---
Пятое солнце
Light is the soul of a star,
Shadow of God.
What is the darkness, is night
Is not that black in its way bright?
Первым, что он услышал, было встревоженное:
- Почему он не кричит?
И он осознал, что только что родился.
В глаза бил яркий свет. Тело ощущалось как одна кровавая рана. Оно было неуклюжее, неудобное, коротконогое, короткорукое. Сквозь резь в глазах он смог различить бледную женщину, лежавшую на мокрых подушках. Она показалась ему огромной, хотя дело было в изменившейся перспективе. Женщина умоляюще тянула к нему тонкие руки, но вместо того, чтобы отдать ей, его подхватили и вознесли к слепящему солнцу, оказавшемуся лампой. Над ним склонилось несколько бородатых лиц. Старики. Их тонкие губы двигались, пергаментная кожа лиц то съеживалась, то растягивалась - они обсуждали увиденное. От желтых зубов пахло несвежим дыханием. Пальцы придирчиво ощупывали его, раздвигали руки и ноги, залезали в рот и тыкали в потаенные места. Наконец один из стариков, в пенсне, закончил осмотр и провозгласил:
- Дельфина родила землянина! - и все согласно загудели.
Позже он узнал, что этот, в пенсне, был его отцом. Имя так и осталось неизвестным. Про себя он звал отца Стариком. Старику принадлежал особняк на Волчьем холме, который вместе с участком набережной был отгорожен от города высоким забором. Отец занимался наукой. Некоторые из его многочисленных детей были плодами этой науки, некоторые - ее отбросами. Некоторых из них нельзя было показывать непосвященным.
Он, новорожденный, являлся редкостью в популяции. Полноценные земляне среди колонистов рождались нечасто, а с тех пор, как погасло Первое солнце, и того реже. Его нарекли Эдмоном. Мать он больше не видел. Куда она исчезла, Эдмон не знал, и эта загадка мучила его. Говорят, что дети вырастают странными, если рано отнимать их у матери, и это в полной мере относилось и к Эдмону. Но он был бы странным и без этого.
Он помнил свои предыдущие жизни, но очень смутно, расплывчато - в виде отдельных вспышек, осколков, фрагментированных файлов. Ассоциации с теми, кем он был когда-то, при этом не возникало, “непрерывности сознания”, важной для концепции бессмертия - не было и в помине. Однажды Эдмон, спускаясь по лестнице, увидел, как его сестра Лулу, ссутулившись, неумело перерисовывает в блокнот картину из учебника. На ней было изображено каменистое поле, в котором гротескно крупные, блестящие черные черви с трудом поднимали тела навстречу громадному затененному солнцу. Его желудок ухнул вниз, а окружающий мир сузился до крошечной точки - он узнал то, что было на картине, и слова нашлись сами собой.
- Пятое солнце… - прошептал Эдмон.
Лулу вздрогнула. Ее круглощекое лицо исказился от страха. Она вскочила, выронила блокнот, подхватила его, извинилась и ушла, несмотря на все его просьбы остаться и поговорить. Эдмон проводил ее сутулую фигуру тоскливым взглядом. Он не знал, что за Пятое солнце, и чем оно отличается от Первого и прочих, столь часто мелькавших в речи колонистов, но понимал, что всё испортил. Как всегда. Все в особняке боялись, а потому исподволь ненавидели его.
Все, кроме Анастази.
Она была его старшей сестрой. Так же, как и Лулу, Мари, Дезири, Барбара, Клеменс и другие, что вышли из чресел их отца. Но Анастази отличалась от них. У единственной, у нее были рыжие волосы, опаленные солнцем, а еще она не боялась никого и ничего, даже Эдмона.
- Почему ты решил, что Лулу ненавидит тебя? - спросила она.
- Она убежала, - буркнул он, не скрывая обиды, и отправил в рот конфету.
- Хороший аргумент, - признала Анастази. - Однако залезть в голову другому человеку невозможно. Пока ты не спросишь у Лулу, почему именно она убежала, причины ее поведения остаются невыясненными. Лулу - добрая девочка. Я ни разу не слышала от нее худого слова о тебе. Невозможно делать обоснованные выводы, Эд, исходя лишь из собственных представлений. Необходимо спрашивать.
- Что такое Пятое солнце? - спросил Эдмон, воспользовавшись случаем. Для него-то все было очевидно: Лулу ненавидит его. Но это неважно. Ему и так хорошо, пока он сидит на веранде, ест синтетические конфеты, и старшая сестра утешает его.
- Ах, Пятое солнце… - протянула Анастази. - “Свет - и есть звезды душа, тень божества в ночи”. В первобытную эпоху, Эд, люди жили на Земле и назывались землянами. С тех пор много воды утекло. Сменилось несколько солнц. Сотни лет назад мы колонизировали эту каменистую планету и населили ее. Мы назвали ее “Землей”, а звезду - “Солнцем”, хотя это лишь серые подобия былого, мечты о навеки утраченном.
- Я тоже - подобие былого? - спросил Эдмон, насупившись. - Старик называет меня “дваждырожденным”.
- Да, ты - землянин, - подтвердила Анастази.
- Не понимаю, в чем разница между нами. Ты - моя единокровная сестра. Тогда почему я землянин, а ты - нет? - признаться, ему очень хотелось, чтобы Анастази была такой же, как и он. Избранной, особенной. Тогда бы и к ней относились лучше. Его взгляд невольно остановился на рабском ошейнике, охватывающем шею сестры.
Анастази усмехнулась.
- В чем разница? А вот в чем, - и она задрала подол юбки.
Эдмон облизал пересохшие губы. Под одеждой она действительно отличалась от него. Эти отличия были поистине… причудливыми. Чтобы описать их, его лексикона не хватало.
- Что это? - он ткнул пальцем в наиболее примечательную деталь.
- Мутация, - сказала Анастази потускневшим голосом. - Вот и вся разница, Эд. Мы - мутанты. Пятое солнце безжалостно. Под его лучами мы рождаемся неправильными. Мерзостью в глазах Бога. Землянин же - лишь тот, кто в ком случайно воспроизвелся древний геном, кто максимально похож на человека, а значит и есть человек. А мы - нет. У Клеменс три глаза, у Валентины - позвоночник как флейта, у горничной Эбони - четыре руки, Эд, у меня - вот это…
- А у Лулу?
- Крылья, - ответила она. - Они маленькие, пушистые, она прячет их под одеждой.
- Поэтому она сутулится!
- Да.
- Значит, я нормальный, - сказал Эдмон с полным удовлетворением.
Анастази улыбнулась.
- Нормальный. И самый ненормальный из всех нас. Самый угрюмый, самовлюбленный и глупый мальчик! - она притянула его к себе и, несмотря на протесты, взъерошила ему волосы. - Мой маленький старичок. Разговариваешь совсем как взрослый. Старик лишил тебя детства, - в голосе ее появилась жалость. - Когда я уеду, как ты будешь без меня?
Эдмон помрачнел.
- Когда за тобой прилетит твой жених-инопланетянин?
- Не “инопланетянин”, так невежливо говорить. Их раса называется Форрейо.
- Так когда?
- Лет через пять, - сказала Анастази рассеянно. - Пока в космосе не кончится война, он не покинет флот. Но когда-нибудь он обязательно вернется и предъявит на меня права. Свадьбу сыграем на их планете… А затем из меня сделают самку Форрейо. Перешьют весь организм, каждую кость в теле заместят, - ее голос дрогнул. - Вырежут органы и заменят механической требухой.
Эдмон аж застонал от боли, представив это.
- Зачем они так поступают?
- Потому что их раса невообразимо старая, - сказала Анастази. - Настолько старая, что они утратили способность к размножению. Даже их всемогущая генетика не помогает. Им нужны молодые расы, чтобы размножаться хоть как-то. Нужен дополнительный пол к их единственному сохранившемуся. Приходится брать дань девственницами, а потом резать и дорабатывать их… Но ты не расстраивайся, Эд, и не скучай по мне. Я буду жить. Правда, поговорить со мной уже не выйдет.
От этих слов у груди у него защемило. Ненависть к Старику, продавшему Анастази инопланетянам, вскипела волной. Но он знал, от отца не сбежать. Эдмон попытался вспомнить что-то о Старике из своих прошлых жизней, но тщетно: единственное, что возникло – острое чувство опасности, смешанное с отвращением. Он осторожно коснулся ошейника на шее сестры.
- Что будет, если ты попытаешься снять его?
- Ты уже спрашивал, - тускло ответила сестра. Из-за своих проблем с памятью он часто не помнил, что было, либо помнил то, чего не было. - И про Пятое солнце тоже спрашивал… Ошейник взорвется. Ба-бах, и моя голова разлетится на части. Ты же будешь любить меня и в таком виде?
- Нет, - сказал Эдмон, решив, что это шутка. - Не люблю рагу.
Старика он видел редко. Отец постоянно работал. Днем и ночью он запирался в своем кабинете за дверью из осинового дерева, откуда порой доносились сдавленные крики. “Режет животных. Он же вивисектор, - говорила Анастази, когда Эдмон спрашивал ее об этом. - Не обращай внимания на мелочи. Некоторые животные кричат совсем как люди”.
Если Эдмон и видел Старика, то на семейных ужинах, когда собирались все обитатели особняка. За многометровым столом рассаживались по нигде не прописанной, но строгой иерархии. Во главе стола - Старик, в скромных и опрятных черных одеяниях, с пенсне на носу, вокруг - его пожилые приближенные, потом Эдмон, несколько пустых мест, и наконец - многочисленные сестры Эдмона, включая Анастази, которая всегда держалась спокойно и насмешливо. Трезвонил колокольчик, открывались двери, и молчаливые слуги в ливреях вносили блюда в зал. Некоторые из яств были ненормальными с точки зрения Эдмона. Он не мог смотреть на запеченных щенят или свиные зародыши в меду, а вот остальные уплетали их с большим аппетитом. Особенно усердствовала толстушка Констанс. Старик же никогда не ел. Он сидел, сплетя пальцы перед собой, наблюдал за членами семьи и о чем-то думал. Было на застольях и вино. От него тяжелела голова, а сны после были тревожными и наполненными яркими бессвязными символами. Порой Эдмон рассказывал о них Анастази, и они оба гадали, что же это значит. Ему снились холодные руки, пеленавшие младенцев на конвейерной ленте, солнце, что зажигалось и гасло по щелчку, звездолеты, перевозившие скот в ледяной пустоте космоса. И всякий раз они приходили к выводу, что Эдмон попросту переел или перепил.
Как и полагалось знатному юноше, Эдмон должен был получить классическое земное образование. Учитель, пожилой человек с крючковатым носом и пушистыми волосами, преподавал ему древние языки и литературу, объясняя наиболее трудные места. Он говорил о вымерших народах с необъяснимым жаром, порой - с настоящей яростью либо печалью. Вечером Эдмон садился за самостоятельное чтение. Книги, как правило, были неинтересные. Он читал своим уже хорошо поставленным голосом, а сидевшая рядом Анастази кивала. Однажды они сидели так, и Эдмон прочитал ей строки из пьесы под названием “Федрия”:
- О лучезарное, державное светило, кому в невесты подарила меня жестокая семья! Я лишь несчастное дитя. Зачем ты алкаешь меня? Зачем алеешь ты сейчас? Я на тебя гляжу в последний раз.
- О чем эта книга? - лениво спросила Анастази. Она только вернулась с тренировки, и от нее приятно пахло потом.
- Про девушку по имени Федрия, - сказал Эдмон после паузы. - Однажды она стала невестой бога. Жрец благословил ее на замужество. За ней приплыл большой белый корабль, чтобы отвезти в город Таларион, над которым давно погасло солнце.
“Первое солнце”, - всплыла неведомо откуда мысль.
- Это город Миллиона Фонарей, - продолжил он через силу. - Здесь слышен предзаписанный смех и изысканная музыка, но с берега дует ветер, приносящий запах мертвечины и вскрытых могил. По улицам, заваленным костями, бродят роботы и безумцы, рыдающие о былом. Они попытались схватить Федрию, но она сбежала и направилась к богу. И после долгих скитаний наконец-то встретила своего жениха посреди разрушенного Хсура.
- И что произошло?
- Они поселились в Таларионе и родили множество детей, - сказал Эдмон и захлопнул книгу. - Но это была лишь иллюзия. Федрия поверила в свое счастье и уподобилась прочим безумцам, что бродили по улицам мертвого города. Никакого бога она не нашла и приняла за него одно из здешних чудовищ.
- Какая глупая история, - сказала Анастази. - Хм. А ведь за мной тоже однажды придет корабль. Что же я найду в своем Таларионе?
В ее голосе скользнула печаль.
- Если я убью Старика, то я стану твоим хозяином, - тихо произнес Эдмон. - И я никому тебя не отдам. Оставлю себе.
Анастази рассмеялась.
- Какой ты смешной! И для чего тебе я?
- Я на тебе женюсь, - столь же тихо сказал он.
В глазах Анастази возникло темное пламя, и она перестала смеяться. Голос ее стал низким, с хрипотцой.
- Я запомню это, - сказала она и сжала его пальцы.
Через несколько дней они прогуливались по набережной. Вдоль нее тянулся высокий забор из желтого кирпича. Несколько квадратных километров свободного владения были отгорожены от города. Старик справедливо полагал, что обитатели трущоб ненавидят аристократов и при возможности разорвут их. Эдмон с тоской посмотрел на забор и спросил у Анастази:
- Как думаешь, как там живут люди? Они тоже читают пьесы Расина по вечерам?
- Они пьют водку, сквернословят и пердят, - сказала Анастази насмешливо, - а Расином с его пьесами могут разве что подтереться. Хочешь на них посмотреть?
- Как? - загорелся он.
- Я проведу тебя в город, - лукаво улыбнувшись, она потянула его за собой. За очередным поворотом забора начались хозяйственные пристройки - амбары, кузница, склады. Анастази неслышно скользнула в зазор между двумя зданиями. Она была в темном платье и практически сливалась с фоном, лишь тонкая шея и лицо белели во мраке. Заинтригованный и испуганный одновременно, Эдмон последовал за ней. Он знал, что сослаться на авторитет старшей сестры не получится - Анастази по статусу ниже него, дваждырожденного, и ему следовало бы, наверное, одернуть ее и призвать к порядку; однако он не мог не повиноваться. Он скользнул в зазор и спустя какое-то время вдруг вынырнул, пройдя через густые заросли кустарника, на свободу.
Он обернулся. Позади был кирпичный забор, за который высились башенки особняка и висели багровые сдвоенные луны. Впереди был пляж, тихий шепот волн и город вдали. И Анастази, смотревшая на ошеломленного этим контрастом Эдмона с легкой насмешкой, и одновременно - с щемящей нежностью.
- Пошли, - сказала она, протянув руку. - Только сильно не удивляйся
И он позволил ей повести себя.
Город запомнился ему как лабиринт из высоких и низких домов, через который Анастази провела его, как умелый лоцман. Хорошо, что она предупредила его заранее - многое удивляло так, что хотелось воскликнуть или даже заорать. Особо запомнился Эдмону первый встреченный великан: человек ростом метров в пять, который сидел на корточках, возвышаясь над некоторыми домами, и просил милостыню. Ладонь у него была как неошкуренный стол. Эдмон поискал внутри себя и, как ни странно, нашел соответствующие воспоминания: вот он стоит с окровавленным мечом, а великан - не этот, безобидный, а другой, лохматый, пахнущий медведем и ужасно опасный - лежит на земле, раскинув руки; изо щербатого рта ручьем вытекает кровь. Эдмон затряс головой, отгоняя видение. На углу одной из улиц стояла практически голая, в костюме из одних веревочек, женщина с той же мутацией, как у Анастази, и зазывала клиентов. “Шлюха”, - подумал Эдмон, не зная, откуда в его мозгу появилось это слово. Анастази взглянула на него с тревогой:
- А тебе не рано смотреть на таких женщин?
- На мутантов? - спросил Эдмон, не до конца понимая ее.
- На шл… неважно.
На площади витийствовал бородатый человек в мантии, расшитой звездами. Он был полностью слеп и кричал: “Уходим во мрак, братья! Нам не нужно солнце! Мы не должны платить Форрейо за его аренду!” Люди проходили мимо, не обращая на него внимания, а проповедник лишь пуще брызгал слюной.
- Это правда? - спросил Эдмон. - Мы правда платим инопланетянам за аренду солнца? Как такое вообще возможно?
Анастази печально вздохнула.
- Не обращай внимания на сумасшедших.
- Но все-таки?
- У нас нет своего флота, и поэтому мы беззащитны, Эд. Форрейо могут распылить репеллент и закрыть нас от солнца непроницаемой пленкой в любой момент. И тогда наступит первобытный мрак, и мы все сгинем в нем. Да, они могут погасить солнце. А не делают они это потому, что мы платим им дань девственницами, - она помолчала. - Я бы предложила тебе покушать, но у нас нет денег. Пошли домой. Как бы нас не хватились.
На обратном пути Эдмон шепнул сестре:
- Твоего жениха я тоже убью.
- Ты уже говорил это, - сумрачно ответила Анастази. - И не раз.
По возвращению они на натолкнулись на Лулу с Констанс, которые мастерили из песка крепостные стены. Заметив Эдмона, Лулу густо покраснела, а Констанс отвела глаза и буркнула:
- Привет, дваждырожденный.
- Привет, девочки, - сказала Анастази наигранно веселым голосом. - Лулу, скажи-ка Эду то, что ты сказала мне.
- Я хочу с тобой дружить, - прошептала Лулу, чьи щеки стали пунцовыми. - Но я тебя боюсь.
- Что надо сказать в ответ, Эд? - спросила Анастази.
- Давай дружить? - спросил он удивленно.
Затем, следуя поощряющему взгляду Анастази, пожал испуганной Лулу маленькую ладошку. Ему было приятно, что Лулу не испытывает к нему неприязни, но все мысли его занимало сейчас увиденное в городе. Поэтому он мгновенно выбросил из головы все, связанное с Лулу, едва они вернулись в особняк.
С тех пор Эдмон с нетерпением ждал вылазок в город. В одиночку он выходить не решался, поэтому ждал, когда освободится Анастази. У нее был довольно плотный график обучения. Несмотря на то, что она часто повторяла, что для невесты Форрейо не требуется много знать - Старик к ее обучению подходил крайне ответственно. Она фехтовала, ездила верхом и училась петь. Голос у нее был чудесный, звонкий и одновременно зловещий, и в нем слышались отголоски церковного хора. Однажды, когда Эдмон шел с учителем по саду, и вдалеке вдруг послышалось пение Анастази, потрясенный мальчик заметил, как по щекам учителя текут слезы.
- Не обращай внимания… не впервой, - сказал учитель. - Он давно торгует девочками.
Наконец, подходил час свободы - и Анастази, лукаво подмигнув, вела Эдмона за собой в город. Там они, подвернув штанины, бродили по пляжу, кидались камнями в диковинных птиц с четырьмя крыльями и смотрели, не вмешиваясь, как протекает суетливая городская жизнь. Во время вылазок Анастази становилась более свободной и раскрепощенной, и ошейник на ее шее будто бы размыкался. Однажды она сказала, как бы между прочим:
- Кстати о памяти. Ты знаешь, что твоя мама умерла?
- Что?! - Эдмон был потрясен. Он-то полагал, что его мать жива, просто Старик прячет ее где-то.
- Твоя мама. Дельфина. Она умерла, - мягко сказала сестра. - Ты разве не помнишь? Я показывала тебе ее труп.
- Как? Когда?
- Значит, не помнишь, - сказала она - Память не всесильна… Тебе было около года, а мне - лет семь, и я очень хотела подружиться с тобой. Я прокралась мимо нянек и нашла тебя. Ты лежал в колыбельке. У тебя были румяные щечки и пухлые ручки, но взгляд - в точности как у Старика, и это очень пугало. Я шепнула тебе: “Не сердись, маленький господин. Я хочу открыть тебе правду”. И ты промолчал. Я приняла это за знак согласия. Я принесла тебя в отцовский кабинет и показала тебе то, что осталось от Дельфины.
- И… что там было? Что-то страшное?
Анастази хмыкнула.
- Скорее, красивое. Чучело. Старик снял с нее кожу и натянул на деревянный каркас. Со стороны посмотреть - не отличить от живой, только глаза блестят как пуговицы. Старик, видимо, питал к ней особо сентиментальные чувства, раз поставил ее чучело в своем кабинете.
- Это он убил ее? - спросил Эдмон, облизнув пересохшие губы.
- Думаю, что нет, - Анастази покачала головой. - Просто подошел ее срок. Мы, мутанты, живем мало в сравнении с людьми, а роды, видимо, подорвали ее силы окончательно. Я не знала Дельфину, Эд. Но раз она захотела родить тебя, значит, ты был важен для нее. Ты - особенный, ты самый лучший из нас. Когда-нибудь ты вырастешь и заменишь отца, станешь нашим господином. И очень правильно, что ты переживешь меня, переживешь Лулу. Ты будешь жить, а мы все умрем. А потому - живи. Живи.
Она опустилась на колени и провела рукой по его щеке, стирая неведомо откуда взявшиеся там слезы.
- Обещай, что будешь добрым господином, Эд. Даже когда я умру.
- Обещаю, - с горячностью ответил он.
- Вот и молодец, - сказала Анастази и болезненно, криво улыбнулась.
От ее улыбки Эдмона пробрал мороз.
Вскоре он понял, что имела в виду Анастази. Ближе ко Дню эклиптики в особняк приехал цирк. Все семейство вместе со слугами вышло посмотреть на представление. Особенно любопытствовала толстушка Констанс. Циркачи расстелили по траве ковры, установились помост и соорудили некое подобие сцены из досок и тряпок. Возглавлял их импресарио со слоновьим хоботом и столь же впечатляющими ушами. Он поклонился Старику, который принял его поклон с величавым видом, и пообещал устроить “отличное представление для ваших замечательных девочек”. Старик при этих словах хмыкнул и кивнул на Эдмона, а импресарио мгновенно поправился:
- И для вашего замечательного наследника!
- Он мне не наследник, - проскрипел Старик. - Мое наследие - это моя работа.
Эти загадочные слова не насторожили Эдмона. Он смотрел на циркачей, которые готовились к представлению, и видел, что состоит труппа из ярко выраженных мутантов, вроде тех, что они с Анастази видели в городе. Его сестрам это зрелище было явно в новинку, и они находили увиденное забавным. Лулу зыркнула на циркачей и громко шепнула Валентине: “Ну и уроды же!” - а Валентина столь же громко-застенчиво прыснула. Это показалось Эдмону отвратительным, и вся его симпатия к Лулу испарилась. Он ушел в свою комнату, где взялся за Расина, затем за Олдена, однако вскоре ему это надоело, и он решил проведать Анастази. Ее-то среди сестер не было, и Эдмон прекрасно понимал, почему. Она не любила, когда смеялись над мутантами.
Он прошелся коридорами, где стены были выложены из синтезированного китового уса, и добрался до комнаты Анастази. В голове его теснились строчки из недавно прочитанных книг, и ему страшно хотелось обсудить это. Однако дверь открылась легко - она не была закрыта на целомудренную задвижку, как обычно - и Эдмон увидел внутри яркую мешанину из красных, белых, сизых, фиолетовых красок, настоящее буйство цветов.
Анастази лежала навзничь на кровати, раскинув руки, как великан из его видений. Вместо головы у нее было бесформенное месиво, из которого торчали осколки костей. Стены были густо усеяны рыжими пятнышками; кое-где они перемежались темными потеками, каждый из них заканчивался на полу стекшим куском мозга. Во вмятинах матраса скопились целые лужи крови, уже подернувшиеся темным, кожистым налетом свернувшейся плазмы. Плоть частично сползла с плеч, и сквозь рваные кратеры ран виднелись раскрошенные кости. Ошейник исчез. Видимо, она попыталась снять его, и…
“Ба-бах”, - всплыли в памяти ее собственные слова, и Эдмона вдруг обильно, неудержимо, мучительно вырвало на пол. Это казалось немыслимым осквернением ее памяти, но он продолжал, продолжал, продолжал блевать на заляпанный кровью ковер.
Он не заметил, как в комнате появились другие люди. Горничная Эбони оттащила его от кровати. Она была сильная. Эдмон яростно и слепо сопротивлялся, но горничная обхватила его всеми четырьмя руками и прижала к своей обильной груди, плача вместе с ним. Один из дворецких накрыл труп покрывалом, которое мгновенно пропиталось кровью. Кто-то произнес властным, гнусавым голосом: “Да выведите вы детей! Заткните девку! Уберите шутов!” - и Эдмон сообразил, что впервые за долгое время вновь слышит голос Старика.
Всю ночь он просидел без сна на своей кровати. Он пытался заплакать, даже надорвал горло в попытках разрыдаться, но глаза оставались сухими. Почему-то не получалось. Лишь под утро он заснул, и ему приснилось странное: будто бы из обнажившегося пищевода Анастази медленно, словно рождаясь на свет, вылезает длиннотелый черный червь и растерянно вертит заостренной головой. Проснувшись, Эдмон долго смотрел на ладонь и пытался сообразить, кто он и где находится. Наконец он проснулся окончательно. Скорбь сжала его грудь железными обручами. Он встал с кровати и стал механическими движениями заправлять ее, и под подушкой вдруг обнаружил сложенную бумажку. Когда он развернул ее неловкими пальцами, то увидел надпись, выведенную твердым девичьим почерком: “Не сердись на меня”.
С тех пор, как умерла Анастази, прошло несколько лет. Для Эдмона они слились в одно неразличимое пятно, усугубленное вдобавок проблемами с памятью. Казалось, будто прошлое, настоящее и будущее сплавились в единое целое и утратили свое значение. Он стал лучше учиться. В нем возникла жесткая, упорная целеустремленность. Литература и древние языки уступили место в его учебной программе таким вещам, как фехтование и конный спорт. Кони, как известно, вымерли еще во времена Первого солнца, и вместо них теперь использовались четырехногие роботы. Тренировался Эдмон фанатично, вплоть до кровавых мозолей. Старик изредка, но хвалил его. Однажды, после очередной тренировки, он встретил Эдмона и его учителя возле корта, одетый в опрятный черный китель, и сухо произнес:
- Я наблюдал за вами.
- И каков ваш вердикт? - спросил учитель.
Старик помолчал, сверкнув линзами пенсне.
- Мальчик старается. Хороший материал. Смотри не испорти его своим сюсюканьем, как ту девчонку, - сказал он, и учитель вздрогнул. Эдмон понял, что они говорят об Анастази.
- А у тебя, кажется, был еще один зритель, - насмешливо добавил Старик, обращаясь к Эдмону.
И взмахнул тростью, показывая. На краю корта стояла Лулу, не решаясь подойти к ним. За эти годы она сильно изменилась. Раньше Лулу была низенькой, сутулой и темноволосой, с комично круглыми щеками. Теперь, когда рудиментарные крылья ей отрезали под корень, ее спина стала прямой, как палка, бедренные кости удлинились, волосы порыжели, а лицо приобрело точеные черты, присущие ранее Анастази. Старик хорошо поработал над ней в своем кабинете. После смерти Анастази он не стал разрывать помолвку с Форрейо. Вместо этого он приказал Лулу занять ее место.
Видимо, Эдмон не смог скрыть отвращения на своем лице, потому что Старик спросил:
- Не нравится моя работа?
- Мне все нравится, отец, - тихо ответил Эдмон.
Усмехнувшись, Старик пошел прочь, опираясь на трость. Эдмон же приблизился к Лулу, которая никак не решалась заговорить первой, и сказал:
- Хватит сюда приходить.
- Почему? - напряженно спросила она.
- Мне не нравится, что ты на меня смотришь.
- А мне плевать, что тебе не нравится, - сказала она голосом, ужасно похожим на голос Анастази, за исключением тонких различий. - Подобие достигло уже восьмидесяти девяти процентов, и собственных мыслей в моей голове почти не осталось. Я думаю уже совсем как она… Ты знаешь, что она была совсем не хорошим человеком? Она многое скрывала. Свои отвратительные, грязные мысли, - и в голосе ее появилась знакомая низкая хрипотца.
Эдмон ощутил холодное бешенство. И куда только делась та милая девочка, которая боялась с ним заговорить?
- Еще одно слово, и я тебя ударю, - прошептал он.
- И что? - с вызовом спросила Лулу. - Я больше тебя не боюсь. Той, кто станет невестой Форрейо, ничего уже не страшно. Ненавидишь меня, да?
- Да.
- И я тебя ненавижу. Всегда ненавидела. Но ей ты нравился, и потому ты мне тоже нравишься! Это омерзительно. Скоро я умру, растворюсь без остатка, и мое место займет Анастази. Тебя это радует, дваждырожденный?
На ее устах появилась гадкая улыбка, а по щекам асинхронно сползли две слезы.
В один из летних дней приехали Форрейо. Весь особняк вдруг оказался на ушах. Слуги носились туда-сюда, дворецкие ругались, горничные суетливо перестилали постели и натирали в сотый раз посуду на кухне и декоративные доспехи в коридорах. Все нераспроданные сестры Эдмона выстроились в ряд и получили инструктаж от Старика, который и сам разволновался.
- Никакой самодеятельности! - повторял он, а Валентина от волнения даже подавилась собственным языком и чуть не умерла.
Только Лулу нигде не было видно.
Наконец появились Форрейо. Эдмон ожидал увидеть что угодно, только не самых обыкновенных людей. Это были три пожилых человека с невыразительными лицами, похожие друг на друга, как горошины из одного стручка. За ними шли слуги в ливреях, на которых изображен был герб: пять колец, одно из которых сломанное, сцепленных в одну фигуру. Первый Форрейо обратился к Старику вялым, практически мертвым голосом:
- Она здесь?
- Да, господин Северин, - пробормотал Старик. - Но она еще не готова. Вы прибыли слишком рано.
- Я прибыл вовремя, - отрезал Форрейо. - На Земле время течет иначе, но я никогда не ошибался в расчетах. Отдавайте девушку.
Возникло тягостное молчание.
- В чем дело? - спросил Форрейо.
- С-сейчас, господин Северин. Сейчас всё будет.
Прислуга опустила глаза в пол. Дочери боялись смотреть на Старика, а Валентина попыталась хлопнуться в обморок, но ее вовремя удержали от глупостей. Старик дернул Эдмона за руку и прошипел:
- За мной!
Старик потащил его за собой по длинным коридорам. По пути он бормотал что-то себе под нос. Эдмон не сопротивлялся. Наконец они оказались возле хорошо знакомой ему запретной двери: осиновое дерево и ручка из литого серебра. Они стояли перед кабинетом Старика, из которого так часто доносились человеческие вопли животных.
Эдмон осторожно спросил:
- Что ты задумал, отец?
- Отдам ему девку, - просипел Старик. - Работа не закончена, придется форсировать. И ты мне поможешь.
Он открыл дверь и зашел вовнутрь, Эдмон последовал за ним. Он давно не был в этом кабинете, с момента своего рождения, и уже успел забыть эту обстановку. Множество любопытных безделушек, шкафы, уставленные книгами, несколько мягких кресел, очаг, в котором потрескивало пламя на настоящих бревнах, яркая лампа… Обычный кабинет ученого, никаких вивисекторских ужасов. На том диване, помнится, лежала его мать, когда Эдмона отняли у нее. Старик толкнул еще одну дверь и пошел дальше. В следующей комнате Эдмон увидел большой стеклянный аквариум с песком и ракушками, но взгляд его мгновенно оказался прикован к кукле в человеческий рост, изображавшей девушку в скромном платье. Он остановился, потрясенный. Почему-то это зрелище вызвало у него острую боль. Старик хмыкнул, заметив его реакцию:
- Узнал мать?
Никакая это была не кукла. Эдмон подошел поближе, чтобы в этом убедиться. Он посмотрел в застекленные глаза матери. Бледное лицо, точеная шея, руки, сложенные на груди. Он осторожно коснулся ее оголенного запястья. Пальцы его натолкнулись на нечто прохладное и твердое. Чучело. Всё, как и говорила Анастази.
- От чего она умерла? - спросил Эдмон, чувствуя, как медленно ворочается в нем гнев.
- Умерла? - удивился Старик. - Она и не жила никогда. Она же Форрейо.
Он откинул синюю занавеску, за которой оказалось гинекологическое кресло. В нем без чувств лежала совершенно обнаженная Лулу. Ее запястья и лодыжки охватывали крепко ремни. Мутация, которой так стеснялась Анастази, в ее бледном паху еще не проявилась.
Старик подошел к аквариуму и постучал по нему ногтем.
Эдмона охватило странное, обморочное чувство. Из песка, обильно покрывавшего дно аквариума, на поверхность вдруг выкопался черный червь - такой же, как в его сне. Он обладал заостренной головой и слизистым, влажным телом. Заметив Эдмона, червь повернулся к нему.
- Анастази, - прошептал Эдмон, прижав ладонь к стеклу.
- Она самая, - сказал Старик. - Как узнал?
- Я… чувствую.
- Ну еще бы. В том и трагедия, что онтогенез обратим. Если убить тело, то абориген может вернуться в первобытное состояние. Мы сотни лет пытаемся привить вам цивилизацию, облучаем, используем хирургию, чтобы сделать из вас людей, но грань, отделяющая вас от дикости, все еще тонка. Ты-то еще стабильный экземпляр, дваждырожденный, “землянин”, а вот она… - Старик махнул рукой. - Ладно, доставай ее.
- Я? - замороженно отреагировал Эдмон.
- Я с ней не справлюсь, слишком сильное излучение. Меня может перекорежить.
- А если “перекорежит” меня?
- Ты абориген. Как тебя может задеть ваше собственное излучение?
- Да? - удивился Эдмон.
Он вдруг понял, что Старик вовсе не собирался делать его своим наследником, как полагала Анастази. Как они могли так ошибаться? Память, привитая ему многочисленными повторениями жизни для стабилизации человечности, наконец-то выстроилась в нечто единое, цельное. Эдмон вспомнил. Он вспомнил бесконечную череду насилия от этих тварей, людей, начиная от тех времен, когда первый звездолет в форме солнца опустился на эту планету. Он посмотрел на Старика и впервые увидел в нем Форрейо, слугу практически вымершего человечества: тварь с правильными чертами робота, с фальшивой кожей, плохо прилаженной к металлу и оттого кажущейся морщинистой, с окулярами, которые он принимал за пенсне.
Взяв складную лестницу у стены, он неуклюже забрался в аквариум и протянул руки к черному червю. Тот словно ждал этого. Миг - и червь гладкой, прохладной лентой скользнул по его рукам и обвился вокруг шеи. Это вызвало у Эдмона ликование. Он всем своим существом чувствовал, что это она, что это Анастази. Он знал это. Она лишилась голоса, лишилась собственного “Я”, как боялась раньше; но все сложилось как нельзя лучше. Она избавилась от обманов ложного солнца.
- Я здесь, сестра, - прошептал он, чувствуя, как по лицу текут слезы. - Я здесь.
- Давай быстрее, - сказал Старик из-за стекла.
Эдмон выбрался из аквариума. Горячая любовь и признательность, которые исходили от Анастази, мгновенно сменились на яростный гнев, когда к ним приблизился, шаркая, Старик. Червь сжался, и Эдмон почувствовал, как мощные мускулы кольцами стискиваются вокруг его шеи. Он успокаивающе погладил черное, гладкое тело червя и безмятежно произнес:
- Убей.
И вытянул руку, позволяя червю воспользоваться ею, как трамплином.
Старик не успел даже испугаться. Червь в одно мгновенье обвился вокруг его шеи, сжался, как пружина, и следом раздался сухой треск ломающихся позвонков. Старик нелепо взмахнул руками и свалился на пол, совсем не как рушащийся колосс - а как жалкое существо, каким он и был по сути. Изо рта его хлынула синтетическая рыжая жидкость, и он затих. Эдмон присел рядом и подхватил Анастази на руки. Он взглянул на Старика и удивился: почему я боялся этой твари? Но особенно заморачиваться по этому поводу он не стал. Анастази обвивала его тело под рубашкой. Они были едины.
Он подошел к Лулу и, взяв ланцет со столика, разрезал на ней все путы. Затем осторожно разбудил. Увидев его, Лулу вдруг закричала, забилась и попыталась закрыться руками. Червя она не заметила.
- Тише, сестренка, - прошептал Эдмон. - Тише. Я не причиню тебе вреда.
- Что происходит? - выдавила она, дрожа.
- Они хотели сделать из тебя свиноматку, чтобы зачинать новых псевдолюдей, - сказал он, обратившись к своим воспоминаниям, и сам невольно вздрогнул от гнева. - Но этого не произойдет. Я забираю тебя.
Он стащил с трупа Старика камзол и накинул на голые плечи Лулу.
- Пошли отсюда.
Проходя мимо Старика, Лулу с силой наступила ему на голову. Перед тем, как уйти, Эдмон в последний раз посмотрел на свою мать. Дельфина. Она выносила его, как выносила в себе других дваждырожденных - когда удачно, а когда нет. Эдмон погладил ее по холодной щеке и двинулся вслед за Лулу.
Они покинули особняк через тот самый проход в заборе, который когда-то показала ему Анастази. Стоя на пляже, по щиколотку в воде, они смотрели на особняк, над которым высоко в зените сияло ложное солнце, и Лулу тихо спросила:
- И что теперь?
- Когда-нибудь у них закончится энергия, - сказал Эдмон. - Они погасят это солнце, как погасили другие. И ужасный сон человечности подойдет к концу.
- Нет, - прошептала Лулу. - Я… про нас с тобой.
- Про нас? - удивился он.
- Что мы будем делать? Мы с тобой?
Оглядев дрожащую Лулу, он рассеянно погладил скользкое, но теплое тело Анастази, интимно и ласково обхватившее его торс под рубашкой, и сказал нараспев:
- Вернемся в первобытный мрак.