Мало было трактирщику горя с утра, к обеду прибавилось. Денег слуга не отдал, от работы сбежал, и не на запад, в Геджер, а к Горному Вожаку!

Пробежав вдоль Олона, Бродяга спустился к воде, снял обувку, разделся и перешёл реку поперёк, держа свёрток над водой. Пологий язык суши между Олоном и Майшем был по краю топким, и Бродяга легко находил на сыроватой почве тропки, ведущие к возвышенным местам, заросшим густым низким лесом. Разлив спал; луговины пышно зеленели сочными травами, и вдали, в разрывах лесного заслона, виднелись пасущиеся кони. Опасно это — держать выпас в землях, где гуляют удальцы, но, очевидно, пастухи имели своих дозорных, чтобы загодя укрыть коней в зарослях, когда покажутся разбойники. Да и табунщики — не землепашцы-бальбуны, могут и пращу в ход пустить, и плеть, и пику. В начале не одного рода грогги стоял лихой пастух, сроднившийся с седлом. Кони — животные Солта, бога-воителя, и Солтом заповедана та древняя привилегия, что дозволяла пастырям оберегать стада от посягательств человека, волка, шакала, ящера и арара простым оружием, с лезвием не больше, чем от запястья до кончиков пальцев.

Ноги Бродяги бежали легко и сильно, как конские. Поднявшись на невысокий холм, он остановился, выискивая удобный путь по междуречью — и невольно помедлил.

Он был почти в середине Четырёхпалого Следа. Долины Олона, Барха и Майша расходились на три стороны; на запад уходил один Майш, унося воды всех притоков, слитых воедино.

Величественное солнце, лик и светоч бога правды Ауль-Рау, всплывало ввысь медленно и плавно, и, казалось, в громадном просторе звенящего чистого воздуха слышен далёкий отзвук копыт белого коня с золотой гривой, скачущего по небу вечным путём от восхода до заката.

Сверкающие грани гор, высоко окаймивших Рунга Бальхарт, сияли ровным немеркнущим светом, а в расщелинах и седловинах чёрно-зелёным пеплом оседала и накапливались тень, отступая перед напором солнечной мощи. В синеватой дымке нарастающей дневной жары реял, описывая круг, крылатый хищник. Серебряно блестели воды рек, суля прохладу и утоление жажды.

Олон и Барх были словно изогнутые клинки, лежащие на зелени ворсистой ткани.

Насытившись великолепием, Бродяга вновь устремил взгляд на восток и припустился вдоль Барха к мосту.

Старый каменный мост замшел у воды, омывающей столбы его опор. На северном конце его, преграждая дорогу всадникам из Гайдалона, щетинились сколоченные из жердей рогатки, и была навалена баррикада из валунов с проездом посредине. За заплотом громко свистнули, и голова в стёганой шапке выросла над гребнем:

— Хэй, человек, что тебе надо?

— Господина Лидуэна! — крикнул Бродяга. — Я с вестями!

Хаттэны растащили в стороны рогатки, и Бродяга вступил на мост. Оказалось, что переезд стерегут пятеро, все с луками, у одного — сигнальный рог, чтобы трубить тревогу. Из хижины у моста вышел Лидуэн, в шляпе вместо шлема, без кольчуги, но в поясе и при мечах.

— А, старый знакомый! Что принёс?

— Новости, соу Лидуэн, — вполголоса ответил Бродяга, целуя руку грогги. — Позволите говорить прямо здесь?..

— Зайдём в хижину.

— Двое грогги явились с запада к Балао. Они торани, служили на далёком Юге, в войске Т’окардэ. Ищут себе соу. Богатств у них, — почти шёпотом прибавил Бродяга, — видимо-невидимо. Дорогие благовония и много денег. Я не осмелился им намекать, что тут есть стая, где нужны опытные бойцы…

— И верно сделал. Незачем раскрывать себя. Что ж, новость добрая. А их богатства… они преподнесут их сами, как дар при вступлении в стаю.

— Я, с вашего позволения, немного от них поживился, — скверно ухмыльнулся Бродяга. — Обыграл их в кости!

— Ну, ты хват, парень. Я бы с тобой кости кидать не сел… И много нажился?

— Так, чуть-чуть, на пятьдесят сокко. Что им этакая малость?! они денег не считают, мечут, как песок из-под копыт, а на реке Куанан — так они похвалялись — играли на горсти золота. Ваша монетка принесла мне удачу…

— Тогда держи ещё одну, и пусть Вээра тебе поможет.

— Премного благодарен, соу. Мне бы, с разживы, конька прикупить… и обувку новую… Пеший, сюда не набегаешься.

— И то правда, — Лидуэн шагнул к выходу, пальцем маня Бродягу за собой. — Вот тебе конь-огонь, скакун, каких мало. Хочешь, езди на нём, хочешь — ешь его. Стоит пятьдесят сокко; почти даром отдаю.

Конь, которого грогги предложил Бродяге, раньше принадлежал Сплюню. Стража моста собиралась его зарезать и пустить в котёл и на засолку; конёк не подозревал об этом и хрупал сладкую бальбу, довольно сопя ноздрями. Левая задняя нога его, скованная суставной болезнью, как была хромая, так и осталась.

— Вот спасибо-то, соу.

— По тебе и конь, приказчик. Узду и обувку, так и быть, бери за так в придачу.

— Есть ещё новость, — помолчав и дав Лидуэну насладиться шуткой над аяем, заговорил Бродяга. — Бальбуны в Джа-Манане затевают нехорошее…

— Та-ак, и что же?

— Сговорились они урожай раньше срока убрать и свезти в замок. Мол, замковый даэ право на урожай имеет, а больше никто.

— Ах, вот оно что… — потемнел глазами Лидуэн. — Право он имеет!.. Ну, будет им право, да полным ковшом… Когда назначили уборку?

— В пятую осьмицу нынешней луны, сразу после свят-дня.

— Так и быть, отдам коня за сорок пять. Знай мою доброту.

— Век буду помнить и Творца за вас молить.

Возвращение Бродяги в Джа-Манан было шумным и не без скандала. Сплюнь тотчас опознал своего коника-хромулю и радостно к нему кинулся:

— Мой! мой конёк!

Но Бродяга, хоть и сидел без седла, метнул в Сплюня такой взгляд, что тот споткнулся на бегу и замер.

— Это мой конь. Я его купил. Если нужен — выкупай. Сорок пять сокко я отдал, с тебя столько же.

Первой мыслью Сплюня при взгляде Бродяги было: «Разве он аяй? да разве аяи так зыркают?..»; вторая мысль блеснула, когда слуга Балао назвал цену: «Не-е, мало что аяй — ещё и беспонятный, городской».

— Сорок пять, да? сорок пять?! — взвизгивал Сплюнь, от злости приплясывая. — Я его — слышь, ты!? — за двадцать покупал! он уже тогда на ногу припадал, а сейчас она вовсе одеревенела! Удачи тебе в торговлишке! Чаще по нашим дорогам разъезжай да покупай коней у хаттэнов, богатеем станешь!..

Селяне, что сбежались поглазеть на возвращение слуги, которого Балао уже числил беглым, заспорили в крик — имеет Бродяга право или нет? честное это приобретение или покупка краденого? Дошло до тумаков, а Бродяга, не взирая на суматоху, слез с конька и привязал его у крыльца. Балао глядел на Бродягу сумрачно и тяжко.

— Прогулялся за товаром? а работать за тебя кто будет?

«Если с хаттэнами снюхался — дерзить начнёт, — прикидывал Балао. — Тогда стребую с него денежки — и в шею. Случай чего, у грогги попрошу подмоги; они на него злы, и рады будут отхлестать. Нужен мне слуга — приятель хаттэнов!..»

Бродяга, однако, смолчал и протянул несколько монет:

— В счёт долга. А конь остаётся за мной.

Второй в году урожай бальбы (третьего предстояло ждать без малого две луны) волновал всех вооружённых людей Рунга Бальхарта. Наложить лапу на урожай означало обеспечить сытость и довольство всадников и верховых коней, а стало быть — боевую силу стай. Поэтому и в замке живо интересовались тем, как подрастает бальба-матушка. Двое грогги меньшего чина прискакали в Джа-Манан из Гайдалона, поставили коней в крытый загон у дома Половинки и принялись слоняться по деревне и окрестностям, поглядывая на поля, где сочно топорщилась мясистая ботва. Завернули они и к «Резвым Коням», чтобы обменяться вежливым приветствием с приезжими и хорошенько рассмотреть их.

Замечали деревенские и подозрительных наездников, что появлялись из-за Майша и издалека озирали угодья — не иначе, люди Сына Скалы любопытствуют, скоро ли праздник урожая.

Но ни замковые, ни заречные дня полных закромов не дождались.

В мирской день пятой осьмицы, когда жители обыкновенно ходят в гости, собираются на гульбище или сообща выполняют общинные работы — как решит староста — заклубилась дорожная пыль на востоке, и послышались выкрики, какими верховые горячат коней. Целая лавина всадников неслась в Джа-Манан, и замковые грогги предпочли уйти с улицы в дом, чтоб соблюсти достоинство и не отсвечивать на виду у хаттэнов. Аяи — те просто попрятались, молясь, чтобы скорее миновала напасть.

Длинный Нож и Би, напротив, сочли, что их достоинство не умалится, если они посмотрят, кто же на самом деле хозяин в Рунга Бальхарте. Они расположились на террасе «Резвых Коней» и спокойно наблюдали, как свора одетых как попало всадников, гикая и свистя, заворачивает в круг на вытоптанной площадке у трактира.

Заставив коня перейти на шаг, в круг въехал наездник в шляпе с необъятными полями, подогнутыми с боков к тулье, на которую был нахлобучен железный колпак; вместо кольчуги торс его обтягивала кожаная куртка, покрытая железными пластинками, как тело ящера — щитками чешуи. Грубое лицо его, обветренное и непроницаемое, казалось высеченным из камня. За ним строем следовали грогги — Бродяга, держась в тени террасы, узнал Фарджана и Лидуэна, остальные были ему незнакомы — а справа гарцевал широкоплечий удалец в тёмно-алой накидке поверх стёганого доспеха в железных бляхах.

— Старосту сюда! — крикнул хаттэн в широкополой шляпе. Алый внимательно и молча озирался. Кое-кто из вершников поплоше, повинуясь, спешился и побежал к дому старосты.

— Кто же из них главный? — вполголоса спросил Длинный Нож.

— Этот, в красном, — предположил Би. Балао, улыбаясь изо всех сил, проскочил мимо них и, встав у нижней ступеньки крыльца, принялся отбивать поклоны.

— Если в стае служат грогги, значит роэн, предводитель стаи, этого заслуживает, — веско сказал Длинный Нож. — Назовёмся и приветствуем его, так велит честь.

Они сошли с крыльца важно и неторопливо, как подобает вести себя истинным грогги. Круг коней разомкнулся, пропуская торани в середину.

— Рад встрече, — молвил Длинный Нож, а Би ограничился жестом почтения.

— Рад взаимно, — вежливо ответил всадник с каменным лицом. — Мне говорили, что здесь появились двое людей чести, и вот, выпал случай с вами свидеться. Кто вы и что вас привело в Четырёхпалый След?

— Я — Длинный Нож, а мой товарищ — Би. Мы были воинами Т’окардэ по найму. Едем с Юга, из Атари. Ищем достойного соу, чтобы предложить ему свою службу.

— Значит, вы сюда приехали не зря. Я — Горный Вожак, соу в Рунга Бальхарте. В строю моих молодцев есть место для хороших воинов, а вы, я вижу, парни бравые и опытные. Считайте это предложением, но скорого ответа я не требую. Обдумайте всё, как следует, а позже переговорим о службе. Сперва мне надо навести порядок в Джа-Манане.

Хаттэны уже тащили к роэну за ворот упирающегося и перепуганного старосту. Брошенный перед конём, он едва успел встать на четвереньки.

— Что, старый пёс, урожай утаить вздумал?! — повысил голос Горный Вожак, взявшись за плеть. — Меня обманывать, своего соу?!..

— Какой урожай, ваша милость? — залепетал староста. — Страде время не пришло, не срок уборке-то!..

— Врёшь, пёс шелудивый. Я ваши плутни знаю, от меня ничего не скроешь. Где бальбу спрятали?!

— На полях бальба, ваша милость! не рыли ещё! — трепетал староста, теряясь в догадках — отчего Вожак злобится, зачем нагрянул со всем воинством?

— Для отвода глаз оставили невырытыми ближние делянки, остальное выкопали и сложили — так, что ли? Отвечай, скотина! Лгать не смей!

— Творцом-вседержителем клянусь… — начал причитать староста, стуча об землю лбом, но тут всадник в красной накидке щёлкнул плетью, и на согнутой спине старосты лопнула рубаха; в разрыве кожа налилась кровью.

— Ааааа! Занапрасно мучаете! — завопил староста. — Оговорили нас! оговорили ни за что!!..

— А вот узнаем, поделом или напрасно, — пообещал роэн. — Язык лжив, а спина правду скажет. Ну-ка, привязать его! Согнать сюда аяев. Будем пороть всех подряд, покуда не заговорят.

Это была не забава вроде той, когда Фарджан потешался над Балао, а расправа. Старосту поволокли, награждая по пути кулачными ударами под рёбра, к коновязи для приезжих справа от трактира, а он вырывался и кричал о невиновности. Мольбы не помогали — хаттэны сорвали с него рассечённую рубаху и, пригнув мужика грудью к поперечине, растянули руки врозь и прикрутили их ремнями; другие люди Вожака отправились вдоль деревни:

— Хэй, выходите все! Соу велит собраться у трактира! Кто ослушается — двадцать плетей лишних!

Тем временем Горный Вожак с приближёнными спешился, и его мечники учтиво знакомились с торани.

— Рад встрече. Моё имя — Фарджан, я старшина грогги роэна. Рад встрече. Меня зовут Лидуэн. Рад встрече. Я — Алый, стоящий от роэна справа.

Алый держался горделиво, вздёрнув голову; по всему было видно, что он кичится своим местом возле Вожака и считает остальных ниже себя. Не было в нём той ровной сдержанности, что присуща урождённым грогги; так ведут себя лишь наглецы, самочинно вставшие на путь чести.

— Кто был вашим роэном на Юге? — спрашивал он так непринуждённо, словно торани были сыновьями табунщиков, вчера взявшими меч. — Поговаривают, там многих посвятили в чин воинов.

Длинный Нож понимающе переглянулся с Лидуэном — оба испытывали к Алому пренебрежение, граничащее с презрением, хотя и не выказывали чувств.

— Верховодил нами капитан Хор. Когда Т’окардэ лично прибыл на Юг, наш капитан был зван им на знаменитый Пир Сорока Капитанов в числе самых лучших роэнов. Молва тебя не обманула, Алый — одних там препоясали, облекая чином дауриса младшей дауры, иным вручали дарственные грамоты на земли, третьим Т’окардэ давал кабонство в ослабевших владениях или звание знаменного капитана. Наш Хор из грогги стал даурисом.

Зависть сквозила в глазах Алого. Надеть перевязь с мечами, сапоги, хлестать аяев — невелик почёт. Стать даурисом, из воина и роэна сделаться соу с правом владения землёй — высокая честь! Конечно, чин дауриса ниже древней знати, но для Алого и он был недосягаемой мечтой.

— Твой товарищ молчалив, — покосился Алый на полукровку. — Он из рода людей чести, полагаю?..

— Да, — промолвил Би. — Мой отец был великим воином. Он бился в первой атарийской войне.

— Славно, — одобрил Горный Вожак. — Таким родословием можно гордиться. А ты, значит, решил искать удачи здесь, на север от Рубежных гор?

— В Атари не любят тех, чья кровь смешана.

— Твоя мать была наложницей? — бесцеремонность Алого раздражала, но пока он не переходил границ приличия, Би оставался холоден и вежлив.

— Нет. Она жрица. Отца я не видел, его принесли в жертву богам. Обычай велит сохранять семя великих бойцов и для этого приводить им девиц в поре зачатия. Так родился я. Я отомстил за кровь отца великой местью, убив всех, кто обрёк его на жертвоприношение.

— Ох, какие зверские обычаи! — дивясь, помотал головой Горный Вожак. — Но ты, Би, поступил справедливо. Не откажи в любезности, покажи нам южные приёмы боя на мечах. Здесь это будет многим в диковинку.

— С удовольствием, роэн, — наклонил голову Би. — После порки аяев, когда настанет час пиршества.

— Лидуэн, ты готов выступить в паре и скрестить клинки с Би? До трёх касаний, без крови. Покрасуйтесь, бойцы, молодецкой ухваткой, потешьте меня!

— Я согласен, — кивнул Лидуэн и дружески улыбнулся Би, в котором он предполагал нешуточного поединщика. Тем лучше — достойный противник почётнее слабого!

Пока воины чинно беседовали, а староста изнывал в ужасе и ожидании, к трактиру робко подтягивались селяне, и чем больше собиралось их, тем громче были причитания и плач. Сильней всех голосила жена старосты, которую удерживали дети и внуки, чтобы не бросилась к привязанному мужу. Проезжая шагом вдоль столпившихся аяев, хаттэны покрикивали: «Осади назад! куда лезешь, харя неумытая?!..» и взмахивали плетьми для острастки. Горный Вожак, обронив: «Сначала свершим суд», поднялся в седло, и Алый, тоже вскинувшись на коня, возгласил:

— Вы, подлецы, спрятали от соу урожай! Пока не скажете, где он схоронен, каждому сорок плетей! Первый — староста, за ним все остальные! Не ждите, пока вас располосуют, признавайтесь!

Вой и стенания стали ещё надрывней; кое-кто пал на колени и посыпал пылью голову; слышались вопли: «Выкуп! соу Вожак, возьми с нас выкуп! Смилуйся!», но Горный Вожак недвижимо сидел на коне, с застывшим лицом и твёрдым взглядом. Он был полон решимости перепороть Джа-Манан, но получить своё.

Кат, усмехаясь, встал напротив старосты и щёлкнул плетью в воздухе; староста поджался, но голой спины не спрячешь.

— Ты куда? давай полюбуемся, много ли выдержит, — окликнул Длинный Нож Би, пошедшего к трактиру.

— Этот заорёт сразу, — Би отмахнулся, — нечем любоваться. Интересней посмотреть кого покрепче. Пока черёд дойдёт, по нужде сбегаю и три раза вернусь.

— Вели Балао дьора принести! — попросил Длинный Нож вслед. — Куда этот трус подевался?.. Зрелище долгое, надо будет горло промочить, — сказал он Лидуэну, и тот согласно кивнул.

Свистнула плеть, и первый хлёсткий звук удара слился с истошным криком старосты. Кат работал неспешно, будто вознамерился ровно расчертить всю спину аяя полосами рубцов. Взмахи отдавались дружными стонами толпы — восемь, девять, десять… На двадцать шестом ударе ноги старосты обмякли, но путы удерживали его распятым на коновязи. Би объявился с кувшином в руках, передал питьё Длинному Ножу, а тот, хлебнув, протянул Лидуэну.

— Добрый дьор у Балао, — отметил Лидуэн.

Жена старосты вырвалась, метнулась к мужу, но кат повернулся на пятках и вытянул её по плечу:

— Не мешай! Пшла! в свой черёд получишь!

Её оттащили подальше от взвившейся плети; она ревела в голос от боли и горя.

— Тридцать пять! тридцать шесть! — хором считали хаттэны. Староста уронил голову и даже не дёргался в такт. Кат сплюнул себе под ноги:

— Отвязывай! давай следующего!

Горный Вожак привстал на стременах; чёрный палец руки, облачённой в перчатку, поднялся, чтоб указать очередную жертву.

И в этот миг дважды оглушительно грохнуло — БАХ! БАХ! Роэн пошатнулся и рухнул с коня, повиснув на стременах; из дыр в его груди лениво потекла кровь. Секунду-другую царило ошеломлённое молчание, затем вспыхнула сумятица. Аяи с отчаянными криками «Убили! убили!» бросились врассыпную; хаттэны загалдели, кое-где блеснули обнажённые клинки. Лидуэн порывисто озирался, стараясь понять, откуда же грянули выстрелы, но его внимание перехватил Алый, который заорал на Фарджана:

— Ты его убил! твои люди! Роэном стать захотел?! не выйдет!!

— А у тебя не выйдет и подавно, хэйш поганый! — ответил старшина, мельком взглянув на Лидуэна.

Алый двинул коня на Фарджана, доставая меч в уверенности, что зарубит пешего старшину — но зря он решил сводить счёты и открывать свою ненависть к потомственному грогги. Нахрап Алого не испугал Фарджана; старшина недаром был рождён сыном и внуком воина, и звание своё носил по заслугам. Отскочив в сторону, он коротко свистнул, и Лидуэн кинул ему короткое копьё; поймав его, Фарджан прыгнул вперёд, и наконечник глубоко воткнулся Алому в печень. Рывок на себя — и сразу ещё удар! Алый захрипел, роняя меч, и стал сползать с седла.

— Так! — отрывисто сказал Фарджан, топнув и подняв копьё остриём вверх. — Я казнил мерзавца!

Лидуэн и остальные грогги из стаи Горного Вожака неуловимо быстро сплотились рядом со старшиной, держа оружие наготове. Длинный Нож и Би клинков не извлекали, но чувствовалось, что они выступят на стороне урождённых воинов.

— Хорошие удары, старшина, — спокойно сказал Би.

— Так! — повторил Фарджан, свирепо оглядывая растерянных хаттэнов. — Что встали?! Отнесите роэна в трактир — он ещё дышит, и перевяжите ему раны! Ты беги за лекаркой или за колдуном! Лидуэн! Бери молодцов — и найди мне того, кто стрелял! Взять живьём!

Трое бросились высвобождать обмякшее, грузное тело Вожака из стремени; он хрипло постанывал, лицо его становилось серым, и кровь из ран лилась толчками всё слабее и слабее.

— Глядите! глядите! — завопил хаттэн, что было тихонько подался в сторону. — Там кто-то скачет! не наши!

Лидуэн, расталкивая людей с пути, вырвался на открытое место и увидел, как по склону, восходящему от Джа-Манана к лесу предгорья, быстро удаляются двое верховых в тёмной одежде и шляпах грогги.

Все, служившие роэну — здесь, торани тоже рядом. Значит, замковые. От досады Лидуэн едва не утратил выдержку и готов был даже плюнуть наземь, как тот кат. Конечно, замковые! у кого ещё есть пистоли?! Выследили стаю, скачущую к Джа-Манану, и скрытно увязались следом, держась в зарослях. Улучили удобный момент и…

Преследовать замковых Лидуэну не хотелось. Он с Фарджаном и другими ушёл из Гайдалона, когда в распре был убит дэйен, советник соу — даэ обвинил его в измене и желании отдать н’ди Айлу в жёны сильному высокородному соседу и тем самым прекратить измельчавший род Эрунга Кетерлаунд. К чести даэ, он не тронул и не притеснил родню бежавших — и понятно, иначе в Четырёхпалом Следе разразилась бы кровавая война грогги. Так же и Лидуэн не рисковал поднимать руку на замковых. Слишком многое должно забыться и сломаться, чтобы сошлись в смертельной схватке те, кто жил на одном воинском дворе замка.

— По коням! — бросил Лидуэн. — Ты и вы, двое — со мной! Вы — туда, проверьте в хижинах! Фарджан, стреляли именно с той стороны!

— А может, из трактира! — показал один грогги.

— Займись трактиром ты, Вайдл. Обшарь там всё, — командовал Фарджан.

— Мы поможем Вайдлу, — выступил Длинный Нож. — Пошли!

Лидуэн не столько догонял замковых, сколько читал следы копыт, и те хаттэны, которые скакали с ним, мысленно благодарили его за медлительность, потому что никто не хотел получить пулю в голову. Кто поручится, что у грогги нет с собой заряженного пистоля?..

Погоня возвратилась в Джа-Манан ни с чем, если не считать увиденного Лидуэном. Старосту давно унесли боязливо подкравшиеся аяи, и один Алый, дважды пронзённый копьём, остался лежать в луже собственной крови; деревенские псы подбирались к нему с оглядкой в надежде полизать из лужи, и мухи деловито жужжали над остывающим телом того, кто стоял справа от роэна. Лидуэн выслушал осматривавших хижины и сам для верности побывал у Половинки, а затем прошагал по прямой от домика каменотёса до места, где упал Горный Вожак.

— У дома каменщика были грогги, — докладывал он Фарджану в трактире. — Наши там натоптали порядком, но следы подкованных сапог местами уцелели.

— Кто? — спросил насупленный Фарджан.

— Один — Муэдж, другой в новых сапогах, не угадать. Но, судя по длине стопы и по тому, что Горного свалил со ста десяти шагов — это Рэкл Деревянная Рука. Только он в Четырёхпалом Следе так стреляет. А вот конь не его, это странно. Он же один на весь замок ездит на толстопятой кобыле.

— Он что, всю жизнь поклялся на ней ездить? Мало ли, может, его кобыла ногу повредила.

— Чем это так пахнет?.. — принюхался Лидуэн. Ему прямо с порога шибануло в нос острым, щекочущим ноздри запахом, да и все прочие, входя, начинали сопеть и оглядываться.

— Вожака лечили, — покосился в сторону лежавшего на лавке трупа старшина. — Когда вошли Вайдл с Длинным Ножом, он стал кровью харкать; должно быть, кончался. Длинный принёс атарийское снадобье, масло какое-то… И впрямь, кровь на ранах тотчас свернулась. Не пожалел, налил щедрой рукой. Но не помогло, помер Вожак. Вот всё и пропахло, хоть ты окна настежь.

— Пусть лучше так, чем мертвецом воняет. Старшина, дни жаркие — когда будем хоронить роэна?

Горный Вожак был накрыт снятой с него курткой. Грогги и хаттэны, без чинов усевшись у стола невдалеке, пили дьор, хвалили покойника и судачили о его ранах.

— Если б клинком, глядишь, выжил бы. Могучий был муж! А тут пули, понимаешь… всю внутренность ему, поди, разворотило.

— Около сердца ударило, — со знанием дела рассуждал Длинный Нож. — Жилу сердечную задело — и каюк! Пуля себе в мясе путь буровит как попало, от костей отскакивает, рвёт и мнёт. От клинка бы не помер. Клинок режет гладко, узко.

— Да-а, роэн был сильный! Хоть к Солту в стаю мертвецов — и то не оплошал бы.

— Пусть он встанет у Солта по правую руку! Бродяга, налей-ка нам ещё!

— Надо тризну справить по закону чести, — решил Фарджан. — За молебщиком в кумирню уже послано, будет над Горным читать книгу. Большой боец умер, хоть он и не родился грогги! Помины должны быть наилучшие, Вожак того достоин. Ристания устроим, позвеним в его славу клинками. Я возьму на себя месть за Вожака, — добавил он, и Лидуэн подумал: «А не много ли мы на себя берём, Фарджан? Наши счёты с замком велики и без этого…» Но вслух лазутчик ничего не высказал. Дело ясное — взявший месть за роэна сам становится роэном. Алый, пусть и был низкорождённым, но о притязаниях старшины догадывался верно. И меткий выстрел Рэкла проложил Фарджану путь к главенству.

«Где же, когда наша дорога повернула с прямизны на кривизну?».. — спросил себя с горечью Лидуэн, но ответа не было. Виновен даэ. Это он замыслил женить на н’ди Айле своего сынка и возвеличиться сверх меры. В Четырёхпалом Следе нужен соу, спору нет, но позволить даэ стать опекуном и покровителем землевладения, пока родится и войдёт в зрелые лета сын н’ди Айлы… сын княжны от замкового воина! Не бывать этому. Никаких женихов, кроме достойных по званию владеть землёй.

— Как Рэкл и Муэдж выследили нас? — сдвинув брови, говорил Фарджан. — Лидуэн, нет ли тут измены? Кроме бойцов, никто не знал, что мы идём на Джа-Манан!

— У дэйена — да очистится он скоро, да поднимется легко со дна Эгэджэрана — было немало тайных осведомителей, и не всех я знал.

Тех, о которых Лидуэн знал, что они шпионят для замка в стае Горного, он сам отправил в недолгий полёт со скалы. Но могли быть и другие. И они могли сохранить верность Гайдалону.

— Следи за всеми, — тихо приказал Фарджан. — Чуть кого заподозришь — убей.

— Мешок утёк, — шептал один хаттэн другому. — Он давно поговаривал, что хочет к Сыну Скалы податься — у того, мол, житуха вольготней… Не махнуть ли за ним, а?.. Теперь роэном станет Фарджан, это верно, как водой омыто, а он грогги, сапогом прижмёт нас, и не пикнешь…

— Тс! — шикнул тот, что слушал, и показал глазами на Бродягу, протянувшегося с кувшином налить и вроде бы случайно покосившегося в их сторону. — Помалкивай; этот слуга — доносчик Лидуэна.

— Ах, гадина…

— Вайдл, — подозвал Лидуэн, — как тут в трактире? не заметил ли чего?

— Чужих здесь не было. Я допросил всех у Балао. Позади трактира следов грогги нет. И порохом нигде не пахнет.

Лидуэн вновь наморщил нос, забитый атарийским ароматом — он сочился отовсюду, даже от рук Бродяги, подававшего дьор.

— Запах — как в храме на большом богослужении. Впрочем, стреляли не отсюда; и нюхать не стоило.

— Лидуэн! Найди бумагу, тушь и кисть, — потребовал Фарджан. — Напишу письмо в замок; пусть знают, что их вероломство безнаказанным не останется.

В просторной комнате с единственным окном, забранным кованой узорчатой решёткой, на массивном резном табурете сидел даэ, сам толстый, как полено; грубые черты лица его, казалось, были вырезаны тем же мастером из того же дерева, что и табурет. Даэ сидел неподвижно, широко раздвинув ноги и уперев кисть правой руки в колено, при этом вывернув и отведя локоть так далеко в сторону, как только возможно, что придало позе самый неестественный вид, подчёркивающий силу и мужественность.

Комната называлась Охотничьей залой, это отражалось в её убранстве: оружие, копья и луки на правой стене, роскошный тканый гобелен со сценами охоты — на левой; тяжёлый стол, табурет с даэ на нём, сундуки у стен, чучела большого оленя и собак, имитирующие сцену травли у стены с оружием — так просто не подойдёшь.

Прочая мебель вынесена, больше сидеть не на чем. Вот так, просто и ясно, был решён вопрос чинопочитания, и кто в замке главный, было видно с первого взгляда.

Дарлай, высокий, сильный воин, бывший доверенный телохранитель соу, а ныне выполняющий обязанности советника, понизив голос, расспрашивал старшину замка о шуме на мосту у ворот. Выяснив подробности, он плавным жестом отослал старшину, а сам приблизился к даэ и тем же тихим голосом доложил:

— Прибыл посланец от опального старшины Фарджана.

— Не о чем с ним беседовать, — гулкий голос даэ (будто говорил не человек, а пустая бочка) был прям и непреклонен, как сталь его клинка. Таким голосом приказывают, и даэ привык, что его слова не обсуждают, а выполняют. — Посланца бичевать и в подвал.

Но Дарлай по своему прежнему рангу подчинялся не даэ, а лично владетелю земель, поэтому он пропустил слова даэ мимо ушей и продолжил:

— Он привёз письмо от Фарджана.

— И в руки брать не стану, и глаза мои не взглянут на тот лист. Не много ли чести для этого беглеца, чтобы я, даэ земель Рунга Бальхарта, его пачкотню разбирал?

— Ну, тогда я прочту, — примирительно сказал Дарлай и, распечатав письмо, заскользил глазами по строчкам. По мере чтения выражение его лица менялось, пока не приняло вид высокомерной полуулыбки, смешанной с презрением. Потом Дарлай приподнял одну бровь в удивлении и при этом перегнул лист, как поставил точку.

Даэ читал текст с лица Дарлая. Доверенные грогги так отбирались из числа прочих и так воспитывались, что никогда — как, впрочем, и все высокородные люди, включая мастеров игры в кости — не выдавали своих истинных чувств, а как искусные лицедеи, изображали мимикой или жестикуляцией то, что приличествовало месту и ситуации.

Самое высокое лицедейство процветало в столице, при дворе Авэна-Царя. Там не ходили, а танцевали, не говорили, а пели речитативом стихи на древнем языке; каждый жест был отточен до совершенства, как удар клинка, а на обучение церемониалу тратились долгие годы. Про сиятельных придворных и филигранную искусственность их манер рассказывали легенды.

Но и в любом дальнем горном краю планку фальши и отвода глаз держали очень высоко. Доверенные телохранители сживались с господином, вырабатывали свою систему тайного языка поз и жестов. Что бы ни говорил вслух господин, как бы ни улыбался, выражал ли он радость, горе или отчаяние — доверенные не двигались, окаменев, но стоило господину особым образом положить в рот кусочек пряности или неуловимо взмахнуть ресницами, как эти натренированные бойцы начинали действовать и в мгновение ока превращали сотрапезника соу в фарш.

Те, кто вырос вместе на одном воинском дворе и усвоил этот язык, могли часами объясняться молча, одними знаками и мимикой, и находили в этом удовольствие. Поэтому замковые грогги были единой, монолитной группой; тронуть одного — значило вызвать на ответ всех, и ещё поэтому так мучительно переживался раскол, который даэ прятал под напускной грубостью. Но он и не мог вести себя иначе, чтоб не потерять достоинства и власти над людьми.

Экономя на словах, даэ чуть прищурил один глаз и скосил бровь над другим, что значило:

«Что же там, в письме, вызвало твою радость и одновременно смутило?»

Дарлай с тем же выражением лица ответил на немой вопрос:

— Фарджан пишет, что Горный Вожак убит двумя выстрелами в грудь. Это приятная весть. Может, наградить посланца?

— Вместо двухсот плетей дать сто, — рыкнул даэ, ещё не веря в услышанное. Напасть, которая изводила долины шестнадцать лет, которая столько времени лишала его покоя, исчезла в одночасье, как туман развеяло по склону. Даэ ещё больше скосил бровь, что можно было принять за печаль, но на самом деле означало:

«И кто убил Вожака?»

Губы Дарлая снова сложились в улыбку:

— Мы.

Даэ посидел минуту с перекошенным лицом, словно резец мастера сковырнулся на сторону, и все линии сместились вбок, потом обрёл дар речи и загудел:

— Неправда. Да, хотел я Горного Вожака казнить, а людей его рассеять; не однажды — ты-то знаешь, Дарлай — выводил я стаю, но всегда Вожак бежал в горы и скрывался. Хаттэны не ищут схватки, а горазды на налёты и засады, но у каждой тропы отряд держать не будешь… Много раз собирался я убить Горного Вожака, но убил его, если это правда, кто-то другой. Даже досадно, что не я! Ну-ка, читай по порядку.

И Дарлай, не меняясь в лице, но придав голосу оттенок иронии, зачёл написанное Фарджаном — под комментарии даэ, который теперь в речах не стеснялся.

— «…и остановились в Джа-Манане…» Это точно, Муэдж и Холтан там были и видели, как шайка Горного туда прискакала; велели аяям собраться, что хотели — неведомо. «…подло, не в открытом бою, как полагается людям чести…»

— Уж кто бы говорил о подлости! — почти непритворно возмутился даэ. — «В открытом бою»! только мы в поле, они тотчас по норам! Кони подковы сточили, пока их искали! «Люди чести»! табунщики безлошадные и аяи беглые! да у них чести отродясь не было. Не растёт на рыбе шерсть, а у аяя — честь.

— «…из-за кустов, из пистоля со ста десяти шагов, двумя выстрелами в грудь был убит великий воин…»

— …с бабами, собаками и сурками, победитель погребов и беспощадный курогон…

— «…Горный Вожак, в чём мы обвиняем Гайдалон, который, не имея смелости вступить в сражение, послал Рэкла Деревянную Руку исподтишка убить роэна свободной стаи».

— Ишь как заговорил! Сразу видно, что у дэйена в прихвостнях ходил — врать складно научился.

— «…чтобы справедливость не было попранной, а беззаконие — безнаказанным, я, старшина Фарджан, беру свой меч, чтобы мстить за пролитую кровь…»

— Да он с ума сошёл, — раздельно, чеканя слова, проговорил даэ, и лицо его вновь стало маской власти и жестокости, — ему бог Тьмы разум помрачил. Фарджан — потомственный грогги чистых кровей, за хаттэна мстить собрался — и кому? своим друзьям!

— Не за хаттэна, а за дэйена, — тонко пояснил Дарлай.

— За дэйена?!!.. — складки собрались на лбу, как трещины на коре, а брови грозно взметнулись вверх. Дарлай держал улыбку, как щит: «Эти ваши дела меня не касаются». — За дэйена даже родня не мстит, хоть все — грогги большего чина.

Род дэйена наглядно подтвердил, что недаром тот вышел в советники соу — все точно такие же дипломаты, они собрались на совет и решили ждать суда соу или круга равных. Фарджан был не из родни дэйена, а из его людей, и формального повода мстить не имел, но намеренно искал его, и это было ясно по тону письма — он хотел воспользоваться любой зацепкой, чтоб стравить семейства грогги меж собой. Кровная месть среди воинов — что может быть страшнее? Её легко поднять, но тяжело нести. В её огне погибали целые роды. Фарджан воистину безумен, если решится на это.

— «…ибо больше некому», — завершил Дарлай и опять приподнял одну бровь, как вначале. — И впрямь, некому; Горный Вожак из аяев, не его же корявому роду мстить — некому там меч держать.

— А Фарджан-то что решил пастухом стать, за пастуха мстить? — даэ презрительно оттопырил губу, показав жёлтые зубы. — У Горного Вожака нет рода, нет породы — из земли вырос, из грязи вылез. Но кто же его убил, если не мы?

— Может, Фарджан, — предположил Дарлай, — в соблазн впал, хочет сам стаю к рукам прибрать, сам роэном стать? Ведь всё к этому идёт.

— Да, это славно, — фыркнул даэ, — водить хаттэнов плешивых на конях паршивых.

Словно не испытывая тревоги за край, стоящий на пороге новой распри, воины, казалось, наслаждались, перебрасываясь фразами из фарсов.

— Что отпишем? — почтительно спросил Дарлай.

— Слишком велик почёт для отщепенца, чтобы я, даэ земель Рунга Бальхарта, ему письма писал.

— Ну, тогда я напишу, — Дарлай чуть сощурил глаза, как перед выстрелом. Он вполне вошёл в новую для себя роль советника. — Мы можем говорить, что нужно, а делать то, что должно. Воззовём к разуму, предложим мир, чтобы никто не смог нас упрекнуть, что мы своими неучтивыми словами развязали войну грогги. На бумаге всё должно быть чисто!

Смерть роэна и приготовления к тризне напрочь отменили массовое бичевание аяев. Староста слабо стонал, лёжа на животе в своей хижине, и лекарка бережно мазала его вспухшую, иссечённую сине-багровыми рубцами спину настоем ягод латырника в ореховом масле. Хаттэны сновали по деревне, звучными оплеухами и криком требуя съестного, и выгребали снедь подчистую. Забирали также баб и девок — стряпать на почти дважды двадцать ртов, чтобы завтра котлы были полны, и стол ломился. Злые, сердитые стряпухи огрызались и роптали, а хаттэны, чтобы заткнуть им рты, грозно обещались увести самых горластых в горное гнездо.

— У вас сытее будет, увозите! — галдели жёны и дочки аяев. — Чем тут голодомор терпеть, лучше в горах пироги трескать.

— Ишь, голодайки! — приглядывался молодой, горлявый хаттэн из новеньких, беглый от соседнего н’д Эрайпенга, которому (если молва не врёт) дэйен, убитый даэ, сватал н’ди Айлу. — С чего, с голоду щёки наели? Эх, не высек вас роэн — еды было бы втрое больше. С вас надо было начать; мужики сразу бы расщедрились, как бы вы завизжали. Будем вас на урожай менять: одна косатая — воз бальбы.

— «Мужики!» сам-то грогги — ножик на поясе, опорки на ногах, голова в тряпке!..

— Поговори мне! как вытяну — другое запоёшь!

— Оглоеды, Тьма бы вас объяла!

— Иди мать свою грабь, она за пять долин отсюда у соседей куски просит! Сын-то богат, корки хлеба не даст!..

— А сам мясо наворачивает, маслом заедает!

Собравшись вместе, хоть и поневоле, и почуяв, что без них не обойдутся, аяйки малость осмелели. Тощего надсмотрщика задели ведром по колену — «Ай, простите дуру, соу грогги! я неповоротлива!» — как бы нечаянно плеснули кипятком на ногу, а потом, пока он рычал и скрежетал зубами, дули и плевали на ошпаренное место, сев втроём на корточки. Боясь, что озлобится, стали угощать его свежатинкой — горячими лепёшками с сушёным мясом, на пару отмякшим:

— А вы бы не вертелись там, где варят, и не пострадали бы. Тут толчея, нет-нет да и зацепят сковородкой. Не серчайте на Дорку, она вон сидит плачет, вас жалеет. А как ваше имечко?

Обласканный — едва не в рот еду клали! — и подобревший надзиратель за бабьём не замечал в чаду, как суют за пазуху солёную конину и в лохань с очистками прячут жареную собачью ляжку. Вынесли, вывалили, а малец тут как тут, цап ляжку — и домой.

Вынос очисток на задний двор был отдушиной после кухонной парильни, где пылал жаром большой очаг. Тут хаттэны поставили своих коней, обхаживали их и окликали девчат:

— Хэй, скоро ли обед, красотка?!

— Поцелуй коня под хвост — тотчас и вынесу!

— Га-га-га! — ржали остальные, хлопая по плечам спросившего.

Было здесь и другое веселье — у Бродяги отнимали коника.

— Зачем он тебе, сам подумай! Ни скока, ни прока, одна морока. Не держи узду, по рукам получишь.

— Я его купил у соу Лидуэна! — защищал коня Бродяга. — Берите, но тогда верните деньги!

— Ничего не знаю, иди к грогги, разбирайся. Велено коня в котёл, и кончен разговор. Ты взгляни! это не конь, а суп на четырёх ногах. Сам просится: «Зарежь меня, мне грустно жить!» И вообще — на тризну не продают, а даром отдают!

Так и отняли, дав по запястьям рукояткой плети. Аяйки хохотали над Бродягой, уныло стоявшим в одиночестве посреди загона:

— Наездился на сплюневом коне? теперь поскачи на палочке!

Малец, слуга Балао, нёс миску, воротя от неё нос; заглянули бабы в миску, а там…

— Тьфу, пакость! ты куда это несёшь на кухню?! самому не противно? выбрось сейчас же! Зайдёшь к нам с опарышем — половником по лбу получишь!

— Отстаньте! — мальцу было и стыдно, и обидно, но миску с дрянью он от женщин защищал. — Мне золотой грогги велел! Пустите, отцепитесь!

— Он что их — ЕСТ?!

Мысль, заключённая в этих словах, так всех поразила, что женщины умолкли, переглядываясь. Золотокожий, дикарь с Юга… говорят, велел Балао подавать сырое мясо… Сам тонкий, глаза с поволокой, а что творит — человеку такое и в ум не войдёт!

— И не человек будто, а сын духа.

— Бога Тьмы, скажи лучше.

— Прикуси язык-то, накличешь! Иди, рот прополощи и отчурайся!

— Тьфу, тьфу и тьфу! Не мои уста сказали, ничьи уши не слыхали!

— Вот, господин Би, — поставил малец миску на пол. — Как приказывали. Они… это… расползаются.

— Иди, — Би указал на дверь, и малый рад был уйти. Хорошо, что Длинного Ножа в комнате не было — он очень не любил, когда Би занимался кормёжкой.

Достав из вьюка футляр, выделанный из полого древесного ствола в виде длинного стакана с дырчатой крышкой-заглушкой, Би тихо-тихо запел, стуча ногтем по крышке, потом открыл футляр. Царапаясь лапками, на стол выбралась из деревянного узилища жирная чёрная тварь с огнисто-красными разводьями — сперва показалась сплющенная голова, прорезанная поперёк широкой пастью, потом тело и, наконец, толстый короткий хвост. Тварь зашипела, разевая лиловый рот и показывая белые кривые зубки; Би палочками взял опарыша и положил гадине на липкий язык.

— Хорошая, умница, — приговаривал он по-своему, речью золотых атарийцев, скармливая ящерице живых личинок. — Славная, хорошая моя. Ешь-ешь-ешь. Вкусно-вкусно.

Насытившись, чёрная ящерица потёрлась о его ладонь, издавая тончайшее «сссссссс». Он погладил её вдоль спинки, а затем подставил руку — хватаясь когтями, тварь забралась на предплечье и замерла.

Походив с ней по комнате, словно с ребёнком, Би аккуратно снял ящерицу с руки и положил перед футляром.

— Спать-спать-спать, — шёпот его убаюкивал и убеждал; ящерица, как заворожённая, опустила голову, и выпуклые глазки её, похожие на капли смолы, затянулись синеватой плёнкой. — Домой-домой-домой, — бережно взяв уснувшую, Би медленно поместил её в футляр хвостом вперёд и установил на место крышку, а затем ногтем начертал на деревянном цилиндре знак, невидимый, но сильный.

Нескольким немолодым аяйкам пришлось заниматься не едой, а делом мрачным и скорбным — им поручили обмывать и обряжать Горного Вожака. Эти женщины не дерзили и говорили мало, полушёпотом, как того требует уход за мертвецом. Женские руки принимают народившихся детей, женские руки собирают мёртвого в последний путь — так ведётся от начала мира, и не людям изменять этот порядок. Воду омовения сливали в особняком вырытую яму, чтобы она не коснулась питьевой воды. Бледный и строгий, возлежал Вожак на лавке, накрытой полотном; левую руку его положили на сердце, средоточие крови-души, пальцы правой свели на рукояти обнажённого меча, лежащего вдоль тела остриём к ногам. Здесь и хаттэнов забрала кручина; голоса их притихли. Фарджан, как велит чин похорон, дал обмывальщицам по мелкой монете и сказал:

— Оплакивайте, пока не пришёл чтец молитв.

Не хотелось аяйкам оплакивать того, кто им всем, от старой до малой, сулил сорок плетей, и выполнил бы обещание, когда б не оборвали его жизнь две пули. Памятны были и обиды от его людей, и «сбор дани», но теперь жестокий роэн был бессилен, и от тех женщин, которых ещё утром он считал не выше тягловых кобыл, зависело, прямым путём сойдёт его душа в Эгэджэран или мучительным и долгим, ибо душе мало молитв о нисхождении — душа должна вполне отъединиться от живого мира скорбью провожающих её.

Поэтому старшая спросила только об одном:

— Каким чином надлежит его оплакивать?

— Он был из табунщиков, — после молчания ответил Лидуэн, — но долго носил мечи и бился во многих поединках. Солт послал ему смерть воина. Оплакивайте как грогги.

— Был ты белым конём в табунах бела-дня… — без слёз затянула старшая, остальные подхватили:

…Стал ты чёрным конём

В стае вихрей ночных

Ты был ярким огнём

Но не стало огня

Ты покинул свой дом

Ты оставил родных…

Спев плач-другой, аяйки даже расчувствовались и стали всхлипывать. Затем посланные хаттэны доставили молебщика с книгой, звонкой дощечкой и курильницей; из трактирного зала по всем комнатам «Резвых Коней» понеслось заунывное: «Все ли ты отдал долги, человек? Все ли избыл ты грехи, человек? В озере вечный огонь полыхает, души от скверны греха очищает…» — и звякала дощечка. Би, отворотясь от чтеца, окутанного дымом благовоний, вышел из трактира, а Длинный Нож на недоуменные взгляды соратников роэна пояснил:

— Он не нашей веры. Его боги не велят ему быть на чужих обрядах и даже слышать пение. Их золотой погребальный чин не таков.

— Да ну? а как они хоронят?

— Есть нарочно предназначенные люди. Они живут за городом в своём посёлке. Когда кто умрёт, их вызывают, а без них никто до умершего и не дотрагивается.

Длинный Нож обстоятельно рассказал, как и кому молятся золотые в Атари. Всех поразил обычай погребать усопших в кувшинах и каменных колодцах. Би тем временем поскакал в западную сторону.

Солнце низко опустилось над долиной Майша. Дозорный с восточной окраины деревни подъехал к трактиру и, спрыгнув с седла, побежал к Фарджану:

— Господин старшина, едут грогги! Варглауд, которого ты послал в Гайдалон, и с ним шестеро в шлемах.

Это была неплохая весть. Даэ не решился схватить посланца и дал ему почётное сопровождение. Значит, будут переговоры. Интересно, что скажут люди даэ? что затеял замковый военачальник? Конечно, он хочет узнать, как настроена стая Горного и крепко ли Фарджан держит людей Вожака. Что ж, пусть узнает!

Он встретил замковых, крепко стоя на террасе; Лидуэн, Вайдл и остальные беглецы были с ним рядом. Хаттэны, сгрудившись возле крыльца, глядели на приезжих мрачно, исподлобья. Напасть — дело недолгое, был бы сигнал к бою, но первыми кидаться в схватку хаттэны не торопились. Как-никак, по закону в Четырёхпалом Следе правил даэ Гайдалона — это можно было оспаривать, но отрицать наотрез не следовало. К законной власти даже удальцы испытывали уважение. Кроме того, эти шестеро, чьим ремеслом была война, а не «сбор дани», представляли собой серьёзную силу против сорока клинков Фарджана.

Старшина краем глаза приметил, что и Длинный Нож вышел на террасу, присоединившись к его грогги. Не лишняя подмога.

— Рад видеть тебя, Фарджан! — вскинул руку Макоан, старший из приехавших.

— Рад встрече, — сдержанно ответил старшина.

— Явились, — цедил сквозь зубы хаттэн, собиравшийся удрать вслед за Мешком к Сыну Скалы. — Ни стыда, ни чести. Убили Вожака — и прискакали, как ни в чём не бывало. Что Фарджан молчит? велел бы в каждого прицелиться из лука — и…

— Урождённые не ссорятся, — прошипел стоявший рядом. — Ещё за стол с ними усядется!..

— Срам! при покойнике, которого они и ухайдакали…

— Узнали мы, что Горного Вожака постигла судьба воина, и пришли воздать ему последние почести.

Хаттэны глухо заворчали, однако Фарджан жестом велел им замолчать.

— То правда, что он пал. Идите и взгляните на него.

Замковые спешились без страха и оглядки; держась вместе, вошли в трактир. Да, верно — лежит бездыханным, обряженный в последнюю дорогу. И смолами накурено, и молебщик бубнит по книге.

— Что-то стоящего справа не видно, — молвил один из людей Макоана после того, как замковые преклонили головы и прикоснулись на прощание к руке покойника, державшей меч.

— Умер он, — ответил Лидуэн. — На копьё Фарджана напоролся. Дерзок был и несдержан, вот и поплатился за бессовестные речи.

— Другим урок, чтобы в чин грогги не стремились, не имея на то прав, — негромко заметил Макоан, чтобы не донеслось до хаттэнов. — У меня письмо к тебе, Фарджан, от даэ.

— Вот как?.. Передай Лидуэну, теперь он — справа от меня. Трактирщик! вели накрыть стол для моих гостей.

— Я замковым подавать не буду, — вдруг отказался Бродяга. — Пусть им Лухарь прислуживает.

— Ты что это? — яростно зашептал Балао. — Ума лишился? Не угодишь Фарджану — плетей отведаешь!..

— Мне к битью не привыкать. Не хочу, и всё тут. Я не твой аяй, и в Рунга Бальхарте к земле не приписан. Я вольный человек.

— Не вольный ты, а своевольный, хмырь бродячий. Не забыл, что должок за тобой?

— Творец позволит — расплачусь тебе на радость, — блеснул глазами строптивый слуга. — Пойду-ка я на кухню, бабам тесто к пирогам месить. Поваренное дело не зазорно.

— Утроба ты бездонная! — провожал его упрёками Балао. — Ты столько не наработал, сколько съел! Гляди, укажут на тебя, что пирог стибрил — три сокко к долгу прибавлю!

— Столько пирог не стоит, — обронил Бродяга, уходя.

— Читай, — велел Фарджан, сев напротив блюда с мясом, — а мы послушаем. Тут все свои, секретов нет.

— «Старшине Фарджану, сыну Харбака из рода Маруэк, от даэ Айруса в Гайдалоне, — начал Лидуэн. — Отвечаю тебе, что твои подозрения безосновательны. Никто из моих людей к смерти Горного Вожака не причастен. Рэкл Деревянная Рука уже две осьмицы не покидал замка, в чём свидетели те грогги, что доставили письмо. И на том разговор о смерти роэна считаю конченым. Обдумай вот что — не довольно ли тебе и тем, кто ушёл с тобой, скитаться по Четырёхпалому Следу с бесчестными людишками, самочинно именующими себя воинами? Ни я и никто из моих к тебе вражды не питает. Приходи в замок со всеми грогги, и я приму вас с честью. Размолвку нашу я предам забвению».

— И всё? — безразлично спросил старшина.

— Ещё печать и подпись.

— Чего-то не хватает, верно, Лидуэн?

— Клятв не написано.

— Затем и не написано, чтобы не стать клятвопреступником, — степенно обратился к Макоану старшина. — «Принять с честью» — что бы это значило?..

— Сто плетей на воинском дворе — и в подземелье на цепь, пока имя своё не забудешь, — ответил Лидуэн за Макоана. — Вряд ли даэ иначе поступит с теми, кто ему противоречил и затей его не поддержал.

— Хм! Да! Выдать н’ди за обычного грогги — что может быть лучше?!

— Разве что сочетать её у алтаря с табунщиком, — подыгрывал Лидуэн, а замковые молчали.

— И что слышно о выкупе за кровь дэйена? — спросил Вайдл, которому дэйен был родичем. — В письме об этом ничего не сказано.

— Хотелось бы также узнать, просватана ли уже н’ди Айла, — жёстко проговорил Фарджан. — Или её по-прежнему держат взаперти?

Макоану было тяжело беседовать с ушедшими из Гайдалона. В глубине сердца он признавал, что они правы, и неравный брак — позор для Рунга Бальхарта. Неловко было признавать и то, что н’ди в своём замке — как в плену. Но и с замыслом покойного дэйена он согласен не был. Прекратить род н’д Эрунга Кетерлаунд, стать младшей стаей в округлившихся владениях н’д Эрайпенга — сердце не могло смириться с этим.

— Послушай и пойми, Фарджан — все, верные н’ди, должны держаться вместе, а не кучковаться по разным долинам. Сообща мы можем настоять на справедливом выборе для н’ди…

«Не надо бы мне так говорить, — подумал он, — но лучше плохое единство, чем добрый раздор. Кто-нибудь донесёт о моих речах даэ… Пускай. Гноить грогги в темнице, когда в долинах самовольничают хаттэны — глупость вдвое горшая, чем выдавать княжну за грогги».

— …собрать круг воинов в замке и добиться единогласия.

За предложение собрать круг грогги Макоану могло сильно не поздоровиться. В конце концов, и даэ — грогги, только в большем чине, и круг может его низложить.

— Гладко говоришь, — хмыкнул Фарджан, — а что на сердце держишь?.. Вот, среди нас есть непредвзятый человек, звать его Длинный Нож; пусть он, не замешанный в наши распри, скажет, что думает.

— Пусть даэ даст из своей семьи заложников, — ответил торани, — тогда можно поверить. Я б не рискнул являться в замок, не имея верного залога безопасности. И ни женщин, ни девиц не брать от даэ, а мужчин, которых можно будет в случае чего убить.

— Здраво рассуждаешь, Длинный Нож, — одобрил старшина. — Вот тебе условие, чтоб продолжать переговоры и ездить друг к другу без опаски. Теперь ты, Макоан, поклянись, что даэ не посылал ни своих, ни посторонних убить Горного Вожака — и сможешь принять участие в тризне.

Макоан поклялся именем Ауль-Рау — Свет-Солнцем, озаряющим мир, Маутой — Матерью-Водой, и Черноглазым, пресекающим все жизни, и на том тяжёлые беседы прекратились, и Лухарь, смакуя запах кьора, наполнил стаканы грогги огневой влагой, распаляющей сердца. Все плеснули понемногу в чашу, из которой затем окропили покойника, чтоб и он соучаствовал в трапезе.

И светоч дня скрылся за горами, и наступила ночь бдения, когда без сна читают над умершим, разъясняя ему, как сойти в Озеро Конца Пути и с каким словом обратиться к Черноглазому, чтоб он принял тебя и дозволил слиться с мрачными водами Эгэджэрана, где столбом горит Неугасимый Пламень, выжигающий грехи. Горный Вожак слушал и запоминал.

Длинный Нож, проголодавшись, велел, чтобы Бродяга принёс ему поджаристый кусочек пирога, и тут Бродяга возражать не стал.

Все — и аяи, и хаттэны — были единодушны во мнении, что Горного Вожака следует схоронить с почётом, побогаче, чтоб умиротворённая обрядами душа его не задержалась на берегах Майша и не стала мстительным полночным бесом. Аяи истово надеялись, что если роэн прочно упокоится, то старшина Фарджан не унаследует его злодейские намерения. Скажем, о том же урожае — через четыре дня настанет время приступить к уборке, а каково рыть бальбу, зная, что на каждый земляной плод притязают трое: замок и два роэна?

В хижинах Джа-Манана ночью не стихало бормотание молитв:

— Творец-отец и бог Тысячеликий, сделайте, чтоб после тризны все разъехались, куда им следует! Пусть старшина Фарджан умилосердуется и не держит здесь стаю до конца уборки!

Высказывались и самые шкурные желания — как-никак, в Рунга Бальхарте шестнадцать деревень, и лишь четырьмя уверенно владеет замок, так пусть же стая Горного уйдёт «собирать дань» в других деревнях! что им, свет клином на Джа-Манане сошёлся?!..

Одуревший от бессонной ночи, с пересохшим от неумолчного чтения ртом, молебщик ненадолго стал самой значительной фигурой в Джа-Манане. Пожалуй, ни разу с тех пор, когда этот неженатый и увечный поселился в покосившейся от землетрясения кумирне и возделал ради пропитания клочок неплодородной храмовой земли, где с грехом пополам росли одни кувшинные тыквы, он не чувствовал себя настолько нужным. Его задабривали, угощали и улещивали. Хаттэны обращались к нему не иначе как «почтенный» и просили молиться старательней. Ему заказали отдельное молебствие об Алом, убиенном старшиной. Шло к тому, что даров и приношений еле-еле увезёшь на лошади, сам идя пешком.

Утром ему поднесли от трактирщика сладкий пирог и чарку гро. Гро в «Резвых Конях» не пивали даже хаттэнские роэны! где Балао прятал бутыль с родниковой водой, насыщенной волшебными солями подгорных недр? Балао лишь подмигивал и знаками просил молчать. Пропустив чарочку, молебщик ощутил, что сонной одури как не бывало — в глазах стало светлей, дышалось легко, словно с плеч спала половина прожитых лет, даже высохшая нога как будто оживела.

— Ты уж помолись о том, чтоб гости тут не задержались, — попросил Балао.

Если бы хаттэны платили за постой, трактирщик бы обогател безмерно. Пока же дело продвигалось к разорению. Прожорливая орда, проснувшись, в сорок глоток накинулась на еду; слуги и сыновья Балао сбивались с ног, прибирая за удальцами, спавшими вповалку на столах, скамьях и на полу; не досчитались семи утиральников и пяти стаканов; под ногами шуршал будыль и скользили огрызки; нечто ужасное творилось и в отхожем месте. Аяев погнали на кладбище — возводить помост на столбах, чтобы Вожак покоился прилично чину всадника-бойца.

За толкотнёй и суматохой едва не проглядели приближающийся с юга отряд. Крики «Едут! едут!» заставили Фарджана и грогги насторожиться, взявшись за оружие, но первый же взгляд с крыльца на медленно едущих шагом к трактиру вернул старшине ровное расположение духа.

Новоприбывших было почти вдвое меньше, чем людей Горного. Они выглядели так, как будто пронеслись сквозь ярмарку, хватая на скаку что попало и напяливая на себя, а торговцы их дубасили и цепляли крючьями. Оборванные по колено штанины, одна нога в ноговице, другая в обмотке, котелок у седла бьётся о тыквы-кувшинки, голова обвязана платком, а платок-то — бабий. У кого клинок, у кого топор; вместо копья — жердь с остряком. Один — чудо из чудес! — тремя ремнями опоясан.

Зато ехавшие впереди этой позорной шайки голодранцев выглядели вроде лицедеев, представлявших в рыночном балагане сцены из жизни великих соу. Возглавлял шествие одутловатый, кряжистый мужчина в железной кольчатой рубахе и шлеме с наносником; ближние спутники его были выряжены в шляпы и в куртки с широчайшими воротниками, а бойцовские пояса их охватывали чуть не пол-туловища. Не хватало флага с надписью «Труппа Царский Шатёр покажет увлекательное и нравоучительное действо о восхождении к вершинам власти и падении обратно в грязь» да глашатая, громко выкрикивающего то же для неграмотных.

— Сдаётся мне, что это Сын Скалы собственной персоной, — негромко сказал Лидуэн. — Вон, в его войске наш Мешок прячется, рожу тряпкой завязал.

Балао еле держался на ногах. При виде новых дармоедов его охватила почти предсмертная слабость; нижняя губа отвисла, глаза бессмысленно моргали, изо рта сочилось жалобное «ээээ…»; с усилием сглотнув слюну, он замотал головой и зажмурился в надежде, что видение исчезнет.

— Знать, богат Рунга Бальхарт, если стольких хаттэнов прокормить может, — задумчиво и очень тихо произнёс Бродяга.

В ответ Балао издал скулящий стон. Хромец — дрянной молебщик! зря на него гро истратил…

— Рад видеть тебя, старшина Фарджан! — гулким басом проревел Сын Скалы.

— Вот, ехал я мимо — думаю, дай-ка загляну к «Резвым Коням», вдруг встречу кого знакомого, — сквозь зубы прошептал Лидуэн; среди грогги прошелестели смешки, но улыбок на лицах не появилось.

— Рад видеть, — холодно ответил старшина мужлану.

— Говорят, Горный Вожак и Алый ускакали в тёмные края, — рокотал Сын Скалы, тяжело спрыгивая с коня. — Вот горе-то! какие люди были! Надо их помянуть! Я тут клад у аяев отрыл — мясцо, винишко! На общий стол пойдёт!

Дружбы у Горного Вожака с Сыном Скалы не было. Напротив, их люди, столкнувшись в ходе «сбора дани», дрались (сражениями эти потасовки стыдно называть), увечили друг друга, и бывали жертвы. Но все, кто промышляет грабежом — как бы одно подлое братство; на деревенских праздниках аяи сторонятся хаттэнов (гулянка, куда заявились удальцы с гор, считай, вконец испорчена), на круги грогги им вход закрыт, горожане тоже самозванный чин не признают — вот и приходится разбойникам общаться лишь между собой, в ущельных логовах и лесных схронах, где можно открыто зваться «роэнами» и «воинами». Когда такой «роэн» околеет от ран на радость всей округе или повиснет в петле по приговору соу, братья по ремеслу сбегаются к трупу, как мухи на падаль, чтобы посмотреть, каким будет их собственный конец, и воздать хвалу покойнику, потому что больше ни от кого он похвал не дождётся.

— О! и замковые пришли Горного проводить! — изумлялся Сын Скалы, с топотом взбираясь на крыльцо. — Славно! славно! Весь Четырёхпалый След здесь, все люди чести! Эх, попируем!.. Жаль Горного, прославленный был воин! — сокрушённо качнул башкой вожак заречных удальцов. — Чистый путь ему в нижнее озеро! Пора б и за стол, верно? Хэй, где слуги?! развьючивай жратву, неси в дом!

Бродяга подошёл к коню, с которого спустился похожий на сердитую девицу хаттэн в разных сапогах, но с красным камнем на шейной цепочке; за спиной у него на ремне висел восьмиструнный шакэн.

— Позволите привязать коня, соу?

— Да, сделай, — не удостоив слугу взглядом, едва кивнул хаттэн — его больше занимало, как Сына Скалы встречают урождённые.

— Отличный конь, — похвалил Бродяга, поглаживая бок скакуна и вглядываясь в клеймо, чёрное на рыже-чалой шерсти. Голос Бродяги звучал ласково и мягко, но глаза были ледяными. — В дальних краях куплен?..

— Тебе-то что? — огрызнулся хаттэн, впервые поглядев на слугу.

— Отменная порода, — продолжал нахваливать тот. — Какие стати! Эдакого жеребца впору на господскую конюшню!.. Дать ему бальбы, сваренной в молоке?

— Что ж, дай, — добрее взглянул хаттэн. — В лошадях разбираешься?

— Тут, соу, много ума не надо, чтоб понять, что конь первостатейный, — Бродяга скользнул глазами по красному самоцвету в белой оправе, и в зрачках его сверкнули острые, как зубы, льдинки. — На корм не поскуплюсь. Вот бы послушать, как вы поёте и играете!..

— Под дверью послушаешь.

Большой приязни Сыну Скалы Фарджан не выказал, но на тризне никому отказа нет — приехал, так будь гостем.

— Он это! — горестно вскрикнул заречный роэн над телом Вожака. — Он, как живой! Эх, жисть наша горная, жисть наша горькая!.. Скачешь, скачешь — и вдруг обрыв, и в пропасть кувырком! Вожак, дружище! мало мы виделись, и вот как довелось нам напоследок встретиться!

Он так убивался, что даже Фарджану понравилось. Между тем старшина достоверно знал, что Горный Сына Скалы в грош не ставил и считал залётной птахой-побирухой. Сын Скалы в Четырёхпалый След бежал от грогги н’д Барра Эракъюла, объявившего хаттэнам войну на истребление; шестерых удальцов Сына люди н’д повесили на один сук, и до сих пор вяленое ворьё качалось на суку, роняя отгнившие мослаки, пугая прохожих и давая всем наглядный урок нравственности и чинопочитания. Битый и драный Сын Скалы мог процветать и топорщиться лишь в таком омуте несчастья и упадка, как Рунга Бальхарт.

— Давайте пить и жрать, — предложил во всеуслышание Сын Скалы, утерев скупые слёзы, — и пусть нам будет хорошо!

Однако, все ждали жеста Фарджана, и тот, помедлив для важности, позволил сесть к столам.

Лидуэн заметил, что рядом с Длинным Ножом возник Би, дотоле где-то пропадавший; в руках золотого была деревянная коробка, и он раздавал соседям по столу сахарные конфеты, очень уместные на тризне. «В Геджере побывал, — смекнул Лидуэн. — Иноверец, а в обычаях осведомлён. Или Длинный ему подсказал, какое угощение бывает на поминках».

Пожиратели бесплатных угощений вразнобой зачавкали, провожая пищу в горло добрыми глотками дьора. Господам грогги и приближённым Сына Балао выставил крепкий кьор городской выделки, и поминки покатились, как бревно с горы. Фарджан возвысился над пирогами и корытцем сурчатины, чтобы сказать речь.

— Рыдания стесняют мою грудь! — воскликнул он с отчаянным лицом и влажными глазами. — Пал Горный Вожак, краса и гордость здешних каменных вершин! Не излить в слезах всей скорби, что скопилась в сердце!..

Мертвец внимал ему и, должно быть, умилялся его искренности.

— Скоро унесём мы его на помост, где тело успокоится, а душа нистечёт в последнее озеро! Но не останется он неотмщённым!

Все заревели, стуча по столам стаканами и кулаками. Выждав, когда благородное собрание утихнет, старшина продолжил:

— Клянусь воздать убийцам за его кончину и своей рукой их покарать! Где бы они не таились, я настигну их и предам смерти!

— Роэн! роэн! Фарджан! — кричали люди Горного, да и те, кого привёл Сын Скалы, покрикивали им в лад.

— Что далеко ходить-то? — заводился кое-кто. — Их искать не надо — вот они, сидят!

— Собраться после тризны и прикончить замковых, — рычали другие, скаля зубы. — То-то будет жертва Солту! А, братва? что, сделаем из урождённых рубленое мясо? нас много, сладим. Сын Скалы поможет.

Злобный шёпот ненависти ползал меж людей тонкой змеёй, жаля в сердце; взгляды опасно вспыхивали блеском свежей крови, но решимости пока недоставало. Макоан и замковые сидели прямо, сохраняя полную невозмутимость и отпивая кьор мелкими глотками, чтобы хмель не мешал метко и быстро бить, если придётся. Сидящий справа краем рта проговорил: «Макоан, не пора ли уйти?..»

И Фарджан, заразив всех пылкой речью, почуял, что хватил лишку с клятвами — очень уж много жгучих взглядов останавливалось на замковых, плотно держащихся вместе. Читать хаттэнам вслух письмо даэ было бы некстати — сразу рухнет всё, что едва наметилось.

— Порадуем Горного дружеской схваткой! — громко выкрикнул он, вставая. — Двое обещали Вожаку, ещё когда он был жив, устроить поединок!

Би многих наделил вкуснейшими конфетами, и когда он поднялся, поклонившись старшине, хаттэны завопили изо всех сил, восхваляя и подстрекая торани.

— Золотой, покажи свою удаль! Хэй, дайте место поединщикам!..

Раздвинули столы, роняя блюда и стаканы; расступилось месиво пирующих, освобождая круг пола в середине зала. Вышел и Лидуэн, приветствуя всех поднятой рукой; его, умелого бойца на мечах, уважали многие. Пока Би, по-чудному сложив руки, молился своему богу воинов, Фарджан, пользуясь смешением народа в зале, приблизился вплотную к Макоану:

— Уезжайте сейчас же, немедленно. Люди неспокойны, до беды недалеко.

Объясняться со старшиной времени не оставалось; кивнув, Макоан дал знак своим — «Врозь и незаметно — к выходу». В круге Би и Лидуэн обнажили клинки, вызвав всеобщий вопль восторга. Посвятив победу Солту и умершему, грогги и торани пустились в тревожный, сложный танец тел, взглядов и мечей; их подбадривали и подначивали, многие влезли на столы с ногами, чтобы лучше видеть. Звонко плеснул первый лязг стальных лезвий, затем ещё — обмен ударами был стремителен, и возбуждённые крики подтверждали, что бойцы сразу взяли высокий накал. Круг боя притянул всех.

Но уход замковых был замечен.

Макоан положил руку на луку седла и поставил ногу в стремя, когда за спиной его тихо, но внятно послышалось:

— Прошу вас не спешить, господин грогги. Осталось одно маленькое дельце, прежде чем вы покинете деревню.

Макоан, оттолкнувшись от земли, мягко опустился в седло, но, обернувшись на голос, замешкался, и Бродяга — а это был он — взял коня под уздцы.

— Вы ничего не забыли, уезжая?

— Всё наше при нас. Уйди с дороги.

Макоан плотно уставил сапоги в стремена, разобрал поводья и переложил их в левую руку, а правой прикоснулся к плети. Бродяга по-прежнему не отпускал узду.

— Вы не заплатили за еду и постой.

— Ах, вот оно что… Пусть Балао запишет на наш счёт. В следующий раз разочтёмся.

— Та бумага, где вашим долгам счёт ведётся, уже с двух сторон исписана, больше места нет. Балао не хотел затруднять вас, господин, своей неуместной просьбой, и поэтому попросил, чтобы я передал полный список прямо в замок, а у меня, как на грех, хаттэны коня зарезали, вот я и решил обратиться к вашей милости…

Грогги, уже сидевшие в сёдлах, сдерживали нетерпеливо переступающих коней, натягивая поводья, и, не понимая причины задержки, с досадой посматривали на Макоана. Кони короткими шажками шли боком, сталкиваясь друг с другом плечами. Макоан, сдерживая подступающую злость, распустил плеть.

— Отпусти коня. Ударю, — и он начал замах.

— Ударишь — пожалеешь, — Бродяга поднял голову и встретился с Макоаном глазами; сила и решимость плеснули в них, как глубокие воды великой реки, и Макоан остановил плеть. — Если я сейчас рвану руку вниз, твой конь навсегда охромеет, грогги, и ты знаешь это. Лучше выслушай мою просьбу.

В деревне, где стоят две стаи беглых аяев-смутьянов, те, что ещё соблюдают свой чин, наглеют и теряют страх. Но дешевле выслушать одного, чем драться со всеми.

— Ты дерзок, и надо б тебя наказать, но я тороплюсь. Говори быстро.

— Мы бедные люди, нет у нас ни земли, ни табунов, только этот убогий трактир, с которого мы имеем жалкий доход. Ваша честь, невеликие то деньги, но если их не будут платить, то придётся трактир закрыть, а благородным воинам — спать в деревенских хижинах и пить сырую воду. У хаттэнов нет ни денег, ни совести, а Гайдалон крепок и надёжен, как слово грогги. Дайте слово человека чести, господин Макоан, что вручите это письмо в руки самому даэ.

— Да ты, хам, соображаешь, чего просишь?! — наглость Бродяги разозлила Макоана. Он хотел огреть плетью если не слугу, так коня, чтобы тот опрокинул и смял человека, но Бродяга не соврал — он держал коня так цепко, что тот не двигался с места. «Конокрад, не иначе», — подумал Макоан. Время бежало. Вот-вот поднимется переполох в трактире, и на крыльцо выскочат хаттэны.

— Даю слово. Где письмо?

— Лично в руки даэ. А там он пусть делает с ним, что угодно — хоть рвёт, хоть кидает в огонь. Лично в руки — ничего другого нам и не надобно, — Бродяга одной рукой достал из-за пазухи нечто плоское, завёрнутое в полотно, и протянул всаднику. Макоан взял свёрток и спрятал за пояс. В тот же момент Бродяга бросил узду и, отступив в сторону, хлопнул коня ладонью по плечу. Скакун с места прыгнул далеко вперёд, как стрела, пущенная из лука, и все остальные поскакали за ним.

В Охотничьей зале собрались те же персоны, что в прошлый день обсуждали послание Фарджана. Даэ застыл на своём табурете — можно подумать, и ночевал на нём. Дарлай вёл подробный, обстоятельный разговор с Макоаном, расспрашивая его о деталях поездки в Джа-Манан. Даэ молча внимал.

— Может, собрать малую стаю и ударить, пока они там слёзы проливают? — неожиданно и будто невпопад спросил он.

— Если бы не Фарджан… — Дарлай не договорил. Дескать, сами смекайте: Фарджан — грозный и опытный боец, с ним грогги, в стороне они стоять не станут. Вайдл — родич дэйена; убьют Вайдла — по всем долинам закричат: «Даэ истребляет род дэйена!», и пожалуйста — восстал род на род, началась новая пря на века.

— Плохое дело задумал Фарджан, — даэ покачал в задумчивости головой, — очень плохое…

Боевой старшина, знающий горы, как свою ладонь, во главе своры разбойников — это лихая беда похуже Горного Вожака. Не изживёшь и не избудешь!

— Всё равно надо вывести воинов — хоть назад в горы хаттэнов загнать, — решил даэ. — А то будут они над людьми измываться, аяев пороть! Через три дня урожай собирать надо, а кто в поле выйдет, если все битые по домам лежать будут?

— Попрячутся, не впервой, — заметил Макоан. — Когда мы уезжали, деревня как вымерла.

— Спрячутся, — подтвердил Дарлай, — и урожай спрячут, законной доли не соберёшь. А чуть за плеть возьмёшься — сразу бунт, к тем же хаттэнам и побегут. Где этого отребья нет — там бальбуны спокойные, и любое наказание сносят безропотно, потому что знают — в горах в одиночку не выжить. А где завелась разбойная зараза, там все поля бросают и пускаются в грабежи. Так целые долины пустеют и превращаются в гнёзда хаттэнов, что живут бесчинствами и на дорогах промышляют. И воинов, чтобы их сдержать, не хватит — ведь если, когда год пойдёт на спад, начнётся бескормица и падёж, половину замковых на выпас отпустить придётся, не прокормим. Погибель нам Фарджан готовит, не только Гайдалону, но и всему Рунга Бальхарту.

— Пока он помнит прежнюю дружбу, — сказал Макоан, — но в речах несдержан.

— Пока… — повторил Дарлай, и в его устах слово обрело другой, зловещий смысл. — Это всё?

Макоан замялся; это не укрылось от взгляда Дарлая — мягкой улыбкой он поощрил воина.

— Ещё… — Макоан смутился, но слово есть слово, дал — исполни. — Балао, трактирщик из «Резвых Коней», просил передать письмо в руки даэ.

Даэ поставил брови дыбом и отвернулся, как оглох. Дарлаю показалось, что он ослышался.

— Трактирщик?.. письмо?.. в руки даэ? — переспросил он.

— Да, — Макоан отвёл глаза, прося извинения за такую выходку, про себя рассуждая: «Что делать? брошу на пол и уйду, пусть сами разбираются».

— Ума лишился, — предположил даэ, разглядывая копья на стене. К кому относилось это замечание, Макоан волен был выбирать сам.

— Говорит, — Макоан от стыда за свои речи не отрывал глаз от пола, но не признаваться же ещё о слове чести и при каких обстоятельствах он его дал, тогда точно плетей получишь, — это счёт за постой и еду воинов Гайдалона. Будто давно не плачено.

— А почему даэ? почему не курэну? Хозяйством и расчётами у нас ведает курэн, — Дарлая так изумил неслыханный поступок, что он продолжал докапываться до истины, вгоняя грогги в дрожь. — Трактирщик сам дал тебе письмо? с какими словами?

— Нет, Балао слишком робок духом. Письмо мне дал слуга, — Макоан уже видел себя у столба наказаний, голос его мелел и струился еле-еле, как река в засуху.

Даэ умудрился совершенно окостенеть на табурете, будто идол, ждущий жертвы искупления за невероятное святотатство.

— А что это за слуга, если смелости у него больше, чем у хозяина? — негромкие слова Дарлая вонзались в уши, пробираясь до затылка.

— Не знаю. Новый, из города, зовут Бродяга. Он к нам не подходил, около Фарджана тёрся.

— А-а-а! — голосом человека, нашедшего клад, отозвался Дарлай, сделав поясняющий жест в сторону даэ: «Вот видишь, это неспроста!». — Теперь ясно. Это ответ Фарджана. После резких речей за столом старшина не решился передать нам послание открыто, на глазах у хаттэнов, и прибег к воинской хитрости. Где это письмо?

Макоан благоразумно поступил, не выказав и тени радости, а то бы Дарлай тотчас заметил и опять прицепился, чтоб выпытать — а нет ли тут какого сговора? Макоан как можно проще и естественней достал письмо из-за пояса и положил на край стола, ближе к даэ — можно считать, слово выполнено, потому что, кроме ложки, поводьев и меча даэ ничего в руки и не брал.

Завёрнутым в ткань письмом сразу завладел Дарлай. Пакет, доставивший Макоану больше страха, чем трапеза с хаттэнами, был листом плотной розоватой бумаги, сложенным втрое и скреплённым печатью.

— Да, — улыбнулся собственной проницательности Дарлай, — это не простое письмецо. У трактирщика не может быть такой бумаги. Печать без герба…

Это он говорил для даэ, шея которого давно утратила способность поворачиваться и сгибаться — а может, даэ так вёл себя специально, чтобы приучить других к этой мысли.

— Иди, — Макоан нагнул голову в поклоне и вышел.

Вот оно — началась игра, интриги, которые в душе своей предчувствовал Дарлай, заступая на должность советника. Он чуть склонился вперёд и вопросительно посмотрел на даэ.

— И в руки не возьму, — даэ погряз в упрямстве, — и до печати не дотронусь!

— Тогда я распечатаю, — Дарлай сломал печать и развернул лист; при этом из него мягко выскользнул как бы плиссированный отрезок ткани, раскрываясь в полёте веером. Дарлай бережно подставил ладонь, и ткань послушно опустилась на неё, сложив крылья как бабочка. Заинтересовавшись необычным вложением, Дарлай отложил лист на стол и, еле касаясь пальцами, расправил полупрозрачную ткань, оказавшуюся шёлковой грамотой. Она была покрыта ровными строчками знаков, выписанных тушью; внизу пестрели многоцветные печати, которые легко было принять за узор, когда грамота сложена. Дарлай, затаив дыхание, чтобы воздух не волновал поверхность тончайшей ткани, погрузился в чтение. Некоторое время прошло в молчании. Дочитав, Дарлай поднял левую руку, вскинув кисть жестом, каким в трагедиях древний полководец встречает сообщение о гибели всего войска, и голосом, полным горечи, воскликнул:

— О, Мать-Маута!!..

Как будто его жена рожала первенца, и повитуха только что сказала: «Младенчик неладно вышел — кривоножка, головка на сторону, и как вылитый похож на вашего конюха, так что слава богам, что мёртвенький».

Услышать призыв к богине-подательнице жизни из уст воина было делом до того необычайным, что даэ вытаращился на Дарлая, как филин из дупла, но вопрос, рвущийся с языка, проглотил, и Дарлай мог почти спокойно изливать душу в воплях под его свирепым взглядом.

— Грогги должен провести всю жизнь на воинском дворе, постигнуть восемь воинских искусств, изучить приёмы мечного боя, усвоить все уловки скрытности и обмана врагов — но и тогда он не будет знать даже сотой доли той изощрённой хитрости, которую Мать-Маута даёт женщинам при рождении!

Видя, что даэ уже не в состоянии ждать отгадки, и сейчас заорёт от ярости, Дарлай выпрямился и торжественно провозгласил:

— В письме говорится, что н’ди Айла вышла замуж.

Даэ чуть с табурета не упал, но удар сдержал. Выражение несокрушимого гонора только потому не покинуло его лицо, что он не сообразил, что выбрать на замену. В голову ему хлынуло самое страшное — что н’ди согрешила, сидя в башне, и об этом прознали враги. Худшего позора нельзя было и придумать, хоть бы все сыновья даэ ушли в разбой, а дочери сбежали с балаганными актёрами. Не уберёг н’ди от соблазна и посягательств!.. Даже если сейчас пойти и броситься со стены замка, всё равно будешь знать, что про тебя уже слагают хульные песни и зазорные сказки. Даэ не изменился в лице, но его окатило жаром, и он сразу отсырел кожей, как камень в тумане.

Дарлай выдержал паузу и, так и не получив ответа, зачитал содержание письма на шёлке вслух:

— «Волею Аи н’д Эркъюа, Т’окардэ царства Обитаемой Земли, и по просьбе госпожи Айлы н’ди Эрунга Кетерлаунд, выраженной ею в собственноручном послании и подтверждённой родовой печатью, в городе Сэминьеле жрецом Царя богов Хагном совершено заочное бракосочетание госпожи Айлы н’ди Эрунга Кетерлаунд с капитаном Знамени Т’окардэ даурисом Хором для восстановления рода н’д Эрунга Кетерлаунд в землях Рунга Бальхарта, и даурису Хору, сверх того, пожаловано поместное имя „дау Гайдалон“. Святой обряд и церемония пожалования исполнены в год от сотворения мира 7812-ый, в свят-день третьей осьмицы луны Пса. Печать дома н’д Эрунга Кетерлаунд и подпись н’ди Айлы наложил на сей список секретарь Тэтшэн при трёх благородных свидетелях из младшей дауры, чьи имена… С подлинником сличено и списано верно, в чём прилагает свою печать кабо-даэ Юга Винд Лау, пребывая в ставке наместника-и-военачальника Южного кабонства».

И хотя всё осталось по-прежнему, идол с табурета рухнул, как дерево, расколотое молнией.

— Дай сюда, — протянул лапу даэ, и Дарлай почтительно, но безразлично подал ему шёлковый лоскут, а сам взял в руки лист, в который тот был вложен. На листе прямыми и уверенными взмахами кисти были начертаны твёрдые строки:

«Я, капитан Знамени Т’окардэ, даурис Хор, соу земель Рунга Бальхарта, повелеваю и приказываю…»

После недолгого разбирательства даэ забрал оба письма и пошёл в хранилище списков и бумаг сличать печати. Дарлай имел случай видеть письма соу и был уверен, что секретарь ставки наместника скопировал печать точно, но разубеждать даэ не стал. Дарлай стоял у окна и смотрел на далёкие вершины гор, рдеющие в пламени заката.

Кто бы мог подумать! Хрупкая девица, не поднимающая глаз, тонконогий жеребёнок в молочном стаде, оленуха с томным взглядом обвела их, опытных воинов, как новорождённых щенят. Вот что значит древняя кровь: какая воля, выдержка и сила духа! Дарлай был восхищён.

Он поправил клинок на перевязи, выровнял поля шляпы и длинным, плавным шагом горного охотника и убийцы направился в башню — поздравить госпожу с законным браком. Высокородная девица, рассудил он, никогда не забудет того, кто заточил её в башне, и того, кто открыл перед ней дверь, возвращая свободу.

Проводы Горного Вожака в посмертное жилище состоялись в час вечерней молитвы. Закат был багров, дул порывистый западный ветер; чёрные полосчатые облака неслись как стаи бесов, корчась в огне громадного тускнеющего солнца, и вершины гор пылали мрачно и кроваво. Хаттэны во хмелю горланили угрюмый погребальный гимн, мертвец покачивался на носилках, как в седле, и молебщик, ковыляя на хромой ноге, выкрикивал священные слова, отгоняющие духов ночи.

Волокли на кладбище и Алого, но ему почестей выпало куда как меньше. Немногие печалились о нём; в головах гуляла смелая, шальная мысль — «Теперь у нас роэн — настоящий грогги!»

Обнаружив, что исчезли замковые, кое-кто звал товарищей в погоню, но главный заводила, спьяну вскинувшись в седло, свалился на другую сторону, разбив лицо и ушибив плечо; за руганью и проклятиями в адрес замковых затея как-то сама собой расстроилась.

Воротясь с погоста, хаттэны пустились в разные дурачества, ибо после похорон следует славить жизнь со всеми её удовольствиями. Часть отправилась купаться к берегу Олона, благо, речка рядом — самый верный способ утопиться и пополнить сонмище теней в Эгэджэране. Другие, вдохновлённые отменным поединком Би и Лидуэна, вздумали биться на мечах, и лишь сердитый окрик роэна их образумил — иначе б изувечились, а то и поубивали друг дружку.

— Мечи сюда! — указал Фарджан на свой стол. — Деритесь на палках и на кулаках, это я дозволяю. Счёты не сводить и стенка на стенку не драться! Вайдл, присмотри и будь судьёй.

— По-братски деритесь, по-братски! — рыгая от переизбытка пищи, напутствовал их Сын Скалы, едва не в дребезг пьяный. — Нос разбей и помирись, поцелуйся с братком! Э-эх, гульня весёлая!..

Лидуэн с брезгливым отвращением смотрел, как охмелевшее мужичьё, притопывая и размахивая лапами, неуклюже пробует изображать хэйридж, точный и смертельный бой без оружия. Жалкие недоумки! настоящий хэйриджен давно б переломал всем шеи и рёбра… Но и грогги встречать хэйриджена лучше во всеоружии, чтоб не услышать над собой: «Все ли ты отдал долги, человек?..»

В паре с таким, как Би, Лидуэн оставался бы всегда спокоен. Золотой торани бился искусно, с выдумкой, подчас даже напоказ, чтоб очаровать зрителей своим умением. Лидуэн подозревал, что счёт касаний — три против двух в его пользу — допущен золотым нарочно, из вежливости. Знаток приличий, да ещё такой сильный в мече, был бы в стае как нельзя кстати! И пьёт он мало, по чуть-чуть, чтоб не терять реакции.

Парень с шакэном из стаи Сына Скалы, по прозванию Игрец, подтянул струны и запел, подыгрывая себе, о Коберде Вихре Долин, знаменитом хаттэне, которого повесили два брата из н’д Вансайтов — Лысый Конь и Большая Башня:

Вихрь Долин под виселицей три часа плясал

— Удалой плясун! — с восторгом Лысый Конь сказал

Дали ему чашу с чистым кьором до краёв

Выпил Вихрь её до дна, молвил: — Будь здоров!

Я зарыл семь кладов — каждый бесы стерегут

Пусть их парни вольные, а не князья найдут

Пусть швыряют денежки без счёта, как песок

Жизнь как танец кончится, всем нам выйдет срок!

Струны говорливые, пойте, не порвитесь!

Парни торопливые, рано не женитесь!

Бог на перекладине вам назначил место,

На печальной свадебке, где петля — невеста!

— Иээх! — дрыгал ногой в такт струнам Сын Скалы.

Сухой стук палок — словно ударялись друг о друга кости висельника в ураган — и крики тех, кого задел удар противника. Нашёлся шакэнщик и у людей Горного; с Игрецом вместе, переливами струнных звуков, завели они плясовой мотив; в круг вытолкали струсивших девок-аяек и стали хлопать ладонями, покрикивая: «Хэй, давай, танцуй!» Наконец, девки приладились к ритму и застучали подмётками плетёнок, закружились, встряхивая руками. Кого-то протащили мимо, он закинул голову, из ноздрей по лицу текла кровища. Дробно протопав и пощёлкивая пальцами, заплясал с девками хаттэн в бабьем платке. Треснула скамья, раздалась непотребная брань и вопли: «Ты, гад, мне ножку подставил! Убьюууу!»

Балао крутило по залу, он то возникал, то пропадал, как овощ в кипящем супе. Подать, убрать, увернуться от нацеленного в чью-то челюсть кулака, окликнуть сынков и прислугу, чтобы шевелились поживей, указать аяйкам, где тарелки опустели — всё надо успеть, всё вовремя приметить!

— Надо нам объединить войска, — наговаривал Фарджан Сыну Скалы. — Вместе мы — сила.

— Угу, — клевал носом сомлевший роэн.

— Мечи Алого — твои. Примешь — и почётно встанешь справа от меня. Будем два роэна, как одно целое. Я — старший, ты — меньший. Значит, завтра мечи примешь — согласен? Посему выпьем ещё. Обменяемся клятвами. Эй, удальцы! садитесь ближе, будете свидетелями.

— Клянусь Солтом, богом-воителем… — как заведённый, повторял Сын Скалы за Фарджаном, не замечая, что его дёргают за рукав.

— Сын, ты пьян, в чём ты клянёшься?!..

— Брррысь, козявка. Я знаю. Старшина — удалой. Мы вместе. Будем грабить, жечь… Эх-ха-ха!

Дорка, ошпарившая надзирателя (он уже валялся — слаб парнишка оказался), протёрлась к Игрецу, заговорила тихо:

— Ваша честь, малец сказал — ваш конь…

— Что?! — Игрец вскочил, пошатываясь. — Я сейчас…

Почему ушёл Игрец, оставив свой шакэн, игравший вместе с ним даже не понял — он продолжал самозабвенно перебирать пальцами струны, закрыв глаза.

— Э, где это он?

— Кто?

— Ну, парень с красным камнем.

— Я не видел.

Игрец выметнулся из трактира сзади, в загон. Чёрная ночь дышала холодом, взмахивал крыльями ветер. Кони фыркали, наклоняя головы к корытам. В конюшне… да, слуга увёл коня туда.

Здесь было темно; еле-еле мерцала масляная лампа в железном поставце — чтобы пожара не случилось. Игрец прошёл вперёд, заглядывая в стойла — где он, конь?

Тень выросла позади него неслышно и стремительно.

— Это не твой конь. И камень не твой.

Игрец обернулся; тень быстро протянула к нему руку, выдернула его кинжал из ножен и всадила ему в грудь по рукоять; другая ладонь тени запечатала разинувшийся рот.

— Тише умирай, тише… Это мой камень.

Рука оторвалась от рта, в котором уже не было дыхания, и сорвала с шеи камень вместе с цепочкой. Оставив кинжал торчать в трупе, тень протащила тело по проходу, подняла и выбросила в узкое окно, через которое выкидывали из конюшни грязную подстилку. Голова и грудь потянули всё тело своей тяжестью, и оно упало в навоз.

— Самое место для тебя, вонючий хэйш, — бросила тень на прощание, растворяясь во мраке.

Ночь обступила трактир непроглядной стеной, и окна «Резвых Коней» светились, как последний оплот тепла и жизни среди всесилия тьмы. Крики не смолкали — пьяные буяны продолжали схватываться, кто на руках, уперев локти в стол, кто на кулачках; Вайдл тычками разнимал особо рьяных драчунов, но свары вспыхивали то тут, то там. Балао потерял счёт разбитым блюдам и смятым оловянным стаканам; ему хотелось сесть на ступени лестницы и выть, вцепившись пальцами в виски. Всё загажено, всё переломано! когда же эта тризна кончится, когда же гости уберутся?!..

— Спать! — заорал Сын Скалы, протошнившись и умакнув лохматую голову в кадку. — Ложе мне! Где Игрец?! пусть споёт на сон грядущий.

— Уже застелено, — волчком заюлил Балао. — Почётная комната, мягкое ложе!

— Веди, поганец. Я желаю почивать.

Спотыкаясь об упившихся, поскальзываясь на разлитом супе, могучий роэн побрёл на второй этаж; двое доверенных поддерживали господина, чтоб не растянулся и не захрапел тут же.

С лестницы навстречу ему кто-то скатился и застрял ногой в перилах, хлюпая разбитым носом.

— Разве ты воин?! — взревел Сын, пиная его. — Ты слякоть!

— Пусть только попробует завтра отречься от клятв, — проводил его взглядом Фарджан. — Четверо урождённых его слышали, не отопрётся. А если станет голос повышать… — он огладил рукоять меча.

Длинный Нож и Би, ушедшие из зала раньше, чем там началось общее безобразие, играли по привычке в кости, а компанию им составлял Бродяга. За стеной бухнуло, послышались ужасные ругательства, топот и скрип мебели.

— Никак Сын Скалы до кровати добрался, — Длинный Нож потряс стакан и высыпал кости на стол. — Три, два… Одиннадцать очков!

— А я думал — не дойдёт, — взял стакан Би. — Хм, у меня восемь.

Бродяга бросил к кучке денег красный кабошон в оправе, на разорванной цепочке белого металла:

— Моя ставка на кон. Дай кости, Би. О Вээра, смилуйся и помоги!..

Кости выпали; игроки разом склонились к ним.

— Пять. Четыре…

— Пятнадцать, — подытожил Бродяга, подгребая выигрыш себе. — Всё, игра окончена. Не пора ли нам поднести дары Сыну Скалы?

— Да, время подходящее, пока он не задрых.

— Городской кьор, — отрекомендовал всем Би тыквенную бутылку, извлечённую из-под стола. — Крепкий — с ног валит. А вот и стакан.

Длинный Нож достал из вьюка два клинка — тяжёлые, с широкими лезвиями, довольно короткие, но с рукоятями под обе руки; один он в ножнах укрепил на перевязи, другой открытым положил на деревянный поднос. Би развернул штуку узорчатой златотканой парчи:

— Взгляните, что за чудо-ткань! Так и светится, так и играет… как заря!

— Сделай, чтоб конец её свисал, что-нибудь локтя полтора, — посоветовал Длинный. — Товар и дар надо показывать во всей красе.

Бродяга прикрыл меч на подносе утиральником, поставив поверх бутылку и стакан. Би тем временем разрыхлил свиток материи так, чтоб в середине была пустота вроде норы, а потом взял деревянный футляр.

— Осторожней, — предостерёг Длинный, отступив.

— Не учи меня, — Би постучал ногтями по футляру и выпустил ящерицу. — Сюда-сюда-сюда… — опущенная возле парчовой норы, чёрно-огненная тварь шмыгнула туда и затаилась. — Вот и ладненько…

— Идём, — Бродяга приоткрыл ногой дверь, выглянул и, обернувшись, кивнул: — Всё спокойно.

Сын Скалы с помощью доверенных стянул куртку и, оставшись в портах и рубахе, сел на кровать, чтоб с него сняли сапоги. Любил он, чтоб всё было по-господски, чтоб его обхаживали, как большого соу. Для этого и песенника себе завёл, чтоб в берлоге было как в замке. Стук в дверь он воспринял, как возвращение куда-то запропавшего Игреца. «Ох и изругаю я его, — подумал Сын Скалы. — Не по чину принимают здесь, наперекосяк — шакэнщик не играет, девки постель не нагрели!..»

— Входи, сволочь, бес тебе в подмышку!

Но это были двое торани, сидевшие на тризне невдалеке от Фарджана. «Фарджан… Фарджан… что-то я обещал ему, а что — забыл».

За торани маячил слуга с подносом. Бутылка! И стакан! Вот что значит вежливое обхождение — умеют к роэнам войти, не деревенщина какая-нибудь!

— Роэн, — поклонился золотой, встав рядом, — мы с другом рассудили, что нам следует вступить к тебе на службу. Прими нас в свою стаю и возьми в дар эту драгоценную парчу, как знак нашего почтения и преданности.

Долговязый торани кивнул, подтверждая слова золотого. Сын Скалы довольно усмехнулся — вот так! поглядим, назовут ли теперь его стаю отребьем, когда к нему — не к Фарджану! — такие люди нанимаются.

— Это вы хорошо придумали! Молодцы! Я принимаю вас.

— Прикажешь налить стакан кьора? Обычай велит нам распить его вместе.

— Значит, налить! — Сын Скалы сграбастал свиток парчи и стал его разматывать.

Ящерица, рассерженная грубостью схвативших её рук, выскользнула из норы, прыгнула на грудь остолбеневшего Сына Скалы и укусила его в шею. Зубы её обожгли, как раскалённое железо; с криком ужаса и омерзения роэн хотел схватить гадину и отшвырнуть, но чёрно-красная тварь извернулась и ужалила ещё раз, в кисть между большим и указательным пальцами.

Доверенные бросились на помощь вожаку; тут Длинный выхватил клинок, Бродяга сорвал с подноса свой, и Би, следивший лишь за ящеркой, услышал отрывистые выдохи «Ха!» и хряск стали, разрубающей плоть и кость. Перевернув клинок остриём вниз, Длинный быстрым ударом добил свою жертву.

— Маленькая моя, маленькая, иди ко мне… — звал Би, приманивая взбудораженную ящерку, а обмерший от пронизывающей боли Сын Скалы глядел, как рука на глазах распухает от места укуса вверх, наливаясь распирающей отёчной синью с расползающимися по ней пятнами цвета крови, смешанной с тушью. Шея деревенела и вспухала, а боль горящей смолой текла внутрь, перехватывая дыхание.

— Ааа… Аааа! Аааааа!! — завопил он, поняв, что это — смерть. Он попытался вскочить, но Длинный рукоятью клинка толкнул его на ложе.

— Долгой ночи, роэн, — пожелал ему слуга, обтирая меч полотенцем. — Там, в Эгэджэране, передай Гаману, что он отомщён. Ты узнаешь его — это паренёк, которого твои убили на дороге.

Сын Скалы забился, завывая; глаза ему застлала багровая муть, и он не увидел, как трое покинули комнату.

Даже среди оглушительного галдежа и шумного буйства, царившего в трактирном зале, вопли со второго этажа, похожие на крики издыхающего в муках зверя, вскоре обратили на себя внимание. Танцор в бабьем платке побежал взглянуть, кто это там так сломал ногу, что кости торчат — но и минуты не прошло, как он молнией слетел по лестнице, белый от страха, с расширившимися глазами:

— Братишки, роэна убили!!

Лидуэн бросился наверх впереди всех, ринувшихся к лестнице. Изогнутый коридор был едва освещён жирником в решётчатом стакане. К перегару, копоти фитилей и кислому запаху рвоты примешался ещё более тошнотворный дух; пахло кровью и тянуло явственным, но слабым ароматом кьора. Люди, распластанные на полу и слепо ползущие вдоль стен, являли как бы картину побоища, будто кто-то пронёсся вдоль по коридору, бешено вращая клинками, и выкосил пьяных, лазящих по трактиру словно жуки в навозе.

Затихающие вопли доносились из раскрытой двери — это уже был не крик, а булькающий хрип. Лидуэн замер на пороге, быстро изучая обстановку. Зрелище было кошмарное.

Доверенные Сына Скалы валялись бездыханными в растекающейся крови; удары пришлись им в основание шеи. Сына Скалы Лидуэн в первый миг не узнал — ещё живой, тот выглядел хуже мертвеца, почерневшего и вздувшегося на жаре. Глаза стали мутными пузырями, грязная кожа на толстой шее лоснилась и лопалась, правую руку разнесло — даже толще шеи. Роэн начал подёргиваться, издавая задушенное сипение.

— Вайдл, Джорте — поглядите на задней лестнице, — приказал Лидуэн. — Где доверенные Сына?! те, что оставались с нами! и этот, с шакэном — позовите их! Не входить сюда! Я сказал — не входить!!

Он приметил всё, что важно для дознания — поднос, окровавленный утиральник, валяющаяся на боку бутылка, из которой вытек кьор, закатившийся под ложе стакан. Гам и восклицания столпившихся у двери не мешали ему.

Зловещий закат обернулся убийственной ночью. Дурные знамения сбылись — в таких случаях считалось, что мёртвые утаскивают за собой живых.

Сын Скалы затих. Лидуэн проворно осматривал комнату — кровавых следов нет, рубили мастерски, чтобы не замараться. Вытерт о полотенце был один клинок — в три с лишним пальца шириной, таким можно и голову смахнуть. Доверенных убили неожиданно, они и мечей не успели достать. Но Сын Скалы — что с ним сделали? Колдовство? отрава? На выпяченных губах мертвеца выступила пенистая сукровица. Лидуэн нагнулся, взял светильник и поднёс поближе к телу. Надрывы кожи на шее не сквозные, это не раны, а растяжки самой верхней, тонкой кожицы, что облезает, когда перекалишься под солнцем. А это что? мелкие круглые дырочки… Укол или укус? Или у Сына раньше были шрамы от ранок, скрытые шарфом?.. Кожа вокруг дырочек стала синюшно-чёрной.

Бутылка на полу. Стакан. Что это означает?

— Кто приносил ему кьор? Где Балао?! — гаркнул Лидуэн. — Сюда его!

— Лидуэн, что произошло? — растолкал людей Фарджан.

— Всех зарезали! — вякнул Мешок и тотчас спрятался за чужие спины, чтоб Фарджан сгоряча не отвесил затрещину.

— Убийство, — кратко ответил разведчик. — Доверенных рубили сзади, одного добили в сердце. Сын Скалы, я полагаю, отравлен. Сейчас узнаем у трактирщика, кто носил Сыну выпивку.

Балао, услыхав, что его ищут озверевшие бандиты, забился под лестницу и скорчился, боясь шевельнуться.

Лидуэн рванул соседнюю дверь — Би, Длинный Нож и Бродяга, как ни в чём не бывало, трясли кости; на столе лежали кучки медяков и стоял кувшин с дьором. Завидев за спиной Лидуэна оскаленные морды и блестящие клинки, торани взялись за лежавшее рядом оружие, но лица их остались бестрепетны.

— Прошу прощения, честные люди. Никто не умышляет против вас, поверьте. Но… рядом с вашей комнатой случилось злодеяние. Вы разве не слышали криков?

— Здесь орут с той поры, как мы вернулись с кладбища, — скривился Длинный Нож. — Такие уж тут люди собрались… На каждый крик не набегаешься.

— Убит Сын Скалы и его приближённые.

— А кто из них так мерзостно орал? Я думал — кому-то голову от плеч откручивают.

— Похоже, что Сына Скалы отравили. Он умирал медленно.

— Ещё, бывает, так кричат от заворота кишок, — поделился жизненным опытом Би. — Это случается после обжорства.

— Как бы там ни было, честные люди, но я почтительно прошу вас показать свои клинки. Я вас не подозреваю; просто я собираюсь осмотреть клинки у всех, кто не был сейчас в зале, — негромко, но настойчиво сказал Лидуэн.

— Да! Пусть покажут! — загомонили в коридоре. Длинный Нож нахмурился:

— Только в бою и на ристаньях — ты не забыл такое правило, грогги?

— Нет, но я помню и другое — меч, обнажённый для заточки, очистки и для любования, угрозой не считается.

— Но тогда его берут в левую руку или особо оговаривают свой поступок, — напомнил Би, для золотого весьма подробно знающий обычаи бледнокожих воинов.

— В точности так, — наклонил голову Лидуэн в знак согласия. — Именно это я и прошу вас сделать.

Меч Би он видел, но хотел поглядеть на кинжалы и клинок Длинного Ножа. Согласовав его желание с воинскими правилами поведения, торани подчинились, хотя и были, очевидно, недовольны его требованием.

Нет, не то. Лезвия узкие, следов крови на них не было. Лидуэн встретился глазами с Бродягой, вопросительно шевельнул бровью; тот в ответ слегка пожал плечами и покатал ладонью по столу игральную костяшку. Судя по величине холмика монет, ему по-прежнему везло.

Нашли и привели Балао, надавав ему по дороге тумаков. Поняв из угрожающих возгласов, в чём его обвиняют, оставшийся путь до комнаты с трупами Балао протёр коленками, напрочь отказываясь туда идти. От вида покойников, особенно вздутого Сына Скалы, у него отнялся язык, и сперва он только мотал головой, от всего отрекаясь.

— Кто подавал сюда кьор? Кто?! — наседал Лидуэн, отвешивая трактирщику пощёчину за пощёчиной. — Ты сам? или кто-то из слуг?!

— Нет! Творец всеблагой! Нет! Тысячеликий, милостивец! Не я! Не знаю! — вскрикивал Балао вслед за ударами. Разъярённые хари хаттэнов, мечи и крики «Да что с ним толковать, прикончить подлеца! За отравление живьём жгут!» почти лишили его рассудка. Он мысленно прощался с жизнью и не замечал, как призывает богов.

Лидуэн взял с пола бутылку, встряхнул — внутри плескалось немного кьора.

— Ты! подай стакан! Осторожней, за донце бери!.. Подставь. Вот тебе проверка… или наказание — выпьешь остаток.

Рука Балао так тряслась, что он едва не расплескал роковую жидкость. Крепко пахло кьором, но ему казалось, что это — курения на его похоронах.

— Давай, пей! а не то заколю, как собаку на мясо!

— Влить ему в глотку! мы подержим, а ты пасть ему разинешь!

Балао воздел глаза к потолку, прошептал молитву — и одним духом сглотнул хмельное питьё. И замер, задержав дыхание и выкатив глаза. Все притихли, наблюдая за трактирщиком.

— За щекой держит, не глотает. Надо нос зажать.

— Ага, проглотил! сейчас почернеет.

— Так ему и надо.

— Отравителю — сдохнуть от яда, законно!

Секунды шли, а Балао не чернел. Кьор протёк, куда следует, и разлился в животе теплом. Балао выдохнул и вытер губы рукавом:

— Честные люди, кьор хороший, зря вы на меня напраслину возводите… Городской кьор, самой лучшей выгонки, разве я посмел бы угощать вас деревенским пойлом?..

— Ему обыкновенно подавал Игрец, — вымолвил тот доверенный Сына Скалы, который остался в зале смотреть на поединки и потому избежал меча неведомого убийцы. — Но что-то я его не вижу.

— Найти, — бросил Лидуэн. — Всё обыскать! А ты проваливай, вонючка, — отвесил он пинка Балао. — Вайдл! скачи за колдуном; ты знаешь, где он живёт. Без Гудака не разберёмся, что за отрава и кто её подсунул роэну.

Не в долгом времени Игрец нашёлся, но эта находка ничего не прояснила, а скорей хуже запутала Лидуэна. Ясным было одно то, что Игреца закололи на конюшне его собственным кинжалом, а затем выбросили в навоз.

— У нас шесть трупов за два дня, — подвёл итог Фарджан, — а мы ещё и в бой не вступали. Алый не в счёт, но остальных убили явно с выбором и с умыслом. Кто-то убирает роэнов и их доверенных. На кого думаешь, Лидуэн?

«На тебя, — мысленно ответил Лидуэн, — потому что эти смерти выгодны одному тебе».

Но этот самый естественный ответ был неправдой. Если б Фарджан замыслил уничтожить всех, кто мешал ему возглавить хаттэнов, он поручил бы это Лидуэну, так как знал, что Лидуэн выполнял — и надо сказать, с блеском — похожие задания умершего дэйена. Прочие грогги Фарджана были на виду и никуда не отлучались. Никто другой среди собравшихся в «Резвых Конях» не был способен на такую мастерскую работу. Торани, пренебрегая мужицкими потехами, играли в кости, выжидая, когда Вээра перестанет благоволить Бродяге — да и какой смысл приезжим чужакам, не имеющим авторитета в Рунга Бальхарте, ввязываться в разборки между удальцами?..

Вспомнился рассказ Бродяги — замковые беседовали в Геджере с неким кузнецом. А с кузнецом ли?.. Восемь золотых — за эти деньги опытный убийца наймётся, не колеблясь. Пистоль, удавка, яд и меч — хорошие убийцы всем владеют.

— Не из замка ли руки тянутся? — задумчиво проговорил Лидуэн. — Один человечек нашептал мне кое о чём… Даэ распоряжается всеми деньгами н’ди Айлы; ему по средствам нанять и людей-араров.

Арарэн. Стоило прозвучать этому слову, как Фарджан поглядел на окно, затем на потолок. Убийцы, оставляющие не людские, а звериные следы. Взбирающиеся по отвесным стенам. Недвижимо ждущие в засаде сутками. Призраки или оборотни. Правда ли то, что арарэны предугадывают каждый следующий шаг жертвы?..

— Подождём Гудака, — решил Фарджан. — Выслушаем, что он скажет. Кто потрезвей — всех выставить в дозоры! Осмотреть в «Резвых Конях» все щели, все закоулки, поглядеть на крыше!

Вайдл возвратился с добрым известием, если может быть что-нибудь доброе в такую ночь.

— Колдун согласен. Мне велел скакать сюда; сказал, что вскоре будет.

— Пешком к утру поспеет, не раньше, — недовольно поморщился Фарджан. — Он степенный человек, бегом не пустится.

— О колдунах наверняка ничего не скажешь, — возразил Лидуэн. — Говорят, он крылатым бесом оборачивается…

Не успели обсудить свойства колдунов, как в двери возник Гудак, нисколько не запыхавшийся. Глаза его смотрели чуть насмешливо.

— Всё же ты обогнал меня, грогги.

Растерянный Вайдл открыл рот, но не нашёл, что сказать. В тлетворный воздух комнаты, где совершилось тройное убийство, влился запах бесов, который принёс с собой колдун. Длинный Нож с Би, тоже заглянувшие сюда из любопытства, почтительно склонили головы перед заклинателем.

— Вот, — широким жестом показал Фарджан, — этот мертвец недавно звался Сыном Скалы. Разъясни нам, почтенный Гудак, что с ним случилось, и проси награду по своему разумению.

Гудак стал медленно водить ладонями над обезображенным трупом; лицо его осунулось от усилия, и тени пролегли в морщинах, как в ущельях. Из глубины гниющего тела — гниение в нём продолжалось, словно жар сгорания в силосной яме — слышались, вернее, осязались сверхъестественным чутьём отзвуки яда, продолжающего неумолимо разлагать плоть. Зябкая дрожь, уколы незримых игл, бурление трупных зловоний — и тихо угасающее присутствие жуткой сущности, неумолимо превращающей тело в жидкую грязь. Она, эта сущность яда, как бы предупреждала: «Не тронь меня! моё имя — пламя, моё имя — сожжение, моё имя — мать тления…» У сущности было лицо — изъязвлённая, жгучая маска с воспалёнными глазами, говорящая беззвучным ртом, полным гноя и нечистоты.

Выдохнув и встряхнув волосами, Гудак отвёл руки.

— Страшный, небывалый яд. От него нет спасения. Он поедает тело всё глубже, он пожирает кости… Избавьтесь от трупа, пока мякоть не отпала от костей и сами кости не истлели.

— Тебе знакомо это зелье? — спросил Фарджан. — Ты варил такое? или знаешь, кто его мог изготовить?

Гудак перевёл взгляд с трупа на Фарджана, и старшина подался назад.

— Думай, что говоришь, грогги. Ни лунный колдун, ни солнечный не смеет создавать такие зелья, если не хочет попасть в свиту бога Тьмы. Не человеком это создано…

Взгляд Гудака плыл в воздухе, пропитанном миазмами, как указующий и обличающий перст свидетеля истины, но ни на ком не останавливался. Внезапно глаза заклинателя дрогнули, прикрылись веками, словно их опалила вспышка света. Гудак не изменился в лице, но внутри его зародился испуг — ищущий взгляд натолкнулся на заслон чьей-то непреклонной воли и… и умения подчинять силы запредельного. Гудак напрягся, и из темноты навстречу ему выступил неясный образ — словно бы юноша в ниспадающих цветных одеждах, с глазами, полными огня. Заклинатель поднял веки и увидел, КТО явился ему в слепой тьме — молодой воин с золотой кожей, тонкий и прямой, как древко копья.

«Кому ты служишь?» — послал Гудак вопрос без слов и услышал ответ:

«Имя бога, которому я посвящён, тебе неведомо. Но его сила и моё оружие — со мной».

Лиловая пасть с зубами, источающими яд, мелькнула перед взором — и исчезла.

— Сам Туай варил это зелье на погибель, — вымолвил Гудак, чтоб не сказать лишнего.

Назвать имя бога Тьмы ночью — не всякий решится. Разве заклинатель, защищённый сильным заговором и амулетами. Все поспешили отчураться.

— Смерть настигла роэна по воле соу-повелителя, принесена руками его верных слуг. Велика цена этого яда — не менее, чем золотой, — лукаво извернулся Гудак, чтоб и не солгать, и не проболтаться. — Очень большой, великий соу приговорил Сына Скалы… Не причинил ли роэн зла какому-то владетельному роду, не затронул ли родичей соу?

Последний доверенный Сына думал, мялся, и таки выдавил, что его роэн когда-то убил внучатого племянника н’д Барра Эракъюла, из-за чего н’д преследовал Сына Скалы без пощады и вынудил к бегству из своих земель.

— Вот и расплата, — удовлетворённо заметил Гудак, радуясь, что нашёлся ход для безопасной лжи. — И соучастникам роэна в том убийстве грозит смерть…

— Я не убивал! — воскликнул доверенный в страхе. — Я тогда не был в стае!..

— Не только ядом могут убивать те заклинатели, что предались Тьме, — продолжал Гудак с прищуром, сгустив голос. — Ещё бывает, что по следу жертвы посылают тень ходячую. Она холодная, безмолвная, она идёт, идёт… она всё ближе, ближе… приговорённый чувствует её дыхание и тянущиеся к затылку руки… тень приближается, и в один страшный день она…

— Довольно! — передёрнуло Фарджана. — Почтенный, назови цену и — будь ласков, покинь нас!

— Один чекарь я возьму, ни сокко больше.

«И не меньше», — Фарджан погоревал бы о монете в двести сокко, но сейчас был рад её отдать, чтобы избавиться от лунника с его рассказами.

— Один день — один роэн, два дня — два роэна, — бормотал Гудак, выходя. — Сколько дней — столько и роэнов… Ну, честные люди, мира вам и покоя, живите во благе, а я полетел.

И действительно, во тьме коридора что-то порхнуло, будто крылья ударили, и больше никто шагов заклинателя не слышал.

— Добрый путь, и впредь бы не видать, — вслед Гудаку Фарджан начертал в воздухе охранительный знак. — Что за блажь он понёс под конец: «Сколько дней — столько и роэнов»?..

В самом деле что-то сгущалось в небе над Четырёхпалым Следом. Ветер, вечером дувший вдоль Майша, с городской низинной стороны, стал поворачивать на север, к Гайдалону, и, установившись между севером и западом — как говорится, «между Тьмой и Смертью» — с холодом и сыростью поволок на Рунга Бальхарт бесконечный облачный покров. То-то звёзды и луны погасли в ночи, то-то мрак налёг на Джа-Манан, то-то волновались, лепеча, деревья, и скулили псы! И многие слышали, как вдоль деревни от трактира что-то пролетело, хлопая крыльями, а потом носилось в вышине, споря с ветром и крича жалобно и тонко.

О странной птице-невидимке больше всех рассказывали те аяи, что уходили ночью на лесные заимки, уводя семьи и мясных коней. Чем жить в ожидании жестокой порки и того, что баб и девок угонят к верховьям Барха, лучше собрать на тайных делянках бальбу, сколько Царь-Творец позволит, а ту, что высажена у деревни, пусть сами хаттэны и убирают. Пусть перезреет на осьмицу, не потеря; хаттэны погостят и уедут, но скорей ремни будут варить и жевать, чем унизятся до земляной работы.

Ушла половина поселян, ушла в разные стороны, нюхом находя тропы в темноте и высматривая среди чёрной бурной непогоды им одним знакомые приметы — деревья, камни, межевые столбики да поливные канавки.

Утро зарождалось медленно, мучительно — так пробуждается недужный, изнурённый хворью человек. Ветер стих; тучи висели низко, скрывая пики гор, и седая взвесь водяных пылинок веяла, отуманив горизонт. Густой пар земли белёсым маревом пропитывал леса, молочной пеленой лился в низинах и таял, оседал на листве, траве и ботве частыми каплями росы, похожей на пот больного в лихорадке. Глухие голоса в туманной мгле звучали как бы издали, и трудно было угадать, откуда слышится голос.

И это время, когда год высоко на всходе, когда горячей чередой проходят жаркие деньки, это утро сорокового дня луны Мухи, последнего в пятой осьмице, перед самой уборкой! Лик солнца не виден, лишь пятно света еле пробивается сквозь тучи на востоке.

Все бродили, словно по башке ушибленные. Лица потухли, глаза помертвели, гримасы кислые, недовольные. Особенно удручённо выглядели удальцы Сына Скалы — им Фарджан велел вынести роэна из дома в кладовушку на отшибе, и туда же снесли троих доверенных.

Невесело было и аяям. Узнав, что грядёт новая тризна, многие пожалели, что не утекли в ночь заодно с соседями. Озлобленные, мрачные хаттэны пошли частым гребнем вычёсывать из мужичья всё, что не отобрали в предыдущие два дня. По дворам и хатам разыгрывались безобразные и горестные сцены, ничем не напоминающие показное лицедейство.

— Собачку-то оставьте, господин добрый!

— Щенки малые ещё!

— Какая ж это кура, это дохлятина! Болеет она, видите, глаза в гною! Нельзя такую людям есть, вы сами заболеете!

— Цыц! чего грабли протянула?! — и кулаком, и плетью, и ворошить траву на сушиле — не припрятаны ли там яйца? — и стучать копьём по половицам, чтобы отыскать тайник.

— Как же! как это — молочную кобылу и под нож!? Да у неё дитё!

— И жеребятину схарчим. А ты ящериц лови и ешь.

— Аааа, чтоб вам куском подавиться! чтоб ваши очи полопались, чтобы кишки повылазили! Тьма вас забери!

И опять плеть, крики, вой. Хаттэны лютовали так, словно сегодня всю живность съедят, а завтра за людей возьмутся. Так бывает всегда, когда свой затаённый страх вымещают на слабейшем.

— Эх, Солт-отец, и этот дом пустой! Собаки, крысы бесхвостые, сбежали! Ломай, ребята!

Пару хижин со зла подпалили и запретили тушить. Хвала богам, в безветрие и сырь огонь не разгулялся — аяи сумрачно стояли в отдалении, беспомощно глядя, как Аджерэ, бог не только очага, но и поджога, пожирает несчастные хатки, отдуваясь тяжким, едким дымом.

— Со всеми так будет, ежели не отдадите урожай!

— Эту избу — разнести по брёвнышку. Из неё помосты на кладбище строить будете.

При сером свете утра Лидуэн ещё раз осмотрел трактир. Если арарэн-убийца ночью прятался на крыше, то сейчас, видно, зарылся в землю (арарэны и это умеют). Но поиски убийцы интересовали одного его — прочие в похмельном одурении и думать не могли о чём-то, кроме выпивки. Даже Фарджану было ни до чего — он, усадив рядом последнего доверенного Сына, плотно втолковывал ему, что надо слить отряды. Иного выхода не было, и долго стоять в Джа-Манане нельзя — замковые поймут, что все удальцы собрались в одном месте, и задумают нанести удар.

— Нас теперь трижды двадцать клинков, — Фарджан уже не отличал своих людей от людей Сына. — Встанем лагерем на междуречье Барха и Олона, выставим дозоры — никто из долин мимо нас не пройдёт! Дорогу в Гайдалон перекопаем и завалим — запрём даэ в замке с его псами!

Молебщик боялся сидеть в кладовушке с отравленным ядом Туая — его заставили, пригрозив посадить на привязь. Голос его, дрожащий от испуга, доносился неясно, как из-под земли.

Лидуэн верхом объехал Джа-Манан. Неизвестность томила его хуже страха — туман поредел, но не совсем рассеялся, и за его завесой, казалось, мелькают размытые тени; хоровод теней кружился, замыкая вокруг Джа-Манана кольцо судьбы. День длился, но светлей не становилось. На росистой земле читались следы беглецов — однако, никого сейчас в погоню не поднимешь; пока Фарджан не похоронит роэна с его людьми и не справит тризну, объявить себя главой двух стай он не сможет.

Разведчик спешился у террасы «Резвых Коней»; Бродяга принял повод, вопросительно заглядывая в лицо грогги.

— Ну, много выиграл ночью?

— Вээра изменчив, — вздохнул Бродяга. — Еле-еле в проигрыше не остался.

— А я видел — ты деньжат нагрёб немало.

— Мертвецы — путь им в озеро! — всё спортили. Как их нашли, так и покатились кости не туда. Надо омыть кости освящённой водой и подержать на алтаре при трёх молитвах — вот тогда, глядишь, игра пойдёт.

— Обезумил вас Вээра в ночь. Рядом орут, убивают, а вам хоть бы что.

— Я было вскочил, — начал оправдываться Бродяга, — а желтоглазый цыкнул: «Сядь! нишкни! хаттэны друг дружке буркалы выдавливают — и тебе окриветь захотелось?» Я и остался. А теперича думаю — и хвала Творцу, что не пошёл. Зарубили б и меня заодно с ними. Господин Лидуэн, — стал заискивать он, — не позволите ли мне с вами уйти?.. Я на дуде играть могу и песни знаю, умею стряпать, за конём ухаживать. И сбыть добычу помогу, — добавил он тише, с оглядкой, — в Геджере видел знакомых — торгаши сговорчивые, никаким товаром не брезгуют…

— Посмотрим, — с неприязнью бросил Лидуэн, входя в трактир. Конечно, с ушлым горожанином дело иметь легче, чем с тупым бальбуном, но Лидуэн хмуро смотрел сейчас на будущее, и ближайшее, и отдалённое.

В трактире стоял синеватый дым. У Лидуэна горло сжалось, до того крепко было накурено. Запах не оставлял сомнений — сигарные листья, да ещё не из худших. Хаттэны, развалившись на скамьях, блаженствовали в полудрёме и, соединившись в кружки, передавали из рук в руки длинные сухие скрутки серо-зелёных листьев, затягиваясь и, закатив глаза, струйками выдыхали дым.

Позор, глаза бы не глядели… Воин лишь втайне от других, после тяжёлой битвы и гнетущего душу кровопролития может позволить себе расслабить обручи на сердце, раскурив сигару, но курить просто так, открыто, вместе и без повода — могут только люди, не знающие о приличиях и не соблюдающие свою честь.

Накурившись, воин теряет точность и быстроту движений. Теперь вояки из них — никакие, пока дурь не выветрится из голов.

К изумлению его Фарджан тоже перебирал в пальцах сигарку, правда, не зажжённую.

— Откуда появилось курево? — присел напротив Лидуэн. — И столько, и такое дорогое!.. Двадцать зелёных сигар обойдутся не меньше, чем в чекарь.

— Би угостил всех. Истый грогги, пусть и золотокожий — он щедр к товарищам, с тратами не считается. Вынес целую коробку — знаешь, эту, из тонких дощечек, как делают в Срединных землях — и поднёс: нам по штуке, а мужланам по одной на пятерых. Знает толк в угощении! и понимает, что всем надо утешиться после таких потерь… Вот твоя, Лидуэн — зажигай.

— Не время и не место, — отказался Лидуэн, пряча подарок за обшлагом. — Как переговоры с человеком Сына?

— Он готов мне присягнуть. Уговорить его стаю объединиться с нашей будет просто.

«ПРИСЯГНУТЬ? — не поверил ушам Лидуэн. — Принести не клятву, а присягу?.. Кем ты себя возомнил, старшина?..»

— Положим, просто, — неохотно согласился он. — Но как потом мы предстанем на суд соу? верней — в каком чине предстанем?

— А ты ещё рассчитываешь мирно возвратиться в замок? и судиться с даэ честь по чести?.. Не смеши меня, Лидуэн. Даэ не примет условие о заложниках, и надеяться не стоит. Он признаёт только силу, — Фарджан со стуком опустил кулак на стол, — и этой силой станем мы! Мы запрём его стаи в долине Олона. Мы лишим замок подвоза из других долин. И вернёмся в Гайдалон как победители — не как просители!

В зрачках Фарджана медленно клубилась Тьма.

— Урожай продадим в городе. На выручку наймём торани, прикупим оружия. Не соу будет судить, кто из нас прав, а мы будем судить даэ! Женим н’ди Айлу на том, кого сами сочтём достойным. И я буду местоблюстителем, пока род н’д Эрунга Кетерлаунд не воспрянет.

— Что ж, — встал Лидуэн, — это смелый план, но ничего другого…

— …нам не остаётся, — холодно улыбнулся Фарджан, и Тьма в его глазах стала полной, беспросветной. — Ты будешь моим дэйеном… с соизволения н’ди, конечно. Завтра всё решим, когда исполним обряды, и я приму новых людей.

Кивнув, Лидуэн направился к выходу. Собственные шаги его отдавались в голове ударами молота. Даже выпущенный другими, дым сигар дурманил голову, и хотелось поскорее вдохнуть ветра, чтоб избавиться от наваждения.

«А что дальше? что?!.. До сей поры мы были беглецами ради чести, а завтра… Фарджан примет присягу от ВСЕХ и потребует присяги от меня. Он станет соу — беззаконным соу, соу в горном логове, соу без владетельного чина, соу над хаттэнской рваниной и вооружённой швалью! А я — его дэйен?!! Как мы посмеем после этого придти на суд подлинного соу Рунга Бальхарта? Кем назовёмся, как объявим свои звания? „Соу Фарджан из Гиблого Ущелья и дэйен Лидуэн Самозванец со своей собачьей стаей! Мы принесли жалобу о преступлениях даэ на суд соу!“ Потомственные воины, возглавившие хаттэнов… На этом суде мы сами станем ответчиками, и наградой по заслугам нам будет петля и бесчестие».

Ветер, не свойственный этому времени года, обдал лицо Лидуэна холодным и влажным порывом, перебросил через плечо длинный конец шарфа-пыльника, до того свисавший с шеи на грудь. Мерцали уголья на пепелищах от аяйских хижин, и редеющий дым поднимался к нависшему сером небу.

«Вот, мы уже одобрили поджог. Завтра Фарджан присвоит себе право творить суд, и то, что Горный Вожак совершал своевольно, мы станем делать „по закону“. Навербуем торани и — что, пойдём штурмовать Гайдалон? Не смеши меня, Фарджан. Замковые стрелки, тот же Рэкл, ухлопают нас раньше, чем мы кинемся царапаться о стены замка. Твоя стая — не войско, а сброд; тебе не одолеть урождённых бойцов».

— Не надо ли чего? — приблизился Бродяга. Взгляд Лидуэна, устремлённый вдаль, в туман, показался ему отрешённым… если не отчаянным.

«Присягнуть старшине — проститься с честью, стать изменником и врагом Рунга Бальхарту. Не этого хотели мы, покинув Гайдалон! Мы ждали соу и надеялись на правый суд. Но нет здесь владетеля, и ты не соу, старшина. Чем быть разбойничьим дэйеном и сбывать награбленное через руки пройдох, лучше уйти в торани, но сохранить честь воина и верность роду н’д Эрунга Кетерлаунд».

— Коня мне, — велел разведчик. — Проедусь-ка ещё по тропам.

Он почувствовал на себе пристальный взгляд слуги и, повернув голову, встретился с ним глаза в глаза.

— Что ты уставился? я велел — коня!

— Сейчас, господин.

Когда Бродяга подвёл скакуна, Лидуэн заметил, что к седлу привязана обтянутая кожей фляга, какие берут в дальний путь.

— Это зачем?

— Да вдруг понадобится. Может жажда одолеть…

И вновь глаза их встретились. Лицо вороватого горожанина, мелкого торговца-жулика и плута-игрока, которое Лидуэн привык видеть, стёрлось, и сквозь маску проступило иное, но глаза смотрели так, как будто понимали, что у Лидуэна на душе. Понимали и соглашались с его выбором. Мгновение — и лицо стало прежним, хитроватым и бесстыжим.

— В добрый путь, господин Лидуэн.

«Дай-то Солт, чтобы мой путь был добрым, — подумал разведчик, пустив коня короткой рысью. — Простым он точно не будет. Но тот, каким пошёл Фарджан, ведёт через Тьму в пропасть».

— Прощай, Лидуэн, — негромко молвил вслед Бродяга. — Как сказал Сын Скалы: «Это ты хорошо придумал».

Лидуэн на скаку завязал лицо шарфом до самых глазниц. Тропы стелились перед ним во все стороны мира, стоящего на четырёх столпах богов, имена которых — Свет, Жизнь, Тьма и Смерть.

— «…и выжжет Всеочищающий Пламень грехи твои, и взойдёт душа твоя очищенная к верхним водам озера, и Властитель Судеб Вээра наделит душу благом, и Маута вольёт её в новое тело, и Царь-Творец позволит тебе вновь родиться и изведать радость жизни», — отчитав слова напутствия душам умерших, молебщик по уставу поклонился резному лику Царя богов и отпил из стоящего рядышком кувшина. Ночь за ночью — бдения без роздыха! и кто такое выдержит?

В кладовушке, освещённой тонким огоньком лампады, стоял густой, невыносимый смрад. Туша Сына Скалы, как предрекал Гудак, расплылась от яда, словно бурдюк с забродившим помётом; ничего человеческого в нём не осталось.

Молебщик спешил выговорить уставной текст, чтоб с чистой совестью покинуть кладовушку и найти место для ночлега. Это было непросто; хромой чтец молитв догадывался, что и в зале, и в комнатах, и в коридорах трактира храпят обкуренные, в хлам пьяные хаттэны, которых не попросишь дать местечко — кулаком двинут, и хромай дальше, пока не сыщешь угол и подстилку.

Отворив дверь, он со вздохом изнеможения вышел в ночь. Ветер, притихший днём, к ночи опять разгулялся, мало что не толкал во впалую грудь. Темень непроглядная, черным-черно; лишь в паре задних окон постоялого дома мерцают огоньки, да рвётся из железных прутьев огнедержателя на столбе языкастое пламя смоляного факела. Хаттэн-караульный у заднего входа сел, закутавшись в покрывало, привалился к стене — пытался и спать, и не спать одновременно, чтоб роэн Фарджан не велел выпороть за плохую службу.

Тени от факела метались по загону и двору чёрными сполохами. Тревожно всхрапывали кони. Боясь, что не дадут войти в трактир, с крыльца взашей прогонят («Ты мертвечиной провонял, а к живым лезешь! пошёл прочь!»), молебщик озирался, решая, куда податься. Из мрака еле проступали контуры строений, стоящих позади «Резвых Коней» — конюшня, дровяной сарай с сенником и амбар, крытой галереей примыкающий к террасе дома. Окошечко в стене амбара слабо теплилось огнём — значит, и в зернохранилище кто-то обосновался. Заставив себя вернуться в кладовушку, молебщик собрал свой нехитрый скарб — книгу, лик, звенящую дщицу и курильницу — с чем и побрёл в деревню. Может, хоть там не откажут в приюте!

Идти было страшновато. Казалось, во мраке порой возникали и растворялись неслышные тени, подбираясь к «Резвым Коням» с неосвещённых сторон. Он забормотал молитву против исчадий ночи и немного укрепился духом.

Битому и разорённому Балао приказали выметаться из своей опочивальни в подсобный пристенок, где в лучшие времена шорник чинил сбрую для приезжих. Даже тюфяк отняли, чтоб Фарджану мягче спалось! Беззвучно рыдая, жена завернула в одеяло лики богов, связала в узел мягкие вещи, незаметно сунув в середину украшения и деньги, и пошла обустраиваться ко сну, а Балао всё бегал, всё угождал и кланялся, принимая в ответ брань и оплеухи. К жене он отправился, выдохшись и едва переставляя ноги, когда все разлеглись и угомонились.

— Сыновей не докричаться! — брюзжал он, входя. — Где они?! никого не сыщешь — ни мальца, ни этого Бродяги, расступилась бы под ним земля! один Лухарь да девки в помощниках — где ж тут успеть?!

— В деревню за сеном поехали, — устало ответила жена. — Их грогги послал на телеге с мальцом. Коней вон сколько, а корма чуть!

— С ума он съехал на телеге, этот грогги! Ночью сено возить — что за господская причуда?! На выпас отпустить коней не догадаются!.. И сена, поди, ни клочка — разве крыши с хижин растрясти. Всё сожрут, всё подчистую выгребут! Ооо, хуже пожара эти гости, и когда ж конец настанет?!..

Балао сел на чурбак, полумёртво глядя на фитиль с дрожащим пламенем. Жена звала его: «Ляг, поспи», а он не оглядывался. Так и сидел, удручённо складывая в уме убытки и гадая, как будет приводить трактир в порядок — пока дверь не распахнулась.

На пороге стоял золотой грогги, пожиратель сырого мяса:

— Идём со мной. Соу зовёт.

«И что ему занадобилось?» — вяло ползали мысли в гудящей голове Балао. Представился Фарджан, железным голосом говорящий: «Ты, подтирка, завтра чтобы бочка дьора тут была. Бери где хочешь; не моё дело, что всё выпили».

Прошли мимо заднего крыльца. Почему не в дом?.. Балао беспокойно завертел головой. Караульный у двери спал сидя… как-то странно спал, весь обмякнув. Отсвет пламени факела пробежал по его лицу — полузакрытые глаза, рот приоткрыт… и то ли тень, то ли тёмный потёк с угла рта на подбородок. Голова чуть откинута кзади и вбок. Балао проняло знобящим ветром, как воды за шиворот плеснули. Он понял, что караульный спит тем сном, который не кончается.

— Куда это мы идём? — голос выдавал его страх.

— Помалкивай, — Би легко вскочил на галерею к амбару и поманил Балао. — Живей, соу не любит ждать.

Он пропустил трактирщика вперёд, но не дал ему сделать и двух шагов от порога — ловкой подсечкой заставил Балао пасть на четвереньки.

Балао успел заметить, что в амбаре людно, и люди тут ужасные. Опасливо приподняв голову, он обомлел — здесь был сам замковый даэ, плотный и коренастый, словно обрезок бревна, а с ним — доверенный Дарлай и воинский старшина Макоан, все в шлемах и доспехах, но даже они стояли не в рост, а преклонив колено… перед кем?

Трактирщик осторожно перевёл глаза — и вовсе обмер. В проёме между закромами Длинный Нож затягивал пластинчатый стальной пояс… на Бродяге! но Бродяга ли то был? Шлем с выгнутыми закраинами, ремень с накладками из стали облегает лицо снизу, сверкающий доспех с наплечниками — как кожа хищного ящера, воротник из чатгамской глади, шарф из оунэской блесницы, перчатки с бляхами на сгибах пальцев, сапоги с железными носками… И лицо! жёсткое и волевое, хоть черты прежние! И голос! голос низкий, рокочущий, как перекаты дальнего обвала, и ему, коленопреклонённые, внимали даэ и ближайшие его соратники!

— Сигналом к атаке будет пожар в трактире, — повелительно и твёрдо говорил Бродяга, взяв лежащий на углу закрома большой меч в ножнах. — Кони — звери Солта, они не должны пострадать; мы дадим им уйти. Начнём бой в пешем строю, здесь подоспеете вы и мои грогги. Отличительный знак у вас — белая повязка на левом плече, у моих — белая перевязь. Убивать всех хаттэнов до единого, не давать пощады НИКОМУ.

— Исполним, соу, — ответил даэ, и его люди повторили за ним поклон.

Бродяга медленно извлёк клинок, и меч показался Балао бесконечной голубой рекой. С едва слышным стремительным свистом меч описал в воздухе круг и застыл, поднятый остриём вверх. Глядя на гладкую сталь, Бродяга произнёс:

Много гнилых деревьев

есть в заповедном лесу

Пусть сегодня мой меч

разойдётся на славу

Я пройду по заставам,

гнилья не оставлю

Жатву смерти богатую

в дом принесу

— Пора нам с тобой рассчитаться, — молвил он небрежно, даже не глядя на Балао. Тот затрепетал, расплющившись на полу, как ящерка под сапогом.

— Простите меня! пощадите! я не знал, кто вы!..

— Так знай. Я — даурис Хор, знаменной капитан Т’окардэ по прозванию Конь-Бродяга, муж н’ди Айлы и законный соу Рунга Бальхарта.

— Помилуйте! не погубите! — извивался Балао, подползая к сапогам соу.

— Оказавшись в Джа-Манане, — продолжал Хор не для Балао, а для замковых, — я дал клятву — в тот день, когда я объявлю свой чин, убить всех, кому я подавал воду, чтобы никто не смел этим хвалиться. И я исполню клятву.

Би бросил Балао туго брякнувший кошель.

— Здесь две тысячи сокко. Забирай, что можешь унести — и вон из моих земель. Твоё спасение — крепко закрытый рот. Если узнаю, что ты произнёс моё имя — ты мёртв. Вон.

Вцепившись в кошель, Балао отбивал поклоны и отступал к двери на коленях; Би подхватил его за шиворот и пинком помог покинуть помещение.

— А… а сынки мои? — проблеял Балао снаружи.

— Это я отослал их и мальца. Они в безопасности. Бери жену, старика — и ходу в лес, если не хочешь изжариться, — развернувшись, Би вернулся в амбар; приоткрывшаяся дверь выпустила в ночь обрывок беседы воинов:

— …неблагоразумно было, соу, въезжать в земли тайно, лишь с одним сопровождающим.

— Зато я на себе испытал, какие здесь порядки, даэ. И резвые кони герба Рунга Бальхарта принесли мне удачу…

Балао, не чуя под собой ног, прошмыгнул мимо охранника, уснувшего навеки, и нырнул в пристенок:

— Жена, собирайся. Скорее. Я сейчас сбегаю за Лухарем. Не спрашивай ничего! Мы уходим. Навсегда.

Наполненный тьмой и запахами десятков пьяных, жарких тел трактир дремал удушливо и неспокойно. Балао, проскользив между лежащими вповалку, нашёл Лухаря под лестницей и шёпотом велел идти в пристройку шорника:

— Ни звука, старый. Что бы ты ни увидел — молчок! Клянись, что не заорёшь.

— Творцом всемогущим…

— Ну, живей, пошёл!

Девки. Остались ли в «Резвых Конях» девки?

Дорка на кухне выгребала горстью из котла остатки каши — вот обжора! С набитым ртом она недоумённо замычала, когда Балао поволок её от очага.

— Тише мыши, девка! выбирайся и дуй без оглядки домой!..

С узлом за плечами, погоняя спотыкающуюся жену, Балао спешил, сам чуть не упав раза два. Оглянулся на трактир — тот стоял, грузный и разлапистый, полный покойников, ещё живых, но уже обречённых мечу и огню.

Всё дальше, глубже в ночь. Темнота шуршала и вздрагивала, набиваясь в уши, залепляя пластырем глаза. Жена взвизгнула, напоровшись на плетень и рассадив руку.

— Балао, ты куда!?

Он охнул, наступив в скользкую лужу, чуть не растянувшись в грязи. Ветер дул, понукая бежать, бежать, бежать. Через плетень. Плетень рухнул с треском. На карачках по разрытой грядке. Сердито стрекоча, шорохнула в сторону ящерица, искавшая червей. Кулаками в дверь:

— Отворите, спасите!

Дёрг за ручку — из дома пахнуло сухой, нежилой пустотой.

— По задам уходить надо!.. — кряхтел, отдуваясь, отставший Лухарь. — Там не найдут!

Забелели камни, выложенные вдоль тропы. Приободрившись, Балао перевёл дух — и в ушах его защекотал, засвербил острой соломиной пронзительный свист; послышалось ржание коней и глухой топот множества копыт. Это Би перерезал привязи и кружился в загоне, вскидывая руки и насылая на коней заклятие бегства, а Длинный Нож, запалив фитиль, метнул в окно трактира зажигательную бомбу.

У тёмной стены леса Балао остановился, задыхаясь, и оглянулся. В кромешной ночи сияло зарево, колышущийся цветок огня распускался среди черноты, освещая бешеными языками постройки у трактира. Ветер развевал алые флаги пламени, захлёстывая их на крышу и вздымая всё выше — вихри искр взмывали прямо в небо. Доносились крики, звон и выстрелы.

— Балао, это ты!? — окликнули со стороны леса; Сплюнь и Половинка показались из кустов, и на лицах их бледно играли отсветы далёкого пожара. — Что там стряслось?

Балао не мог оторваться от чарующего и жуткого зрелища. Ярый Солт и получивший волю Аджерэ в союзе огня и стали торжествовали над тьмой и мразью, очищая Рунга Бальхарт. Вот он, суд соу, о котором говорили грогги — суд скорый, правый и беспощадный.

— Да скажи ты, что случилось?! — чьи-то руки трясли и тормошили Балао.

Трактирщик едва смог отвести глаза от зарева и ответил:

— Господин явился. Карает!

• ДОЛИНА ЗЛОСЧАСТЬЯ 
  •